• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Солнце мертвых

Солнце мертвых [8/13]

Скачать полное произведение

    коров... А сам я, товарищи, говорю, вовсе человек больной, в чихотке... у
    меня чихотка трицать пятый год, и самая кровавая чихотка! Дозвольте мне,
    товарищи, одну коровку, черенькая... комолая... А в коровах я понимаю. Была
    у него Голанка, ноги у ней сзаду - так, дугой... Дали! Только я от ее телка
    принял - стельная она была... глядь! мать твою за ногу, энти наскочили! А уж
    я в городе сторожу, пронюхал... ихний минносец у пристани вертится! К себе
    бежать! Сейчас корову за рога - к нему. "Здравствуйте, его
    превосходительство! наши опять пришли! пожалуйте вам коровку, сберег до
    светлого дня! Уж за прокорм что положите, а телочек приставился, подох!"
    Съели мы его, понятно. Сдул с него сена тридцать пудов! Тоже и ему страшно,
    с первого-то дня: может, наши опять наскочут?! Тогда б я с ним, что мог!..
    Как так-что?! Что ж, что слепой? Заговоры какие... А у него капиталы!
    Отчислил, мол, сто миллионов на угнетение утрудящих, на контриреволюцию! Вы
    что думаете?! Я так могу на митинге сказать... все трепетают от ужасу! Слеза
    даже во мне тут закипает!
     Он стучит себя веснушчатым жилистым кулачком в грудь и так впивается в
    мои глаза своими, вострыми, зелеными глазами, дышит такою злостью, что я
    отодвигаюсь.
     - Я, ваша милость, так могу сказать!.. И чахотка может открыться враз,
    до крови... Заперхаю, заперхаю... "До чихотки, - говорю, - могут донести
    нашего брата, как гнетут!" Кого хочу - могу подвести под "мушку". Со мною не
    годится зубаться, я человек больной... всегда могу расстроиться! Ну, он ни
    гу-гу! - про корову. Ла-дно. То-лько это ваши задрапали по морю - на-ши
    родименькие идут. Я, ни слова не говоря, к нему. А он слепой, ничего не
    знает, стукает про свое! Всхожу на веранду, где у них лесенка, под
    виноградником... - его делмилосердие не допускает, девица для ухода у него.
    Говорю: допускайте, я их спаситель жизни! Всхожу. "Опять, говорю, здрасте,
    его превосходительство! позвольте вас с праздничком проздравить, наши опять
    пришли!" Выпрямился так... - он, ведь высо-кий! - а ничего не видит. "Что
    тебе, Федор, надобно?" - "Доверьте мне Голанку, а то могут быть
    неприятности. Вы меня знаете, какой я человек для вас внимательный, а мне
    молоко прямо необходимо, как я вовсе в скоротечной чихотке... тридцать пятый
    год страдаю..." Дал! Очень деликатно, ни сло-ва! Так мне благородное
    обращение пондравилось, и я им даже от любви сказал: "Вы, - говорю, - его
    превосходительство, надейтесь на меня теперь. Я, может быть, бо-ольшую силу
    у них имею, этого никто не может знать!.. ни одного худого слова про вас не
    будет доказано! Заштрахую вас коровкой. Могу даже сказать, что коммунистов
    прикрывали! Даже почет вам будет!" Ка-ак он вспрыгнет! "Вон, - кричит, -
    с-сукин сын!" Затопотал, так и налился, как гусь... руками нащупывает,
    трясется... Я человек прямой, но ежели со мной зуб за зуб... ладно! Ну
    скажите!
     Он вглядывается в мои глаза, и в его зеленоватом взгляде я чувствую
    такое, что задыхаюсь, но не могу уйти: я должен все выпить.
     - А если я все знаю?! По инструкции я должен объявлять! У коммунистов
    свой закон... даже на мать обязан донести по партии! А на эту сволочь всю...
    А я каждый божий день в кофейнях был или по базару... мне все офицерье
    известно было, кто где проживал! кто что пожертвовал... какие речи
    говорили... нами только и крепко все. А тут самый буржуй, сто-о со-рок
    десятин у таком месте!.. Ладно. Сейчас в свой комитет. Самого врага нашел!
    От чихотки гибнем, а никогда молочка стаканчик! А у самого семь коров!
