• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Лесков Н.С. / Захудалый род

Захудалый род [13/14]

Скачать полное произведение

    - Совсем как дура сделалась, - говорила она о себе, - знаю, что что-то самое пренужное-нужное хотела тебе отдать, и опять позабыла... Ну да я еще вспомню.
     И она опять убегала и опять приносила Жиго пустяки вроде чайной чашечки или частого гребня, а "самое пренужное-нужное" опять забывала.
     - Ну, да ничего: я вспомню!
     Отъезд предполагался из дома бабушки: на ее дворе стоял уложенный дормез, и граф с молодою графинею должны были позавтракать у княгини и с ее двора и отправиться.
     Это так было и сделано: откушали, помолились, экипаж подан, и стали садиться, - Ольга Федотовна еще ранее была усажена на высокое переднее сиденье и плотно застегнута кожаным фартуком. Она так самого нужного и не вспомнила, а теперь было уже некогда: граф и графиня сели, - на крыльце оставались только княгиня с двумя сыновьями да Gigot с Патрикеем.
     Все было готово: форейтор натянул постромки, коренники налегли в хомут, и экипаж застучал и тронулся. Из-за черного кожаного фартука в переднем сиденье замелькала ручка Ольги Федотовны: это она крестилась, но вдруг она вся высунулась и закричала:
     - Жигоша! Жигоша, скорей! я вспомнила!
     Gigot подлетел и, вспрыгнув на подножку, подскочил к Ольге Федотовне.
     - Вот, бери это, - проговорила она и, торопливо вынув из кармана маленькую бутылочку с березовкой, сунула ее в руки француза.
     - Oh, chere Ольга Федот... c'est impossible: c'est pour vous meme, pour vous, {О, дорогая Ольга Федотовна... это невозможно: это для вас самой, для вас (франц.)} - заговорил Gigot и, замахав руками, соскочил с колеса в ту самую минуту, когда Ольга Федотовна хотела сунуть ему пузырек за жилет.
     Пузырек упал на мощеный двор и разбился о камень.
     Экипаж скрылся из глаз за углом улицы.
     Провожавшие стояли еще на крыльце, a Gigot на том месте, где перед ним лежал разбитый пузырек и пролившееся лекарство.
     Француз был растроган и, вынув платок, обтер им глаза.
     - Ты плачешь, Gigot? - спросила его княгиня.
     - Mais certainement, madame!.. Sapristi, cette pauvre Ольга Федот... elle ne parle jamais francais et allemand et elle casse sa medicine! {Ну, конечно, мадам!.. Черт возьми, эта бедняжка Ольга Федотовна... она не умеет говорить ни по французски, ни по-немецки, и она разбивает свое лекарство (франц.)}
     - Ну, ничего: она по-русски разговорится.
     - Нишего... c'est bien; {это хорошо (франц.)} по-рюсски: c'est нишего!
     И Жиго рассмеялся: он поднял разбитый пузыречек и, держа его в руках, проговорил:
     - Нишего: разбил - это шастье!
     - Не по его только предсказанию все это вышло, - говорила, бывало, об этом Ольга Федотовна, никогда не забывавшая ни одной мелочи своего отъезда за границу и особенно своего скорого и странного оттуда возвращения.
    
     ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
    
     Бабушка не могла уехать из Петербурга в Протозаново так скоро, как она хотела, - ее удержала болезнь детей. Отец мой, стоя на крыльце при проводах Функендорфов, простудился и заболел корью, которая от него перешла к дяде Якову. Это продержало княгиню в Петербурге около месяца. В течение этого времени она не получала здесь от дочери ни одного известия, потому что письма по уговору должны были посылаться в Протозаново. Как только дети выздоровели, княгиня, к величайшему своему удовольствию, тотчас же уехала.
     На севере "в ингерманландских болотах" было еще сыро и холодно, но чем ближе к югу, тем становилось теплее и приятнее: за Москвою, к Оке, совсем уже была весна, хотя еще и ранняя, без яркой зелени и без обилия цветов, но уже с животворною мягкостью в воздухе, которая так целебно живит силы и успокаивает душевные волнения.
     Все чувства княгини отдыхали среди этой атмосферы от утомления, которое она чувствовала после столь несвойственной ей жизни и мелких интриг, кипящих в салонах. Эти скромные картины русской ранней весны превосходны, весело зеленеющие озими играют на солнце; поднятый к яровому посеву тучный чернозем лежит как бархат и греется, тихие ручейки и речки то мелькают в перелогах, как волшебные зеркала в изумрудных рамах, то вьются как ленты, отражая в себе облака, - грунтовые дороги обсохли, но еще не завалены пылью - езда по ним удобна и приятна: копыта бегущих коней не пылят и стучат мягко, колеса катят совсем без шуму, и след позади только маслится... Все способствует тому, чтобы у путника на душе становилось мирно и покойно.
     Едучи верст по сту с небольшим в сутки и пробыв двое суток в Москве, княгиня провела уже в дороге около двух недель: в это время она имела время отдохнуть от всех перенесенных ею потрясений, она или спокойно дремала, или была занята своими экономическими соображениями, которые вызывались только что заключенными большими тратами. Денежные средства ее, всегда содержавшиеся в большом порядке, хотя и теперь не были особенно расстроены, но, однако, требовали рачительного восполнения. Свадьба, со всеми выделами, наградами и ценными подарками, стоила очень дорого, но справедливость требует сказать, что княгиня об этом не жалела: она, напротив, была рада, что "нелюбимая дочь" награждена как следует. Притом же ей нечего было и бояться сделанных больших экстренных расходов, потому что она знала, как наверстать их. Живучи в деревне, хотя и очень открыто, княгиня тратила относительно очень мало: кроме лимонов, сахару и прочей "бакалеи", которая раз в год закупалась на коренной ярмарке, все было "из своей провизии", и княгиня была уверена, что через пять-шесть лет она опять будет совсем так же исправна, как была перед выдачею замуж "нелюбимой дочери". За дорогу бабушка имела время все это сообразить и сосчитать и, совсем на этот счет успокоясь, была весела как прежде: она шутила с детьми и с Gigot, который сидел тут же в карете на передней лавочке; делала Патрикею замечания о езде, о всходах озими и тому подобном; сходила пешком на крутых спусках и, как "для моциона", так и "чтобы лошадей пожалеть", пешком же поднималась на горы, причем обыкновенно задавала французу и детям задачу: кто лучше сумеет взойти и не умориться.
     Чем ближе подъезжала княгиня к своим местам, тем она чувствовала себя счастливее, и перед самым Курском, откуда бабушка надеялась захватить Червева, она находилась в превосходном настроении; но тут встретилось обстоятельство, которое вдруг смутило ее самым непредвиденным и неприятным образом. Въезжая на двор, где была последняя сдаточная перепряжка, бабушка была неожиданно приветствована здесь Рогожиным, который вдруг наскакал сюда на своих одрах из-за ближайшего перелеска.
     - Здравствуй! что ты это?.. откуда? - заговорила, увидав его, княгиня.
     Дон-Кихот только водил усами и, тяжело дыша, оглядывался.
     - Отчего ты не ждал меня в Курске?
     - Нельзя было, - отвечал дворянин.
     - Отчего?
     - Я скрываюсь.
     - Неужели опять сражался? Пора перестать.
     - Да; Жиго, сядь, брат, скорей в мой тарантас... Тебе ведь все равно, а ты все-таки три четверти шпион, а может быть и целый, а мне говорить надо. Переходи скорей: я на твоем месте спрячусь, потому что мне опасно.
     Жиго согласился, а бабушка велела французу взять с собою и детей, чтобы ей свободнее было говорить без них с Дон-Кихотом.
     Дети рады были случаю проехаться в лубочной коробке Рогожина, и когда пассажиры разместилися таким образом, оба экипажа снова тронулись в путь
     Потные одры Рогожина не отставали от свежих лошадей, впряженных в экипажах княгини, и Зинка звонко посвистывал сзади кареты.
     Бабушка сначала спросила Рогожина, с кем он и за что дрался, но, получив в ответ, что "это пустяки", она подумала, что это и впрямь не более как обыкновенные пустяки, и перешла к разговору о Червеве.
     - Червев, что же ему, - отвечал Рогожин, - он с губернатором говорил, и ничего, - а вот Ольге Федотовне очень скверно.
     - Разве она тебе уже писала из чужих краев?
     - Нет, не писала, а она сама все рассказала...
     - Что ты за вздор говоришь: где ты мог видеть Ольгу?
     - Здесь... Посольский дьячок сюда приезжал из Парижа с родными повидаться и ее привез.
     - Что ты за вздор говоришь!
     - Нимало не вздор: я ее третьего дня сам в Протозаново свез.
     - Ушам не верю, что слышу... Этого быть не может. Ты трезвый человек, а пьяную гиль несешь!
     - Да; я трезвый человек, и хотите, на вас дыхну?
     - Дохни, сделай милость
     Рогожин дохнул: от него пахло только суровцом-квасом, которого он выпил два огромных ковша на постоялом дворе.
     - Одним квасом пахнет, - сказала, пожав плечами, бабушка, - теперь продолжай: как могла явиться здесь Ольга?
     - Прислали ее назад.
     - Кто?
     - Ну понятно кто: с кем она поехала, те ее и вернули.
     - За что это - с какой стати?
     - Не годилась.
     - Что такое она сделала? Что она говорит?
     - Она ничего не говорит, а только плачет,
     - Плачет?
     - Ужасно плачет.
     - Господи, что это такое! с детства почти знаю эту женщину - скромная, хорошая...
     - Она там, в чужих краях, немножко с ума сошла.
     - Ольга!
     - Да; дьячок говорит, что у нее это с Рейна началось.
     - Отчего же это с нею сделалось?
     - От развалин.
     - Господи, какая мука с тобою говорить!
     - Напугали ее, что ли, там?
     - Нет; а просто как увидит развалины, сейчас вся нарадуется и пристает ко всем: "Смотрите, батюшка, смотрите: это все наш князь развалил", и сама от умиления плачет.
     - Моя бедная Ольга: я узнаю ее, - проговорила, покачав головою, бабушка. - Не в этом ли и все ее сумасшествие?
     - Гм... да, - отвечал Дон-Кихот, - она этим графине очень надоела, а потом в Париже дело дошло до того, что Ольга Федотовна одна со всеми французами перессорилась.
     И Рогожин рассказал, что моя бедная старушка, продолжая свою теорию разрушения всех европейских зданий моим дедом, завела в Париже войну с французскою прислугою графа, доказывая всем им, что церковь Notre Dame, {Собор Парижской богоматери (франц.)} которая была видна из окон квартиры Функендорфов, отнюдь не недостроена, но что ее князь "развалил". Французы, поняв в чем дело, разобиделись; графиня приняла их сторону, а это показалось Ольге Федотовне несправедливым, и она объяснила самой графине, что та "своего рода не уважает".
     Результатом всего этого вышло, что тетушка, вообще с трудом переносившая людей материного штата, совсем отстранила от себя Ольгу и распорядилась отправить ее домой.
     Бабушка, выслушав это, горько улыбнулась и проговорила про себя:
     - Ах, дочь моя, дочь!
     - А вы уверены, что она ваша дочь? - спросил Рогожин.
     Бабушка взглянула ему в лицо и рассмеялась.
     - Что вы? - спросил он, - я читал несколько случаев, как детей подменяли.
     - А? да... подменяли... Ты прав: я тоже думаю, что мне ее подменили.
     - Где?
     - В петербургском институте. Но доскажи же мне про Ольгу: как ее привезли сюда?
     - Граф с дьячком прислал.
     - И спасибо ему, что он так сделал, - сказала, дослушав, княгиня.
     - Нет; вы повремените его благодарить, - отвечал Дон-Кихот, - вы вот прежде взгляните сюда, - и Рогожин, засучив рукав, показал несколько кругом расположенных маленьких ран, которые окружала одна сплошная опухоль с кровянистым подтеком.
     - Что это у тебя?
     - Немец укусил.
     - Какой немец?
     - Которого граф прислал сюда графининым имением управлять.
     - Что же: вы с ним подрались, что ли?
     - Да.
     - Господи, как это все скоро: и немец уже есть, и уже и кусается! А за что же у вас дело стало?
     - Он всех мужиков, у которых своя земля и дома с амбарами на базарах, выселять хочет.
     - Ты это шутишь?
     - Нет; я дыхну, если хотите.
     - Я ведь тебя всерьез спрашиваю.
     - А я вам всерьез и отвечаю: он их в степи гонит.
     - Да это что же: они их ограбить, что ли, хотят?
     - И я им то говорил...
     - Боже мой, боже мой, что я наделала! Эти люди гибнут за то, что они мне верили.
     - Да, - отвечал Рогожин и через минуту глухого молчания заговорил снова:
     - Я этого немца просил, умолял, усовещивал... и наконец...
     - Прибил, что ли?
     Рогожин только сделал молча рукою выразительный жест, как будто драл кого-то за волосы.
     Бабушка молчала: она была поражена тем, что слышала, и тем, что теперь ей представлялось возможным далее в этом же возмутительном роде.
     "Я не дам разорить мужиков, - думала она, - нет; я сейчас же поеду назад в Петербург... я встречу государя, брошусь ему в ноги и скажу все... он добр - он рассудит..."
     Но через минуту она думала:
     "Против кого же я пойду? против родной дочери, против зятя? Нет; это не то: за свою вину я отдам крестьянам все свое, чего их добро стоило... У меня после этого ничего своего не останется, но это полгоря, - без денег легче жить, чем без чести... Авось сыновья в угле и в куске хлеба мне не откажут... А если и они, если и их мне подменят?"
     Бабушка закрыла обеими руками запылавшее от этой мысли лицо и не заметила, что ее экипаж не едет, а у открытой дверцы с фуражкою в руках стоит Патрикей.
     - Что такое? - спросила она.
     - Червев-с.
     - Где он?
     - Извольте смотреть вон туда, влево, за реку.
     Бабушка оглянула местность: впереди за горою виднелись кресты курских церквей, а влеве плыла сонная Тускарь, и правый берег ее, заросший мелкою ивой, тонул в редком молочном тумане.
     - Никого не вижу, - проговорила, приставляя к глазу лорнетку, княгиня.
     - Извольте смотреть... две ракиты... за ракитами куст, за кустом тихая заводь, и стоит цапля.
     - Цаплю вижу.
     - Против нее, на земле, сидит человек.
     - Это он!
     - Это Мефодий Мироныч!
     - О, как он мне дорог в эту минуту! - воскликнула бабушка.
     - Да; это сам он и есть, - подтвердил Дон-Кихот, - он сюда ходит читать. А я вам про него забыл сказать: я открыл, что он хорошего рода, я
     - Ах, оставь ты мне теперь про все роды... Патрикей, нет ли здесь лодки, чтоб к нему переехать?
     - Вон дощаник под берегом: худой, чай, только.
     - Все равно какой он: Тускарь не море, - ответила бабушка и, толкнув ногой дверцу, легко спрыгнула из кареты.
     Через минуту ветхий дощаник, на котором стояли княгиня, ее оба сына, Дон-Кихот и Gigot, тяжело зашуршал плоским дном по траве и, сдвинувшись дальше, тихо поплыл по тихой и мутной воде сонной Тускари.
     С половины реки серая фигура обозначилась яснее: теперь и близорукому было видно, что это сидел человек, а на коленях его лежала книга, которую он читал с таким вниманием, что не слыхал, как поднявшаяся при приближении дощаника цапля пролетела почти над самою его головою.
     Лодка пристала у берега, - бабушка стала выходить.
     - Смотрите ему прежде всего в глаза, - шептал ей Рогожин, - удивительные глаза... чисты, точно сейчас снегом вытерты.
     - Хорошо, - отвечала княгиня и, велев всем остаться у лодки, пошла одна к Червеву.
    
     ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
    
     Червев был пожилой человек простонародного русского типа: большой, сильный и крепкого сложения, но с очень благопристойными, как тогда говорили о Сперанском, - "врожденными манерами". Он действительно имел чистые, "точно снегом вытертые глаза" и мягкий голос, в котором звучали чистота и прямодушие.
     Когда близ него раздались шаги подходивших, он поднял лицо от книги и, всмотрясь в приближающуюся к нему княгиню, привстал и сказал:
     - Княгиня Протозанова?
     - Я, - отвечала бабушка. - Вы меня узнали?
     - Да.
     - Почему?
     - Не знаю.
     - Ну, будем знакомы и...
     Княгиня, оживляясь, добавила:
     - И постараемся быть друзьями.
     Она сжала руки Червева, и тот отвечал ей пожатием, но не сказал ей ни слова.
     Она это заметила и осудила себя за то, что была слишком скора и поспешна.
     - Я вас буду просить: сядьте в мой экипаж и доедем до Курска.
     - Я предпочитаю ходить пешком, - ответил с улыбкой Червев. - Я пойду полем, и пока вы доедете - я уже буду там.
     Княгиня не настаивала и опять переправилась через Тускарь; села в дормез и поехала к Курску.
     Червев ей как будто не давал себя в руки.
     "Что это и почему?" - думала она и спросила Рогожина: о каком он упоминал разговоре Червева с губернатором?
     Дон-Кихот объяснил, что губернатор говорил с Червевым один на один и спрашивал его по чести. Так и сказал:
     - Я о вас никого не хочу спрашивать, я вашей чести верю.
     Червев ему по чести все и сказал.
     - Что же такое все?
     - А по логике, по логике.
     - Батюшка! ты бы хоть без логики рассказал.
     - Нельзя без логики, когда это было по логике.
     - Ну так говори, как можешь.
     - Губернатор спросил: "Скажите, пожалуйста, по совести, вы утверждали когда-нибудь, что власти не потребны в государстве?"
     - Ну!
     - Червев отвечал, что он этого никогда не утверждал. Бабушке вспомянулось письмо Червева к Журавскому, которое она читала Функендорфу, - и она подумала: не тут ли штука?.. А потом... значит, и он тоже, как и прочие, - тоже увертывается и от своих слов отпирается.
     - Что же, поверил или нет ему губернатор?
     - Поверил, - да ведь и нельзя не поверить.
     - Отчего?
     - Червев привел логику.
     - Какую?
     - Когда губернатор сказал, чем он может за справедливость своих слов ручаться, то он доказал логикой, он сказал: "Я не мог говорить, что власти не потребны в государстве, ибо я не думаю, чтобы и сами государства были потребны".
     - Неужто он это сказал?
     - Да; он так сказал... И губернатор его похвалил...
     - Ну еще бы!
     - За честность его, за искренность.
     - И больше расспрашивал?
     - Да. Говорил: "Но ведь вы властям не сопротивляетесь?" Червев говорит: "Нет, - не сопротивляюсь".
     "Вам нечем".
     "Да, - говорит, - и нечем, да я и не хочу".
     "Отчего?"
     "Это не надо".
     Губернатор его опять похвалил.
     "Прекрасно вы говорите, - никогда сопротивляться не надо. А все-таки вы одну какую-нибудь власть уважаете? А? Или по крайней мере вы можете уважать какую-нибудь власть?"
     Червев говорит:
     "Кажется, я мог бы уважать ту власть, которая вела бы дело к тому, чтобы себя упразднить и поставить вместо себя власть божию".
     Губернатор ему сказал:
     "Вы все очень своеобразно понимаете, но вы честный. - Я так и донесу".
     - Кому донесет?
     - Я не знаю, - может быть, он так и донес...
     - Да, разумеется, так и донес!
     - Я думаю, я думаю! - спокойно поддержал Рогожин.
     Бабушка задумалась.
     - Однако что же это такое?..
     Это совсем выходило за рамки всех ее картин... Неужто он в самом деле таков, что сомневается даже в потребности самих государств... отдельных "языков"... отдельных народов... вер... Это не может быть. Ей никогда в голову не приходило, чтобы такие вещи говорил просвещенный человек... и притом тот именно человек, которого она приглашает быть воспитателем ее сыновей... И когда это ей открывается? Именно теперь, когда она готова и даже должна его взять... Да; но почему же непременно должна? А потому, что она сама все это затеяла, вмешала в это много людей и теперь ей делать шаг назад было бы неловко и поздно!.. Впрочем, что за вздор! Когда что-нибудь можно остановить до начала - так это не называется поздно, а что до неловкости, то разве такие соображения могут руководить поступками большой важности. Не лучше ли отказаться от невесты накануне самого брака, чем дать совершиться акту, угрожающему обоюдным несчастием?.. Нет; Варвара Никаноровна не из таких бесхарактерных и сентиментальных людей. Пускай она в Червеве больше, чем сам губернатор, уверена, что он из честных честный, но она не сунет ему сразу детей, - она с ним теперь поговорит, - она, по отчему
     Она так и сделала, и получила как раз такой результат, какого ожидала.
     Просидев около часа с глаза на глаз с Червевым, она стала сама резюмировать в своем уме его положения и начертала такую схему: характер в высшей мере благородный и сильный; воля непреклонная; доброта без границ; славолюбия - никакого, бессребреник полный, терпелив, скромен и проникнут богопочтением, но бог его "не в рукотворном храме", а все земные престолы, начальства и власти - это для него совсем не существует. Это все, по его выводам, не соединяет людей, а разделяет, а он хочет, чтобы каждый жил для всех и все для одного... И это в нем так искренно, что он не хочет допускать никаких посторонних соображений. По его мнению, весь опыт жизни обманчив, - и самая рассудительность ненадежна: не стоит думать о том, что будут делать другие, когда вы будете делать им добро, а надо, ни перед чем не останавливаясь, быть ко всем добрым.
     Он убежден, что все со временем захотят платить добром за добро, - и потому он исключает всякий суд и всякие наказания, всякие похвалы и всякие почести... Заслуги ума, трудолюбия, даже заслуги самоотвержения и любви - все это, по его мнению, не нуждается ни в каких наградах и даже страдает от них. Добро - само в себе награда. Журавский с его идеями освободить крестьян ничего не достигнет, а во всей деятельности Сперанского он считает за достойное внимания только то, что он умеет сносить с достоинством свое удаление.
     Княгиню удивляло: как же этот человек был близок Сперанскому и Журавскому, которые имели совсем другие взгляды и стремились к улучшениям путем государственных мер! Их намерения княгине казались прекрасными, и во всяком случае они были ей понятны, меж тем как все то, что сказал ей с полною откровенностью Червев, - это все изменяет и отменяет, все упраздняет и все ставит ни во что. А то, что он говорит, о том приходится выводить из его идей, что это утопии, что это неприложимо и не может держаться при всех других условиях общества и гражданственности.
     Проведя все это в уме, она вслух договорила свою мысль:
     - Это не лад, а разлад.
     - Да, принесен "не мир, а меч", - спокойно отвечал ей Червев.
     Княгиня прочитала в его глазах, что он понял все, что она молча продумала, и нимало этому не удивился и не рассердился. Это ему, очевидно, было за привычку он словно ожидал того, что она ему сказала.
     - Как же вводить молодых людей в эту жизнь с такими идеями? - спросила она.
     - Не легко, - отвечал Червев.
     - И как им будет жить?
     - Трудно
     - Нельзя!
     - Если соединять несоединимое, то нельзя, но если вести одну линию, то можно.
     - Надо, значит, начать с того, что на многое, почитаемое за важное, взять и положить крест.
     - Да, с этого должно начаться.
     - А далее пойдет разлад со всем!
     - Разлад только с тем, что не идет в лад с порядком, при котором лев не захочет вредить ягненку.
     - Слова ваши режущи.
     - Я с вами должен говорить откровенно: я ведь знал, что я вам не гожусь.
     - Нет, я прошу вас дать мне подумать.
     - И не думайте, я не гожусь. Вы верите в возможность мира при сохранении того, что не есть мир, а я не вижу, на чем может стать этакий мир. Меч прошел даже матери в душу.
     - Вы строже, чем Савонарола!
     - Я не говорю ничего своего.
     - Да, но это ужаснее! Вы отнимаете у меня не только веру во все то, во что я всю жизнь мою верила, но даже лишаете меня самой надежды найти гармонию в устройстве отношений моих детей с религией отцов и с условиями общественного быта.
     - Этой гармонии я не касаюсь.
     - Но вы не верите в ее возможность?
     - Воспитывать ум и сердце - значит просвещать их и давать им прямой ход, а не подводить их в гармонию с тем, что, быть может, само не содержит в себе ничего гармонического.
