Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Панаев И.И. / Белая горячка
Белая горячка [6/7]
Вслед за князем, за старушкой с усиками и Рябининым потащился я любоваться на
княжну и на него. Мы, зрители, остановились у подъезда. Княжна садилась на свою
лошадь, и он поддерживал ее, он поправлял ее стремя и, кажется, коснулся ноги
ее. Около мисс Дженни он совсем не так ухаживал. Потом подвели и ему лошадь,
которая была гораздо бойчее дамских лошадей. Она давно копытом рыла песок и
ржала нетерпеливо. Дворецкий гладил ее шею с самодовольным лицом и сказал
Анастасьеву таинственно, когда тот поставил ногу в стремя: "Лошадка славная,
сударь, дорогая; только сердита, не приведи бог, как сердита и боится щекотки.
Извольте поостеречься".
Не слушая этих предостережений, он с ловкостью и смелостью вскочил на лошадь, но
та, почувствовав на себе незнакомого всадника, стала на дыбы, замотала головой,
отряхивая гриву и намереваясь сбросить с себя дерзкого. Испуганный князь
закричал что-то своим конюхам; старушка затряслась от страха; княжна побледнела
и поворотила свою лошадь в сторону; англичанка завизжала, и жокей схватил ее
лошадь за узду; дворецкий кричал в отчаянии: "Говорил вам, сударь, что эта
лошадь боится щекотки!"
Я посмотрел на Анастасьева. Лицо его не выражало не только страха, далее ни
малейшего беспокойства, -- точно будто он лежал на диване. Конюхи хотели
подбежать к нему, но он сделал знак головой, чтобы они остались на месте. Будто
прикованный, не шевелясь в седле, сдавил он бешеную лошадь своими ногами и
каким-то способом, не умею сказать тебе, осадил ее, а она попятилась назад и,
вероятно, почувствовав уважение к своему всаднику, остановилась как вкопанная.
Тогда он тихо проехал кругом зеленой площадки. Я убедился, что слухи о его силе
имеют основание. Княжна с заметным удовольствием посмотрела на него; князь
прошептал: "Славный ездок"; старушка с усиками пошевелила губами; дворецкий
поднял голову вверх от удивления и поправил свой накрахмаленный галстух.
Княжна кланялась Ване, который прибежал к концу общей тревоги, и погрозила ему
хлыстиком. Кавалькада двинулась. Старушка с усиками заговорила:
-- Не знаю, князь, как это вы позволяете своей дочери ездить верхом; мне это
удивительно. Ну, долго ли до беды? пример был сейчас перед вами. Да и женское ли
это дело? позвольте спросить вас. Отчего я не имела этой глупой охоты, да и
никто из моих сверстниц -- ни дочь князя Ивана Григорьевича, ни графиня Анна
Александровна, никто!
С этим словом она с важностью подала князю свою руку, и он повел ее наверх.
Анастасьев ехал рядом с княжной, немного наклонясь к ней, как человек говорящий.
-- О чем задумался? -- сказал мне Рябинин. -- Посмотри на сего молодого
человека. -- Он взял Ваню на руки и поднес его ко мне. -- Видишь ли, какой
умница: он ни о чем не думает. Поцелуй меня... ну...
-- Как вы страшно протягиваете губы! -- закричал Ваня, вырываясь из его рук, --
меня княжна целует; вас я не хочу целовать.
Рябинин опустил его на землю и обратился ко мне:
-- Он счастливее, братец, нас с тобою. Его целуют княжны, а нас с тобой княжны
не поцелуют.
XIII
27 августа.
Анастасьев ездит сюда часто, как и прежде, и все так же зевает, лежит,
произносит слова нехотя, приставляет к глазу лорнет; княжна, по всем моим
замечаниям, решительно равнодушна к нему; обращение же ее со мною становится
дружеским: она сказала мне, что ответы мои на ее литературные письма ко мне
будет всегда хранить у себя... Правда ли это? для чего она говорит это? к чему
мучительно раздражает во мне непреодолимое чувство любви, которая начинает
страшить меня, когда я решаюсь заглядывать в себя?..
...Дурную весть я сообщу тебе: третьего дня князь поразил меня и Рябинина, и,
признаюсь, удар этот обоим нам был очень чувствителен, потому что совершенно
неожидан. Он прислал просить нас к себе утром ранее обыкновенного и объявил нам,
что, по непредвиденным домашним обстоятельствам, он должен отложить свою поездку
в чужие края до следующей весны. "Не пугайтесь этого, -- сказал он в заключение,
-- прошу вас, не пугайтесь. Наши планы остаются неизменными; мы должны их
привести в исполнение, и приведем. Осень и зиму, нечего делать, мы вместе
поскучаем в Москве; однако я постараюсь употребить все средства, чтобы вам это
время показалось как можно короче; а там, господа, на вашу родину... Италия ваша
родина, не правда ли? потому что она колыбель искусств".
Вышед от князя, мы посмотрели друг на друга очень плачевно.
-- Что? как ты думаешь об этом? -- спросил я Рябинина.
-- А ты?
-- Я, право, не знаю, что и думать.
-- И я тоже. Недоумеваю, что это заставляет его откладывать поездку. Домашние
непредвиденные обстоятельства? Непредвиденные обстоятельства случаются только с
русскими журналистами, а я не знал, чтобы таковые оказии случались и с русскими
князьями.
-- Ты, верно, не останешься здесь до весны?.. Тебе Москва не нравится.
Я спрашивал это с маленькою боязнию получить ответ утвердительный. Оставаться
одному в доме князя мне казалось неловко; расстаться же с этим домом у меня
недостало бы сил. И как я обрадовался, когда Рябинин произнес:
-- Правда, что Москву я не люблю, но необходимость и собственная моя... то есть
общая наша выгода предписывает остаться нам здесь. Мы должны играть роль
весталок, а именно, сторожить в князе тот пламень, который зажгли в нем к
превосходному литературному и художественному предприятию, к изданию путевых
записок. От этих записок предвидятся нам большие выгоды. К тому же, я говорю
тебе все откровенно, нынешний год в Петербурге для меня был бы неурожайный. Я
перед отъездом сюда поссорился с книгопродавцами. Ты не имеешь понятия об них:
это торгаши. Я начал было вразумлять их, что книги не товар, а авторы не
поставщики, что особенно поэты -- конечно, не все -- люди, призванные на землю
для свершения высшей воли, что они окружены ореолом вдохновения, а поэтому
торговаться с ними нельзя. Они слушали меня, разинув рты, ничего не поняли, и
опять понесли свое: "Помилуйте-с, да как же не торговаться-с; господа-писатели-с
очень-с запрашивают, а у нас также свой расчет-с" и прочее. Я плюнул и не
захотел иметь с ними дела до времени, пусть узнают, что я могу жить и без них, а
впоследствии я возвышу еще на себя цену, и они, видя, что нечего делать, дадут
мне то, что я захочу.
-- Эге! да я не подозревал, чтобы ты доходил до таких тонкостей.
-- Так надобно, -- и тебе тоже советовал и советую не пренебрегать тонкостями.
Впрочем, вам, художникам, наживать деньгу легче, да и художники народ-то
славный, не то, что наша братья литераторы -- мелочь-то вся. С ними я решился не
вести компании, потому что завистники и сплетники эти за добро платят злом и,
пожалуй, оклевещут тебя самым бессовестным образом. Иные из них обнимают тебя,
целуют, уверяют в любви и дружбе, а отвернись только от них -- они ту же секунду
начинают тебя чернить и поносить, и даже предпринимать против тебя различные
злоухищрения... И в голове-то у них ничего нет: начнешь читать им не стишки, а
вещь солидную, например поэму или другое что -- дремлют. Художники не таковы...
А! кстати, я еще не читал тебе отрывка из новой моей поэмы. Пойдем-ка домой.
От двенадцати до половины пятого слушал я Рябинина, не промолвив слова. И это
только отрывок! Местами много поэтического, но все вместе утомительно. Не знаю,
я ли переменился или его сочинения, только они на меня не производят такого
действия, как во время оно; увы! не приводят меня в такой неописанный восторг!
Вечером я сидел в саду, на любимой скамейке княжны, стоящей на холме, откуда
видно озеро. Листья начинают желтеть и опадать; заносимые ветром, они колеблются
на поверхности озера; свинцовые волны его лениво движутся; рыболовы, ныряя, с
криком летают над самою водою. Небо застилается серыми облаками; трава потеряла
свою изумрудную яркость... Грустно на сердце!
Долго, долго мы еще не увидимся с тобой, а может быть, и совсем не увидимся.
XIV
3 сентября.
Перед отъездом в город князь дает всякую осень бал в своей подмосковной, и,
говорят, несмотря на такое невыгодное время, когда большая часть Москвы в
разъезде, на этих балах всегда бывает очень много. В этом я убедился вчера,
потому что вчера был этот прощальный бал с деревнею, -- деревенский бал, bal
champetre, как называет его князь. Хлопотливый дворецкий за полторы недели
объявил мне об этом высокоторжественном дне, и, признаюсь, сам не знаю отчего, я
ждал этого дня с большим нетерпением.
Наконец он наступил. Я проснулся ранее обыкновенного и вышел на крыльцо. Утро
было холодное, но светлое; солнце еще не успело обогреть землю, и в тени на
траве белел иней. В доме и около дома заметно было необыкновенное движение: в
кухнях неумолкаемо и мерно стучали ножи; повара и поваренки мелькали взад и
вперед по аллее в белых куртках; лакеи перебегали из одного отделения дома в
другое... Дворецкий прохаживался с большою торжественностью и подзывал к себе
лакеев, отдавая им приказания с нахмуренным челом, и чаще обыкновенного
поправлял свой белый накрахмаленный галстух. Увидев меня, он подошел ко мне и,
приподняв свою фуражку, сказал:
-- Доброе утро, Александр Игнатьич! Хлопот сегодня, хлопот, боже ты мой, полны
руки! Благодаря бога, погода благоприятствует нам, и я вам скажу, это всегда
так: князь изволит назначить бал еще за две недели, говорит "в такой-то день", и
в этот день всегда благорастворенная и прекрасная погода.
-- Это уже особенное счастье, -- заметил я.
-- Точно особенное счастье. Могло случиться, что и дурная была бы погода: у бога
все возможно.
-- Разумеется; а скажите, любезный Демид Петрович, не знаете ли, отчего князь
отложил поездку в чужие края?
Дворецкий потер лоб.
-- Сам я удивляюсь: причины особенной нет; если бы, например, что-нибудь, я знал
бы: князь, я вам скажу, от меня ничего не скрывает; но на этот раз, лгать
нечего, такого греха я не беру на душу, не знаю. Эй, Владимир! -- закричал он
бежавшему лакею, -- расставьте канделябры в столовой -- сейчас же. Я иду вслед
за тобою... До свидания, Александр Игнатьич! дела, дела, я вам скажу, не
оберешься сегодня! Дорога каждая минута...
В общих утренних приготовлениях одна княжна не принимала никакого участия. Она
сказала мне, что ей совсем не нравятся московские балы с тех пор, как она
провела одну зиму в Петербурге, а другую в Вене...
В девять часов дом и сад князя горели огнями, и, верно, далеко в окружности
виднелось зарево, пылавшее в этот вечер над селом Богородским...
Долго толкался я в танцевальной зале; мне хотелось ангажировать княжну, но я не
решался, боясь обратить на себя общее внимание; я думал, что живописец,
танцующий на аристократическом бале, -- это что-то смешное и нелепое,
бросающееся в глаза. Рябинин ходил вслед за мною и все твердил мне, "что ему
душно, что он ненавидит этикет, что все эти движущиеся куклы, мужские и женские,
ему противны"; однако на княжну он поглядывал с особенным чувством. "Хороша,
соблазнительна, пышна, на нее и я загляделся, -- говорил он, -- и как эстетично
одета! Она царица бала". Рябинин, восхищающийся княжною и передающий мне свое
восхищение, с указательным перстом перед длинным носом, в широких белых лайковых
перчатках, был очень забавен среди этой чопорной бальной толпы; но еще забавнее
его показалась мне старушка с усиками: она, разукрашенная и подрумяненная,
сидела с огромным веером, на котором изображены были Венера и Адонис, и с
важностью обвевала им свое личико; в ее тусклых глазах, будто покрытых слюдою,
выражалось неудовольствие, -- бал явно не удостоился чести ей нравиться, и я
только того и ждал, что она без церемонии, при всех, начнет свое ворчание.
-- Анастасьев танцует с одной княжной и ни с кем более, -- сказал мне Рябинин. - - У него вкус недурен.
Я вздрогнул и сейчас же опомнился.
-- А где же Анастасьев? -- спросил я, -- его я и не заметил.
-- Вон направо-то: он сидит возле нее и наклонился к плечу ее. А какие у нее
плечи! это белизна млечная, роскошь!
Я оставил Рябинина, продрался сквозь толпу и стал сзади нее.
Княжна беспрестанно улыбалась, нюхая свой букет: видно, Анастасьев нашептывал ей
что-нибудь смешное; голова его в самом деле была наклонена к самому плечу ее, и
она не думала отодвинуться от него. У меня пробежал мороз по коже, мне было
досадно на нее, я готов был нагрубить ему. Вдруг вижу я, что он преспокойно
протягивает руку к ее букету, вырывает из него один цветок и с своим
отвратительным хладнокровием продевает его в петлицу своего фрака. Я думал, что
княжна рассердится на него за эту дерзость, что же? -- нисколько: она после
этого была так же спокойна, так же приветливо смотрела на него.
Я уже не мог долее оставаться в зале; куда шел и зачем -- не знал, только
очутился в саду. Шкалики ярко горели в прямых аллеях, освещая расставленные там
симметрически мраморные рожи; горничные бегали и пищали по этим аллеям, да в
разных местах стояли крестьянки, смотря вверх на освещенные окна. Мне хотелось
быть одному, и я пошел к озеру. Озеро окружено было гирляндою разноцветных
фонарей, отражавшихся в спокойных водах его, а за озером господствовала страшная
тьма: там уж не заблагорассудили поставить ни одного шкалика. Я отправился было
туда, но чуть не стукнулся лбом о дерево и возвратился, усевшись на скамейке в
трех шагах от пристани, возле которой стоял ялик. Звуки бальной музыки слышались
здесь едва внятно, и мне стало лучше.
"Чем объяснить дерзкое поведение Анастасьева с княжною? -- думал я. -- Какое он
имеет право так самовольствовать, вырывать из рук ее цветы? Неужели все светские
люди такие грубияны и так невежливо обращаются с девушками?.. Неужели все
девушки большого света позволяют им это?"
-- Насилу нашел тебя! -- раздался возле меня голос Рябинина. -- Где это ты
пропадаешь? Я скажу тебе новость: от нечего делать поймал я какого-то барина,
сел с ним играть в экарте и выиграл пятьсот рублей: вот и деньги... Да что с
тобой? неужто все время ты просидел в саду, и в такой холод? а там уж и мазурку
кончают...
-- Поздравляю тебя с выигрышем; да с какими же деньгами играл ты? Ведь у тебя не
было денег.
-- Не было ни гроша, да зато было предчувствие выиграть, а с таким предчувствием
можно всегда играть смело без денег. Полно, -- продолжал он, ударяя меня по
плечу, -- поразвеселись. Не хорошо быть пасмурным. Дай мне твою руку, и пойдем
ускоренным шагом; авось пляски скоро кончатся, и нам дадут ужинать.
-- Я ужинать не буду: у меня болит голова.
-- С тобой каши не сваришь. Прощай; иди куда знаешь, а я прозяб и отправляюсь в
буфет предохранить себя от сырости.
Я пришел к себе в комнату, бросился на кресла и в каком-то бесчувственном
состоянии просидел там, кажется, около часа, потом вскочил с кресел, как
испуганный, и, сам не зная зачем, потащился опять в бальную залу, где танцевали.
Ужин кончился. Половина гостей разъехалась, многие уезжали, иные сбирались
ехать; а в зале была чрезвычайная суматоха. Я искал ее и не находил. Вдруг
услышал голос ее, произнесший мое имя... Она стояла в трех шагах от меня, в
глубокой амбразуре окна, прислонясь к стене, утомленная, жарко дышащая, с
пылающими щеками, с совершенно повисшими локонами, с поблекшим букетом в руке.
-- Где вы были? -- спросила она меня.
-- Я был в своей комнате, княжна.
-- Что это значит?
-- То, что мне здесь нечего было делать.
-- А я вас везде искала, я хотела сама ангажировать вас...
-- Я вам благодарен за внимание, но вы и без того слишком устали от танцев.
-- Да, это правда, я много танцевала.
-- Так вам было весело?
-- Очень весело.
Она выронила букет из руки. Я его поднял и отдал ей.
-- В этом букете недостает одного цветка, княжна.
-- Какого цветка?
-- Я видел этот цветок в петле чьего-то фрака...
-- А! у меня отнял его Анастасьев: теперь я вспомнила. Так что же?
-- Вы уже забыли об этом? Княжна засмеялась.
-- Разве это такое важное событие, чтобы о нем помнить целую вечность?
Я понял всю глупость моего вопроса и смутился. В этот раз княжна не уронила, а
бросила букет на пол и еще оттолкнула его от себя ногой.
Я опять поднял его и положил в свой боковой карман. Она посмотрела на меня с
величайшим изумлением.
-- Для чего вам эти завянувшие цветы?
-- Я буду беречь их, как воспоминание об вас.
-- Воспоминание? -- Она изменилась в лице. -- Что это? вы оставляете нас?
-- Я должен был бы оставить ваш дом, но я не могу, -- у меня недостанет столько
твердости.
-- Посмотрите, светает, -- сказала она, прерывая меня, -- как хорош
нерешительный свет зачинающегося дня и как неприятно смотреть теперь на эти
догорающие свечи, на жалкие остатки бального блеска!.. Ах, вот мисс Дженни! она,
верно, ищет меня. До завтра...
Я поклонился ей, долго смотрел на нее удаляющуюся и думал: "Если б она знала,
как я люблю ее!"
-- Суета сует и всяческая суета! -- произнес Рябинин, ухватив меня за руку... --
Я подкрепил себя ужином, ты это видишь, ну, а теперь пойдем спать; остальное же
все -- суета сует!
XV
8 октября.
Вот месяц, как не принимался я за перо, да и писать не о чем. Три недели, как мы
живем в Москве, -- говорю мы, потому что я с Рябининым принадлежу также к
семейной свите князя. Князь в последнее время сделался к нам еще внимательнее:
он так привык к нашим фигурам, что без нас, я уверен, ему было бы скучно;
расположение его к нам совершенно искреннее, но оно тяготит меня, мне совестно
жить на чужой счет, бог знает для чего; есть чужой хлеб даром. Я списал, по
просьбе князя, небольшой акварельный портрет с княжны и ужасно недоволен им, а
князь от него в полном восторге. Он показывает его всем знакомым своим -- и они,
по крайней мере при мне, также приходят в восхищение от моей работы, от моего
вкуса и от поразительного сходства этого портрета с оригиналом. В самом деле,
сходство есть, но я вовсе не уловил поэзии ее выражения; правда, это и нелегко.
Как передать, например, ее глаза, то глубокие и томные, то светящиеся детскою,
простодушною радостию? Разумеется, где же этим господам входить в такие
тонкости! Отделка хороша, черты лица схвачены -- и портрет чудесный. Рябинин
тотчас, однако, заметил мне, когда я принес к нему оконченный портрет:
"Превосходно! мастерский штрих! но нет этого". Именно, нет "этого"! Он прав.
Портрет не мог быть удачным, потому что, когда я писал его, у меня все вертелся
в голове Анастасьев. Кстати о нем: по Москве ходят темные слухи, что он жених
ее, что покуда это хранится в тайне и что будто бы такие-то обстоятельства
заставили князя отложить поездку в чужие края. Я готов был бы, пожалуй, поверить
этим сплетням праздношатающихся светских особ обоего пола, но княжна не выйдет
же замуж не любя -- она, созданная для любви пылкой и бесконечной? К Анастасьеву
она просто ничего не чувствует: это увидел я из ее отзывов о нем. Он, если ему
угодно, может иметь на нее виды, да ведь ему не удивить и не соблазнить ее своим
богатством? Нет, слухам этим верить смешно и глупо! Зачем же он не выходит у
меня из головы? Зачем же всякий раз, когда заговорят о княжне и о нем, у меня
сжимается сердце? Другой, на моем месте, назвал бы это предчувствием... Скажи
мне, друг, не правда ли, верить предчувствиям нелепо? Только люди с
раздраженными нервами да женщины верят предчувствиям...
С ней я вижусь теперь не так часто; деревенская жизнь не воротится. Мое счастие
и спокойствие, кажется, исчезли также невозвратно. Здесь она должна беспрестанно
выезжать то в театр, то к своим кузинам и тетушкам, показывать им свою
рассеянную лень. Она редко дома. Уже перед нею открывается длинный ряд балов и
различных празднеств... И он будет везде перед нею каждый час, каждую минуту. Не
отходя от глаз ее, он может ее приучить к себе, далее сделаться ее
необходимостью, как сделались мы для князя.
И в те минуты, когда он глядит на нее, говорит с ней, наклоняется к ее плечу,
как, помнишь, на бале, в те минуты я один лежу на своем диване в мучительном
состоянии; тоска медленно, расчетливо впускает в меня свое жало и незаметно
высасывает кровь мою. Мне ни за что не хочется приняться, все лежал бы на диване
и не глядел бы на свет божий. Только по утрам я учу Ваню рисованию, по ее
просьбе. У этого мальчика славные способности. Но я не желаю, чтобы он сделался
художником в каком-нибудь роде, да не только художником, хоть сколько-нибудь
глубоким человеком. Что за охота страдать и терзаться напрасно страданьями и
терзаньями, которые неизвестны другим счастливчикам, людям умным и
практическим?.. Две светлые, отрадные минуты, в которые готов обнять целый мир,
-- и потом непрерывные годы тьмы, мучений, и жалоб, и проклятий...
Я начинаю опять ссориться с жизнью. Тяжела жизнь!..
Я завидую Рябинину, никогда не унывающему, -- или он умеет скрывать свою
внутреннюю боль, так что не морщится от нее? Дома его и не ищи: он или
проповедует князю о святыне искусства, или играет в карты в Английском клубе и
пьет портер, потому что с недавнего времени портер предпочитает другим напиткам.
Всякий день также он уверяет меня, что скоро засядет дома и примется за
основательное изучение древностей, и в особенности древнегреческого языка...
Вчера княжна ехала куда-то на вечер и перед отъездом прислала за мной Ваню. Ей
хотелось, чтобы я посмотрел на нее в полном блеске. Стало быть, она помнит же
обо мне, думает обо мне?
XVI
20 октября.
Она помолвлена. Все поздравляют ее и князя... И мне надобно идти поздравлять их?
И я пришел поздравить его. Он спросил меня, не болен ли я? "Нет, я чувствую себя
очень хорошо", -- отвечал я. Потом он стал говорить мне, что я, верно, вполне
извиню его теперь, зная настоящую причину, заставившую отложить его поездку в
чужие края; что его будущий зять хотя по наружности кажется человеком холодным,
но, несмотря на это, любит искусства и тратит большие деньги в Париже, помогая
тамошним художникам и поощряя их деятельность. Мне это необыкновенно приятно; к
тому же, очень полезно знать... Я поздравлял и ее, она молча поблагодарила меня
с тою приветливостью и грацией, которою удостоивают светские девушки людей
простого сословия...
Как же она, созданная для любви пылкой и бесконечной, решилась выйти замуж; за
человека, которого не любила? Верно, она пожертвовала собой?.. Да зачем ей
приносить такие жертвы? У нее была свободная воля, отец -- ее покорный слуга:
она могла сделать свободный выбор. Она и сделала свободный выбор. Анастасьев
предложил ей себя, и она подала ему свою руку, без всякого размышления, оттого,
что пренебречь таким женихом было бы безрассудно, одержать же победу над
миллионами славно! Теперь не только московские грации, но и петербургские, и все
даже европейские грации большого света безгрешно могут позавидовать ее участи...
Одна только бабушка с усиками, говорят, ворчит и сердится на свою внучку за то,
что она не будет ни графиней, ни княгиней: да кто же станет смотреть на эту
брюзгливую развалину? Она отстала от всего на тысячелетие, она не знает, что в
наше время аристократия в деньгах, а не в титлах. Люди нашего времени сделались
поумнее того блаженного времени, в которое она расцвела; нам нужна звонкая
монета, а не пустозвонные величанья. Деньги и деньги! Рябинин понял жизнь.
Но что же ей, этой княжне, этой глубокой девушке, до общего мнения, до денег, до
богатства? Она говорила, что ей нужно море, сливающееся с горизонтом,
восхождение солнца; она говорила, что ей вечером на озере с бедным живописцем
лучше, нежели в бальной зале; что у нее есть и восторг, и слезы, и молитвы! А
бедный, бессмысленный живописец слушал благоговейно ее сладкие речи и малодушно
верил этим речам; поставил ее на драгоценный пьедестал и молился ей, и любовь к
ней сделалась для него жизнию, необходимостью, высшим счастьем! Вольно же ему
было дурачиться, ее благосклонное внимание счесть за любовь, ее рассуждения о
литературе, писанные от нечего делать, за средство выказать свою душу,
обнаружить стыдливое чувство любви! вольно же ему было жить в несбыточной мечте,
окружить себя призраками, таять и блаженствовать от собственных фантазий!..
Ведь не замуж же в самом деле идти за него княжне!..
Да, я, презирая имя мечтателя, мечтал, как сахарный пастушок; я грезил, как
помешанный; я окружал себя обманом и ложью до последней минуты; называл
догадливость милых и рассудительных людей сплетнями; не внимал благоразумным
советам; шел ощупью, закрыв глаза, не зная куда и зачем, и вот -- остановился в
раздумье на самом краю бездны... Возврата нет. Ну, теперь, без ребяческого
трепета, без бабьего ропота кинься в эту бездну!..
А искусство, ты спросишь? а жизнь для искусства?.. Надо сбросить с себя все
обманы, отогнать от себя все призраки, разоблачить себя донага, по крайней мере
хоть в последние минуты явиться действительным человеком, без всяких пошлых
претензий... Друг! если бы я любил искусство, если бы во мне было истинное
призвание, я не променял бы его, это святое искусство, на женщину или,
забывшись, тотчас бы опомнился и, выйдя с торжеством из заблуждения,
обновленный, принялся бы творить, а для меня, ты видишь, искусство -- дело
второстепенное. Теперь ясно мне, что она была для меня выше искусства, иначе я
не был бы убит... Да, я убит! Я не хочу жить, и мне не для чего жить. Если бы я
так любил искусство, как ее, я был бы великим творцом.
"Что умирать? я мнил: быть может, жизнь Мне принесет незапные дары; Быть может, посетит меня восторг И творческая ночь и вдохновенье..." Нет, полно!.. Ни творческих ночей, ни вдохновенья у меня не могло быть... Я
становился на ходули, чтобы казаться чем-нибудь; две картины мои удались и
понравились -- довольно... Бросай кисти и палитру. Мне ничего не нужно,
ничего!..
22 октября.
Остается десять дней до ее свадьбы. Я сказался больным и никуда не выхожу...
Рябинин приходит ко мне и говорит много, кажется, все в утешение мне; я ничего
не могу слушать. Пусть будет она счастлива. О, я желаю ей счастья от всего моего
сердца!.. Обними меня и прости меня. Мы уж с тобой не увидимся!
XVII
Однажды утром, в те часы, когда в доме князя обыкновенно все покоится сном
сладчайшим, горничная княжны, бледная как смерть, вошла на цыпочках в ее
спальню, едва прикасаясь ногами к ковру. Там, в этой спальне, еще не рассветало:
темно-зеленые шелковые шторы были опущены. Княжна, разумеется, почивала. С
осторожностью подошла горничная к ее постели, отдернула шелковую занавеску и
тихонько, не вдруг разбудила ее, чтобы не испугать...
Княжна полураскрыла глаза и, не отнимая головы от подушки, в полусне невнятно
спросила у нее:
-- Что тебе надобно? который час?
-- Еще очень рано, сударыня, -- отвечала горничная, -- но я беспокою вас, потому
что у нас в доме случилось несчастие...
-- Какое несчастие?
Княжна отняла от подушки свою голову...
-- Сегодня ночью г. Средневский, живописец... Княжна совсем открыла глаза...
-- Что такое? что с ним?
-- Он застрелился, сударыня.
Княжна, дрожа всем телом, вскочила с постели, схватила горничную за руку и
посмотрела ей пристально в лицо.
-- Ты с ума сошла? застрелился? Кто тебе сказал это?
-- Мне, ваше сиятельство, сказал человек Григорий, который ходил за ним, --
отвечала горничная, немного смешавшись. -- Еще об этом не знают, сударыня. Еще
все спят в доме, кроме этого человека.
-- Точно ли ты уверена, Маша? Поди, беги скорей, скажи, чтобы он не делал покуда
никакой тревоги в доме...
Горничная произнесла "слушаю", повернулась и хотела бежать, но княжна остановила
ее.
-- Маша, могу ли я так пройти в его комнаты, чтобы никто не мог меня видеть,
никто не знал, что я была там? Слышишь ли, никто?..
-- Я сию секунду узнаю об этом, княжна.
-- Беги же, беги, Маша, скорей, ради бога, скорей!.. Когда горничная выбежала,
княжна оперлась рукою о стол; глаза ее остановились; казалось, она замерла,
холодная, как мрамор.
Минут через десять горничная вернулась...
-- Ваше сиятельство, все готово: я взяла ключ от горниц живописца и крепко- накрепко заказала Григорью молчать об этом несчастии (она вздохнула); только вам
надобно идти, сударыня, по черной лестнице и пройти темным коридором внизу...
Княжна ожила.
-- Все равно; пожалуй, я надену твое платье, чтобы меня не узнали...
-- Нет-с, этого не нужно, помилуйте-с; вас никто не увидит, я провожу вас.
-- Ты проводи меня только до дверей его комнат и подожди в коридоре... Да
слышишь ли, Маша, чтоб об этом никто не знал!..
-- Ах, помилуйте, сударыня! да за кого же вы меня принимаете?..
Княжна кой-как надела свой пеньюар, кой-как пригладила свои волосы, накинула на
голову старую шаль и сказала горничной: "Я готова, я иду за тобою..." Голос и
губы ее дрожали.
По узкой лестнице спустились они вниз, прошли длинный и темный коридор... В
конце его горничная остановилась у двери...
-- Ключ! -- прошептала княжна.
Она едва могла вложить его в замочную скважину, -- так руки ее дрожали; дверь
отперлась; горничная осталась у двери...
Страшно было посмотреть на княжну в эту минуту. Едва дыша, полумертвая, с
посинелыми губами, она прошла мастерскую и остановилась в его кабинете у бюро...
Схватив связку ключей, лежавших на этом бюро, она отворила ящик, -- в ящике
ничего не было; она отворила другой -- и в другом ничего; вдруг схватила она с
жадностью связку почтовых листков, мелко исписанных, на которых лежал засохший
букет цветов. И букет, и бумажки она спрятала к себе на грудь и повернулась,
чтобы выйти... Он лежал перед нею на кушетке. Она застонала, схватила себя за
грудь, но сила воли спасла ее, победила боль и изнеможение -- и она, шатаясь,
вышла в коридор.
Возвратясь в свою спальню, она сказала горничной едва слышно:
-- Разведи огонь в камине, в той комнате... Мне холодно. Огонь был разведен.
-- Теперь ты не нужна мне; я позвоню...
-- Как же мне выйти? вам дурно, сударыня.
-- Нет, ничего, поди.
Княжна бросилась на пате, против камина, потом приподнялась, обвела головой
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
/ Полные произведения / Панаев И.И. / Белая горячка
|
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