    Товарищ Дерябин председатель был, стро-гой, у-у!.. Все отобрать! до нитки!!
    Только что девяносто лет ему, и кто-то из Москвы бумагу написал, а то бы на
    расстрел! Ну, правда, ничего за ним не мог заметить, и ску-пой был, ни на
    что рубля не жертвовал. Все отобрали, всех коров. И машинку взяли. Теперь
    стучи хоть об стол. А намедни делмилосердие попалась, змеем меня обозвала
    и... вот, ей-богу, фигу показала! Сво-лочь! Руку нашли в Москве! Будто
    машинку им вернуть хотят... Вернули, для науки ученые исхлопотали. Ему бы
    помирать давно, а он...
     - Все на машинке стукает?
     - Старик на-стойный! Нет, со мной нельзя цапаться! Есть у меня враг
    один... ну, да Господь поможет. Будто я поросенка ихнего собакой изорвал! А
    они мою телку отравить грозятся... Я их усте-регу! Вы изволите знать
    Шишкина? какие это люди? Борис ихний в добровольцах был, приладился...
    отвертелся ото всего! Теперь... в камни залезает, чегой-то пишет!.. Я с им
    много разов говорил... У, какой человек хи-трый! И про меня будто
    сочиняет!.. Не чую?! Да ежели опять ваши верх возьмут... что они с нами
    исде-лают?! Бежать - не миновать! Я с ими суседи... и ничего, от меня им
    вреду не будет... но я человек больной, собой не владею, когда у меня,
    может, полведра чистой крови выхлещет... я каждый час перед Господом могу
    предстать, как вот травка... Господь видит! Они меня выперли с дяденькина
    сада, господина Богданова... который министром был! а ихний дяденька сущий
    враг пролетариата, за границу исчезнул! а старик Шишкин сам на хозяйство
    стал, лишил меня доходу... Я десять лет в сторожах у господ Коробинцева и
    Богданова служил, мое право законное, а они с Днепровского уезду набегли,
    зацапали... хотят корову покупать... На какие капиталы?! - я вас спрошу. Мы
    темных делов этих не допущаем! У них, может, от англичан огромадные деньги
    для... нападения на пролетарскую власть?! А?! Я старику давал преду...
    стережение! Не зубайся! Пущай моя корова гуляет в ихнем месте. "Самим...
    сена ма-ло!" Ла-дно!
     Я слушаю, слушаю, слушаю... Он сильно пьян. Веснухи на его костлявом
    лице темнеют, глазки совсем запали - щелочки в огне.
     - Совесть у меня... в груди, а то... про-пали Шишкины! Страшный суд
    теперь... Господь-Справедливец... нам препоручил...
     Он сечет пальцем по рябой ладони и втягивается в мои глаза. Мне душно
    от гнилого перегара...
     Я больше не хожу по дорогам, не разговариваю ни с кем. Жизнь сгорела.
    Теперь чадит. Смотрю в глаза животных. Но и их немного.
    
    МИНДАЛЬ ПОСПЕЛ

    
     Кастель золотится гуще - серого камня больше. Осень идет бойчей - где
    выкрасит, где разденет. Курлыкают журавли по зорям, тянутся косяками. Уже
    свистят по садам синицы.
     Зори - свежей. Небо - в новом, осеннем, блеске голубеет ясно. Ночами -
    черно от звезд и глубокобездонно. Млечный Путь сильней и сильней дымится,
    течет яснее.
     Утрами в небе начинают играть орлята. Звонко кричат над долинами, над
    Кастелью, над самым морем, вертятся через голову - рады они первому дальнему
    полету. Парят дозором над ними старые.
     И море стало куда темней. Чаще вспыхивают на нем дельфиньи всплески,
    ворочаются зубчатые черные колеса...
     Молодые орлы летают... Значит - подходит осень, грозит Бабуган дождями.
     На ранней заре - чуть серо - приходят ко мне человеческие лица - уже
    отошедшие... Смотрят они в меня... Глядят на меня - в меня, в каменной
    тишине рассвета, замученные глаза... И угасающие глаза животных, полные
    своей муки, непонимания и тоски. Зачем они так глядят? о чем просят?.. В
    тишине рождающегося дня-смерти понятны и повелительны для меня зовы-взгляды.
    Я сердцем знаю, чего требуют от меня они - уже нездешние... И перед этой
    глухой зарей, перед этой пустой зарей, я даю себе слово: в душу принять их
    муку и почтить светлую память бывших.
     Опять начинаем... который день? Ступайте, тихие курочки, и ты,
    усыхающая индюшка, похожая на скелет. Догуливайте последнее!
     По краю сада растут старые миндальные деревья. Они раскидисты, как
    родные ветлы, и уже роняют желтые узенькие листочки. Через поредевшую сетку
    их хорошо голубеет небо.
     Я взбираюсь на дерево, цапающее меня за лохмотья, царапающее сушью, и
    начинаю обивать палкой. Море - вот-вот упадешь в него. И горы как будто
    подступили, смотрят - что за чучело там, на дереве, машет палкой?! Чего они
    не видели! Глядят и глядят, тысячи лет все глядят на человечье кружало.
    Всего видали...
     Миндаль поспел: полопался, приоткрыл зеленовато-замшевые кожурки,
    словно речные ракушки, и лупится через щелки розовато-рябенькая костяшка.
    Густым шорохом сыплется - только поведешь палкой. Туп-туп... туп-туп... -
    слышу я сухие дробные голоски. Попрыгивают внизу, сбрасывают кожурки. Любо
    смотреть на веселое прыганье миндаликов по веткам, на пляску там... - первые
    шаги-голоски ребят старого миндального дерева, пустившихся от него в
    раздолье. Не скрипи, не горюй, старуха! Коли не срубят - за зимними
    непогодами снова придет весна, опять розово-белой дымкой окутаешься, как
    облачком, опять народишь, счастливая, потомство!
     Вижу я с миндаля, как у Вербы, на горке, Тамарка жадно вылизывает
    рассохшуюся кадушку, сухим языком шуршит. А что же не слышно колотушки за
    пустырем, где старый Кулеш выкраивает из железа печки - менять на пшеницу,
    на картошку?!
     Отстучал положенное Кулеш. Больше стучать не будет.
     Голоногая Ляля топочет-гоняется за миндаликами - попрыгали они в
    виноградник.
     - Добрый день и тебе. Ну, как... едите?
     - Плохо... Вчера луковичек накопали, крокусов... Вот скоро Алеша
    поддержит, привезет из степи хлебца, са-альца!..
     Я знаю это. Старший нянькин пустился в виноторговлю, контрабандистом.
    Поехал с Коряковым затем за горы, повез на степу вино - выменивать, у кого
    осталось, на пшеницу. Лихие контрабандисты... Ловят их и на перевале, и за
    перевалом - все ловят, у кого силы хватит. Пала и на степь смерть, впереди
    ничего не видно, - вином хоть отвести душу. Пробираются по ночам, запрятав
    вино в солому, держат бутылку наготове - заткнуть глотку, на случай. Хлеб
    насущный! Тысячи глаз голодных, тысячи рук цепких тянутся через горы за
    пудом хлеба...
     - Копали крокусы?.. Бери камушек, разбивай миндальки...
     - Спаа-си-бочка-а!.. ба-альшо-е спасибочко!.. Хлеб насущный! И вы,
    милые крокусы, золотые глазки, - тоже наш хлеб насущный.
     - А Кулеш-то по-мер!.. с голоду помер! - почмокивает Ляля.
     - Да, Кулеш наш помер. Теперь не мучается. А ты боишься смерти?..
     Она поднимает на меня серые живые глазки - но они заняты миндалями.
     - Глядите, над вами-то... три миндалика целых!
     - Ага... А ты, Ляля, боишься смерти?..
     - Нет... Чего бояться... - отвечает она, грызя миндалик. - Мамочка
    говорит - только не мучиться, а то как сон... со... он-сон! А потом все
    воскреснут! И все будут в бе... лых рубашечках, как ангелочки, и вот так вот
    ручки... Под рукой-то, под рукой-то!., раз, два... четыре целых миндалика!
     Помер Кулеш, пошел получать белую рубашечку - и так вот ручки. Не
    мучается теперь.
     Последние дни слабей и слабей стучала колотушка по железу. Разбитой
    походкой подымался Кулеш на горку, на работу. Станет - передохнет.
    Подбадривала его надежда: подойдут холода, повезут на степь печки, - тогда и
    хлеб, а может, и сало будет! А пока - стучать надо. За каждую хозяйскую
    печку получал железа себе на печку, - ну, вот и ешь железо!
     Остановится у забора, повздыхает.
     Он - широкий, медведь медведем, глаза ушли под овчину-брови. Прежде был
    рыжий, теперь - сивый. Тяжелые кулаки побиты - свинец-камень. Последние
    сапоги - разбились, путают по земле. Одежда его... какая теперь одежда!
    Картуз - блин рыжий, ~ краска, замазка, глинка. Лицо... - сносилось его
    лицо: синегубый серый пузырь, воск грязный.
     - Что, Кулеш... живешь?
     - Помираем... - чуть говорит он, усилием собирая неслушающиеся губы. -
    Испить нет ли...
     Его подкрепляет вода и сухая грушка. С дрожью затягивается крученкой -
    последний табак-отрада, золотистый, биюк-ламбатский! - отходит помаленьку.
    Много у него на душе, а поделиться-то теперь и не с кем. Со мной поделится:
     - Вот те дела какие... нет и нет работы! А бывало, на лошади за Кулешом
    приезжали, возьмись только! На Токмакова работал, на Голубева-профессора...
    на части рвали. Там крышу починять-лемонтировать, тому водопровод ставить, а
    то... по отхожей канализации, по сортирному я делу хорош... для давления
    воды у меня глаз привышный, рука леккая, главное дело: хлюгеря самые
    хвасонистые мог резать... петушков, коников... андела с трубой мог! Мои
    хлюгера не скрыпят, чу... ют ветер... кру... тются, аж... по всему берегу,
    до Ялтов. Потому - рука у меня леккая, работа моя тонкая. Спросите про
    Кулеша по всему берегу, всякой с уважением... В Ливадии, кто работал? Кулеш.
    Миколай Миколаичу, Великому Князю... кто крыл? Самый я, Кулеш... трубы в
    гармонью! Думбадзя меня вином поил, с ампираторского подвалу! "Не изменяй
    нам, Кулеш... у тебя рука леккая!" Шинпанского вина подноси-ли! Я на неделе
    два дня обязательно пьянствую, а мне льгота супротив всех идет, всем я
    ндравлюсь. Я этого вот... дельфина морского на хлюгер резал, латуни
    золоченой... царевны могли глядеть... по... биты, царство небесное, ни за
    что! Вот уж никогда не забуду... пирожка мне печатного с царского стола... с
    ладонь вот, с ербами! Такой ерб-орел! Боле рубля; ей-богу... яственный
    орел-ерб! Орелик наш русский, могущий... И где-то теперь летает! Ливадии
    управляющий... генерал был, со-лидный из себя... велел подать. "Не изменяй
    нам, Кулеш... у тебя рука леккая!" А вот... дорезался. У-пор вышел...
     Об "упоре" он говорить не любит. А вот прошлое вспомянуть...
     - Сотерну я любитель. Два с полтиной в день, а то три... как ценили! На
    базар, бывало, придешь... Ну, и шо ты мне суешь? Да рази ж то са-ло? Чуток
    желтит - я и глядеть не стану! Ты мне сливошное давай, розой чтобы пахло...
    кожица чтобы хрюпала, а не мыло! Тьфу!
     Плюет Кулеш, головой мотает.
     - Тянет с этого... со жмыху, внутрях жгет. Чистый яд в этих выжмалках
    виноградных... намедни конторщик помер, кишка зашлась. А-ах, вся сила из
    мене уходит... голова гудет. Брынза опять была., шесь копеек! Тараньку
    выберешь... солнышко скрозь видать, чисто как портвейна... балычку не
    удасть...
     Он всплескивает руками, словно хватает моль, и так низко роняет голову,
    что от плешинки за картузом, от изогнувшейся шеи с острыми позвоночниками,
    от собравшихся - под ударом - истертых плеч - передается отчаяние и...
    покорность.
     - Голу-бчики мои-и!.. Сласть-то какую проглядели... на что сменяли!
    Па-дали всякой, соба-чине ради!.. А?! Кто ж это нас подвел - окрутил?! Как
    псу под хвост... По-няли теперь их, да... Жалуйся поди, жаловаться-то кому?
    Кому жаловались-то... те-то, бывало, жа-ловали... а теперь и пожалеть некому
    стало! Жалуйся на их, на куманистов! Волку жалуйся... некому теперь больше.
    Чуть слово какое - по-двал! В морду ливонвером тычет! Нашего же брата
    давют... Рыбаков намедни зарестовали... сапоги поотымали, как у махоньких.
    Как на море гнать - выдают... как с морю воротился - скидывай! Смеются! Да
    крепостное право лучше было! Там хочь царю прошение писали... а тут откуля
    он призошел? а? Говорить - его не поймешь, какого он происхождения...
    порядку нашего не принимает, церковь грабит... попа намедни опять в Ялты
    поволокли... Женчина наша на базаре одно слово про их сказала, подошел
    мальчишка с ружьем... цоп! - зарестовал. Могут теперь без суда, без
    креста... Народу что побили!.. Да где ж она, правда-то?! Нашими же шеями
    выбили...
     Он просит еще водицы. Пьет и сосет грушку. - В больницу, что ли,
    толкануться... может, предпишут чего в лекарство... В девятом годе, в Ялтах
    когда лежал... легкое было... враспаление, молочко да яичко, а то ко-клеты
    строго предписали... а подрядчик Иван Московский бутылку портвейны принес.
    "Только выправляйся, голубчик Степан Прокофьич... не изменяй, у тебе рука
    леккая..." Ну, кто мне теперь из их... такого скажет?! Тырк да тырк!..
    Власть ва-ша да власть на-ша!.. А и власти-то никакой... одно хулюганство.
    Тридцать семь лет все работой жил, а тут... за два года все соки вытянули,
    как черьвя гибну! А-аааа!.. Барашку возьмешь. Ты мне с почкими подавай, в
    сальце!.. Борщок со шкварочками... баба как красинькими заправить... - рай
    увидишь! Семья теперь... все девчонки! Не миновать - всем гулять... с
    камиссарами! Уу-у... сон страшный... Борщика-то бы хоть довелось напоследок
    вдосталь... а там!..
     Не довелось Кулешу борщика поесть.
     Вышел Кулеш со двора, шатнулся... Глянул через Сухую балку на горы: ой,
    не доползти на работу - стучать впустую, - когда еще везти на степу печки!
    Подумал... - и поплелся в больницу. Пошел вихляться по городку, по стенкам.
     Будто все та же была больница - немного разве пооблупилась.
     Сказала ему больница:
     - Это же не болезнь, когда человек с голоду помирает. Вас таких полон
    город, а у нас и сурьезным больным пайка не полагается.
     Сказал больнице Кулеш: - Та тэперь вже усенародная больница! Та як же
    бачили, шо... усе тэперь бу-дэ... бачили, шо...
     Посмеялась ему больница:
     - Бачили да... пробачили! Полный пролетарский дефицит. Кто желает
    теперь лечиться, пусть и лекарства себе приносит, и харчи должен припасти, и
    паек доктору. Не могут голодные доктора лечить! И солому припасти нужно, все
    тюфяки порастаскали.
     Тогда собрался Кулеш с силами, нашел слово:
     - У вас... все крыши текут... желоба сорваны на печки... Я с вас...
    дешево... подкормите только, заслаб... язык хоть поглядите.
     Не поглядели ему язык.
     Он оглянул больницу, через туман... И - пошел. Через весь городок
    пошел: на другом конце была диковинная больница. Шел-вихлялся по стенкам,
    цапался за колючую пропыленную ажину, присаживался на щебень. Пустырем
    шатнулся - по битому стеклу, по камню...
     Стояла на пустыре огромная деревянная конура - ротонда, помост высокий.
    Совсем недавно рявкала она зычными голосами на митингах, щелкала красным
    флагом, грозила кровью, - хвалила свои порядки. Вспомнил Кулеш сквозь муть,
    вспомнил с щемящей жутью... и - плюнул. Потащился по трудной сыпучей
    гальке... вдоль моря потащился...
     Синее, вольное... играло оно солнечными волнами, играло в лицо
    прохладой.
     Кулеш дотащился до синей глади, примочил голову, освежил замирающие
    глаза - окрепнет, может... Замутилось в голове старой, всему покорной. Стал
    Кулеш на колени... Моря ли испить вздумал? морю ли поклониться на
    прощанье?.. Качнулось к нему все море, его качнуло... и повалился он набок.