     - Становясь на вашу точку зрения, я чувствую, что мне ничего не остается: я упразднена, я должна осудить себя в прошлом и не вижу, чего могу держаться дальше.
     Червев улыбнулся доброй улыбкой и тихо сказал:
     - Когда поколебались вера и надежда, остается любовь.
     - Как еще любить и кого?
     - Всех, но если вы истинно любите ваших детей...
     - Без сомнения.
     - И если верите тому, что открыл показавший путь, истину и жизнь...
     - Верю.
     - Тогда вы должны знать, что вам надо делать.
     Княгиня задумалась и тихо проговорила:
     - В душе моей я с вами согласна...
     - Душа ведь по природе своей христианка.
     - Но этот нож, этот меч, - это изменение всего...
     - Изменение всего, но сначала всего в самом человеке.
     - Да; только в самом себе... но... все равно... Вы обобрали меня, как птицу из перьев. Я никогда не думала, что я совсем не христианка. Но вы принесли мне пользу, вы смирили меня, вы мне показали, что я живу и думаю, как все, и ничуть не лучше тех, о ком говорят, будто они меня хуже... Привычки жизни держат в оковах мою "христианку", страшно... Разорвать их я
     - После, быть может, будет иное.
     - Нет, это будет вечный мой стыд, что вместо того, Чтобы теперь привлечь к себе в дом человека как вы, - Я говорю ему как те, которые говорили. "Выйди от меня - я человек грешный".
     - Вы искренни, и я вам благодарен, - отвечал Червев и встал с места.
     - Но как же вы теперь будете устроены? - спросила, удерживая в своих руках руку его, княгиня, - и она с замешательством стала говорить о том, что почла бы за счастье его успокоить у себя в деревне, но Червев это отклонил, ответив, что он "всегда устроен".
     И на этот раз он действительно уже был устроен и притом совсем необыкновенно: посетивший княгиню на другой день предводитель сообщил ей две новости: во-первых, присланное ему приглашение наблюдать, чтобы княгиня "воспитывала своих сыновей сообразно их благородному происхождению", а во-вторых, известие о том, что Червев за свои "завиральные идеи" послан жить под надзором в Белые берега.
     Княгиня, по словам Ольги Федотовны, после этого в три дня постарела и сгорбилась больше, чем во многие годы. Она изменилась и в нраве: навсегда перестала шутить, никого не осуждала и часто, как в мечте, сама говорила с собою:
     - Лучшего не стоим.
     Дон-Кихот, Жиго и сама Марья Николаевна утратили свои живые роли и только имели по временам пребывание в протозановском доме. "Княгиня стала ко всем равна, и к ним, как к обыкновенным". Ласково, но коротко. На последовавшее затем вскоре распоряжение доставить князей для воспитания в избранное учебное заведение в Петербург она не возражала ни слова, но только не повезла их сама, а доставила туда с Патрикеем. В душе ее что-то хрустнуло и развалилось, и падение это было большое. Пало то, чем серьезные и умные люди больше всего дорожат и, обманувшись в чем, об этом много не рассказывают.
     Я бы, кажется, имела основание уподобить состояние бабушки с состоянием известной сверстницы Августа Саксонского, графини Козель, когда ее заключили в замке. Обе они были женщины умные и с большими характерами, и обе обречены на одиночество, и обе стали анализировать свою религию, но Козель оторвала от своей Библии и выбросила в ров Новый Завет, а бабушка это одно именно для себя только и выбрала и лишь это одно сохранила и все еще добивалась, где тут материк?
     Толкущему в двери разума - дверь отворяется. Бабушка достала себе то, что нужнее всего человеку: жизнь не раздражала ее более ничем: она, как овца, тихо шла, не сводя глаз с пастушьего посоха, на крючке которого ей светил белый цветок с кровавою жилкой.
     Бывшие многочисленные знакомые оставили княгиню и скоро стали ее забывать. Поводом к тому послужило неизвестно откуда распространившееся известие, будто она "одержима черной меланхолией", что всем представлялось заразительным и опасным, вроде водобоязни. Опасность от меланхолии совсем иначе представлял себе Дон-Кихот Рогожин: он вспомнил из читанных им монастырских историй, какое происшествие случилось с медиком Яковом Несмеяновым, признанным за "меленхолика" и посланным в 1744 году в Москву, в Заиконоспасский монастырь, с тем чтобы с ним там "разговаривать и его усматривать: не имеет ли в законе божием сомнения". Рогожин испугался, что и у княгини напишут не меланхолию, а "меленхолию" и пошлют княгиню куда-нибудь, чтобы ее "усматривать", - и Дон-Кихот стал вести себя смирно и дожил век в Протозанове на страже, с решимостью умереть, охраняя княгиню, когда это понадобится. Надобности такой он, однако, не дождался и умер своею смертью, но, кажется, он умел заронить семя особливого страха и боязни в душу княгини. До этих пор всегда независимая и смелая во всех своих суждениях и поступках, она бледнела при одном напоминании имени Хотетовой и архимандрита Фотия и жаловалась Ольге, что в ней "развилась подозрительность и меланхолия". Таким образом, значит, общественные толки о ней оправдались, и эта смелая, твердая и чистая душа впала в слабость, утратила силу быть полезною другим и доживала жизнь, оберегая одну свою неприкосновенность. Она стала бояться тех, которые ее боялись, и Фотий начал являться ей во сне и стучать костылем. Ольга говорила, что бабушка, бывало, проснется и не спит, боясь, что он опять ей приснится, и целые дни потом молчит и ходит одна с собачкою в темных аллеях сада с таким печальным лицом, на которое жалко было смотреть, а ночью ей опять снился Фотий и опять грозил костылем.
     Конечно, она не могла говорить с Ольгой всего, что думала, но, однако, говорила ей "Я прожила жизнь дурно и нечестиво и зато бегаю как нечестивая, может быть ни единому меня гонящу. Меня барство испортило - я ему предалась и лучшее за ним проглядела". "Лучшее", по ее теперешним понятиям, была "истина", которая делает человека свободным, и при этом она вспоминала о Червеве. А когда Ольга говорила ей "Ведь и вы то же самое знать изволите", она отвечала "Знать я изволю, а следовать неспособна, и оттого я хуже тех, которые не знают". Ольга этого не понимала и, не зная что сказать, один раз сказала: "Бог даст доспеете". Бабушка ей отвечала: "Очень была бы рада" И радость эта была ей дарована.
     У крестьян, отданных в приданое княжне Анастасии, были свои земли, купленные на господское имя, как это тогда водилось. Функендорф не признал их прав и все посчитал на себя. Бабушка увидала свою ужасную ошибку и тотчас же освободила людей своей части на легкий выкуп земель и все, что выручила, отдала обиженным Функендорфом людям, вознаградив их с излишком, а сама решилась жить нахлебницею у Марьи Николаевны. Моему отцу и дяде и их крестьянам стоило немалого труда упросить ее остаться в их доме и продолжать управлять их имением. Она сдалась более на просьбы крестьян и, "чтобы им не было худо", осталась в Протозанове "в гостях у сыновей" и жила просто, кушая вместе с Ольгою самое простое кушанье Ольгиного приготовления, ни о каких вопросах общего государственного управления не хотела знать и умерла спокойно, с твердостью, и даже шутила, что теперь опять ничего не боится и что Фотий на нее, наверное, больше грозиться не будет.
     Червев кончал свое течение всех благополучнее: он, мимо воли своей, наконец сделался известен в свете. Несмотря на то, что к нему никого из шатких в вере людей не допускали, Патрикей не раз ездил узнавать по секрету, как он томится, и всякий раз привозил известие, что нет ему никакого томления. Червев почитал себя вполне благополучным и счастливым, что не был лишен света, воздуха и работы. О вине, за которую он прислан, ничего никому не было известно. Звали его "добрый бродяга". Строгость к Червеву применялась только в том, что его не ставили работать вместе с простыми людьми из мирян. Для иноков же, которые были хорошо утверждены во всем, что им надобно знать, Червев не почитался нимало опасным. Летом он разбивал навоз и копал гряды, а зимою качал воду из колодца и чистил коровники.

/ Полные произведения / Лесков Н.С. / Захудалый род