• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Рыбаков А.Н. / Дети Арбата

Дети Арбата [16/39]

Скачать полное произведение

    Он снова сделал длинную паузу, потом продолжил:
     - И, наконец, товарищи, последнее: в каком направлении должна развиваться Москва?
     Первое предложение - оставить Москву такой, какая она есть, в виде, так сказать, музея, мемориала, а новую Москву строить на новом месте. При всем нашем уважении к авторам этого предложения мы не можем его принять. Москва - исторический центр России, Москва объединила и создала Россию, отказаться от нее мы не можем, не смеем и не посмеем.
     Второе предложение - оставить нетронутым нынешний центр Москвы, приблизительно в границах Садового кольца, и окружить его восемью районами-сателлитами, создать восемь жилых конгломератов, которые и будут новой Москвой. Нетрудно увидеть, что это всего лишь облегченный вариант первого предложения.
     Из чего исходят оба эти предложения? Они исходят прежде всего из неверия в нашу способность реконструировать Москву. Конечно, легче построить новый город. Но нам, большевикам, под силу и самая сложная задача: перестроить нашу Москву, оставить нашу Москву на ее месте, оставить Москву центром нашей страны, центром мировой революции. И потому мы решили развивать Москву по ее исторически сложившейся радиально-кольцевой схеме. Ее архитектурным центром станет Дворец Советов, увенчанный грандиозной фигурой Владимира Ильича Ленина. От Дворца Советов лучами будут расходиться основные магистрали Москвы, широкие, благоустроенные, с высотными зданиями на каждой. Москва устремится вверх, ввысь. Устремленная ввысь Москва в сочетании с классическими, но по-социалистически осмысленными решениями - вот ее будущий облик. Облик будущей Москвы.
     Без четверти десять, возвращаясь с совещания, Сталин прошел к себе в кабинет.
     Поскребышев ему доложил:
     - Шумяцкий привез картину, Иосиф Виссарионович!
     - Хорошо, - сказал Сталин. - Шумяцкий может ехать домой. Передайте Клименту Ефремовичу, чтобы пришел смотреть.
     Сталин обычно смотрел картину с кем-нибудь из членов Политбюро. В этом случае он надевал очки и садился в последнем, седьмом ряду с краю, чтобы не мешал луч киноаппарата и сам киноаппарат чтобы не стрекотал над ухом. Иногда, хотя и очень редко, только если были гости, Сталин садился в середине второго ряда и очки не надевал. Он никому не показывался в очках, в очках его никогда не изображали.
     Сегодня по распоряжению Сталина привезли "Огни большого города" Чарли Чаплина. Сталин смотрел картину в третий раз. Он любил Чаплина, Чаплин напоминал ему отца, единственного родного человека. А иногда он улавливал у чаплинского героя сходство с собой - такой же одинокий в этом мире. Но он отгонял от себя эту мысль, она не соответствовала действительности. Чаплин напоминал ему отца и только отца. Бедный Чарли уходил по дороге, оглядывался, беззащитно улыбался. Сталин прослезился, вытер платком глаза...
     Ворошилов наклонился к нему.
     - Коба, что с тобой?
     - Это про меня картина, - сухо ответил Сталин.
     Но это была картина не про него, а про его отца, незадачливого сапожника. Виссариона Джугашвили... Когда он уходил на заработки, обычно в Телави или еще куда-нибудь, он так же, как Чаплин, оборачивался на дороге, махал Иосифу рукой, грустно, беззащитно улыбался.
     Они жили тогда в доме Кулумбегашвили, тоже сапожника. В доме было две комнаты, одну занимали Кулумбегашвили, в другой ютились они, Джугашвили. Крошечный, пропахший сапожными запахами домик, где работал Кулумбегашвили, а отец бывал редко, ездил в Кахетию, скитался, не ладил с матерью. Мать была властная женщина, чистокровная грузинка _картвели_, а отец вроде бы из южных осетин, населявших Горийский уезд. Предки его огрузинились, и дед осетинское "ев" в своей фамилии "Джугаев" сменил на грузинское "швили".
     Мать ходила стирать и убираться к богатому вдовцу Эгнатошвили. В училище поговаривали, будто он-то и есть отец Иосифа, он-то и поместил его в духовное училище, будь он сыном сапожника Джугашвили, тот обучал бы его сапожному ремеслу, а не бродяжничал бы по Грузии.
     Все врут - никому верить нельзя! Маленький Иосиф хорошо знал, что его отец - сапожник Виссарион Джугашвили, тихий добрый человек, хотя мать и ругала его всегда, говорила, что из-за него они такие бедные, что он загубил их жизнь. За эти попреки Иосиф не любил мать.
     Безусловно, мать хотела ему добра, хотела, чтобы он стал священником, хотела отдать его богу. И к Эгнатошвили водила, чтобы посытнее и повкуснее поел. А он не хотел к ним ходить. Они богатые, он бедный, выносят ему во двор тарелку харчо, баранину с кукурузой, а сама сидят в комнатах, пьют вино, разговаривают. Когда они ходили к Эгнатошвили, мать старалась приодеть его. А зачем? Одеждой одна подчеркивают богатство, другие пытаются скрыть бедность. А он не стыдился своей бедности. Брюки обтрепались? Плевать! Других брюк у него нет. Ботинки стоптаны? Других ботинок у него нет. В Тифлисе, в семинарии, он даже гордился своим обтрепанным видом - так должен выглядеть настоящий мужчина! Он и сейчас одевается, как простой солдат...
     Он не хотел подчиняться воле матери. Отца любил, но к его воле тоже не подчинялся по той простой причине, что воли у отца не было. У матери была воля, и все говорят, что он унаследовал ее характер, но воля и характер ушли у нее на добывание куска хлеба. А отец не захотел гнуть спину за копейки, любил петь, шутить, сидеть за столом с друзьями. И в эти минуты был настоящим мужчиной, симпатичным, обаятельным, веселым. А рядом с матерью выглядел маленьким, забитым, молчаливым. Слабый человек!
     Потом пришло письмо, что отца убили в Телави в пьяной драке. Опять врут. Отец никогда не дрался, тихий, миролюбивый человек. Кто и за что мог его убить? Просто умер отец. Мальчики в училище дразнили Иосифа: отец не мог постоять за себя. А Иосиф хорошо знал, что это не так, все ложь, он даже не отвечал, усмехался и отходил в сторону, презирал их всех, своих соучеников, презирал богатых, которые кичатся своим богатством, презирал бедных за то, что стыдятся своей бедности.
     Там в Телави и похоронили отца, а где, никто не знает. И он, его сын, тоже не знает. А он любил отца, и отец его любил, не наказывал, никогда не выговаривал, трепал ласково по голове, песни пел. От него ОН и унаследовал музыкальность. В училищном хоре стоял всегда в верхнем ряду, где стояли все малые ростом. ЕГО голос считался самым лучшим, регент говорил, что у него в слух есть. Все это от отца, и похож он на отца, тот тоже был небольшой, рыжеватый, а мать высокая, черная. Отец любил и понимал шутку, мать шуток не понимала, угрюмая женщина.
     Земляки хотят назвать Гори его, Сталина, именем. Не надо! Пусть назовут его именем город Цхинвали - столицу Южной Осетии, это будет памятником отцу и всей отцовской осетинской родне. Матери полезно знать, что он чтит память своего отца, сапожника Виссариона Джугашвили. Женщина неглупая, поймет. Безусловно, в глазах советского народа он должен выглядеть примерным сыном, это делает его образ человечнее, ближе, роднее. Но детство для него - это прежде всего отец.
     Он снова вспоминал, как ходил с ним в Атени, крестьяне там возделывали виноградники, давили ногами виноград, заливали в громадные глиняные кувшины хорошее вино "Атенури".
     И отец вечерами пил с приятелями атенское вино и пел с ними песни - щемящее сердце грузинское многоголосье. Хорошо пели, хорошо пили - по-грузински, добрея и веселея от вина, не так, как пьют русские мужики, впадая от водки в пьяный кураж, драки и поножовщину. Но это русский народ, великий по численности, по территории, народ, с которым только и можно делать историю. Присоединение к России сохранило грузин как нацию, и потому грузинский социализм - часть социализма общероссийского.
     Однако русские - это не грузины. В училище, семинарии никто не трогал его из-за поврежденной руки, в этом проявлялось исконное грузинское благородство. Но потом люди не считались с этим его физическим недостатком, ни в Баку, ни в Батуми, ни в Сибири, были грубы и безжалостны. Он устоял тогда, противопоставил им еще большую грубость. За грубость Ленин упрекал его, но только так можно управлять: грубость аппарата держит в узде грубость народа. Деликатничают с ним только интеллигенты, которых потом же и выкидывают, как хлам. Еще тогда, в молодости, он понял, что демократия в России - это лишь свобода для развязывания грубых сил. Грубые инстинкты можно подавить только сильной властью, такая власть называется диктатурой. Этого не понимали меньшевики, не знавшие народа, это понимали большевики, знавшие народ. Потому-то русские социал-демократы в большинстве своем пошли за большевиками, не русские социал-демократы - за меньшевиками. Большевизм - русское явление, меньшевизм - не русское. Из всех _крупных_ грузин только ОН один понимал русский народ и пошел с большевиками. Другие грузины - Ной Шордания, Церетели, Чхеидзе и тому подобные - не знали русского народа и пошли с меньшевиками. Правда, тогда ОН был против национализации земли. Кто был прав _для того времени_, он или Ленин, неизвестно. Кто был прав или неправ к прошлом, история не дает на это однозначного ответа - прав победитель. Но ОН не стал оппонировать Ленину: его путь с большевиками, с Россией, в которой он только и мог состояться как политический деятель. Он много занимался национальным вопросом и твердо знает: среди наций, как среди людей, побеждают сильнейшие, среди народов, как среди политиков, есть ведущие и есть ведомые. В Советском Союзе, насчитывающем сотню народов, ведущим может быть только один народ - русский, он составляет более половины населения страны. С русским великодержавным шовинизмом нужно ПРОВОЗГЛАШАТЬ беспощадную борьбу, ибо он вызывает в ответ местный национализм. Но ни на минуту нельзя забывать, что главная, объединяющая сила - русский народ. Для русского народа он должен быть русским, как для французов был французом корсиканец Наполеон Бонапарт.
     Совещанием Сталин остался доволен. ОН выступил на нем не только как инициатор и организатор реконструкции Москвы, ОН сохранил для России этот город, название которого дорого каждому русскому человеку. ОН сохранил Москву такой, какой ее знает и представляет каждый русский человек. Не эти, сидевшие в зале высоколобые интеллигенты, радеющие о культуре России, а ОН, именно ОН в только ОН удовлетворил глубоко русское чувство любви к Москве и почитания Москвы. И потому Москва теперь - ЕГО город, будущая Москва - ЕМУ памятник. Русский человек Киров барахтается в Ленинграде, трубит о реконструкции Ленинграда, а что там реконструировать? Ленинград - сложившийся город, каменная глыба, с которой ничего нельзя сделать и с которой Киров ничего не сделает.
     Но, как всегда, когда ОН демонстрировал свою исключительность, им овладевало острое чувство одиночества. Они встают и рукоплещут, но они не любят его, они его боятся, потому встают и рукоплещут. С большим удовольствием, торжеством и радостью они бы топтали его поверженного. Они не могут, не хотят согласиться с его превосходством, с его исключительностью и единственностью. Для них он недоучившийся семинарист, узколобый плебей. Даже "соратники" боятся укрепления его власти, толкуют о коллективном руководстве, о роли ЦК, держат в запасе школку Покровского, отрицающего роль личности в истории, желая этим умалить прежде всего ЕГО роль в истории партии, в истории России.
     Им этого не удастся. ОН создаст не только новую историю России, но и выработает новые критерии в оценке исторических событий - только так можно обеспечить правильное суждение нынешних и будущих поколений об эпохе. ЕГО эпохе.
     Цезарь и Наполеон стали императорами не из тщеславия, а в силу исторической необходимости. Только Цезарь с его единоличной властью мог отразить варваров, только Наполеон-император мог покорить Европу. Верховная власть должна быть _царственно_ величественна, только перед такой властью народ будет преклоняться, только ей будет подчиняться, только она способна внушить ему трепет я уважение. Русская историческая наука представляет Ивана Грозного злодеем. На самом же деле Иван Грозный был великий государственный деятель, присоединил к Россия Казань, Астрахань и Сибирь, первый в истории России, и может быть, и не только России, ввел монополию внешней торговли, первым из русских царей сделал главным принципом принцип государственности: все подчиняется интересам государства. Бояре противодействовали созданию могучего централизованного государства, и потому ошибка Грозного была не в том, что он казнил бояр, а в том, что мало казнил, не истребил четыре главных боярских рода до самого основания. Древние были в этом смысле дальновиднее, истребляли своих врагов до третьего и четвертого колена, начисто и навсегда.
     Неправильно оценивала историческая наука и роль опричнины. Надо различать понятия "опричнина" и "опричник". Опричнина была гвардией Грозного, прогрессивный войском, предназначенным для борьбы с боярством и боярами. Опричник - это исполнитель, среди них должны быть и палачи. Законы о смертной казни принимают гуманные парламентарии, высокообразованные законодатели, а осуществляют смертную казнь палачи.
     Петр Первый был великий правитель, создал новую Россию. А что писал о Петре Покровский? Вот эти строчки: "Петр, прозванный льстивыми историками Великим, запер жену в монастырь, чтобы жениться на Екатерине, которая раньше была горничной одного пастора в Эстонии. Своего сына он собственноручно пытал, а потом велел тайно казнить в каземате Петропавловской крепости... Он умер от последствий сифилиса, заразив предварительно и свою вторую жену..." Вот и все, что увидел Покровский в Петре!
     Эту чушь нес "глава исторической школы"! А то, что Петр преобразил Россию, этого не заметил! Вот до какой чепухи можно договориться, вот к чему приводят доктринерское понимание марксизма и отрицание роли личности в истории! И этого примитивного социолога Ленин выдвинул в первые историки, хвалил его "Русскую историю в самом сжатом очерке" - беспомощную работу, представляющую всех исторических деятелей России бездарностями и ничтожествами. Как мог хвалить это Ленин? Ленин, который хорошо понимал роль личности в истории!
     Покровский хотел представить себя хранителем ленинизма, единственным толкователем взглядов Ленина. Нет, извините! Единственным толкователем взглядов Владимира Ильича Ленина может быть только его преемник, только продолжатель его дела, только тот, кто после него повел страну. Его преемник, его продолжатель - Сталин, страну ведет Сталин. Значит, только Сталин и является единственным толкователем ленинского наследства, в том числе и в области истории, ибо ОН эту историю ДЕЛАЕТ. Однако за десять лет товарищ Покровский не сказал ни слова о том, _что_ внес товарищ Сталин в разработку общественных наук. Разве не понимал товарищ Покровский, что руководить государством - значит, разрабатывать теорию государства? Понимал. Но не хотел признать товарища Сталина ни ученым, ни теоретиком.
     Антимарксистскую "историческую" школу Покровского надо разбить вдребезги. Авторитет Ленина должен служить тому, что нужно партии сегодня и может понадобиться завтра. И авторитет Ленина должен унаследовать его преемник. Сталин - это Ленин сегодня. Когда Сталин умрет, его преемник будет называться Сталиным сегодня. Только так можно создать несокрушимую преемственность власти, ее вековую незыблемость и устойчивость. Историческая наука должна подтвердить, что Сталин - истинный преемник Ленина, другого преемника быть не могло, те, кто претендовал на ленинское наследство, жалкие самозванцы, политические авантюристы и интриганы. Историческая наука должна подтвердить, что Сталин всегда стоял рядом с Лениным. Не Зиновьев, бывший в эмиграции всего лишь секретарем Ленина, не Каменев, бывший там же лишь его референтом, а именно ОН, который в РОССИИ на практической работе создавал партию. Поэтому-то она и называется партией Ленина-Сталина. Все мелкие несогласия Сталина с Лениным должны быть забыты, должны быть выброшены из истории навсегда. В Истории должно остаться только то, что делает Сталина Лениным сегодня. Главная задача - создать могучее социалистическое государство. Для этого нужна могучая власть. Сталин - руководитель этой власти, значит, он вместе с Лениным стоял у ее истоков, вместе с Лениным руководил Октябрьской революцией. Джон Рид освещает историю Октябрьского переворота по-другому. Такой Джон Рид нам не нужен.
     Будет ли это извращением Истории? Нет, не будет. Октябрьский переворот совершила партия, а не эмигранты, жившие в Париже, Цюрихе и Лондоне. Поднаторели там в дискуссиях и диспутах, научились болтать и митинговать на верандах парижских кафе, а революционерам РОССИИ приходилось молчать или говорить вполголоса. Но именно они, рядовые, скромные партийные работники, они-то и подняли массы в решающий час на борьбу, на революцию, а потом и на защиту революции. ОН и есть представитель _этих_ партийных кадров, и потому ИХ роль в история Октября - это и есть ЕГО роль. В этом и заключается истинная роль масс и истинная роль личности в истории. Гражданскую войну выиграли не военспецы, только мешавшие делу, выиграли гражданскую войну десятки тысяч коммунистов, кадровых партийных работников, создавших армии и дивизии, полки и отряды. ОН представитель этих кадров, и потому ИХ роль в гражданской войне - это ЕГО роль, а ЕГО роль - это и есть роль партии.
     Вот так, на таких принципах должна создаваться история, и история партии прежде всего. Так называемое коллективное руководство - миф. Никакого "коллективного руководства" в истории человечества не существовало. Римский сенат? Чем кончился? Цезарем. Французский триумвират? Наполеоном. Да, история человечества есть история борьбы классов. Но выразителем класса выступает ВОЖДЬ и потому история человечества - это история его вождей и правителей. Идеализма тут нет. Дух эпохи определяется тем, кто эту эпоху творит. Эпоха Петра - одна из самых ярких в истории России, она отражает его яркую личность. Правление Александра Третьего - самое тусклое, оно вполне соответствовало его собственному ничтожеству. 3
     Утром Борис ушел договариваться с возчиком. Саша сел писать письма.
     ..."Дорогая мама!"
     Приговор ему объявили в той же комнате, где раньше допрашивали. Какой-то чин прочитал постановление Особою совещания. Статья пятьдесят восемь пункт десять, административная ссылка в Восточную Сибирь на три года с зачетом предварительного заключения.
     - Распишитесь!
     Саша перечитал бумагу. Может быть, в ней написано, за что ему дали три года? Ничего не написано. Это даже не приговор, а пункт из какого-то общего списка, где он значится пятым, двадцать пятым, а может быть, и триста двадцать пятым.
     Саша расписался. Приговор объявили утром, днем было свидание с мамой, вечером его отправили.
     Накануне явился надзиратель, протянул бумагу и карандаш.
     - Кого вызываете на свидание?
     Он записал маму и отца... Варя? Он может написать: Варя Иванова - невеста. Невесту они обязаны вызвать. Почему именно Варя? Разве он любит ее или она любит его? И все же именно ее он хотел видеть. "Цветок душистых прерий, твой смех нежней свирели". Этого нежного голоса ему не хватало. Но Саша не записал Варю: хочет ли она этого свидания, ждет ли его, нужен ли он ей?
     Надзиратель привел Сашу в крохотную камеру и ушел, заперев дверь. Саша сидел за столом и думал, как ужаснется мама, увидев его с бородой, как страшно будет ей идти по тюремным коридорам.
     Заскрежетал ключ, мелькнуло лицо надзирателя, за ним лицо мамы, ее седая голова. Надзиратель встал боком, загораживая спиной Сашу, чтобы мама не могла подойти к нему, указал ей на стул по другую сторону стола. И она, маленькая, седая, заспешила к указанному месту, опустив голову, не глядя на Сашу. И, только усевшись, подняла глаза и уже больше не сводила с него взгляда. Губы ее дрожали и голова мелко подергивалась.
     Саша смотрел на нее, улыбался, сердце его обливалось кровью. Так постарела мать, такой несчастной выглядела, столько страдания было в ее глазах. Она пришла в стареньком вытертом демисезонном пальто, называла его "мой габардин", оно напомнило Саше, что уже весна, а видел он маму в январе.
     Нижняя половина окна была замазана белилами, а из верхней било весеннее солнце, лучи его падали в дальний угол, где с безучастным лицом сидел надзиратель.
     - Хотел побриться и не успел, парикмахера сегодня не было, - весело говорил Саша.
     Она молча смотрела на него, губы ее дрожали, и голова дрожала - не могла справиться с этим, старалась не заплакать.
     - Парикмахер доморощенный, дерет, никто не хочет у него бриться, может быть, мне идет борода, может, оставить?
     Она молчала, мелко кивала головой и смотрела на него.
     - Как все? Живы, здоровы?
     Он имел в виду своих друзей - в порядке ли они? Она поняла его вопрос.
     - Все хорошо, все здоровы.
     Но мысль о том, что у всех хорошо, а плохо только с Сашей, только с ним одним, почему-то именно с ним, эта мысль невыносима. И она заплакала, опустив голову на руки.
     - Перестань, мне надо тебе что-то сказать.
     Она вынула платок, вытерла слезы.
     - Я буду апеллировать, мое дело ерунда, связано с институтом.
     Надзиратель перебил его:
     - О деле не говорить!
     Но мама не испугалась, как пугалась раньше, когда сталкивалась с грубой казенной силой. На ее лице появилось знакомое Саше упрямое выражение, она напряглась, слушая Сашу, и выслушала до конца. И это было то новое, что увидел Саша в своей матери.
     - Я уезжаю в Новосибирск, все будет в порядке.
     Он не хотел говорить "Сибирь" и сказал "Новосибирск".
     - Как только приеду на место, дам телеграмму, а потом напишу. На работу я устроюсь, денег мне не высылай.
     - Я передала тебе сто пятьдесят рублей.
     - Зачем так много?
     - И продукты, и сапоги.
     - Сапоги - хорошо, а продукты зря.
     - И теплые носки, и шарф, - она подняла глаза, - сколько тебе дали?
     - Маломерок - три года свободной ссылки. Через полгода вернусь. Папа приезжал?
     - Приезжал в январе, а сейчас я не могла его вызвать, мне позвонили только вчера. Как твое здоровье?
     - Прекрасно! Ничем не болел, кормят прилично, курорт!
     Он веселился, хотел приободрить ее, но она видела его страдания, страдала сама, вымученно улыбалась его шуткам, тоже хотела его ободрить, пусть знает, что он не одинок, о нем будут заботиться.
     - Вера так жалела, что ты ее не вызвал, она приехала со мной, не пустили, и Полину не пустили.
     Он как-то не думал о тетках.
     Путая приготовленные слова с теми, что пришли к ней сейчас, она сказала:
     - Береги себя, все это пройдет. Обо мне не беспокойся, я поступаю на работу.
     - На какую работу?
     - В прачечную, приемщицей белья, на Зубовском бульваре, совсем близко, я уже договорилась.
     - Перебирать грязное белье?!
     - Я уже договорилась. Не сейчас, а когда съезжу к тебе.
     - Зачем ехать ко мне?
     - Я приеду к тебе.
     - Хорошо, мы спишемся, - примирительно сказал Саша. - Из института приходил кто-нибудь?
     - Тот маленький, косой...
     Руночкин! Значит, с ребятами все в порядке.
     - Что он говорил?
     - Про заместителя директора...
     Криворучко! Значит, он здесь. Дьяков не обманул.
     - В нем-то все и дело, - проговорил Саша.
     Надзиратель встал.
     - Свидание окончено.
     - Все дело в нем, - повторил Саша. - Передай Марку.
     Она закивала головой в знак того, что понимает: Сашу арестовали из-за заместителя директора, об этом надо передать Марку. Она передаст, хотя знает, что это бесполезно. Все бесполезно. Пусть будет так, лишь бы не хуже. Три года, они пройдут, они ведь когда-то кончатся.
     - И еще передай: никаких показаний я не дал.
     Надзиратель открыл дверь.
     - Проходите, гражданка!
     Саша встал, обнял мать, она приникла к его плечу.
     - Ну вот, - Саша погладил ее по мягким седым волосам, - все в порядке, а ты плачешь.
     - Проходите, гражданка!
     Нельзя обниматься, нельзя подходить друг к другу но все вот так вот подходят, обнимаются, целуются.
     - Давайте, давайте, - привычным движением плеч надзиратель подтолкнул мать к двери. - Сказано ведь, проходите!
     Саша написал маме, что все хорошо, он здоров, весел, присылать ничего не надо. А писать ему в село Богучаны Канского округа, до востребования.
     Борис вернулся злой - никто не хочет ехать, боятся плохой дороги, запрашивают громадные деньги. А комендатура не ждет - добирайся, как хочешь. Прогонных дают гроши - на полпути и то не хватит.
     Обедали опять в "Заготпушнине". В углу за пустым столиком, съежившись, сидел Игорь.
     - Граф на посту, - заметил Борис, - ждет меня и Дульсинею. Дульсинее - почитать стихи, от меня - получить даровой обед. Но не дождется, я сам теперь безработный.
     Повариха на этот раз не вышла к Соловейчику, громко двигала кастрюли, колотила алюминиевыми тарелками.
     - Привадили, Борис Савельич, сидит с утра, от сотрудников неудобно, не паперть - куски собирать.
     - Я с ним поговорю.
     Борис уже не был начальником, но повариха, как и вчера, положила ему в тарелку лишнюю ложку сметаны.
     - Надо понять ее положение, - сказал Борис, - нищие в столовую не допускаются, она за это отвечает.
     - Он голоден, - ответил Саша.
     - Знаете, Саша, - с сердцем возразил Борис, - ссыльных устроил сюда я. Теперь мне, конечно, наплевать, я уезжаю. Но для тех, кто остается, это вопрос жизни и смерти. А кончится тем, что их отсюда погонят. Я предупреждал: приходите часам к двум, когда сотрудники уже пообедали, не шумите, не мозольте глаза, тихо, мирно, аккуратно. Так нет! Он является с утра, торчит целый день, кусошничает, читает стихи, а стихи, знаете, бывают разные, и любители стихов тоже бывают разные... Вы меня понимаете?..
     - В Париже люди собираются в кафе, треплются, Игорь привык к этому.
     - Я привык к теплому клозету, - отрезал Борис, - к ванной, телефону, ресторану. Как видите, отвык.
     - Накормим его в последний раз, - предложил Саша, - я заплачу, позовите его.
     Борис пожал плечами, нахмурился, поманил Игоря пальцем.
     Игорь ждал этого знака, засуетился, неловко выбрался из-за стола, искательно улыбаясь, подошел.
     - Ну как, получил деньги за чертежи? - спросил Борис.
     - Обещают на днях.
     - А где дама?
     - Валерия Андреевна уехала в Ленинград.
     - Совсем?
     - Совсем.
     - "Мы странно встретились и странно разойдемся", - пробормотал Борис. - Ну, садись.
     Игорь поспешно сел, положил смятую кепку на стол, спохватился, переложил на колени.
     Борис кивнул на Сашу.
     - Завтра нас...
     Игорь приподнялся и поклонился Саше. Саша улыбнулся ему.
     - Так вот, - продолжал Борис, - завтра нас отправляют на Ангару. Я договорился: тебя и других товарищей будут по-прежнему сюда пускать. Но тебе пора понять: это но кафе на Монмартре.
     - Понимаю, - наклоняясь к столу, прошептал Игорь.
     - Здесь закрытая учрежденческая столовая. Пообедал и ушел. Нет денег - не являйся. Такой здесь порядок. А ты его нарушаешь. Тебе могут отказать, это полбеды. Но из-за тебя откажут и другим, твоим товарищам по ссылке. Понял?
     - Понял, но я не ссыльный, - поспешно ответил Игорь.
     - Кто же ты такой, позволь узнать? - насмешливо спросил Борис.
     - Меня не судили, вызвали и сказали: поезжайте в Канск, будете там жить.
     - На отметку ходишь?
     - Хожу.
     - Паспорт есть?
     - У меня никогда не было советского паспорта.
     - Ты имеешь право уехать?
     - Нет.
     - Значит, ты такой же, как и мы. А теперь идем!
     Борис и Игорь подошли к окошку и вернулись: Игорь с тарелкой борща, Борис с хлебом и прибором.
     - Ешь! - приказал Борис. - И не торопись, никто у тебя не отнимает.
     Игорь молча ел, наклонившись к тарелке.
     - Ведь ты художник, можешь рисовать портреты.
     Игорь положил ложку, вытер пальцем губы.
     - Не хотят, говорят, фотографии больше похожи и дешевле.
     - Можешь малевать какие-нибудь пейзажики, - настаивал Борис, - здесь это любят, в клубе можно подработать к празднику. Надо только шевелить мозгами и не считать себя аристократом.
     - Я не считаю, - прошептал Игорь.
     - Врешь, считаешь. А меня ты считаешь плебеем.
     Игорь мотнул головой.
     - Нет, не плебеем.
     - Кем же?
     Игорь опустил голову, ложка его застыла в воздухе.
     - Я вас считаю жлобом.
     И еще ниже наклонился к тарелке.
     Саша не мог сдержать улыбки.
     Борис побледнел.
     - Для меня это не новость. Хам, плебей, жлоб - одно и то же. В России. Не знаю, как в Париже. Но так как плебеи, то есть, простите, жлобы, обязаны кормить господ дворян, то я оставляю тебе семь рублей, - Борис вынул из кармана и отсчитал семь рублей, - на десять обедов. Деньги я оставляю на кухне, иначе ты их прожрешь за один день. А вот потом, когда умнешь эти десять обедов, то или найдешь другого жлоба, что исключено, или будешь работать, что сомнительно, или подохнешь с голоду, что вероятное всего.
     Он подошел к окошку, переговорил с поварихой, передал ей деньги. Она с недовольным видом кинула их в тарелку, служившую ей кассой.
     Саша встал. Игорь тоже, встал. Кепка его упала, он наклонился и поднял ее.
     Саша протянул ему руку.
     - До свидания, я надеюсь, вы устроитесь в конце концов.
     - Постараюсь, - ответил Игорь печально.

/ Полные произведения / Рыбаков А.Н. / Дети Арбата

Смотрите также по произведению "Дети Арбата":

• Сочинения
• Краткое содержание