    И пошел-пополз боком, как ходят крабы, головастый, сизый... Тянуло его к
    дому, скорей к дому... А далеко до дома!
     Спрашивали его встречные - свои трудовые люди:
     - Ты что, Кулеш... ай пьяный?..
     Смотрел на встречных Кулеш, мутный, пьяный от своей жизни, от своей
    красной жизни. Чуть лопотал, губами:
     - На ноги... поставьте... иду... до дому...
     Его поставили на ноги, и он опять зацарапался - до дому. У пустой
    пристани взяли его какие-то, доволокли до моста, до речушки...
     - Сам... теперь... - выдохнул Кулеш последнее свое слово, признал
    родную свою, Сухую балку.
     Сам теперь!..
     Пошел твердо. Доткнулся до долгого забора, привалился. Закинулся
    головой, протяжно вздохнул... и помер. Тихо помер. Так падает лист отживший.
     Хорошо на миндальном дереве. Море - стена стеной, синяя стена - в небо.
    На славный Стамбул дорога, где грузчики завтракают сардинками, швыряют в
    море недоеденные куски... Кружится голова от синей стены, бескрайней... Так,
    находит. Надо держаться крепче.
     Виден мне с высокого миндаля беленький городок, рыжие, выжженные холмы,
    кипарисы, камни... и там, вся из стекла, будто дворец хрустальный, -
    кладбищенская часовня... И там-то теперь Кулеш. Только-только сидел под этим
    миндальным деревом, рассказывал про борщок с сальцем - и занесло его в гроб
    хрустальный! Ну и прозвище у него - Кулеш! Отметила его жизнь-чудачка: Кулеш
    - умер от голода! Полеживает теперь, уважаемый мастер, в хрустальном чуде.
    Что за глупое человечество! Понаставило хрустальных дворцов по кладбищам,
    золотыми крестами увенчало... Или уж хлеба с избытком было? Вот и...
    проторговалось, и человека похоронить не может!
     Пятый день лежит Кулеш в человечьей теплице. Все ждет отправки: не
    может добиться ямы. Не один лежит, а с Гвоздиковым, портным, приятелем;
    живого, третьего, поджидают. Оба постаивали - шумели на митингах, требовали
    себе именья. Под народное право все забрали: забрали и винные подвалы - хоть
    купайся, забрали сады и табаки, и дачи. Куда девали?! Провалились и горы
    сала, и овечьи отары, и подвалы, и лошади, и люди... И ямы нету?!
     Шипит раздутый Кулеш в теплице: я-а-а... мы-ы-ы...
     Говорит Кулешу пьяница, старик сторож:
     - Постой-погоди, товарищ... надо дело по правде делать! Закапывать
    тебя!.. Верно, надо. A то от тебя житья не будет... горой раздуло, шипишь...
    А ты меня накормил-напоил? Один-разъединый я про всех про вас, сволочей
    проклятых! Да где ж это видано, чтобы рабочий человек... ни пимши - ни
    жрамши... у камне могилу рыл?.. По-стой... Нонче право мое такое...
    усенародное!.. сам ты могилки себе загодя не вырыл... а пайка мне не
    полагается... по-ди-кась, поговори с товарищами... они, мать их... все
    начистоту докажут! Ну и... должен я поснять с тебя хочь покров-саван и на
    базар оттащить... Хлебушка... плохо-плохо, а хвунтика два... должен
    добыть?.. да винца, для поминка... мотыжка чтоб веселей ходила... А с тебя,
    черт... и поснять-то нечего, окромя портков рваных!.. Вот ты и потерпи
    маленько. Вот которого сволокут в параде, тогда... за канпанию и свалю, в
    комунную...
     И лежит раздутый Кулеш в хрустальном дворце - ждет свиты.
     Рядышком с ним лежит портной Гвоздиков, по прозванию - Шест-Глиста,
    укромно скончавшийся за замкнутою дверкой убогого жилища. Рассказывала
    Рыбачиха:
     - Никто и не приметил. Хозяева-татары носом только учуяли... А уж он в
    отделке! Лежит третий день, весь-то в мухах!.. Зеленые такие... панихидку
    над ним поют...
     Веселая панихида... И портной выкупа не принес. Пришел во дворец
    хрустальный в драных подштанниках, за которые не дадут на базаре и орешка.
     Спи, старый Кулеш... глупый Кулеш, разинутым ртом ловивший неведомое
    тебе "усенародное право"! Обернули тебя хваткие ловкачи, швырнули... Не
    будут они под мухами, на солнце!
     И ты, неведомый никому, Шест-Глиста! И вы, миллионами сгинувшие под
    землю голодным ртом... - про вас история не напишет. О вас ли пишут историю?
    Нет истории никакого дела до пустырей, до берегов рек пустынных, до мусорных
    ям и логовищ, до девчонок русских, меняющих детское тело на картошку! Нет ей
    никакого дела до пустяков. Великими занята делами-подвигами, что над этими
    пустяками мчатся! Напишет она о тех, что по радио говорят с миром, принимают
    парады на площадях, приглашаются на конгрессы, в пристойных фраках от
    лондонского портного, не от тебя, Шест-Глиста! - и именем вас, погибших,
    решают судьбу погибающего потомства. Тысячи перьев скрипят приятное для их
    уха - продажных и лживых перьев, - глушат косноязычные ваши стоны. Ездят они
    в бесшумных автомобилях, летают на кораблях воздушных... Тысячи мастеров
    запечатлевают картины их "отхода" - на экранах, тысячи лживых и рабских
    перьев задребезжат, воспевая хвалу - Великому! Тысячи венков красных понесут
    рабы к подножию колесницы. Миллионы рваного люда, согнанного с работ,
    пропоют о "любви беззаветной к народу", трубы будут играть торжественно, и
    красные флаги снова застелют глаза вам лестью - вождя своего хороните!
     Спи же с миром, глупый, успокоившийся Кулеш! Не одного тебя обманули
    громкие слова лжи и лести. Миллионы таких обмануты, и миллионы еще
    обманут...
     А ведь ты не дурак, Кулеш! Перед ямой-то и ты понял. Перестали
    приезжать за тобою на лошади и поить портвейном... но ты все же надеялся
    хоть на хлеб. Кричали тебе хваткие ловкачи:
     - Завалим трудящихся хлебом! Советская власть такие построила
    лектрические еропланы... каждый по пять тыщ пудов может! Весь Крым
    завалим!..
     Закрыли тебе глаза - на кровь, крепко забили уши. И орал ты весело, как
    мальчишка:
     - Ай да наши! родная власть!..
     Недели прошли и месяцы... Не прилетали аэропланы. Гнали твоих девчонок
    комиссары - нет хлеба! На матерей орали:
     - Ну, и что же?! Ребята ваши! ну, и швыряйте в море!..
     Спрашивал я тебя: - А что же, Кулеш, ваши... аэропланы?
     Ощеривал ты голодные зубы, синеющие десны, в ниточку узил мертвеющие
    губы и находил верное теперь, свое слово:
     - Опасаются опущаться... Го-ры... а то - море... Крушения опасаются!
     И жутко было твое лицо.
     Нет, ты не дурак, Кулеш... Ты - простак.
    
    "ЖИЛ-БЫЛ У БАБУШКИ СЕРЕНЬКИЙ КОЗЛИК"

    
     Внизу обобрано - надо забираться выше.
     С высоты миндаля мне видно, как через вытоптанный коровами виноградник
    идет от дачи - Тихая Пристань - близорукая учительница Прибытко, с пустым
    мешком за плечами, пощелкивает дощечками на ногах. Идет на промысел. Она -
    человек стойкий. У ней двое ребятишек-голоножек - Вадик и Кольдик. Ее мужа
    убили в Ялте, но она не знает: не уехал ли на корабле в Европу? Пусть не
    знает. При ней и неутомимая мать-старушка, сухенькая, подвижная Марина
    Семеновна, - с зари до зари воюет на земле с солнцем: отбивает у солнца
    огородик.
     Я хочу отойти от кружащей меня тоски пустыни. Я хочу перенестись в
    прошлое, когда люди ладили с солнцем, творили сады в пустыне...
     Тихая Пристань...
     Пустырь был на этом месте - колючка, камень. Приехал старик чудак,
    отставной исправник, любитель роз и покоя, сказал - да будет! - и выбил-таки
    из камня чудесное "розовое царство". Да, исправник. Они тоже - немножко
    люди. Все, что у него было в кармане и в голове, отдал земле сухой, и вот, к
    концу его жизни, она подарила ему свою улыбку - Тихую Пристань. С зари до
    зари возился старик с лопатами и мотыгами, с гравием и бетоном, с водой и
    солнцем; сажал, прививал и строил, кричал с рабочими, которые воровали у
    него гвозди и даже камень, тысячу раз грозился все бросить и не бросал,
    исполосовал сердце, но... дождался: сел на веранде, закурил крученку,
    полюбовался - все хорошо зело! И помер. И хорошо сделал, вовремя: выволочили
    бы его, старика, из розового сада - а собака-исправник! - и прикончили бы в
    подвале или овраге.
     Погибает "розовое царство". Задичали, заглохли, посохли розы. Полезли
    из-под корней дикие побеги. Треснуло и осело днище громадного водоема.
    Посохли сливы, и вишни, и грецкие орехи, и "кальвили"; заржавели-задичали
    забытые персидские деревья. Треснули трубы водоводов, заросли хрусткие
    дорожки, полез бурьян в виноградник, сели репейники и крапивы в клумбы -
    задушили нежную землянику. Плющи завили деревья. Выползла из дубовых
    тысячелетних пней кудрявящаяся поросль, держи-дерево дружно с грабом давит и
    напирает, высасывает соки; гнездится садовая нечисть, плетет коконы;
    опутывает и точит - сверлит. Голубой цикорий и морковник заполонил
    луговинки, перекати-поле забрало скаты, и ленивые желтобрюхи нежатся на
    ступенях каменных лесенок. Серые жабы ржаво кряхтят ночами в зеленой тине
    былого водоема. Дичает Тихая Пристань, год за годом уходит в камень. Уйди
    человек - опять пустыня.
     Сухенькая старушка тщетно пытается задержать пустыню: лишь бы уберечь
    виноградник, огородик... Мотыгой и цапкой борется она с солнцем и с
    бурьяном. Воюет с коровами, прорывающими и рогами, и боками загородку -
    доглодать неоглоданное солнцем. Висят еще кое-где грушки - "мари-луиз",
    "фердинанд" и "бэра", а пониже бассейна, по низинке, еще можно схватить
    травы. Но это - самое дорогое место - "козье".
     У Прибытков - слава на всю округу, - чудеснейшая коза, вымененная на
    одеяло и вышитую рубаху у чабана под Чатырдагом. Взращенная подвигом и
    молитвой. Ну и коза! Четыре бутылки дает несравненная Прелесть! Вадик и
    Кольдик круглый день рыщут по саду, по балочкам, носят своей козе травку и
    прутики, всякую кожуру, бобик...
     - Козочка наша! Пле-лесть!
     Стоит коза на колу, под грушей, блаженствует, узкие глазки щурит.
    Дремлет-млеет, пожевывает, молоко набирает, бурое вымя наливает, до копытцев
    опускает. Не коза - Прелесть.
     Когда, перед вечером, я отыскиваю запропавшую индюшку, меня тянет зайти
    на Тихую Пристань - навестить Прибытков. Господи, козу доят! И я взираю из
    отдаления. Стоит коза - не шелохнется; понимает, что великое совершается:
    жует-пожевывает, глазки в блаженстве жмурит. Доит Марина Семеновна, нежно,
    будто поглаживает, а коза сама помогает - ноги расставила, ход молоку дает:
    все берите! А Вадик и Кольдик подсовывают козе грушки:
     - Плелесть! Плелесть!
     Приятно слушать, как позванивает белая струйка в хрустальный кувшин
    граненый; приятно смотреть, как растекается молоко по прозрачной стенке, как
    нахрустывает коза грушки. Таинство совершается... Меркнет вечерний свет,
    фиолетовая коза стоит, глядит розоватыми глазками, и молоко розовеет в
    огнистых гранях, радужной пеной пенится. А Вадик и Кольдик кулачки к
    горлышку подобрали, ждут-смотрят. Глотают слюни, и слышится, как бурчит у
    кого-то - у козы ли, или у голоногих.
     А неподалечку стоит на колу "капитал" - спасение и надежда. Это

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Солнце мертвых