Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
/ Полные произведения / Лесков Н.С. / Обман
Обман [2/2]
- Не ври, жид, - за это вашего брата бьют!
- Нет, я, - говорит, - не вру: это она сама у вас была, а не старуха.
Я своё достоинство сохранил, но это меня просто ошпарило. Так мне стало досадно и так горько, что я вцепился в жида и исколотил его ужасно, а сам пошёл и нарезался молдавским вином до беспамятства. Но и в этом-то положении никак не забуду, что кукона у меня была и я её не узнал и как ворона её из рук выпустил. Недаром мне этот шалоновый свёрток как-то был подозрителен... Словом, и больно, и досадно, но стыдно так, что хоть сквозь землю провалиться... Был в руках клад, да не умел брать, - теперь сиди дураком.
Но, к утешению моему, в то же самое время, в подобных же родах произошла история и с другими моими боевыми товарищами, и все мы с досады только пили, да арбузы ели с кофейницами, а настоящих кукон уже порешили наказать презрением.
Васильковое наше время невинных успехов кончилось. Скучно было без женщин порядочного образованного круга в сообществе одних кофейниц, но старые отцы капитаны нас куражили.
- Неужели, - говорили, - если в одном саду яблоки не зародились, так и Спасова дня не будет? Кураж, братцы! Сбой поправкой красен.
Куражились мы тем, что нас скоро выведут из города и расквартируют по хуторам. Там помещичьи барышни и вообще всё общество, должно быть, не такое, как городское, и подобной скаредности, как здесь, быть не может. Так мы думали и не воображали того, что там нас ожидало ещё худшее и гораздо больше досадное. Впрочем, и предвидеть невозможно было, чем нас одолжат в их деревенской простоте. Пришёл вожделенный день, мы затрубили, забубнили, "Чёрную галку" запели и вышли на вольный воздух. - Авось, мол, тут опять заголубеют для нас васильки.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Распределение, где кому стоять, нам вышло самое разнобивуачное, потому что в Молдавии на заграничный манер, - таких больших деревень, как у нас, нет, а всё хутора или мызы. Офицеры бились всё ближе к мызе Холуян, потому что там жил сам бояр или бан, тоже по прозванью Холуян. Он был женатый, и жена, говорили, будто красавица, а о нём говорили, что он большой торгаш, - у него можно иметь всё, только за деньги - и стол, и вино. Прежде нас там поблизости другие наши войска стояли, и мы встретили на дороге квартирмейстера, который у Холуяна квитанцию выправлял. Обратились к нему с расспросами: что и как? Но он был из полковых стихотворцев и всё любил рифмами отвечать.
- Ничего, - говорит, - мыза хорошая, как придёте, увидите:
Между гор, между ям
Сидит птица Холуян.
Предурацкая эта манера стихами о деле говорить. У таких людей ничего путного никогда не добьёшься.
- А куконы, - спрашиваем, - есть?
- Как же, - отвечает: - есть и куконы, есть и препоны.
- Хороши? то есть красивые?
- Да, - говорит, - красивые и не очень спесивые.
Спрашиваем: находили ли там их офицеры благорасположение?
- Как же, там, - отвечает, - на тонце, на древце наши животы скончалися.
- Чёрт его знает, что за язык такой! - всё загадки загадывает.
Однако, все мы поняли, что этот шельма из хитрых и ничего нам открыть не хотел.
А только вот, хотите верьте, хотите вы не верьте в предчувствие... Нынче ведь неверие в моде, а я предчувствиям верю, потому что в бурной жизни моей имел много тому доказательств, но на душе у меня, когда мы к этой мызе
Ну, а пути и времени, разумеется, всё убывает, и вот пока я иду на своём месте в раздумчивости, сапогами по грязи шлёпаю, кто-то из передних увидал и крикнул:
- Холуян!
Прокатило это по рядам, а я отчего-то вдруг вздрогнул, но перекрестился и стал всматриваться, где этот чертовский Холуян.
Однако, и крест не отогнал от меня тоски. В сердце такое томление, как описывается, что было на походе с молодым Ионафаном, когда он увидал сладкий мёд на поле. Лучше бы его не было, - не пришлось бы тогда бедному юноше сказать: "Вкушая вкусих мало мёду и сё аз умираю".
А мыза Холуян, действительно, стояла совсем перед нами и взаправду была она между гор и между ям, то есть между этаких каких-то ледащих холмушков и плюгавеньких озерцов.
Первое впечатление она на меня произвела самое отвратительное.
Были уже и какие-то настоящие пустые ямы, как могилы. Чёрт их знает, когда и какими чертями и для кого они выкопаны, но преглубокие. Глину ли из них когда-нибудь доставали, или, как некоторые говорили, будто бы тут есть целебная грязь и будто ею ещё римляне пачкались. Но вообще местность прегрустная и престранная.
Виднеются кой-где и перелесочки, но точно маленькие кладбища. Грунт, что называется, мочажинный и, надо полагать, пропитан нездоровою сыростью. Настоящее гнездо злой молдаванской лихорадки, от которой люди дохнут в молдавском поту.
Когда мы подходили вечерком, небо зарилось, этакое ражее, красное, а над зеленью сине, как будто синяя тюль раскинута - такой туман. Цветков и васильков нет, а торчат только какие-то точно пухом осыпанные будылья, на которых сидят тяжёлые жёлтые кувшины вроде лилий, но преядовитые: как чуть его понюхаешь, - сейчас нос распухнет. И что ещё удивило нас, как тут много цапель, точно со всего света собраны, которая летит, которая в воде на одной ножке стоит. Терпеть не могу, где множится эта фараонская птаха: она имеет что-то такое, что о всех египетских казнях напоминает. Мыза Холуян довольно большая, но, чёрт её знает, как её следовало назвать, - дрянная она или хорошая. Очень много разных хозяйственных построек, но всё как-то будто нарочно раскидано "между гор и между ям". Ничего почти одного от другого не разглядишь: это в ямке и то в ямке, а посреди бугорок. Точно как будто имели в виду делать здесь что-нибудь тайное под большим секретом. Всего вероятнее, пожалуй, наши русские деньги подделывали. Дом помещичий, низенький и очень некрасивый... Облупленный, труба высокая, и снаружи небольшой, но просторный, - говорили, - будто есть комнат шестнадцать. Снаружи совсем похоже на те наши станционные дома, что покойный Клейнмихель по московскому шоссе настроил. И буфеты, и конторы, и проезжающие, и смотритель с семьёю, и всё это чёрт знает куда влезало, и ещё просторно. Строено прямо без всякого фасона, как фабрика, крыльцо посередине, в передней буфет, прямо в зале бильярд, а жилые комнаты где-то так особенно спрятаны, как будто их и нет. Словом, всё как на станции или в дорожном трактире. И в довершение этого сходства напоминаю вам, что в передней был учреждён буфет. Это, пожалуй, и хорошо было "для удобства господ офицеров", но вид-то всё-таки странный, а устройство этого буфета сделано тоже с подлостью, - чтобы ничем нашего брата бесплатно не попотчевать, а вот как: всё, что у нас есть, мы всё предоставляем к вашим услугам, только не угодно ли получить "за чистые денежки". Кредит, положим, был открыт свободный, но всё, что получали, водку ли, или их местное вино, всё этакий особый хлап, в синем жупане с красным гарусом, - до самой мелочи писал в книгу живота. Даже и за еду деньги брали; мы сначала к этому долго никак не могли себя приучить, чтобы в помещичьем доме и деньги платить. И надо вам знать, как они это ловко подвели, чтобы деньги брать. Тоже прекурьёзно. У нас в России или в Польше у хлебосольного помещика стыда бы одного не взяли завести такую коммерцию. С первого же дня является этот жупан, обходит офицеров и спрашивает: не угодно ли будет всем с помещиком кушать?
Наши ребята, разумеется, простые, добрые и очень благодарят:
- Очень хорошо, - говорят, - мы очень рады.
- А где, - продолжает жупан, - прикажете накрывать на стол: в зале или на веранде? У нас, - говорит, - есть и зала большая, и веранда большая.
- Нам, - говорим, - голубчик, это всё равно, где хотите.
Нет-таки, добивается, говорит: "бояр велел вас спросить и накрывать стол непременно по вашему желанию".
"Вот, - думаем, - какая предупредительность!- Накрывай, брат, где лучше".
- Лучше, - отвечает, - на веранде.
- Пожалуй, там должно быть воздух свежее,
- Да, и там пол глиняный.
- В этом какое же удобство?
- А если красное вино прольётся, или что-нибудь другое, то удобнее вытереть и пятна не останется.
- Правда, правда!
Замышляется, видим, что-то вроде разливного моря.
Вино у них, положим, дешёвое, правда, с привкусом, но ничего: есть сорта очень изрядные.
Настаёт время обеда. Являемся, садимся за стол - всё честь честью, - и хозяева с нами: сам Холуян, мужчина, этакий худой, чёрный, с лицом выжженной глины, весь, можно сказать, жиляный да глиняный и говорит с передушинкой, как будто больной.
- Вот, - говорит, - господа, у меня вина такого-то года урожая хорошего; не хотите ли попробовать?
- Очень рады.
Он сейчас же кричит слуге:
- Подай господину поручику такого-то вина.
Тот подаёт и непременно непочатую бутылку, а пред последним блюдом вдруг является жупан с пустым блюдом и всех обходит.
- Это что, мол, такое?!.
- Деньги за обед и за вино.
Мы переконфузились, - особенно те, с которыми и денег не случилось. Те под столом друг у друга потихоньку перехватывали.
Вот ведь какая черномазая рвань!
Но дело, которым до злого горя нас донял Холуян, разумеется, было не в этом, а в куконице, из-за которой на тонце, на древце все наши животы измотались, а я, можно сказать, навсегда потерял то, что мне было всего дороже и милее, - можно сказать даже, священнее.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Семья у наших хозяев была такая: сам бан Холуян, которого я уж вам слегка изобразил: худой, жиляный, а ножки глиняные, ещё не старый, а всё палочкой подпирается и ни на минуту её из рук не выпускает. Сядет, а палочка у него на коленях. Говорили, будто он когда-то был на дуэли ранен, а я думаю, что где-нибудь почту хотел остановить, да почтальон его подстрелил. После это объяснилось ещё совсем иначе, и понятно стало, да поздно. А по началу казалось, что он человек светский и образованный, - ногти длинные, белые и всегда батистовый платок в руках. Для дамы, он, впрочем, кроме образования, не мог обещать ни малейшего интереса, потому что вид у него был ужасно холодного человека. А у него куконица просто как сказочная царица: было ей лет не более, как двадцать два, двадцать три, - вся в полном расцвете, бровь тонкая, чёрная, кость лёгкая, а на плечиках уже первый молодой жирок ямочками пупится и одета всегда чудо как к лицу, чаще в палевом, или в белом, с расшивными узорами, и ножки в цветных башмаках с золотом.
Разумеется, началось смятение сердец. У нас был офицер, которого мы звали Фоблаз, потому что он удивительно как скоро умел обворожать женщин, - пройдёт, бывало, мимо дома, где какая-нибудь мещаночка хорошенькая сидит, - скажет всего три слова: "милые глазки ангелочки", - смотришь, уже и знакомство завязывается. Я сам был тоже предан красоте до сумасшествия. К концу обеда я вижу - у него уже всё рыльце огнивцем, а глаза буравцом.
Я его даже остановил:
- Ты, - говорю, - неприличен.
- Не могу, - отвечает, - и не мешай, я её раздеваю в моём воображении.
После обеда Холуян предложил метнуть банк.
Я ему говорю, - какая глупость! А сам вдруг о том же замечтал, и вдруг замечаю, что и у других у всех стало рыльце огнивцем, а глаза буравцом.
Вот она, мол, с какого симптома началась проклятая молдавская лихорадка! Все согласились, кроме одного Фоблаза. Он остался при куконе и до самого вечера с ней говорил.
Вечером спрашиваем:
- Что она, как - занимательна?
А он расхохотался.
- По-моему, - отвечает, - у неё, должно быть, матушка или отец с дуринкой были, а она по природе в них пошла. Решимости мало: никуда от дома не отходит. Надо сообразить - каков за нею здесь присмотр и кого она боится? Женщины часто бывают нерешительны да ненаходчивы. Надо за них думать.
А насчёт досмотра в нас возбуждал подозрения не столько сам Холуян, как его брат, который назывался Антоний.
Он совсем был непохож на брата: такой мужиковатый, полного сложения, но на смешных тонких ножках.
Мы его так и прозвали "Антошка на тонкой ножке". - Лицо тоже было совершенно не такое, как у брата. Простой этакой, - ни скоблен, ни тёсан, а слеплен да брошен, но нам сдавалось, что, несмотря на его баранью простоту, в нём клок серой волчьей шерсти есть... Однако, вышло такое удивление, что все наши подозрения были напрасны: за куконою совсем никакого присмотра не оказалось.
Образ жизни домашней у Холуянов был самый удивительный, - точно нарочно на нашу руку приспособлено.
Тонкого Холуяна Леонарда до самого обеда ни за что и нигде нельзя было увидеть. Черт его знает, где он скрывался! Говорили, будто безвыходно сидел в отдалённых, внутренних комнатах, и что-то там делал - литературой будто какой-то занимался. А Антошка на тонких ножках, как вставал, так уходил куда-то в поле с маленькою бесчеревной собачкою, и его также целый день не видно. Всё по хозяйству ходит. Лучших, то есть, условий даже и пожелать нельзя.
Оставалось только расположить к себе кукону разговором и другими приёмами. Думалось, что это недолго и что Фоблаз это сделает, но неожиданно замечаем, что наш Фоблаз не в авантаже обретается. Всё он имеет вид человека, который держит волка за уши, - ни к себе его ни оборотит, ни выпустит, а между тем уже видно, что руки набрякли и вот-вот сами отвалятся...
Видно, что малый ужасно сконфужен, потому что он к неуспехам не привык, и не только нам, а самому себе этого объяснить не может.
- В чем же дело?
- Пароль донер, - говорит, - ничего не понимаю, кроме того, что она очень странная.
- Ну, богатая женщина, избалованная, капризничает, - весьма естественно.
Порядок жизни у нашей куконы был такой, что она не могла не скучать. С утра до обеда её почти постоянно можно было видеть, как она мотается, и всегда одна-одинешёнька или возится с самой глупейшей в мире птицей - с курицей: странное занятие для молодой, изящной, богатой дамы, но что сделать, если такова фантазия? Делать ей, видно, было совершенно нечего: выйдет она вся в белом или в палевом неглиже, сядет на широких плитах у края веранды под зелёным хмелем, - в чёрных волосах тюльпан или махровый мак, и гляди на неё хоть целый день. Всё её занятие в том состояло, что, бывало, какую-то любимую свою маленькую курочку с серёжками у себя на коленях лущеной кукурузой кормит. Ясное дело, что образования должно быть немного, а досуга некуда деть. Если с курицей возится, то, стало быть, ей очень скучно, а где женщине скучно, там кавалерское дело даму развлекать. Но ничего не выходит, - даже и разговор с нею вести трудно, потому что всё только слышишь: "шти, эшти, молдованешти, кернешти" - десятого слова и того понять нельзя. А к мимике страстей она была ужасно беспонятна. Фоблаз совсем руки опустил, только конфузился, когда ему смеялись, что он с курицею не может соперничать. Пошли мы увиваться вокруг куконы все - кому больше счастье послужит, но ни одному из нас ничего не фортунило. Открываешься ей в любви, а она глядит на тебя своими чёрными волооками, или заговорит вроде: "шти, эшти, молдованешти", и ничего более.
Омерзело всем себя видеть в таком глупом положении, и даже ссоры пошли, друг к другу зависть и ревность, - придираемся, колкости говорим... Словом, все в беспокойнейшем состоянии, то о ней мечтаем, то друг за другом в секрете смотрим за нею. А она сидит себе с этой курочкой и кончено. Так весь день глядим, всю ночь зеваем, а время мчится и строит нам ещё другую беду. Я вам сказал, что с первого же дня, как обед кончился, Холуян предложил, что он нам банк заложит. С тех пор пошла ежедневно игра: с обеда режемся до полночи, и от того ли, что все мы стали рассеянные, или карты неверные, но многие из нас уже успели себя хорошо охолостить даже до последней копейки. А Холуян чистит, да чистит нас ежедневно, как баранов стрижет.
Разорились, оскудели и умом, и спокойствием, и неведомо до чего бы мы дошли, если бы вдруг не появилось среди нас новое лицо, которое, может быть, ещё худшие беспокойства наделало, но, однако, дало толчок к развязке.
Приехал к нам с деньгами чиновник комиссариатский. Из поляков, и пожилой, но шельма ужасная: где взлает, где хвостом повиляет, - и ото всех всё узнал, как мы не живем, а зеваем. Пошёл он тоже с нами к Холуяну обедать, а потом остался в карты играть, - а на кукону, подлец, и не смотрит. Но на другой день-с вдруг говорит: "я заболел". Молдавская лихорадка, видите ли, схватила. И что же выдумал: не лекаря позвал, а попа, - молебен о здравии отслужить. Пришёл поп - настоящий тараканный лоб: весь чёрный и запел ни на что похоже, - хуже армянского. У армянов хоть поймёшь два слова: "Григориос Армениос", а у этого ничего не разобрать, что он лопочет.
Поляк же, шельма, по-ихнему знал немножко и такую с попом конституцию развёл, что приятелями сделались и оба друг другом довольны: поп рад, что комиссионер ему хорошо заплатил, а тот сразу же от его молебна выздоровел и такую штуку удрал, что мы и рты разинули.
Вечером, когда уже при свечах мы все в зале банк метали, - входит наш комиссионер и играть не стал, но говорит: "я болен ещё", и прямо прошёл на веранду, где в сумраке небес, на плитах, сидела кукона - и вдруг оба с нею за густым хмелем скрылись и исчезли в тёмной тени. Фоблаз не утерпел, выскочил, а они уже преавантажно вдвоём на плотике через заливчик плывут к островку... На его же глазах переплыли и скрылись...
А Холуян хоть бы, подлец, глазом моргнул. Тасует карты и записи смотрит на тех, которые уже в долг промотались...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Но надо вам сказать, что это был за островок, куда они отплывали.
Когда я говорил про мызу, я забыл вам сказать, что там при усадьбе было самого лучшего, - это вот и есть маленький островок перед верандой. Перед верандой прямо был цветник, а за цветником сейчас заливчик, а за ним островок, небольшой, так сказать, величины с хороший двор помещичьего дома. Весь он зарос густою жимолостью и разными цветущими кустами, в которых было много соловьёв. Соловей у них хороший, - не такой крепкий как курский, но на манер бердичевского. Площадь острова была вся в бугорках или в холмиках, и на одном холмике была устроена беседочка, а под нею в плитах грот, где было очень прохладно. Тут стоял старинный диван, на котором можно было отдохнуть, и большая золочёная арфа, на которой кукона играла и пела. По острову были расчищены дорожки и в одном месте по другую сторону дёрновая скамья, откуда был широкий вид на луга. Сообщение через проливчик к островку было устроено посредством маленького прекрасного плотика. Перильца и всё это на нём раскрашено в восточном вкусе, а посередине золоченое кресло. Садится кукона на это кресло, берёт пёстрое весло с двумя лопастями и переплывает. Другой человек мог стоять только сзади за её креслом.
Остров этот и грот мы звали: "грот Калипсы", но сами там не бывали, потому что плотик у куконы был на цепочке заперт. Комиссионер нашёл ключи к этой цепи...
Мы, по правде сказать, просто хотели его избить, но он смел был, каналья, и всех успокоил.
- Господа! - говорит: - из-за чего нам ссориться. Я вам весь путь покажу. Это мне поп сказал. Я его спросил: какая кукона? А он говорит: "очень хорошая - о бедных заботится". Я взял пятьдесят червонцев и ей подал молча, для её бедных, а она, также молча, мне руку подала и повезла с собою на остров. Головой вам отвечаю, - берите прямо в руки свёрточек червонцев и, ни слова не разговаривая, тем же счастием можете пользоваться. Вид лунный прекрасен, арфа сладкозвучна, ко я ничем этим более наслаждаться не могу, потому что долг службы моей меня призывает, и я завтра еду от вас, а вы остаётесь.
Вот так развязка!
Он уехал, а мы смотрим друг на друга: кто может жертвовать в пользу бедных здешнего прихода по пятидесяти червонцев? Некоторые храбрились, - "я вот-вот из дома жду", - и другой тоже из дома ждёт, а дома-то, верно, и в своих приходах случились бедные. Что-то никому не присылают.
И вдруг среди этого - неожиданнейшее приключение: Фоблаз оторвал цепь, которою был прикован плотик, переплыл туда один и в гроте застрелился.
Чёрт знает, что за происшествие! И товарища жаль, и глупо это как-то... совсем глупо, а однако, печальный факт совершился и одного из храбрых не стало.
Застрелился Фоблаз, конечно, от любви, а любовь разгорелась от раздражения самолюбия, так как он у всех женщин на своей родине был счастлив. Похоронили его честь честью, - с музыкой, а за упокой его души все, у одного собравшись, выпили и заговорили, что это так невозможно оставить, - что мы тут с нашей всегдашней простотою совсем пропадаем. А батальонный майор, который у нас был женатый и человек обстоятельный, говорит:
- Да вы и не беспокойтесь, я уже донёс по начальству, что не ручаюсь, будет ли в чём вас из этой мызы вывесть, и жду завтра же нового распоряжения. Пусть тут чёрт стоит у этого Холуяна! Проклятая мыза и проклятый хозяин!
И все мы то же самое чувствовали и радовались возможности уйти отсюда, но всем господам офицерам досадно было уйти отсюда так, - не наказавши подлецов.
Придумывали разные штуки устроить над Холуянами; думали его высечь или как-нибудь смешно обрить, но майор сказал:
- Боже спаси, господа: прошу вас, чтобы ничего похожего на малейшее насилие не было, и кто ему должен - извольте, где хотите занять денег и с ним рассчитаться. А если что-нибудь невинненькое, для отыграния своей чести придумаете, - это можете.
Лиха беда, отыграния чести-то не было на что этого произвести.
Майор сказал, наконец, что он от нас только скрывает, а что собственно у него уже есть в кармане предписание выступить и что завтра здесь последний день нашей красы, а послезавтра на заре и выступим в другие места.
Тут мне и взбрыкнула на ум какая-то кобылка:
- Если, - говорю, - мы послезавтра выходим, так что завтра здесь наш последний вечер, то, сделайте милость, Холуян будет хорошо проучен, и никому не похвалится, что ему довелось русских офицеров надуть
Некоторые похвалили, говорили, - "молодец", а другие не верили и смеялись: "ну, где тебе! лучше не трогай".
А я говорю:
- Это, господа, моё дело: я всё беру за свой пай.
- Но что же такое ты сделаешь?
- Это мой секрет.
- Но Холуян будет наказан?
- Ужасно!
- И честь наша будет отомщена?
- Непременно.
- Поклянись.
Я поклялся тенью несчастного друга нашего Фоблаза, которая сама себя осудила одиноко блуждать в этом проклятом месте, и разбил свой стакан об пол.
Все товарищи меня подхватили, одобрили, расцеловали и запили нашу клятву, но только майор удержал, чтобы стаканов не бить.
- Это, - говорит, - один театральный фарс и больше ничего...
Разошлись прекрасно. Я был в себе крепко уверен, потому что план мой был очень хорош. Холуян в своих проделках должен быть совершенно одурачен.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Настало завтра и последний день нашей красы. Получили мы своё жалованье, отдали всё сполна, кто сколько был должен Холуяну, и осталось у каждого столько денег, что и кошеля не надо. У меня было с чем-нибудь сто рублей, то есть на ихние, по-тогдашнему, это составляло с небольшим десять червонцев. А для меня, по плану затеи моей, ещё требовалось, по крайней мере, сорок червонцев. Где же их взять? У товарищей и не было, да я и не хотел, потому что у меня другой план имелся. Я его и привёл в исполнение.
Приходим на последнюю вечерю к Холуяну - он очень радушен и приглашает меня играть.
Я говорю:
- Рад бы играть, да игрушек нет.
Он просит не стесняться, - взять взаймы у него из банка.
- Хорошо, - говорю, - позвольте мне пятьдесят червонцев.
- Сделайте милость, - говорит, - и подвигает кучку.
Я взял и опустил их в карман.
Верил нам, шельма, будто мы все Шереметьевы.
Я говорю:
- Позвольте, я не буду пока ставить, а минуточку погуляю на воздухе, - и вышел на веранду.
За мною выбегают два товарища и говорят:
- Что ты это делаешь: чем отдать?
Я отвечаю:
- Не ваше дело, - не беспокойтесь.
- Ведь это нельзя, пристают, - мы завтра выходим, - непременно надо отдать.
- И отдам.
- А если проиграешь?
- Во всяком случае отдам.
И соврал им, будто у меня есть на руках казённые.
Они отстали, а я прямо подлетаю к куконе, ногой шаркнул и подаю ей горсть червонцев.
- Прошу, - говорю, - вас принять от меня для бедных вашего прихода.
Не знаю, как она это поняла, но сейчас же встала, подала мне свою ручку; мы обошли клумбу, да на плотике и поплыли.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Об игре её на арфе отменного сказать нечего: вошли в грот: она села и какой-то экосез заиграла. Тогда не было ещё таких воспалительных романсов, как "мой тигрёнок", или "затигри меня до смерти", - а экосезки-с, все простые экосезки, под которые можно только одни па танцевать, а тогда, бывало, ни весть что под это готов сделать. Так и в настоящий раз, - сначала экосез, а потом "гули, да люли пошли ходули, - эшти, да молдаванешти", - кок да и дело в мешок... И благополучным образом назад оба переплыли.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Откровенно признаться - я не утаю, что был в очень мечтательном настроении, которое совсем не отвечало задуманному мною плану. Но, знаете, к тридцати годам уже подходило, а в это время всегда начинаются первые оглядки. Вспомнилось всё - как это начиналась "жизнь сердца" - все эти скромные васильки во ржи на далёкой родине, потом эти хохлушечки и польки в их скромных будиночках, и вдруг - чёрт возьми, - грот Калипсы... и сама эта богиня... Как хотите, есть о чем привести воспоминания... И вдруг сделалось мне так грустно, что я оставил кукону в уединении приковывать цепочкою её плотик, а сам единолично вхожу в залу, которую оставил, как банк метали, а теперь вместо того застаю ссору, да еще какую! Холуян сидит, а наши офицеры все встали и некоторые даже нарочно фуражки надели, и все шумят, спорят о справедливости его игры. Он их опять всех обыграл.
Офицеры говорят:
- Мы вам заплатим, но, по справедливости говоря, мы вам ничего не должны.
Я как раз на эти слова вхожу и говорю:
- И я тоже не должен - пятьдесят червонцев, которые я у вас занял, - я вашей жене отдал.
Офицеры ужасно смутились, а он как полотно побледнел с досады, что я его перехитрил. Схватил в руку карты, затрясся и закричал:
- Вы врёте! вы плут!
И прямо, подлец, бросил в меня картами. Но я не потерялся и говорю:
- Ну, нет, брат, - я выше плута на два фута, - да бац ему пощёчину... А он тряхнул свою палку, а из нее выскочила толедская шпага, и он с нею, каналья, на безоружного лезет!
Товарищи кинулись и не допустили. Одни его держали за руки, другие - меня. А он кричит:
- Вы подлец! никто из вас никогда моей жены не видал!
- Ну, мол, батюшка, - уж это ты оставь нам доказывать, - очень мы её видали!
- Где? Какую?
Ему говорят:
- Оставьте, об этом-то уже нечего спорить. Разумеется, мы знаем вашу супругу.
А он, в ответ на это, как чёрт расхохотался, плюнул и ушёл за двери, и ключом заперся.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
И что же вы думаете? - ведь он был прав!
Вы себе даже и вообразить не можете, что тут такое над нами было проделано. Какая хитрость над хитростью и подлость над подлостью! Представьте, оказалось, ведь, что мы его жены, действительно, никогда ни одного разу в глаза не видали! Он нас считал как бы недостойными, что ли, этой чести, чтобы познакомить нас с его настоящим семейством, и оно на всё время нашей стоянки укрывалось в тех дальних комнатах, где мы не были. А эта кукона, по которой мы все с ума сходили и за счастие считали ручки да ножки её целовать, а один даже умер за неё, - была чёрт знает что такое... просто арфистка из кофейни, которую за один червонец можно нанять танцевать в костюме Евы... Она была взята из профита к нашему приходу из кофейни, и он с неё доход имел... И сам этот Холуян-то, с которым мы играли, совсем был не Холуян, а тоже наёмный шулер, а настоящий Холуян только и был Антошка на тонких ножках, который всё с бесчеревной собакой на охоту ходил... Он и был всему этому делу антрепренёр! Вот это плуты, так уж плуты! теперь посудите же, каково было нам, офицерам, чувствовать, в каком мы были дурацком положении, и по чьей милости? - По милости такой, можно сказать, наипрезреннейшей дряни!
А узнал об этом прежде всех я, но только тоже уж слишком поздно, - когда вся моя военная карьера через эту гадость была испорчена, благодаря глупости моих товарищей. Господа же офицеры наши ещё и обиделись моим поступком, нашли, что я будто поступил нечестно, - выдал, изволите видеть, тайну дамы её мужу... Вот ведь какая глупость! Однако, потребовали, чтобы я из полка вышел. Нечего было делать - я вышел. Но при проезде через город жид мне всё и открыл.
Я говорю:
- Да как же, их поп-то зачем же он про свою кукону говорил, что ей будто можно под предлогом на бедных давать?
- А это, - говорит, - справедливо, только поп это про настоящую кукону говорил, которая в комнатах сидела, а не про ту свинью, которую вы за бобра приняли.
Словом сказать - кругом одурачены. Я человек очень сильной комплекции, но был этим так потрясён, что у меня даже молдавская лихорадка сделалась. Насилу на родину дотащился к своим простым сердцам, и рад был, что городническое местишко себе в жидовском городке достал... Не хочу отрицать, - ссорился с ними не мало и, признаться сказать, из своих рук учил, но... слава богу - жизнь прожита и кусок хлеба даже с маслом есть, а вот, когда вспомнишь про эту молдавскую лихорадку, так опять в озноб бросит.
И от такого неприятного ощущения рассказчик опять распаковал свою вместительную подушку, налил стакан аметистовой влаги с надписью "Ея же и монаси приемлят", и молвил:
- Выпьемте, господа, за жидов и на погибель злым плутам - румынам.
- Что же, это будет преоригинально.
- Да, - отозвался другой собеседник, - но не будет ли ещё лучше, если мы в эту ночь, когда родился "Друг грешников", пожелаем "всем добра и никому зла".
- Прекрасно, прекрасно!
И воин согласился, сказал: "абгемахт", и выпил чарку.
Добавил: POMAHONLine
[ 1 ]
[ 2 ]
/ Полные произведения / Лесков Н.С. / Обман
|
|