Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Андреев Л.Н. / Жили-были

Жили-были [2/2]

  Скачать полное произведение

    - Как, отец, трогательно, а? Тоже небось и про тебя говорили: жил, говорят, был купец...
     Лицо Лаврентия Петровича гневно передернулось; обжегши дьякона
    взглядом, он повернулся к нему спиной и снова решительно закрыл глаза.
     - Ничего, отец, ты не беспокойся. Выздоровеешь, да еще как
    откалывать-то начнешь - по-небесному! - продолжал отец дьякон. Он лежал на спине и мечтательно глядел в потолок, на котором играл неведомо откуда отраженный солнечный луч. Студент ушел курить, и в минуты молчания слышалось только тяжелое и короткое дыхание Лаврентия Петровича.
     - Да, отец, - медленно, с спокойной радостью говорил отец дьякон, - если будешь в наших краях, ко мне заезжай. От станции пять верст, - тебя всякий мужик довезет. Ей-богу, приезжай, угощу тебя за милую душу.
     Квас у меня - так это выразить я тебе не могу, до чего сладостен!
     Отец дьякон вздохнул и, помолчав, продолжал:
     - К троице я вот схожу. И за твое имя просфору выну. Потом соборы осмотрю. В баню пойду. Как они, отец, прозываются: торговые, что ли?
     Лаврентий Петрович не ответил, и о. дьякон решил сам:
     - Торговые. А там, за милую душу - домой!
     Дьякон блаженно умолк, и в наступившей тишине короткое и прерывистое дыхание Лаврентия Петровича напоминало гневное сопение паровика, удерживаемого на запасном пути. И еще не рассеялась перед глазами дьякона вызванная им картина близкого счастья, когда в ухо его вошли непонятные и ужасные слова. Ужас был в одном их звуке; ужас был в грубом и злобном голосе, одно за одним ронявшем бессмысленные, жестокие слова:
     - На Ваганьково кладбище пойдешь, - вот куда!
     - Что ты говоришь, отец? - не понимал дьякон.
     - На Ваганьково, на Ваганьково, говорю, пора, - ответил Лаврентий Петрович. Он повернулся лицом к о. дьякону и даже голову спустил с подушки, чтобы ни одно слово не миновало того, в кого оно было направлено. - А то в анатомический тебя сволокут и так там тебя взрежут, - за милую душу!
     Лаврентий Петрович рассмеялся.
     - Что ты, что ты, бог с тобой! - бормотал отец дьякон.
     - Со мною-то ничего, а вот как тут покойников хоронят, так это потеха. Сперва руку отрежут, - руку похоронят. Потом ногу отрежут, - ногу похоронят. Так иного-то незадачливого покойника целый год таскают, перетаскать не могут.
     Дьякон молчал и остановившимся взглядом смотрел на Лаврентия Петровича, а тот продолжал говорить.
     И было что-то отвратительное и жалкое в бесстыдной прямоте его речи.
     - Смотрю я на тебя, отец дьякон, и думаю: старый ты человек, а глуп, прямо сказать, до святости. Ну и чего ты ерепенишься: "К троице поеду, в баню пойду".
     Или вот тоже про яблоню "белый налив". Жить тебе всего неделю, а ты...
     - Неделя?
     - Ну да, неделя. Не я говорю, - доктора говорят.
     Лежал я намедни, быдто спал, а тебя в палате не было, - вот студенты и говорят: а скоро, говорят, нашему дьякону и того. Недельку протянет.
     - Про-тя-не-т?
     - А ты думаешь, она помилует? - Слово "сна"
     Лаврентий Петрович выговорил с страшной выразительностью. Затем он поднял кверху свой огромный буроватый кулак н, печально полюбовавшись его массивными очертаниями, продолжал: - Вот, глянь-ка! Приложу кого, так тут ему аз и хверт и будет. А тоже... Ну да, тоже. Эх, дьякон пустоголовый: "К трои-це, в баню пойду". Получше тебя люди жили, да и те помирали.
     Лицо о. дьякона было желто, как шафран; нч говорить, ни плакать он не мог, ни даже стонать. Молча и медленно он опустился на подушку и старательно, убегая от света и от слов Лаврентия Петровича, завернулся в одеяло и притих. Но тот не мог не говорить: каждым словом, которым он поражал дьякона, он приносил себе отраду и облегчение. И с притворным добродушием он повторял:
     - Так-то, отче. Через недельку. Как ты говоришь:
     аз и- хверт? Вот тебе аз и хверт. А ты в баню, - чудасия! Разве вот на том свете нас с тобая горячими вениками попарят, - это, отчего же, очень возможно.
     Но тут вошел студент, к Лаврентий Петрович неохотно умолк. Он
    попробовал закрыться одеялом, как и о. дьякон, но скоро высунул голову из тьмы и насмешливо поглядел на студента.
     - А сестрица-то ваша сегодня, вижу, опять не придут? - спросил он студента с тем же притворным добродушием и нехорошей улыбкой.
     - Да, нездорова, - коротко от окна бросил студент хмурый ответ.
     - Какая жалость! - покачал головой Лаврентий Петрович. - Что же такое с ними?
     Но студент не ответил: кажется, он не слыхал вопроса. Уже три раза девушка, которую он любил, пропускала часы свиданий; не придет она и сегодня. Торбецкий делал вид, что смотрит в окно на улицу так, от безделья, но в действительности старался заглянуть влево, где находился невидимый подъезд, и прижимался лбом к самому стеклу. И так между окном и часами, глядя то на одно, то на другое, провел он время обычного приема посетителей, от двух до четырех часов. Усталый и побледневший, он неохотно выпил стакан чаю и лег в постель, не заметив ни странной молчаливости о. дьякона, ни такой же странной разговорчивости Лаврентия Петровича.
     - Не пришли сестрица! - говорил Лаврентий Петрович и улыбался нехорошей улыбкой.
     IV
     В эту ночь, томительно долгую и пустую, так же горела лампочка под синим абажуром, и звонкая тишина вздрагивала и пугалась, разнося по палатам тихие стоны, храп и сонное дыхание больных. Где-то упала на камень чайная ложка, и звук получился чистый, как от колокольчика, и долго еще жил в тихом и неподвижном воздухе. В палате Љ 8 никто не спал в эту ночь, но все лежали тихо и породили на спящих. Один Торбецкий, не думавший о присутствии в палате посторонних людей, беспокойно ворочался, ложась то на спину, то ниц, густо вздыхал и поправлял сползавшее одеяло.
     Раза два он ходил курить и, наконец, заснул, так как поздоровевший организм брал свое. И сон его был крепок, и грудь подымалась ровно и легко. Должно быть, и сны пришли к нему хорошие: на губах у него появилась улыбка и долго не сходила, странная и трогательная при глубокой неподвижности тела и закрытых глазах.
     Далеко, в темной и пустынной аудитории, пробило три часа, когда в ухо начавшего дремать Лаврентия Петровича вошел тихий, дрожащий и загадочный звук.
     Он родился тотчас за музыкальным -боем часов и в первую секунду
    показался нежным и красивым, как далекая печальная песня. Лаврентий Петрович прислушался: звук ширился и рос и, все такой же мелодичный, доходил теперь на тихий плач ребенка, которого заперли в темную комнату, и он боится тьмы и боится тех, кто его запер, и сдерживает бьющиеся в груди рыдания и вздохи. В следующую секунду Лаврентий Петрович проснулся совсем и разом понял загадку: плакал ктото взрослый, плакал некрасиво, давясь слезами, задыхаясь.
     - Кто это? - испуганно спросил Лаврентий Петрович, но не получил ответа.
     Плач замер, и от этого в палате стало еще печальнее и тоскливее. Белые стены были неподвижны и холодны, и не было никого живого, кому можно было бы пожаловаться на одиночество и страх и просить защиты, - Кто это плачет? - повторил Лаврентий Петрович. - Дьякон, это ты?
     Рыдание словно пряталось где-то тут же, возле Лаврентия Петровича, и теперь, ничем не сдерживаемое, вырвалось на свободу. Одеяло, укрывавшее о. дьякона, заколыхалось, и металлическая дощечка дребезжащим стуком ударилась об железку.
     - Что ты? Что ты! - бормотал Лаврентий Петрович. - Не плачь.
     Но о. дьякон плакал, и все чаще ударялась дощечка, сотрясаемая рыдающим и бьющимся телом. Лаврентий Петрович сел на постель, задумался и потом медленно спустил на пол затекшие ноги. Когда он встал на них, в голову ему ударило чем-то теплым и шумящим, - словно целый десяток жерновов завертелся и загрохотал в его мозгу, - дыхание прервалось, и потолок быстро поплыл куда-то вниз. С трудом удержавшись на ногах от приступа головокружения, ощущая толчки сердца так ясно, как будто изнутри груди кто-то бил молотком, Лаврентий Петрович отдышался и решительно перешагнул пространство, отделявшее его от постели о. дьякона, - полтора шага. Здесь ему снова пришлось передохнуть. Прерывисто и тяжело сопя носом, он положил руку на вздрагивающий бугорок, пододвинувшийся, чтобы дать ему место на постели, и просительно сказал:
     - Не плачь. Ну, чего плакать?! Боишься умирать?
     Отец дьякон порывисто сдернул одеяло с головы и жалобно вскрикнул:
     - Ах, отец!
     - Ну, что? Боишься?
     - Нет, отец, не боюсь, - тем же жалобно поющим голосом ответил дьякон и энергично покачал головой. - Нет, не боюсь, - повторил он и, снова повернувшись на бок, застонал и дрогнул от рыданий.
     - Ты на меня не сердись, что я тебе давеча сказал, - попросил Лаврентий Петрович, - Глупо, брат, сердиться.
     - Да я не сержусь. Чего я буду сердиться? Разве это ты смерть накликал? Сама приходит... - И отец дьякон вздохнул высоким, все подымающимся звуком.
     - Чего же ты плачешь? - все так же медленно и недоуменно спрашивал Лаврентий Петрович.
     Жалость к о. дьякону начала проходить и сменялась мучительным
    недоумением. Он вопросительно переводил глазами с темного дьякоиова лица на его седенькую бороденку, чувствовал под рукою бессильное трепыхание худенького тельца и недоумевал.
     - Чего же ты ревешь? - настойчиво спрашивал он.
     Отец дьякон охватил руками лицо и, раскачивая головой, произнес
    высоким, поющим голосом:
     - Ах, отец, отец! Солнышка жалко. Кабы ты знал...
     как оно у нас... в Тамбовской губернии, светит. За ми...
     за милую душу!
     - Какое солнце? - Лаврентий Петрович не понял и рассердился на дьякона. Но тут же он вспомнил тот поток горячего света, что днем вливался в окно и золотил пол, вспомнил, как светило солнце в Саратовской губернии на Волгу, на лес, на пыльную тропинку в поле, - и всплеснул руками, и ударил ими себя в грудь, и с хриплым рыданием упал лицом вниз на подушку, бок о бок с головой дьякона. Так плакали они оба. Плакали о солнце, которого больше не увидят; о яблоне "белый налив", которая без них даст свои плоды, о тьме, которая охватит их, о милой жизни и жестокой смерти. Звонкая тишина подхватывала их рыдания и вздохи и разносила по палатам, смешивая их с здоровым храпом сиделок, утомленных за день, со стонами и кашлем тяжелых больных и легким дыханием выздоравливающих. Студент спал, но улыбка исчезла с его уст, и синие мертвенные тени лежали на его лице, неподвижном и в неподвижности своей грустном и страдающем. Немигающим, безжизненным светом горела электрическая лампочка, и белые высокие стены смотрели равнодушно и тупо.
     Умер Лаврентий Петрович в следующую ночь, в пять часов утра. С вечера он крепко уснул, проснулся с сознанием, что он умирает и что ему нужно что-то сдедать: позвать на помощь, крикнуть или перекреститься, - и потерял сознание. Высоко поднялась и опустилась грудь, дрогнули и разошлись ноги, свисла с подушки отяжелевшая голова, и размашисто скатился с груди массивный кулак. Отец дьякон услышал сквозь сон скрип постели и, не открывая глаз, спросил:
     - Ты что, отец?
     По никто не ответил ему, и он снова уснул. Днем доктора уверили его, что он будет жить, и он поверил им и был счастлив: кланялся с постели одной головой, благодарил и поздравлял всех с праздником.
     Счастлив был и студент и спал крепко, как здоровый. В этот день девушка приходила к нему, горячо целовала его и просидела дольше назначенного часа ровно на двадцать минут.
     Солнце всходило.
     5-16 февраля 1901 г.


Добавил: 77793

1 ] [ 2 ]

/ Полные произведения / Андреев Л.Н. / Жили-были


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis