Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Солнце мертвых

Солнце мертвых [2/13]

  Скачать полное произведение

    добавить - дает, говорят, бодрость; но чеснок весь вышел. Потом... опять
    листу надо - обманывать единственное живое, что нам осталось, - птиц наших.
    Они связывают нас с прошлым. Их надо поскорей выпустить, кузнечика хоть
    поймают. Они доживут до осени, а дальше... Не стоит думать. Кружились бы
    только с нами! Они отзываются на ласку, задремывают на коленях, затягивая
    пленочками зрачки. Они шумно слетаются из балок, заслышав обманное звяканье
    жестяной кружки, - не зерно ли?! - разговаривают даже с нами. Я хорошо
    понимаю Робинзона.
     Итак, начинаем день.
    
    В ВИНОГРАДНОЙ БАЛКЕ

    
     Виноградная балка... Овраг? Яма? Нет: это отныне мой храм, кабинет и
    подвал запасов. Сюда прихожу я думать. Отсюда черпаю хлеб насущный. Здесь у
    меня цветы - золотисто-малиновый куст львиного зева, в пчелах. Только.
    Огромное окно - море. И - виноград зреет.
     Отныне мой храм?.. Неправда. У меня нет теперь храма.
     Бога у меня нет: синее небо пусто. Но шиферно-глинистые стены - мои
    хранители: они укрывают от пустыни. "Натюрморты" на них живут - яблоки,
    виноград, груши...
     Я спускаюсь по сыпучему шиферу, оглядываю свои запасы. Плохо на
    яблоньках: поела цветы "мохнатая оленка". Тысячи их налетали, когда яблони
    стояли в цвету, падали в белые чашечки, сосали-грызли золотые тычинки. Я
    выбирал их, спящих - они задремывали к полудню. Вот одичавший персик, с
    каменной мелочью, черешня, в усохших косточках, оклеванная дроздами. Айва
    бесплодная, в паутинных коконах, заросли розы и ажины.
     Грецкий орех, красавец... Он входит в силу. Впервые зачавший, он
    подарил нам в прошлом году три орешка - поровну всем... Спасибо за ласку,
    милый. Нас теперь только двое... а ты сегодня щедрее, принес семнадцать. Я
    сяду под твоей тенью, стану думать...
     Жив ли ты, молодой красавец? Так же ли ты стоишь в пустом винограднике,
    радуешь по весне зеленью сочных листьев, прозрачной тенью? Нет и тебя на
    свете? Убили, как все живое...
     Хорошо сидеть в утренней тишине Виноградной балки, ото всего закрыться.
    Только - лозы... рядками тянутся вверх, по балке, на волю, где старые
    миндальные деревья, - прыгают там голубые сойки. Какое покойное корыто!
    Откосы, один - тенистый, солнцем еще не взятый; другой - золотой, горячий.
    На нем груши-молодки в бусах.
     Взглянешь назад - синее окно, море! Круто падает балка, и в темном ее
    прорыве - синяя чаша моря: пей глазами!
     Хорошо так сидеть, не думать...
     Пустынным криком кричит павлин:
     - Э-оу-а-аааа...
     Нельзя не думать: настежь раскрыты двери, кричит пустыня. Утробным
    ревом ревет корова, винтовка стучит в горах - кого-то ищет. Над головой
    детский голосок тянет:
     - Хле-а-ба-аааа... са-мый-са-ааа в пуговичку-ууу...
    са-а-мый-са-аааа....
     Гремит самоварная труба. Это пониже нашего домика, соседи.
     - Ах, Воводичка... какой ты... Я же тебе сказала...
     Голос усталый, слабый. Это старая барыня, попавшая вместе с другими в
    петлю. При ней чужие, "нянькины дети": Ляля и Вова. Живут на тычке - бьются.
     - Са-а-мый-с-а-аааа...
     - Я же тебе сказала... Сейчас лепестков заварим, розовый чай пить
    будем...
     - Хочу са-а-ла-аааа...
     - Ну, что ты из меня душу тянешь!.. Ля-ля, да уведи ты его от меня, с
    глаз моих!..
     Я слышу дробное топотанье и задохшийся, тонкий голосок Ляли:
     - А-а... сала тебе?! Сала? Я тебе такого сала!.. Ухи тебе насалить?
     - Ля-ля, оставь его... И потом, нельзя говорить... у-хи! У-ши! И как ты
    выражаешься: наса-лить! На что это похоже! А я-то еще хотела с тобой
    по-французски заниматься...
     По-французски! У смерти... - и по-французски. Нет, права она, старая,
    милая барыня: надо и по-французски, и географию, и каждый день умываться,
    чистить дверные ручки и выбивать коврик. Уцепиться и не даваться. Ну, какие
    самые большие реки? Нил, Амазонка... Еще текут где-то? А города?.. Лондон,
    Нью-Йорк, Париж... А теперь в Париже...
     Странно... когда я сижу так, ранним утром, в балке и слышу, как гремит
    самоварная труба, я вспоминаю о Париже, в котором никогда не был. В этой
    балке, и - о Париже! Это на каком-то другом свете... И есть ли этот Париж?
    Не исчез ли и он из жизни?..
     Вот почему я вспоминаю о Париже: моя соседка рассказывала, бывало, как
    она жила за границей, училась в Берлине и в Париже... Так далеко отсюда!
    Она.. в Париже! Она бродит в вязаном платочке, унылая и больная, щупает себя
    за голову, жует крупку... Видала Париж, в Булонском лесу каталась, стояла
    перед Венерой и Нотр-Дам!.. Да почему она здесь, на тычке, у балки?! Бьется
    с чужими детьми, продает последние ложечки и юбки, выменивает на затхлый
    ячмень и соль. Боится, что отнимут у ней какой-то коврик... Каждую ночь
    дрожит - вот придут и отнимут коврик, и этот платок последний, и полфунта
    соли. Чушь какая!
     Париж?! Какой-то Булонский лес, где совершают предобеденные прогулки в
    экипажах, - у Мопассана было... - и высится гордым стальным торчком
    прозрачная башня Эйфеля?! .. гремит и сейчас: в огнях?!! и люди весело и
    свободно ходят по улицам?!.. Париж... - а здесь отнимают соль, повертывают к
    стенкам, ловят кошек на западни, гноят и расстреливают в подвалах, колючей
    проволокой окружили дома и создали "человечьи бойни"! На каком это свете
    деется? Париж... - а здесь звери в железе ходят, здесь люди пожирают детей
    своих, и животные постигают ужас!..
     На каком это свете деется? На белом свете?!!
     Нет никакого Парижа-Лондона, пропал и Париж, и все. Вот работа
    кинематографам, лента на миллионы метров! Великие города - великих! Стоите
    ли вы еще? Смотрите наши ленты? Кровяных наших лент на сотни великих городов
    хватит, на миллионы зевак бульварных, зевак салонных - в смокингах и
    визитках, в пиджаках и рабочих блузах... и в соболях с чужого плеча, и в
    бриллиантах, вырванных из ушей! Смотри, Европа! Везут товары на кораблях,
    товары из стран нездешних: чаши из черепов человечьих - пирам веселье,
    человечьи кости - игрокам на счастье, портфели из "русской" кожи - работы
    северных мастеров, "русский" волос - на покойные кресла для депутатов,
    дароносицы и кресты - на портсигары, раки святых угодников - на звонкую
    монету. Скупай, Европа! Шумит пьяная ярмарка человечьей крови... чужой
    крови.
     Цела Европа? Не видно из Виноградной балки. Как там - с ..."правами
    человека"? В Великих Книгах - все ли страницы целы?..
     О Париж!.. Отсюда, из глухой балки, нездешним грезится мне этот далекий
    Париж, призрачный город сказки. Нездешним, как мои сны - нездешние. Там не
    смеется камень: покорно положен в ленты. Голубые огни на нем, и люди его -
    нездешние. Победно гремят оркестры на золотых трубах, а прозрачное чудо
    стали засматривает на край земли, ловит все голоса земные... Слышит ли этот
    голос пустых полей, шорох кровавых подземелий?.. Это же вздохи тех, что и
    тебя когда-то спасали, прозрачная башня Эйфеля! Старуха седая занесла на
    свои скрижали.
     Не слышит. Гремят золотые трубы...
     - Хл е-э-ба-аааа...
     А где-нибудь громадные булочные открыты, за окнами, на полках, лежат
    свободные караваи, лежат до вечера... Да есть ли?!
     - Сил моих нету, Го-споди... Ляля, да возьми от меня Воводю! Няня
    сейчас придет... Ну, дай ему грушку погрызть, что ли... И когда только эта
    мука кончится!..
     Кончится! Она только еще подходит. Вон - Безрукий, слесарь из Сухой
    балки, вчера съел рыженькую собачку Минца... А на той неделе я видел, как
    его жена еще пекла из муки лепешки. У нас еще есть миндаля немного... А у
    ней, кажется, есть коврик и какое-то необыкновенное ожерелье... хрустальное
    ожерелье - из Парижа! Не знает, какая бывает мука! И как она может
    кончиться?! Это - солнце обманывает, блеском, - еще заглядывает в душу. Поет
    солнце, что еще много будет праздничных дней чудесных, что вот и
    виноградный, "бархатный" сезон подходит, понесут веселый виноград в
    корзинах, зацветут виноградники цветами, осенними огнями... Всегда будет
    празднично-голубое море, с серебряными путями.
     Умеет смеяться солнце!
     А вот скоро ветры сорвутся с Чатырдага, налягут на Палат-Гору снеговые
    тучи, от черного Бабугана натянет ливни - тогда...
     А теперь... - яхонты вон горят на лозах, теплые, в нежном мате...
    золотится "чауш", розовая "шасла", "мускат" душистый... как смородина черная
    - "мускат" черный, александрийский... На целую неделю сладкого хлеба хватит!
    цветного хлеба!..
     Я иду по рядам, выбираю на суп листочки, осматриваю грозди. Ночью
    собаки были - погрызли и разбросали. Голодные собаки? Вряд ли: собаки все
    ночи пируют в балке, где пала лошадь. Я слышал, как они там рычали. Конечно,
    это курочки и павлин - день за днем добивают мои запасы.
     Пусть винограда мало, но как чудесно! Ведь это мой труд, последний.
    Весной я окопал каждую лозу, выломал жировые плети, вбил колья в шифер и
    подвязал побеги. Тогда... - как это давно было! - у этого кривого кола я
    сидел, смотрел на синюю чашу моря, глядевшегося в прорыве. Пылала синим
    огнем чаша. Великий ее создал: пей глазами!
     И я ее пил... сквозь слезы.
    
    ХЛЕБ НАСУЩНЫЙ

    
     Я подымаюсь из балки с ворохом виноградных листьев.
     Хлеб насущный!
     - С добрым утром!
     А, голосок знакомый! Стоит босоногая Ляля за кипарисом - восьмилетка,
    косит глазом. На ней - единственная ее - белая кофточка и красная юбка, с
    весны самой. Прозрачная она, хрупкая, беленькая, хоть и всегда на солнце.
    Светлые глазки ее стреляют - русские глазки, умные. К Бабугану стрельнули -
    и поймали:
     - Глядите, автомобиль на Ялту! Вчера целых три прикатило! Это зеленых
    ловят...
     - Все-то знаешь! А кто такие эти - зеленые?
     - А которые не сдаются... в лесах по горам хоронятся... я знаю.
     Крутится по лесным холмам облачко, бежит дальше. Доносит
    трескуче-дробно: катит автомобиль невидный.
     Перескочили на виноградник:
     - Глядите-ка, опять в винограднике Павка был! Перышко потерял... А у
    вас сегодня Тамарка миндаль сжевала!..
     - Значит, миндальное молоко будет.
     Смеется Ляля слабым смешком, не как раньше. А глаза не смеются -
    выискивают дали. И глаза светло-синие, как дали.
     - У Минца... корову вчера угнали... - говорит Ляля робко.
     - Слыхал. А Безрукий рыженькую собачку съел?
     - Какая к вам-то все прибегала, хвостик букетиком. Поляк... что ему!
    Они все есть могут. Он и кошку у него заманил! Ей-богу! - спешит сообщить
    Ляля. - У него клетка есть, с такой гирькой... на ночь привесит конятинки -
    хлоп! Слесарь... Мне, говорит, теперь наплевать на голод, кошками премудрую.
    А что, вкусные кошки?
     - Ничего будто. А ты как... ела сегодня?
     - Ели... - нетвердо говорит Ляля и смотрит в балку.
     - Та-ак... Значит, ели... Верно?
     - Вот придет няня... - краснеет она, катает ногой кипарисовую шишку. -
    Давайте я понесу... Листу-то ско-олька-а!
     Она ни за что не скажет, что не ели, что понесла няня продавать коврик.
     - А Рыбачиха-то не сдюжила, продали корову-то, Маньку! У них очень
    семейство большое, ребят что опят...
     Она говорит, как взрослая - всегда серьезна. Пытливая у ней голова: все
    знает, что делается в округе, в городке, у моря.
     - Еще что скажешь?
     Она смущенно стоит у порога кухни, трет одну ногу о другую, следит, как
    кромсаю лист.
     - Индюшка-то ваша вчера у доктора на тычке была, чашку в кухне
    расколотила!.. - косит Ляля на меня глазом, - не поговорю ли с ней об
    индюшке, - но я молчу. Поинтересней надо? - А у Вербы-то какое горе!
     - А что такое?
     Она вспыхивает, поблескивает глазами: она довольна. Складывает на груди
    руки, как ее мать-няня, и начинает сокрушенно:
     - А как же... этой ночью у них гуся украли!
     - Да ну-у?
     - Украли, как же... и голоску не подал. Да гляньте воньте... только
    один гусь гуляет!..
     От кухни всю Вербину горку видно. Верно: один только гусь гуляет. За
    ним павлин ходит, землю долбит.
     - Ох, некому больше, как дядя Андрей... - шепотком говорит она и глядит
    через балку: за пустырем павлиньим - не видная за горбом Тихая Пристань. -
    Уж такой-то вредный мужик! Некому, как ему. Слышим ночью - уж так-то жареным
    гусем пахнет, не продыхнуть. А это к нам ветерком наносит, от них ведь
    ветер-то по ночам, от Бабугана... Так-то шкварочками... да сальцем... ужас!
     Я слышу, как во рту у Ляли полно слюны, как она делает горлом. Надо ее
    отвлечь:
     - А что такое случилось... учительница вчера Вербененка отчитывала? Не
    слыхала?
     - Да как же! - оживляется Ляля и опять подбирает руки. - Идет Прибытка,
    учительница... из городу шла. Идет Амидовым виноградником, а уж к ночи было.
    А она плохо видит, в пинснях... Собаки, - сперва думала... А как пила
    хрипит! Подошла поближе, глядит... а это вербенята - озорники хо-о-о-ро-шую
    грушу пилят! Садову грушу. "Бэру"... вот такие на ней груши! Ну, а теперь
    никакого порядка, все плетни разворочены, хоть скрозь гуляй... "Вы что тут
    делаете?! Разве можно пилить садовое дерево?!" - как заругалась! Они -
    ти-кать! Ведь не можно садовое дерево? Сколько уходу было... А стра-ху нет.
    Уж она их начитывала!..
     - Вот что, газетка... Вот тебе маленькая лепешка... поделишься с
    Володей.
     Она вся вспыхивает и пятится, а глаза не могут оторваться от лепешки.
    Она даже отмахивается в испуге:
     - Ай, что вы... да не надо, что вы... Ну, зачем же... не надо. У нас же
    есть же...
     Ее надо поймать за плечо и дать насильно.
     - Ну, зачем это... - у самих мало... Ну, спаси-бочко вам... Ба-льшое
    спасибо! ба-а-льшое... - смущенно захлебывается Ляля, разглядывая лепешку, и
    все пятится, пятится в кипарис.
     Сначала она отходит тихо, сдерживает себя, - и вдруг,
    помчится-помчится! Мелькнет за кипарисами красная юбочка, голые ноги,
    отшлифованные загаром, блеснут у обрыва в балку - и слышится придушенный
    голос: "Володя! Володичка!" Я знаю, что сейчас появится на моей границе, за
    колючей оградой, пятилетний белоголовый Володя - благодарить. Вежливости их
    учит старая барыня, жившая в Париже... Вот уж и появляется он под своими
    дубками, за моим садом, в белой, пестро заплатанной рубашке, в штанишках -
    наполовину коричневых, из барыниной кофты, наполовину своих, белых, - кричит
    звонко-звонко:
     - Ба-а-ль-шо-е!.. спа-сибочко... ба-аль-шо-е!
     Есть еще детские голоски, есть ласка. Теперь люди говорят срыву,
    нетвердо глядят в глаза. Начинают рычать иные.
     Я выпускаю кур, индюшку с курочками. Отныне и до... - пусть до завтра!
    - это наше родное, кому открываешь душу. Свидетели нашего умирания. Все
    поверяешь им, и они так умеют слушать!
     Проволочным крючком, через отдушину наверху, вылавливаю я кол,
    подпирающий изнутри дверку, - хитрый запор голодного времени! - и с гулом
    сыплется на меня онемевшая за ночь птица.
     Живы, мои родные! С новым утром!
     Они кипят под ногами, не давая ступить, заглядывают в лицо и в руки.
    Зерна! Зерна! Они бегают за мной стайкой, вывертывают шейки, не чуя, что под
    ногами, спотыкаются на бегу, подпрыгивают, как собачки, мечутся в
    беспокойстве: поставят ли перед ними чашки? Носится поджарая, подтянутая
    индюшка - бутылочка на ножках:
     - ...Пуль-фье... пуль-фье...
     Эх вы, горевая птица! Ты, беленькая Торпедка, совсем ослабла: стоишь,
    пленкой затягиваешь глазки... И ты, Жемчужка, невеселая. А ты, Жаднюха,
    упомнила оставленную вчера кефалью головку, которую принесла из балки, всеми
    исклеванную, и так же упрямо долбишь. Поди ко мне на руки, маленькая,
    пошепчи на ухо... А, ты засматриваешь в кармашек, где, помнишь, когда-то
    лежали зерна... Там когда-то и часы лежали... Вот, есть у меня для тебя
    немного... Ну? Раз, два... десять... двенадцать зерен! Чего же не долбишь в
    пустую руку? Ну, что же мне вам сказать? Какую новость? Вот. Дошло и до вас
    дело. За горкой внизу живут "дяди", которые любят кушать... и курочек любят
    кушать! Как бы не пришли за вами, отбирать "излишки"! Пять курочек еще
    можно, а у меня вас больше. Вот, пожалуй, и отберут у меня "излишки"... Ну,
    не будем думать.
     Я даю им пареный лист в чашках. Они дерутся из-за него, вытаскивают
    мохрами, прячут, давятся, набивают зобы. Стоят и долбят в пустые чашки. А
    ястреба уже стерегут по балкам.
     Смотрю я, думаю, вспоминаю... хочу осмыслить... Сон кошмарный? В плен к
    дикарям попался?.. Они все могут! Не могу осмыслить. Я ничего не могу, а они
    все могут! Все у меня взять могут, посадить в подвал могут, убить могут! Уже
    убили! Не могу осмыслить (или я одичал, разучился думать? разучился
    мыслить?!). А для чего теперь нужно мыслить! Мыслить, и вот - на одной чашке
    с ними...
     Я слышу сигнал, неистовый голос Ляли, - только она так может:
     - Ай-йу-а-ай!..
     Дикий, пустынный крик - похожий на крик павлина.
     А, налетает ястреб! К осени ястреба лютеют.
     Ее крик слышен на версты - и на море, и по дальним балкам. Ястреба ее
    хорошо знают, красную ее юбку, приметную издалека, ее острые глазки,
    стреляющие по горам и в небо, - боятся и ненавидят. Подстерегают ее в
    дубовых чащах, впиваются хищными зрачками: так бы и разорвали! Ее понимают
    куры, все птицы... Сама она похожа на белую голубку. Закричит тревожно - и
    всюду по горкам поднимаются крики и хлоп ладошей: вопят на своей горке
    вербенята, визжит Рыбачихино семейство, на пшеничной котловине, на Тихой
    Пристани, у Прибытков, далеко внизу, по холмам, на умирающих дачках, у кого
    только доживают куры, последнее живое. Столько над ними дрожали, укрывали,
    когда ходили отбирать "излишки" - портянки, яйца, кастрюльки, полотенца...
    Укрыли. А теперь ястребов боятся, стервятников крылатых.
     Низко плывет по балке стервятник, завинчивает полетом. Палевым отливает
    на его крыльях солнце. Сбил его с ходу неистовый крик Лялин. Летит на дубки,
    за балку, притаивается в чаще.
     Теперь я хорошо знаю, как трепещут куры, как забиваются под шиповник,
    под стенки, затискиваются в кипарисы - стоят в дрожи, вытягивая и вбирая
    шейки, вздрагивая испуганными зрачками.
     Хорошо знаю, как люди людей боятся, - людей ли? - как тычутся головами
    в щели, как онемело роют себе могилы.
     Ястребам простится: это ИХ хлеб насущный.
     Едим лист и дрожим перед ястребами! Крылатых стервятников пугает
    голосок Ляли, а тех, что убивать ходят, не испугают и глаза ребенка.
    
    ЧТО УБИВАТЬ ХОДЯТ

    
     Кто-то верховой едет... кто такой?..
     Подымается из-за бугра к нам, на горку... А, мелкозубый этот!..
    Музыкант Шура. Как он себя именует - "Шура-Сокол". Какая фамилия-то лихая! А
    я знаю, что мелкий стервятник это.
     Кто сотворил стервятника? В который день, Господи, сотворил Ты
    стервятника, если Ты сотворил его? Дал ему образ подобия Твоего... И почему
    он Сокол, когда и не Шура даже?! Покорный конек возит его по горкам -
    хрипит, а возит. Низко опустил голову, челка к глазам налипла, взмокшие бока
    ходят: трудно возить по горкам. Покорен конек российский: повезет и
    стервятника - под гору повезет и в гору, хоть на Чатырдаг самый, хоть на
    вихор Демерджи, пока не сдохнет.
     Я отворачиваюсь, за кипарис кроюсь. Или стыдно мне моих лохмотьев? Моей
    работы?
     Как-то, тоже в горячий полдень, нес я мешок с землею. И вот, когда я
    плелся по камню, и голова моя была камнем - счастье! - вырос, как из земли,
    на коньке стервятник и показал свои мелкие, как у змеи, зубы - беленькие, в
    черненькой головке. Крикнул весело, потряхивая локтями:
     - Бог труды любит!
     Порой и стервятники говорят о Боге!
     Вот почему я кроюсь: я слышу, как от стервятника пахнет кровью.
     Он одет чисто, в хорошей куртке, а кругом все в лохмотьях. Он
    порозовел, округлился, налился даже, а все тощают, у всех глаза провалились
    и почернели лица. Один он на коньке ездит, когда все ползают на карачках.
    Такой храбрый!
     Я давно его знаю, три года. Он проживал на самой высокой даче, которую
    называли "Чайка". Поигрывал на рояле. Живут мирные дачники - живут тихо.
    Спускаются по балкам к морю - купаться. Любуются на горы - как чудесно!
    Раскланиваются с округой: "Добрый вечер!" И, конечно, исправно платят.
    Звонкая была "Чайка", молодая дача. И молодые женщины на ней жили - врачи,
    артистки, - кому необходим летний отдых.
     И вот подошло время. Пришли и в городок люди, что убивать ходят.
    Убивали-пили. Плясали и пели для них артистки. Скушно!
     - Подать женщин веселых, поигристей! Подали себя женщины: врачи,
    артистки.
     - Подать... кро-ви!
     Подали и крови. Сколько угодно крови!
     И вот, когда все, как трава, прибито, раскатывает Шура-Сокол на
    лошадке. Недаром он поигрывал на рояле, поглядывал с самой высокой дачи -
    стервятники приглядывают с верхушек! - многие уже... "высланы на север... в
    Харьков..." - на том свете. А Шура кушает молочную кашку, вечерами и теперь
    поигрывает на рояле, перебрался в дачу поудобней и принимает женщин.
    Расплачивается мукой... солью... Что значит-то быть хорошим музыкантом!
     Что же теперь... за топливом, по балкам?.. Хорошо забраться в
    глубокую-глубокую балку, стены чтобы отвесные... хорошо, никого-ничего не
    видно. Но надо и сторожить, чтобы не кинулись куры в виноградник. Сесть на
    откосе виноградной балки... сидеть и думать... О чем думать? А где у меня
    кресло? В моей балке можно думать только о... Ни о чем нельзя думать, не
    надо думать! Завтра будет все то же. И дальше - то же. Сиди и смотри на
    солнце. Жадно смотри на солнце, пока глаза не стали оловянной ложкой. Смотри
    на живое солнце! А то скоро - ветры задуют, дожди зарядят, загремят
    штормы... Черти начнут бить в стены, трясти наш домик, плясать по крыше.
    Тогда у огонька сидеть будем... Живут дикари, и ничего, счастливы! Ничего-то
    не знают, ничему не учены. Счастливые: нечего им лишиться! Читать книги?
    Вычитаны все книги, впустую вышли. Они говорят о той, о той жизни... которая
    уже вбита в землю. А новой нету... И не будет. Вернулась давняя жизнь,
    пещерных предков.
     Книги... О них я думаю часто. Войдешь в домик - вон они, в темном углу
    лежат сиротливой стопкой. Мои "путевые" книги... Смотреть больно. И они уже
    "высланы" куда-то. И к ним протянулась кровавая лапа.
     Когда это было? Вот уже год скоро. День был тогда холодный. Лили дожди
    - зимние дожди с дремуче-черного Бабугана. Покинутые кони по холмам стояли,
    качались. Белеют теперь их кости. Да, дожди... и в этих дождях приехали
    туда, в городок, эти, что убивать ходят... Везде: за горами, под горами, у
    моря - много было работы. Уставали. Нужно было устроить бойни, заносить
    цифры для баланса, подводить итоги. Нужно было шикнуть, доказать ретивость
    пославшим, показать, как "железная метла" метет чисто, работает без отказу.
    Убить надо было очень много. Больше ста двадцати тысяч. И убить на бойнях.
     Не знаю, сколько убивают на чикагских бойнях. Тут дело было проще:
    убивали и зарывали. А то и совсем просто: заваливали овраги. А то и совсем
    просто-просто: выкидывали в море. По воле людей, которые открыли тайну:
    сделать человечество счастливым. Для этого надо начинать - с человечьих
    боен.
     И вот - убивали, ночью. Днем... спали. Они спали, а другие, в подвалах,
    ждали... Целые армии в подвалах ждали. Юных, зрелых и старых - с горячей
    кровью. Недавно бились они открыто. Родину защищали. Родину и Европу
    защищали на полях прусских и австрийских, в степях российских. Теперь,
    замученные, попали они в подвалы. Их засадили крепко, морили, чтобы отнять
    силы. Из подвалов их брали и убивали.
     Ну, вот. В зимнее дождливое утро, когда солнце завалили тучи, в подвалы
    Крыма свалены были десятки тысяч человеческих жизней и дожидались своего
    убийства. А над ними пили и спали те, что убивать ходят. А на столах пачки
    листков лежали, на которых к ночи ставили красную букву... одну роковую
    букву. С этой буквы пишутся два дорогих слова: Родина и Россия. "Расход" и
    "Расстрел" - тоже начинаются с этой буквы. Ни Родины, ни России не знали те,
    что убивать ходят. Теперь ясно.
     В это утро ко мне постучали рано. Не те ли, что убивать ходят? Нет,
    пришел человек мирный, хромой архитектор. Он сам боялся. А потому услуживал
    тем, что убивать ходят...
     Вот теперь сижу я на краю Виноградной балки, вглядываюсь в солнечные
    горы... Те ли самые эти горы, какие были совсем недавно? На этом ли они
    свете?!..
     И вот я вспоминаю...
     - Вот, пришлось и к вам... - смущенно говорит архитектор и не смотрит.
    - Ужасная погода... высоко живете... Приказали описывать и отбирать книги...
    Соберут и пошлют куда-то... Конечно, я понимаю...
     Он потеет, несчастный архитектор. Он работает из-за полфунта
    соломенного хлеба, из-за страха.
     - Под страхом предания... военного трибунала! "вплоть до
    расстрела"!!!..
     Он смотрит округлившимися, птичьими глазами - а в них ужас.
     - Знаю. И швейные машинки, и велосипеды... Но у меня здесь нет
    библиотеки! У меня только Евангелие и две-три мои книги!..
     - Я уж и не знаю... ну-жно!..
     Архитектор, человек искусства... Он не прошел мимо. Он ревностно
    ковылял под дождем, по грязи, на горы, через балки, на хромой ноге, чтобы
    добить душу. Но ему хочется жить бедняге, и... он доведен до точки!
     Я уж и не знаю... Ну, хоть расписку дайте... вопрос неясный...
    Напишите, что отвечаете за их сохранность...
     - За мои книги?! Я... за свою работу?!..
     Мы - сумасшедшие?!.. Он не мог уйти без расписки. Он умолял словами,
    глазами, которым было трудно смотреть в глаза, хромой ногою. И я выдал ему
    расписку.
     Мне больно теперь смотреть в полутемный угол, где стопочка книг
    "учтенных". И ты, маленькое Евангелие! Мне больно, словно и Его я предал.
     Дожди тогда были... Укрылись дождями горы, свинцовой мутью. Лошади по
    холмам стояли - покинутые кони. Стояли - ждали. И падали. А по одиноким
    дачкам, ходил и ходил хромой архитектор и отбирал книги... А люди совались
    головами в щели. Фу, сон кошмарный!..
     Не надо думать. Какое жгучее солнце!
     Выше подымается, напекает. По горам жаровая дымка, начинают синеть и
    мерцать горы. Движутся, ожидают. Смотрят. И солнце - плавится и играет в
    море.
     Мои огурцы совсем пожухли и покрутились, рыжие гряды совсем разделись.
    Помидоры помертвели и обвисли. Курочки ушли в балки. Павлин стоит в тени, у
    своей дачки, - кричать жарко. Из балки выбирается Тамарка, несет на горку
    пустое вымя.
     А ты что же, маленькая Торпедка, не пошла со всеми?
     Стоит под кипарисом, поклевывает головкой, затягивает глазки. Я
    понимаю: она уходит. Я беру ее на руки. Как пушинка! Что же... так лучше.
    Ну, посмотри на солнце... ты его любила, хоть и не знала, что это. А там вон
    - горы, синие какие стали! Ты и их не знала, а привыкла. А это, синее такое,
    большое? Это - море. Ты, маленькая, не знаешь. Ну, покажи свои глазки...
    Солнце! И в них солнце!.. только совсем другое - холодное и пустое. Это -
    солнце смерти. Как оловянная пленка - твои глаза, и солнце в них оловянное,
    пустое солнце. Не виновато оно, и ты, Торпедка моя, не виновата. Головку
    клонишь... Счастливая ты, Торпедка, - на добрых руках уходишь! Я пошепчу
    тебе, скажу тебе тихо-тихо: солнце мое живое, прощай! А сколько теперь
    больших, которые знали солнце, и кто уходит во тьме!.. Ни шепота, ни ласки
    родной руки... Счастливая ты, Торпедка!..
     Она тихо уснула в моих руках, маленькая незнайка.
     Полдень высокий был. Я взял лопату. Ушел на предел участка, на тихий
    угол, где груды камней горячих, выкопал ямку, положил бережно, с тихим
    словом - прощай, и быстро засыпал ямку.
     Вы, сидящие в креслах мягких, может быть, улыбнетесь. Какая
    сентиментальность! Меня это нимало не огорчает. Курите свои сигары, швыряйте
    свои слова, гремучую воду жизни. Стекут они, как отброс, в клоаку. Я знаю,
    как ревниво глядитесь вы в трескучие рамки листов газетных, как жадно
    слушаете бумагу! Вижу в ваших глазах оловянное солнце, солнце мертвых.
    Никогда не вспыхнет оно, живое, как вспыхивало даже в моей Торпедке, совсем
    незнайке! Одно вам брошу: убили вы и мою Торпедку! Не поймете. Курите свои
    сигары.
    
    НЯНИНЫ СКАЗКИ

    
     Когда же, наконец, солнце потонет за Бабуганом?! Скорей бы... Упадет
    ночь, звезды стрелками будут плавать в море. Только оно и будет. Ни дач, ни
    холмов, ни балок - темный порог за моим садом, а за порогом темное море в
    стрелках. Поверить можно, что где-то на океане, как Робинзоны. Только бы
    забыться - и поверишь. Никто не придет, не будет давить душу. Кончились
    люди, только кроткие курочки, павлин - райская птица. Серенькие "волчки",
    пичуги, будут деловито порхать, прятаться в кипарисах, утрами будут
    стрекотать сойки...
     Как ни старайся - не отмахнешься. Вон за изгородью шаги, опять
    кто-то... Плохо начался день сегодня.
     - Добрый день, барин!
     Насмешка теперь это слово - барин! У ней не насмешка, а привычка. Это
    плетется из городка соседка-няня, идет - мотается. Одета оборванкой, на
    ногах дощечки. В руках охапка чубука и палок, которые она набрала дорогой, -
    все годится. Лицо испитое, желтое, глаза ввалились. С такими лицами выходят


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ]

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Солнце мертвых


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis