Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Аверченко А.Т. / Шутка мецената
Шутка мецената [5/7]
- Рассказывайте, Телохранитель, - рассмеялась мягким всепрощающим смехом Яблонька. - Я не такая наивная, чтобы не знать, что некоторые девушки целуются.
- И даже очень! - подхватил Кузя с таким фатовским видом, который ясно указывал, что в этих отклонениях от девичьей добродетели он, Кузя, играл не последнюю роль.
- Кузя! Девушки не твоя среда, помолчи. Вот когда девушка выйдет замуж, да муж ее сделается полковником, да потом умрет, да она останется вдовой с белыми ножками и прочим...
- А вы сегодня мою вдову напрасно обидели, - опять омрачился Кузя. - Как она играла на рояле! И когда играла, так ямочки на плечах, как живые, прыгали...
- Это ты нам расскажешь без Яблоньки, - сурово прервал его пуританин Новакович. - Ну, так вот вам, почтенные, моя история... Называется она -
Поцелуй в каюте
Должен я начать с самой интимной подробности моей прошлой жизни: в дни своей юности я влюбился... Чувства свои я подарил одной очень достойной девушке, а отвечала она мне взаимностью или нет - я не знал, и это чрезвычайно терзало меня!
(При этих словах рассказчик бросил косой взгляд на Яблоньку, ожидая, что веки ее или углы губок предательски дрогнут, но Яблонька самым безмятежным образом была погружена в вылавливание розовым язычком ананаса из бокала с крюшоном. Рассказчик тоскливо вздохнул и стал продолжать.)
- Я и теперь, господа, застенчив и робок с женщинами, а в те времена взглянуть даже на женщину дерзновенным взглядом было для меня подвигом совершенно невозможным. И случилось так, что любимая мною девушка и я должны были ехать на пароходе из Одессы в Севастополь. Я только издали поглядывал на нее да вздыхал, а она была весела, как никогда: каждую минуту подходила ко мне, шутила, подтрунивала надо мной, а когда ее заинтересовывало что-нибудь из жизни моря - мимо идущий корабль, или плывущий обломок лодки, разбившейся где-нибудь о скалы, или резвящаяся за корабельной кормой стая дельфинов, или поле водорослей, колышущееся на поверхности воды, - она обо всем этом меня расспрашивала, и я толково объяснял ей, потому что в морских делах очень хорошо понимаю и во мне, может быть, заглох какой-нибудь морской корсар, и слава Богу, что заглох, потому что за эти штуки по головке не гладят.
Вот так-то беседуем мы с ней, а она вдруг и спроси меня:
- У вас, кажется, есть коллекция открыток с картин Третьяковской галереи?
- Есть, - говорю. - Хорошая коллекция.
- Покажите. Только вы не тащите всего этого сюда, а я, - говорит, - лучше пойду в вашу каюту. Можно?
А у меня была отдельная каюта - капитан был приятелем, так дал.
Услышав предложение любимой девушки, я засиял, как бриллиант Кох-и-Нор, и, конечно, помчался вперед самым гостеприимным образом. Входим мы, и как остановилась она посреди каюты, красивая, будто наша Яблонька, сверкающая черными глазами, белыми перламутровыми зубками, освещенная ярким полуденным солнцем из открытого иллюминатора, как наклонилась она над альбомом жарко дышащей грудью - вспыхнул я, как солома на огне.
И уж буду с вами откровенен до конца - до того захотелось мне поцеловать эту прекрасную девушку, что чуть не до крику.
Собственно, другой на моем месте, может быть, и сделал бы это, потому что девушка относилась ко мне чрезвычайно ласково, но, как я вам говорил уже, характер у меня был дико застенчив. Как так? Среди бела дня вдруг ни с того ни с сего - чмок! Еще если была бы темная ночь - тогда не так стыдно... А то как назло: солнце нагло лезло всеми своими лучами, как осьминог лапами, прямо в открытый иллюминатор, так что я мог пересчитать все вьющиеся мягкие волосики на ее склоненном затылке...
И воззвал я ко Господу:
"Всемогущий! Если для тебя действительно нет ничего невозможного - пошли сейчас ночную тьму, чтобы я мог наглядно объяснить этому твоему прекрасному созданию волнующие меня чувства!"
Не успел я вознести к Богу эту краткую молитву, вдруг - трах! В каюте наступает мгновенно такая темнота, что хоть глаз выколи... Не помня себя, я хватаю любимую девушку в объятия, целую, и - о счастье! - она отвечает мне таким же горячим поцелуем!! Оказалось, что я ей давно уже не только не противен, а совсем даже наоборот...
Божье чудо!
Новакович умолк, благоговейно склонив голову на ковер и бросая косые взгляды на Яблоньку, заливавшуюся самым беззаботным, безоблачным смехом.
- Послушай, Новакович, - значительно начал Кузя. - Я в течение нашего знакомства выслушал много твоих историй, но эта сегодняшняя история... гм!! Не находишь ли ты, что всему на свете все-таки должны быть какие-нибудь границы?!
- Почему? А что тут невероятного? - хладнокровно пожал плечами Новакович.
- Не будешь же ты утверждать, проклятая Эйфелева башня, - заревел выведенный из своего дремотного состояния Кузя, - что ради твоего поцелуя на небе погасло солнце?! Осмелься сказать это - и ваза с крюшоном будет у тебя на голове!!
- Нет, солнце не погасло.
- Значит, вы оба на несколько минут ослепли?!
- Зрение наше было в совершеннейшем порядке.
- Телохранитель, - вступился Меценат, увидев, что Кузя потерял все свое безмятежное спокойствие и вот-вот готов броситься на Новаковича. - Телохранитель! Если ты нас не дурачишь, то объясни же: откуда среди бела дня вдруг спустилась ночь?
- Ах, простите, я и забыл сказать вам! Дело в том, что у борта парохода резвилась стая дельфинов... И вот один, наиболее прыткий, подпрыгнул выше других и, попав в иллюминатор моей каюты, плотно заткнул своим туловищем отверстие иллюминатора, каковым поступком произвел совершеннейшую темноту, столь благоприятствовавшую ворам и влюбленным. То, что я рассказал, факт! Можете проверить у капитана! Он теперь плавает на "Императрице Екатерине", Чайкин фамилия его.
Все прыснули со смеху, а Куколка поднял на Новаковича свои прозрачные, как лесное озеро, голубые глаза и воскликнул с увлечением:
- А вы знаете, Телохранитель, вот прекрасная тема для рассказа в эксцентричном английском стиле!
- Я думаю! Запишите, чтоб не забыть.
- Кузя, - скомандовал Меценат, выпив залпом бокал холодного крюшона и утирая усы. - Твоя очередь.
- Моя история коротка, - проворчал ленивый Кузя. - В ней нет ни девушек, ни дельфинов, а есть только -
Двуногая собака
О двуногой собаке я говорю не в ироническом смысле - это была настоящая собака, и жила она во дворе той гимназии, где я получил свое блестящее воспитание.
Когда я учился в третьем классе, это была обыкновенная четвероногая собака, но когда я перешел, засыпанный наградами, в четвертый класс (хотя моя карьера и не имела прямого отношения к трагическому случаю с псом), то однажды этот ординарный пес потерпел оригинальнейшее крушение! Именно: перебегая дорогу, попал под автомобиль, да так попал, что колесом ему начисто отрезало переднюю левую и заднюю правую лапу.
- Какой ужас, - покачала головой сердобольная Яблонька. - Неужели издох?!
- В том-то и дело, сударыня, что выжил! Мы, гимназисты, его и лечили. Но тут вот и начинается самое диковинное: остался он, псенок этот, с одной правой передней и левой задней ногой, причем ходить, конечно, не мог. Это, знаете, как стол, у которого отломаны две ножки по диагонали. Никак его, черта, не поставишь. Но прошло некоторое время - и собака наша стала показывать чудеса... Лежит, бывало, у стенки, греется на солнышке, вдруг - свистнешь ее! Подползет она на брюхе к стенке, обопрется об нее боком да вдруг как побежит!!
- Послушай, Кузя, да ведь это невозможно!
- Почему невозможно?! Она бегала по принципу двухколесного велосипеда: сразу приобретала инерцию и мчалась, как сумасшедшая! Но стоило ей только остановиться, как она сваливалась на бок, тоже вроде двухколесного велосипеда! И так как ноги ее были расположены не на одной линии с направлением туловища по оси, а вкось, по диагонали, то она бегала не прямо, а всегда загибала самые крутые виражи.
Кузя поглядел на Новаковича с убийственной иронией и закончил:
- Я вижу, что вы мне не совсем верите, но утверждаю, что собака такая была, и, как любит говорить Новакович, это легко проверить: ее звали Лорд! А владельца звали Гусаков! Он теперь тоже плавает где-то на чем-то.
После некоторого молчания - дани общего удивления странной Кузиной собакой - перст Мецената направился на Мотылька:
- Твоя очередь, Мотылек. Твой стиль обладает большими литературными достоинствами, и поэтому ты не будешь калечить собак или затыкать дельфинами иллюминаторы! Алло! Мы слушаем.
- Моя история не будет веселой, потому что я нынче настроен не особенно хорошо, хотя коронование Куколки для меня большой праздник! Кстати, Куколка! Благополучно ли вы несете ваши секретарские обязанности?
- О, спасибо! Я вам бесконечно благодарен. С редактором мы ладим, хотя знаете что? Он мне говорил, что собирается оставить "Вершины"... Его приглашают редактировать большую ежедневную газету. Хотите, я вас помирю, и он устроит вам в газете заведование литературным отделом?
- Нет, где там! Я его так тогда отделал, что придется мне жить отдельно от этого отдела - простите за плохой каламбур. А за вас я рад, очень рад, Куколка! Вы оправдываете мои надежды!
Мотылек собрал лицо в клубок морщин, странно поглядел на Куколку и сказал:
- Однако к делу. Моя история под стать моему настроению - будет во вкусе болезненного, причудливого, как орхидея, художника Гойи. Тем более что и в истории этой главное действующее лицо - художник! Итак -
О художнике, который не мог попасть домой
Я, подобно Меценату, люблю побродить по разным трущобам, поэтому да не покажется вам удивительным, что однажды судьба, прихоть и ноги занесли меня в мрачный трактиришко на Обводном канале, нечто подобное той "Иордани", где Телохранитель при первом знакомстве удержал Мецената от карточной игры с елейным убийцей...
Трактир, в который я попал, был переполнен публикой, плохо одетой и еще хуже воспитанной, что неопровержимо доказывалось двумя висящими на стене суровыми плакатами:
"ЗА ПОТРЕБОВАННОЕ ПЛАТИТЬ ВПЕРЕД" И
"ЗА ГОЛОВНЫЕ УБОРЫ ГОСТЕЙ, ПОЛОЖЕННЫЕ НА СТОЛ, ХОЗЯИН НЕ ОТВЕЧАЕТ"
Я полчаса просидел среди шумливой рвани, попивая скверное теплое пиво, как вдруг мое внимание приковал к себе один человек, сидевший налево от меня в полутемном углу этого прокопченного дымом и пропитанного зловонием устаревших кушаний трактира.
Лицо этого человека было бело как мел, углы рта опустились в какой-то невыносимой смертельной тоске, а глаза угрюмо и будто испуганно сверкали из-под надвинутой на лоб широкополой шляпы. Он тоже поглядел на меня длинным тяжелым взглядом из своего угла и вдруг задал странный вопрос:
- А вы чего сюда пришли?
Вот это маленькое словечко "а" впереди фразы и особое ударение на местоимении "вы" главным образом и поразило меня. Благодаря этому фраза приобретала определенную окраску. "Я, мол, пришел сюда потому, что иначе не могу, а какие дьяволы тебя принесли в такое место?"
- Я зашел случайно - люблю понаблюдать низы, - вежливо отвечал я на его странный вопрос. - И потом, не находите ли вы, что в этой грязи и отчаянности падения есть своего рода живописность?
- Не правда ли? - ответил он, забирая свою бутылку вина и перекочевывая к моему столику. - Но на этакую картину ни кармина, ни берлинской лазури не потребуется ни капельки - сплошная сепия и терр-де-сиена, с щедрой примесью жженой кости!
- Вы художник?
- Художник. Слушайте, будем пить и разговаривать - у меня есть деньги, я вас угощу. Только, пожалуйста, разговаривайте, разговаривайте больше!..
- Что это, у вас как будто странное настроение? - с любопытством спросил я.
- Ничего не странное! Ничуть не странное - самое обыкновенное! Но... будем разговаривать! Говорите что-нибудь - не могу выносить молчания.
Я принялся рассказывать ему какой-то вздор, и он слушал меня с интересом, даже иногда оживлялся, но сейчас же потухал, и уголки его губ опускались самым демонски угрюмым образом.
"Черт его знает, - подумал я, - не убил ли нынче этот Веласкес какого-нибудь человека?"
- Слушайте, - вдруг спросил я, оглядываясь на шумевшую сзади толпу оборванцев, среди которой я чувствовал некоторую опору в безумной смелости моего вопроса. - Вы сегодня никого не убили?
Нисколько не удивившись моему дикому вопросу, он болезненно поморщился и заторопился.
- Нет, тут не то. Это совсем другое! Впрочем, о смерти не стоит. Вы же сейчас говорили об Анатоле Франсе! Вернемся к Анатолю Франсу.
Вернулись мы к Анатолю Франсу, потом перешли к Малларме, переехали на Барбе д'Оревильи - всех трех странный художник знал превосходно.
Особенно взволновала и растрогала его история, которую я незадолго до этого прочитал во французских газетах: однажды на рассвете на скамейке одного из бульваров Парижа нашли мертвого старика, как потом оказалось, поэта. И в карманах его ничего не обнаружили - ни денег, ни документов, - кроме трех вещей: свертка рукописных стихов, штопора для откупоривания бутылок и пряди тонких женских белокурых волос, завернутых в полуистлевшую бумажку. Вот что было в кармане трупа на бульварной скамейке. Смерть настоящего поэта!
- Вот это я понимаю, - воскликнул художник, выслушав историю парижского поэта. - Да, это так! Он был настоящий поэт, как и я, может быть, настоящий художник!
Я огляделся: трактир уже опустел, так как незаметно нахлобучилась на беспокойную голову столицы сырая петербургская ночь.
Слуга изжеванной судьбой наружности, усыпанный веснушками, как паркет маскарадного зала - конфетти, подошел к нам и твердо предложил:
- Идите домой. Заведение закрывается.
- Голубчик, мы еще немножко... Еще полчасика посидим. Я заплачу!
- И что это вы за господин такой! - угрюмо и подозрительно проворчал слуга. - И вчера не хотели уходить, и позавчера... У нас с полицией строго - такой час, что закрываем!
- Может, кабинетик какой есть или вообще комнатка?.. Вы бы нам - полдюжины вина, телятинки холодной и свечей пару! Ничего больше не потребуется, и можете спать...
- Собственно, и мне пора домой, - нерешительно пробормотал я.
- Дорогой, милый, - ни за что! Останьтесь. Вы еще расскажите что-нибудь, выпьем вина - хорошо? Не оставляйте меня одного!
Я не совсем благосклонно пожал плечами и по темной скрипучей лестнице поднялся следом за ним наверх.
Уселись. Выпили еще вина.
Только наш неожиданный, причудливый, призрачный Петербург может щегольнуть такой зловещей комбинацией: мрачная сырая комната без всякой мебели, кроме тяжелого стола, покрытого сырой дырявой скатертью, комната, где будто застоялся запах старого убийства, за окном густая, как кисель, сырая ночь, дышащая в лицо тифом, а против меня - тускло освещенный единственной свечкой человек, из опущенных углов рта которого вопияла смертная тоска, а глаза испуганно, умоляюще вонзались в меня с молчаливым криком: не умолкайте! Говорите о чем угодно, но не молчите!
Однако наступил момент, когда я совершенно иссяк и умолк, устало прикрыв глаза веками.
- Ваши родители живы? - вдруг спросил меня художник вне всякой связи с предыдущим разговором.
- Отец жив; мать умерла.
- Умерла?!! Неужели? А что ж вы с ней сделали, когда она умерла?
- Да что ж с покойницей делать? Как полагается - похоронили честь честью.
- А как?!! Как это делается? Расскажите! Я невольно отодвинулся от него к окну. Мелькнула мысль: сумасшедший.
- Вы думаете, я сумасшедший? Даю вам слово - нет. Тут не то. Тут другое. Не знаю, поймет ли кто-нибудь меня...
Я решительно встал с места.
- Вот что, дорогой маэстро! Если вам мое общество приятно - вы сейчас же немедленно расскажете мне, что с вами такое делается! Если нет - сейчас же ухожу! Ну вас к черту с вашими истерическими вопросами и с тоскующими глазами птицы Гамаюн! В чем дело?
Он подошел к окну и, вперив в него лицо, долго вглядывался в серую слепую слизь, которая в Петербурге пышно именуется "ночь".
Потом отвечал. Не мне, а этой унылой ночи:
- У меня умерла жена.
- Это огромное несчастье, - деликатно ответил я. - Но нельзя же быть таким... странным!
- Я знаю. Но у меня нет мужества вернуться домой... И потом - не смейтесь! - я не знаю, как это делается!!
- Что делается?!
- С покойниками. Первый раз в жизни. Пятые сутки брожу по трущобам. Дома не был.
- А жену когда похоронили?
- Не хоронил еще. Дома лежит. Слабое сердце. Получила телеграмму о смерти отца - не выдержала. Упала. Разрыв сердца.
- Безумец вы! Пять дней - и она лежит непогребенная?! Почему не похоронили?!
- Поймите - мы здесь одни жили: без друзей, без знакомых... Ну, вот - смерть. А как с ней обращаться, со смертью-то - не знаю. Первый раз в жизни. Ушел я из дому и... не могу туда вернуться. И страшно, и не знаю: что же делать с ней. Жену я очень любил - поймите. А там... ведь это обмывать как-то нужно, свечи разные. Псалтырь читать - откуда я все это знаю? Вот и отдаляю момент возвращения. Пью. Страшно там, поди. На полу так и лежит. Пять дней. И чем дальше, тем все страшнее пойти.
- Знаете что? Стол этот достаточно большой. Ложитесь-ка на нем до утра. А мне дайте ваш адрес, ключ, я все устрою - потом вернусь за вами, когда уже будет готово...
Он поглядел на меня, как на Бога, благоговейно сложив руки, и покорился во всем, как дитя. Лег на стол, положив под голову пиджак, вздохнул и сказал извиняющимся тоном:
- Я над ней больше суток просидел. Пожалуй, даже не плакал - все смотрел на мертвое лицо. А когда обоняние мое почувствовало странный и неприятный запах, совсем жене не присущий, - испугался и убежал из дому.
Было уже светло. Я заехал к себе домой, захватил там квартирную хозяйку, старуху, очень понимающую во всех этих погребальных штуках, потом в участок, взял околоточного и доктора, вошли мы в мастерскую художника. Действительно, на полу лежит женщина, и первый, кто устроил ей погребальный обед, были крысы, порядком объевшие покойницу. Да... Нелегко дышалось в этой комнате!
К вечеру вся процедура была закончена, мастерская проветрена, покойница запрятана в мокрую зловонную трясину, именуемую в столице кладбищенской могилой, и я торжественно ввел во владение мастерской художника, терпеливо дожидавшегося меня в трущобе на Обводном канале. И что ж вы думаете? Когда он вошел в мастерскую, первым долгом поглядел на то место на полу, где лежала жена, благодарно поцеловал меня, пробормотал: "Сейчас буду писать ее в раю, куда она, я полагаю, попала", - и, как ни в чем не бывало, принялся загрунтовывать свежий холст. Писал до вечера. Это он хорошо делал. Потом я видел картину... Прекрасная! Этакая мистическая вещь. На выставке была.
Мотылек обвел удовлетворенным взглядом притихших слушателей и добавил:
- А что вы думаете, Меценат! Этот непрактичный художник, это божье дитя любил "живую жизнь" еще больше, чем мы с вами!
- Ты меня обокрал, Мотылек! - печально улыбнулся Меценат. - Я хотел рассказать историю в том же грустном зловещем стиле, а ты меня опередил!
- О, милый Меценат, - поощрительно возразила Яблонька. - Вовсе не обязательно, чтобы история была веселая. Мотылек, например, очень угодил мне своим рассказом во вкусе Гойи. Начинайте и вы!
- Яблонька может вертеть мной, как ребенок погремушкой. Тряхнула - и я начинаю греметь. Позвольте мне назвать свою историю -
О сумасшедшем, которого обманули
Два года тому назад проживал я летом в одном из своих имений... Река, сенокос, парк, огромный плодовый сад - хорошо! Приехал ко мне в гости приятель, кандидат прав - Зубчинский. Уселись мы с ним на веранде, увитой диким виноградом, играть в шахматы - оба были страстные шахматисты. Сбоку столик, на столике белое вино со льдом, ягоды, бисквиты - хорошо! Передвигаем фигуры, болтаем о том о сем, вдруг он, сделав удачный ход, на минутку призадумался, посмотрел на меня странными глазами и говорит:
- Что, если шахматного коня сеном накормить? Можно тогда партию выиграть?
Шутка была глупая. Я пожал плечами, снисходительно усмехнулся и говорю:
- Что за дикая мысль пришла тебе в голову?
- Нет не дикая! (И смотрит на меня нехорошими глазами.) Нет-с! Не! Дикая! Сено - великая вещь. Если теноров кормить сеном, они как соловьи будут петь! А вам все жалко?! Лошади у вас живут без сена - безобразие!
- Николай Платоныч, - испуганно говорю я. - Что это ты, от жары, что ли? Опомнись! Завизжал он дико, пронзительно:
- Не потерплю! У самого сенокосы по пятьсот десятин, а он лошадей с голоду морит!! Во мне, может быть, душа лошади - и я страдаю! Подлецы!!
Волосы у него сделались влажными, встали дыбом.
Я его взял за руку, а он как обожженный отскочил, закричал, перекинулся через перила веранды и давай по клумбам сигать, точно жеребенок...
- Ход коня! - кричит снизу. - Видишь? Парируй, подлец!
Прыгал он, прыгал, наконец, очевидно, острый пароксизм прошел, утомился, притих, улегся на ступеньках веранды и принялся тихо, жалобно плакать.
Я долго стоял над ним в раздумье. Положение было жестокое и глупое. Что Зубчинский мой сошел с ума, - я, конечно, не сомневался. Но что с ним делать дальше? Помешательство, очевидно, буйное. Связать его и запереть в сарай - жаль. Все-таки приятель. До ближайшего доктора двадцать верст, до губернского города, в котором была и лечебница для умалишенных, - около тридцати. Но как довезти его туда, этакое сокровище? Сумасшедшие необычайно подозрительны, хитры, и, конечно, мой Николай Платоныч сразу догадается, куда я его везу... А догадается - страшных вещей может наделать. Силища у них в этом состоянии непомерная - и Телохранителю, пожалуй, не справиться.
Пока я стоял так над ним в раздумье, приблизился мой управляющий - человек со светлой головой, бывший провинциальный актер, потянувшийся за мной на лоно природы. Он из окна своего флигеля видел, какие курбеты выделывал на клумбах мой кандидат прав, и поспешил на помощь.
Я отвел его в сторонку, посвятил в двух словах во всю эту глупую историю, спрашиваю:
- Что делать?
- Не иначе как в город везти нужно, в сумасшедший дом.
- Да ведь как его отвезешь-то? Ведь он тут все переломает и нас перекалечит.
- Хитростью надо взять.
Призадумался я - и вдруг, как птица крылом по воде, зацепилась у меня в мозгу мимолетная, но очень светлая мысль.
- Вот что... - сказал я. - Вы можете часа на четыре притвориться сумасшедшим?
Смотрит на меня управляющий умными глазами, ухмыляется:
- Конечно, могу. Актером я был неплохим.
- Ну и ладно. Попробую подловить на это беднягу. Сядьте-ка там за столом и скроите физиономию по возможности наиболее идиотскую. А я с ним поговорю.
А Николай Платоныч плакал, плакал и затих. Задремал, что ли... Сел я около него на ступеньки веранды, потряс его за плечо и говорю:
- Николай Платоныч, а, Николай Платоныч! Поднял он измученное, осунувшееся лицо и спрашивает:
- Что тебе?
- Послушай... У меня, брат, большое несчастие!
- А что такое?
- Мой управляющий с ума сошел. В его тусклых глазах блеснул интерес.
- Да что ты? Гаврилов? С ума сошел? С чего же это он?
- А черт его знает. Понимаешь, стал уверять, что он нынче утром крысу проглотил.
- Вот дурак-то! Как же это человек может проглотить крысу?
- То же самое и я ему говорю! Никаких резонов не принимает - сидит внутри крыса, да и только!
- А знаешь что? Дай я с ним поговорю. Может, урезоню.
Подошел к управляющему. Стал разглядывать его с огромным интересом и сочувствием.
- Послушайте, что с вами случилось?
- Крыса внутри сидит. Нынче нечаянно проглотил.
- Ну, Гаврилов, голубчик! Подумайте сами: ведь это вздор. Как это человек может проглотить крысу? Ведь вы человек интеллигентный, знаете строение гортани, пищевода...
У моего Гаврилова лицо до того тупо-идиотское, что смотреть противно.
- Раз я вам говорю, что у меня внутри крыса, значит, она там. Вот приложите руку к животу - слышите, как скребет когтями внутри?
- Поймите, что никакое живое существо не выдержит температуры желудка...
- Не морочьте голову... Вы подкуплены хозяином. Плюнул Николай Платоныч, отошел ко мне.
- Форменный сумасшедший! Я ему логически доказываю, что не может быть живая крыса в человеческом животе, а он черт его знает что несет. Послушай... Давай его полечим, а?
- Чем же его лечить?!
- Покормим сеном. Живые соки, которые находятся в стебельках свежего сена, могут оказать очень благодетельное действие на серое вещество мозга. Понимаешь - сочное сено! Накормим его, а? Я сделал вид, что размышляю.
- Сено, конечно, очень полезная вещь. Но как его дозировать? Очень сильная доза может оказаться убийственной. Здесь без доктора не обойдешься.
- Так отвези его в сумасшедший дом, там его поставят на ноги.
- Я бы и отвез, но одному трудно. Друг Николай Платоныч, выручи! Давай его вместе отвезем.
- Послушай... А вдруг он догадается, куда мы его препровождаем?
- А ты с ним поговори. Соври что-нибудь.
Николай Платоныч сомнительно покачал головой, приблизился к Гаврилову и сказал, хитро на меня поглядывая:
- Вот что, друг Гаврилов! Мы тут обсудили этот вопрос с крысой и решили вас везти в город на операцию. Раз крыса в желудке, нужно его вскрыть и извлечь оттуда инородное тело. А потом уж я буду долечивать вас сеном - согласны?
- Я боюсь докторов! Вообще же есть у меня один приятель - доктор, да он в доме умалишенных служит. Глаза сумасшедшего радостно блеснули.
- Ну, вот мы вас к нему и отвезем. Конечно, знакомый доктор лучше!
Он подошел ко мне на цыпочках и подмигнул на Гаврилова с дьявольски лукавым видом:
- Все устраивается как нельзя лучше. Этот болван со своей глупой крысой внутри сам лезет в лапы психиатров. Вели закладывать лошадей - мы его живо домчим.
И вот, когда мы уселись в экипаж, нужно было видеть, с какой трогательной заботливостью относился настоящий сумасшедший к поддельному. Он закрывал ему ноги пледом, хлопотливо засовывал за жилет клок сена ("Жизненная эссенция сена очень хорошо размягчает инородные тела внутри организма..."), изредка во время пути обращался к Гаврилову, сочувственно кивая головой:
- Ну, что, Гаврилов?.. Успокоилась крыса?
- Нет, ворочается, проклятая.
- Ах ты ж, история какая. Ну, потерпи, голубчик... вот привезем тебя, сделаем операцию - и все как рукой снимет.
Приехали. У ворот дома умалишенных Зубчинский заботливо помог Гаврилову выйти из экипажа и, деликатно поддерживая под локоть, стал всходить с ним по ступенькам лестницы.
Я шел сзади, а сердце отчего-то тоскливо ныло.
На наше счастье в приемной находился в тот момент доктор с ассистентом и два здоровенных служителя в белых халатах.
- Чем могу служить? - деловито спросил доктор. Оставаясь благоразумно около входных дверей, я сделал незаметный знак доктору и сказал:
- Да вот приятель у меня захворал. Не можете ли вы его освидетельствовать?
- Понимаете, доктор, - развязно вступил в разговор Зубчинский. - Вообразил он, что в его животе сидит крыса, и...
- Дело, собственно, не во мне, - вежливо шагнул вперед, кланяясь и делая знак доктору, Гаврилов. - А мы привезли к вам господина Зубчинского...
Доктор опытным взглядом окинул лица обоих и сразу понял, в чем дело.
- То есть он шутит, - насильственно улыбаясь и странно дрожа, сказал заискивающе Зубчинский. - Если крыса действительно сидит внутри, то препарат свежего сена...
- Хорошо, хорошо. Но вы, господин Зубчинский, пока отдохните, вы устали с дороги. Уведите этого господина в восьмой номер!
Глаза Зубчинского странно округлились, он дернулся вперед, но четыре могучие руки уже клещами держали его сзади. Он увидел ясно сразу, все в один момент: Гаврилова, деловито что-то шепчущего на ухо доктору, и меня, отворачивающего от него смущенное лицо, меня, который уговорил его помочь, меня, который уже взялся за ручку двери, чтобы уйти, покинуть его.
И страшный, как лязг железа, стон прорезал застоявшийся больничный воздух:
- Обманули!!! Доктор, они меня обманули!! Погиб!!
Не помня себя я выскочил из приемной, кубарем скатился с лестницы и опомнился только тогда, когда Гаврилов догнал меня на улице, усадил в экипаж и мы выехали снова на степной простор среди желтеющих полей. Гаврилов молчал, но, если бы даже он заговорил, я бы не слышал его голоса. Все заглушалось этим до сих пор звенящим в ушах пронзительным криком, в котором слилось все человеческое отчаяние, ужас, страшный упрек и огромное страдание при столкновении с подлостью людской:
- Обманули!!!
Рассказ произвел большое впечатление. После общего молчания лежащий около Яблоньки Новакович вздохнул своей могучей грудью так, что даже приподнялся корпусом, и сказал задумчиво:
- Эти две истории - ваша, Меценат, и Мотылька- навалились на меня, как две надгробные плиты. Я возлагаю большие надежды на Яблоньку в смысле освежения этой склепообразной, скелетоподобнои атмосферы. Рассказывайте, что хотите, Яблонька, и если даже вы заткнете какой-нибудь иллюминатор дельфином, все равно окружающие будут в восторге.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
/ Полные произведения / Аверченко А.Т. / Шутка мецената
|
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
