Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Чехов А.П. / В овраге
В овраге [3/3]
-- Это ничего, милая. Божья воля. Копаешься, парень! -- сказал он, обернувшись к спутнику. -- Ты бы поживей.
-- Твоей дуги нету, -- сказал парень. -- Не видать.
-- Прямой ты Вавила.
Старик поднял уголек, раздул -- осветились только его глаза и нос, потом, когда отыскали дугу, подошел с огнем к Липе и взглянул на нее; и взгляд его выражал сострадание и нежность.
-- Ты мать, -- сказал он. -- Всякой матери свое дитё жалко.
И при этом вздохнул и покачал головой. Вавила бросил что-то на огонь, притоптал -- и тотчас же стало очень темно; видение исчезло, и по-прежнему было только поле, небо со звездами, да шумели птицы, мешая друг другу спать. И коростель кричал, казалось, на том самом месте, где был костер.
Но прошла минута, и опять были видны и подводы, и старик, и длинный Вавила. Телеги скрипели, выезжая на дорогу.
-- Вы святые? -- спросила Липа у старика.
-- Нет. Мы из Фирсанова.
-- Ты давеча взглянул на меня, а сердце мое помягчило. И парень тихий. Я и подумала: это, должно, святые.
-- Тебе далече ли?
-- В Уклеево.
-- Садись, подвезем до Кузьменок. Тебе там прямо, нам влево.
Вавила сел на подводу с бочкой, старик и Липа сели на другую. Поехали шагом, Вавила впереди.
-- Мой сыночек весь день мучился, -- сказала Липа. -- Глядит своими глазочками и молчит, и хочет сказать и не может. Господи батюшка, царица небесная! Я с горя так всё и падала на пол. Стою и упаду возле кровати. И скажи мне, дедушка, зачем маленькому перед смертью мучиться? Когда мучается большой человек, мужик или женщина, то грехи прощаются, а зачем маленькому, когда у него нет грехов? Зачем?
-- А кто ж его знает! -- ответил старик.
Проехали с полчаса молча.
-- Всего знать нельзя, зачем да как, -- сказал старик. -- Птице положено не четыре крыла, а два, потому что и на двух лететь способно; так и человеку положено знать не всё, а только половину или четверть. Сколько надо ему знать, чтоб прожить, столько и знает.
-- Мне, дедушка, идти пешком легче. А теперь сердце трясется.
-- Ничего. Сиди.
Старик зевнул и перекрестил рот.
-- Ничего... -- повторил он. -- Твое горе с полгоря. Жизнь долгая -- будет еще и хорошего, и дурного, всего будет. Велика матушка Россия! -- сказал он и поглядел в обе стороны. -- Я во всей России был и всё в ней видел, и ты моему слову верь, милая. Будет и хорошее, будет и дурное. Я ходоком в Сибирь ходил, и на Амуре был, и на Алтае, и в Сибирь переселился, землю там пахал, соскучился потом по матушке России и назад вернулся в родную деревню. Назад в Россию пешком шли; и помню, плывем мы на пароме, а я худой-худой, рваный весь, босой, озяб, сосу корку, а проезжий господин тут какой-то на пароме, -- если помер, то царство ему небесное, -- глядит на меня жалостно, слезы текут. "Эх, говорит, хлеб твой черный, дни твои черные..." А домой приехал, как говорится, ни кола, ни двора; баба была, да в Сибири осталась, закопали. Так, в батраках живу. А что ж? Скажу тебе: потом было и дурное, было и хорошее. Вот и помирать не хочется, милая, еще бы годочков двадцать пожил; значит, хорошего было больше. А велика матушка Россия! -- сказал он и опять посмотрел в стороны и оглянулся.
-- Дедушка, -- спросила Липа, -- когда человек помрет, то сколько дней его душа потом по земле ходит?
-- А кто ж его знает! Вот спросим Вавилу -- он в школу ходил. Теперь всему учат. Вавила! -- позвал старик.
-- А!
-- Вавила, как человек помрет, сколько дней его душа по земле ходит?
Вавила остановил лошадь и тогда уж ответил:
-- Девять дён. Мой дядя Кирилла помер, так его душа в избе нашей жила потом тринадцать дён.
-- Почему ты знаешь?
-- Тринадцать дён в печке стучало.
-- Ну, ладно. Трогай, -- сказал старик, и видно было, что ничему этому он не верил.
Около Кузьменок подводы свернули на шоссе, а Липа пошла дальше. Уже светало. Когда она спускалась в овраг, то уклеевские избы и церковь прятались в тумане. Было холодно, и казалось ей, что кричит всё та же кукушка.
Когда Липа вернулась домой, то скотины еще не выгоняли; все спали. Она сидела на крыльце и ждала. Первый вышел старик; он сразу, с первого взгляда понял, что произошло, и долго не мог выговорить ни слова и только чмокал губами.
-- Эх, Липа, -- проговорил он, -- не уберегла ты внучка...
Разбудили Варвару. Она всплеснула руками и зарыдала и тотчас же стала убирать ребенка.
-- И мальчик-то был хорошенечкий... -- приговаривала она, -- Ох-тех-те... Один был мальчик, и того не уберегла, глупенькая...
Служили панихиду утром и вечером. На другой день хоронили, и после похорон гости и духовенство ели много и с такою жадностью, как будто давно не ели. Липа прислуживала за столом, и батюшка, подняв вилку, на которой был соленый рыжик, сказал ей:
-- Не горюйте о младенце. Таковых есть царствие небесное.
И только когда все разошлись, Липа поняла, как следует, что Никифора уже нет и не будет, поняла и зарыдала. И она не знала, в какую комнату идти ей, чтобы рыдать, так как чувствовала, что в этом доме после смерти мальчика ей уже нет места, что она тут ни при чем, лишняя; и другие это тоже чувствовали.
-- Ну, что голосишь там? -- крикнула вдруг Аксинья, показываясь в дверях; по случаю похорон она была одета во всё новое и напудрилась. -- Замолчи!
Липа хотела перестать, но не могла, и зарыдала еще громче.
-- Слышишь? -- крикнула Аксинья и в сильном гневе топнула ногой. -- Кому говорю? Пошла вон со двора, и чтоб ноги твоей тут не было, каторжанка! Вон!
-- Ну, ну, ну!.. -- засуетился старик. -- Аксюта, угомонись, матушка... Плачет, понятное дело... дитё померло...
-- Понятное дело... -- передразнила его Аксинья. -- Пускай переночует, а завтра чтобы и духу ее тут не было! Понятное дело!.. -- передразнила она еще раз и, засмеявшись, направилась в лавку.
На другой день рано утром Липа ушла в Торгуево к матери.
IX
В настоящее время крыша на лавке и дверь выкрашены и блестят как новые, на окнах по-прежнему цветет веселенькая герань, и то, что происходило три года назад в доме и во дворе Цыбукина, уже почти забыто.
Хозяином считается, как и тогда, старик Григорий Петрович, на самом же деле всё перешло в руки Аксиньи; она и продает, и покупает, и без ее согласия ничего нельзя сделать. Кирпичный завод работает хорошо; оттого, что требуют кирпич на железную дорогу, цена его дошла до двадцати четырех рублей за тысячу; бабы и девки возят на станцию кирпич и нагружают вагоны и получают за это по четвертаку в день.
Аксинья вошла в долю с Хрымиными, и их фабрика теперь называется так: "Хрымины Младшие и КЊ". Открыли около станции трактир, и уже играют на дорогой гармонике не на фабрике, а в этом трактире, и сюда часто ходит начальник почтового отделения, который тоже завел какую-то торговлю, и начальник станции тоже. Глухому Степану Хрымины Младшие подарили золотые часы, и он то и дело вынимает их из кармана и подносит к уху.
В селе говорят про Аксинью, что она забрала большую силу; и правда, когда она утром едет к себе на завод, с наивной улыбкой, красивая, счастливая, и когда потом распоряжается на заводе, то чувствуется в ней большая сила, Ее все боятся и дома, и в селе, и на заводе. Когда она приходит на почту, то начальник почтового отделения вскакивает и говорит ей:
-- Покорнейше прошу садиться, Ксения Абрамовна!
Один помещик, щеголь, в поддевке из тонкого сукна и в высоких лакированных сапогах, уже пожилой, как-то, продавая ей лошадь, так увлекся разговором с ней, что уступил ей, сколько она пожелала. Он долго держал ее за руку и, глядя ей в ее веселые, лукавые, наивные глаза, говорил:
-- Для такой женщины, как вы, Ксения Абрамовна, я готов сделать всякое удовольствие. Только скажите, когда мы можем увидеться, чтобы нам никто не помешал?
-- Да когда вам угодно!
И после этого пожилой щеголь заезжает в лавочку почти каждый день, чтобы выпить пива. А пиво ужасное, горькое, как полынь. Помещик мотает головой, но пьет.
Старик Цыбукин уже не вмешивается в дела. Он не держит при себе денег, потому что никак не может отличить настоящих от фальшивых, но молчит, никому не говорит об этой своей слабости. Он стал как-то забывчив, и если не дать ему поесть, то сам он не спросит; уже привыкли обедать без него, и Варвара часто говорит:
-- А наш вчерась опять лег не евши.
И говорит равнодушно, потому что привыкла. Почему-то и летом и зимой одинаково он ходит в шубе и только в очень жаркие дни не выходит, сидит дома. Обыкновенно, надевши шубу и подняв воротник, запахнувшись, он гуляет по деревне, по дороге на станцию, или сидит с утра до вечера на лавочке около церковных ворот. Сидит и не пошевельнется. Прохожие кланяются ему, но он не отвечает, так как по-прежнему не любит мужиков. Когда его спрашивают о чем-нибудь, то он отвечает вполне разумно и вежливо, но кратко.
В селе идут разговоры, будто невестка выгнала его из собственного дома и не дает ему есть и будто он кормится подаяниями; одни рады, другие жалеют.
Варвара еще больше пополнела и побелела, и по-прежнему творит добрые дела, и Аксинья не мешает ей. Варенья теперь так много, что его не успевают съедать до новых ягод; оно засахаривается, и Варвара чуть не плачет, не зная, что с ним делать.
Об Анисиме стали забывать. Как-то пришло от него письмо, написанное в стихах, на большом листе бумаги в виде прошения, всё тем же великолепным почерком. Очевидно, и его друг Самородов отбывал с ним вместе наказание. Под стихами была написана некрасивым, едва разборчивым почерком одна строчка: "Я всё болею тут, мне тяжко, помогите ради Христа".
Однажды -- это было в ясный осенний день, перед вечером -- старик Цыбукин сидел около церковных ворот, подняв воротник своей шубы, и виден был только его нос и козырек от фуражки. На другом конце длинной лавки сидел подрядчик Елизаров и рядом с ним школьный сторож Яков, старик лет семидесяти, без зубов. Костыль и сторож разговаривали.
-- Дети должны кормить стариков, поить... чти отца твоего и мать, -- говорил Яков с раздражением, -- а она, невестка-то, выгнала свекра из цобственного дома. Старику ни поесть, ни попить -- куда пойдет? Третий день не евши.
-- Третий день! -- удивился Костыль.
-- Вот так сидит, всё молчит. Ослаб. А чего молчать? Подать в суд, -- ее б в суде не похвалили.
-- Кого в суде хвалили? -- спросил Костыль, не расслышав.
-- Чего?
-- Баба ничего, старательная. В ихнем деле без этого нельзя... без греха то есть...
-- Из цобственного дома, -- продолжал Яков с раздражением. -- Наживи свой дом, тогда и гони. Эка, нашлась какая, подумаешь! Я-аз-ва!
Цыбукин слушал и не шевелился.
-- Собственный дом или чужой, всё равно, лишь бы тепло было да бабы не ругались... -- сказал Костыль и засмеялся. -- Когда в молодых летах был, я очень свою Настасью жалел. Бабочка была тихая. И, бывало, всё: "Купи, Макарыч, дом! Купи, Макарыч, дом! Купи, Макарыч, лошадь!" Умирала, а всё говорила: "Купи, Макарыч, себе дрожки-бегунцы, чтоб пеши не ходить". А я только пряники ей покупал, больше ничего.
-- Муж-то глухой, глупый, -- продолжал Яков, не слушая Костыля, -- так, дурак-дураком, всё равно, что гусь. Нешто он может понимать? Ударь гуся по голове палкой -- и то не поймет.
Костыль встал, чтобы идти домой на фабрику. Яков тоже встал, и оба пошли вместе, продолжая разговаривать. Когда они отошли шагов на пятьдесят, старик Цыбукин тоже встал и поплелся за ними, ступая нерешительно, точно по скользкому льду.
Село уже тонуло в вечерних сумерках, и солнце блестело только вверху на дороге, которая змеей бежала по скату снизу вверх. Возвращались старухи из леса и с ними ребята; несли корзины с волнушками и груздями. Шли бабы и девки толпой со станции, где они нагружали вагоны кирпичом, и носы и щеки под глазами у них были покрыты красной кирпичной пылью. Они пели. Впереди всех шла Липа и пела тонким голосом, и заливалась, глядя вверх на небо, точно торжествуя и восхищаясь, что день, слава богу, кончился и можно отдохнуть. В толпе была ее мать, поденщица Прасковья, которая шла с узелком в руке и, как всегда, тяжело дышала.
-- Здравствуй, Макарыч! -- сказала Липа, увидев Костыля. -- Здравствуй, голубчик!
-- Здравствуй, Липынька! -- обрадовался Костыль. -- Бабочки, девочки, полюбите богатого плотника! Хо-хо! Деточки мои, деточки (Костыль всхлипнул). Топорики мои любезные.
Костыль и Яков прошли дальше, и было слышно, как они разговаривали. Вот после них встретился толпе старик Цыбукин, и стало вдруг тихо-тихо. Липа и Прасковья немножко отстали, и, когда старик поравнялся с ними, Липа поклонилась низко и сказала:
-- Здравствуйте, Григорий Петрович!
И мать тоже поклонилась. Старик остановился и, ничего не говоря, смотрел на обеих; губы у него дрожали и глаза были полны слез. Липа достала из узелка у матери кусок пирога с кашей и подала ему. Он взял и стал есть.
Солнце уже совсем зашло; блеск его погас и вверху на дороге. Становилось темно и прохладно. Липа и Прасковья пошли дальше и долго потом крестились.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
/ Полные произведения / Чехов А.П. / В овраге
|
Смотрите также по
произведению "В овраге":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
