• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Солнце мертвых

Солнце мертвых [13/13]

Скачать полное произведение

    - конь запаленный дышит? Взрывая снег, у моих ног, из балки выкаты кается
    черное: татарин, за ним его черный конь. Хрипит татарин, и конь хрипит. Я
    бегу от него к воротам. Татарин бежит за мной...
     - Ты... бери... нема люди... ночь черный... Быюк-Ламбат... йей...
    бери... Аллах...
     Я не вижу его лица. Я вижу, как конь головой мотает, хочет поводья
    вырвать?.. Мотнул и уткнулся в снег. Я вижу парок над ним. Я отмахиваюсь от
    них, от призраков... стараюсь открыть калитку... Держит меня татарин, рукою
    молит... И вдруг...
     - Йей!.. - вскрикивает татарин и чутко всматривается во что-то в балке.
     Я ничего не вижу. Он срыву дергает повод, но конь уснул. Он бьет его
    кулаком по шее и кидается в сторону. Бежит и кричит кому-то, кого он видит:
     - Йей! ханым! козяйк... бери... конь!.. Йей!..
     Я напрягаю глаза, не вижу. Кому же кричит татарин? Найдется ли человек,
    кто снял бы с него напавший на него ужас? Никого не видно. Бежит за кем-то,
    кричит...
     Я захлопываю калитку и ставлю кол.
     Человек нашелся. Утро принесло весть: взяли коня у татарина. Понес
    чумовой татарин шесть фунтов хлеба в Биюк-Ламбат. Быть может, спасут коня. А
    как же теперь татарин?..
     Говорил в городке дьякон:
     - Дурак татарин! Повали коня, ешь коня! Ему бы на месяц с семьей
    хватило, продержаться... Посоли мясо...
     - А соли-то нет, отец дьякон!
     - Мясо-то прокопти, без соли лопай!
     - А может, ему своего коня жалко было?..
     - Ко-ня жалко?! Как коня жалко, раз за шесть фунтов хлеба отдал?!
    Лупоглазый... Жалко?!.. А просто... голову потерял от страху!.. Воистину -
    голову потерял чумовой татарин.
    
     Три конца
    
     Снег полежал три дня, тронулся и потек. Плывет грязь в балку. Торчат из
    грязи мокрые рога виноградника, иссохшие усы-петли. Испугал снег татарина -
    и плывет. Отрыгнет еще земля травку - прогреет солнцем.
     Помер Андрей Кривой с нижнего виноградника. Ходил после "ванной" с
    неделю - крякал. Молчал и крякал. Потом прилег. Жаловался - "внутри ломит".
    А помер тихо.
     Помер и Одарюк. Две недели места не мог найти: и ходить, и сидеть, и
    лечь - все больно. Жаловался, что "клинья вогнали в поясницу" и под сердце
    давит. За две недели в сухенького старичка обратился, глотнуть не мог.
    Водицы испить просил: глотнет, а принять не может. Кричал шибко, как
    отходил:
     - Огне-ом... палит!..
     Поглядел на детей, и выкатились из его глаз две слезы. А помер тихо.
     И дядю Андрея выпустили после "ванной". Во всем сознался. Пришел на
    горку, на Тихую Пристань - тихий, как после большой работы. Бродил по горке
    в майском своем костюме, почерневшем, скатавшемся, - пищи себе искал.
    Прознал, что Антонина Васильевна, из пшеничной котловины, корову со страху
    режет, пришел под вечер и остановился на пороге. Стоял и молчал - тенью. Не
    видела его Антонина Васильевна: рубила в корытце студень. Стоял дядя Андрей
    у притолоки, смотрел, как шипит на плите в корчаге, как на белом сосновом
    столе разложены - бурая печень, мозги, а в окоренке шершавой тряпкой коровий
    рубец мокнет.
     Повернулась Антонина Васильевна - ахнула: испугалась тени.
     - Что... вы?.. Вы это... дядя Андрей?! Что с вами?..
     - Дайте... за-ради Бога... кишочки...
     Дала ему Антонина Васильевна пригоршню "рубки" - для холодца, отрезала
    и рубца, с ладонь, и ребрышко. Поглядел на нее дядя Андрей плаксиво, сказал
    хрипом:
     - Нутро у меня повернуто... всю утрибку мою поспутало-завязало...
    какое-бы... средство?.. Гляжу, а в глазу трусится... упасть боюсь...
     Дала ему Антонина Васильевна перцовки выпить. Пошел дядя Андрей по
    дачам - за мясорубкой. Нигде не было мясорубки. А зачем голодному мясорубка?
     - А жевать нечем... зубы все растерял... Говорил "евать" и "убы".
     - Где же вы их потеряли-то, так сразу?
     - Так... о камень...
     Проходил с неделю, стало его сгибать. Узнал, что и Андрей Кривой, и
    Одарюк Григорий жить приказали, - пришел к ночи к Марине Семеновне на
    веранду.
     Спросила его Марина Семеновна сурово:
     - Разве вы чего тут забыли?
     - Я тут ничого не забул... - жалобно сказал дядя Андрей, как волк
    затравленный.
     Рассказывала про это свидание Марина Семеновна - жалеть не жалела:
     - ...А ветер был, с Чатырдага, холода завернули. А он стоит и стоит,
    трясется.
     - Чего вы стоите... сядьте на табурет. Сел он на табурет, на кончик.
    Оглянул комнату, все глазами прощупал, и говорит:
     - Одеялы у вас... знаменитыи... найдуть - возьмут.
     А я говорю ему:
     - Вы чего это в узелке держите, куда собрались?
     Сказал, что проститься зайдет с покойником, с Григорием, - четвертый
    день все не похоронят. У них и переночует, - дома-то холодно, силы нет
    дровец нарубить, от холоду не спится. А поутру в больницу - думает.
     - Очень, - говорит, - у меня все внутри ломит, и как огнем палит.
    Может, - говорит, - меня параличом расшибло, снутри! Во мне, - говорит, -
    вроде как крыса завелась, грызется.
     - Не от козлиного ли смальца, дядя Андрей? - говорю. Очень меня досада
    одолела - все ему высказать. - Не ел я вашего козлика! Зачем вы так?!
     А не смотрит. А я ему на это:
     - Вы и Тамарку не трогали, и гусей, - говорю, - и уточек моих не
    пробовали... А помните, - говорю, - дядя Андрей, как я вам в саду-то
    нагадала? Как вот снег упадет...
     Как затрясется! Страшный, как смерть, стал.
     - Будут вас, дядя Андрей, черви есть! Как вы моего козлика, так и они
    вас... И будет, будет!
     Все во мне поднялось опять, себя не слышу.
     - Я, - говорю, - вчера на вас карты раскидывала, на виневого короля...
    вы! Конец вам вышел! Вот он, конец, и есть!
     - Да я ж, - говорит, - вовсе не виневый... Я... жировый!
     И тут не сознается! Тут уж я прямо не в себе!..
     - Это, - говорю, - жировый-то вы с жиру да смальцу! А вы черный, весь
    вы черным-черный, как вот... земля! На лице-то у вас... земля выступила!..
     - Видите... - говорит, - уж помираю я, а вы... меня добиваете.
     - А вы, - говорю, - сироток моих добили! Гаснут!
     - Ну, простите, коли так... Не я добил... а нас всех добили...
     И не сказал, а... всхлипнул! Тут мне его жалко стало.
     - Ну, - говорю, - дядя Андрей... я вам простила, а судьба не простила.
    Не от меня это, что помираете... и дня не проживете, вижу. Судьба... Ну,
    вот, хлебца я вам дам... от жалости дам хлебца... напоследок покушайте...
    сегодня пекла, три фунта.
     - Отрезала ему кусочек, теплый еще. Так и вцепился. И... покрестился,
    как из рук хлебушка взял! Так мне это понравилось!.. Душа-то православная...
     Я ему еще дала кусочек - в дорогу. А ветер так и гремит, вьюшки
    прыгают, страсть Божия. Вот он и другой кусок сжевал, отогрелся. И говорит:
     - Ну, посидел я. Это вы хорошо, мне теперь легко будет...
     И голову опустил. А уж и спать пора давно, двенадцатый час.
     - Пойду, - говорит, - к Настасье, вдове... может, мне куртку
    покойникову надеть займет, а то больно зябко в больницу идти. Я, - говорит,
    - жил самостоятельно, а вот как эта канитель-то вся пошла, слобода-то
    ихняя... как обменили всех...
     За руку простились. Покрестила я его вослед. Что уж...
     Пошел дядя Андрей ночью на мазеровскую дачу. Впустила его Настасья. В
    свою комнату не допустила, а пусть с покойником ложится. Дала ему накрыться
    рваную куртку мужнину, кожанку.
     Опять на ветер идти? Замерз дядя Андрей в майском костюме из парусины с
    кресел исправничьих. Остался. Лежал Одарюк на полу, в пустой комнате бывшего
    пансиона, им же обобранного. Ни свечки, ни каганца. Лег дядя Андрей подальше
    в угол, узелок в голову, а кожанкой накрылся. А когда стало белеть за
    окнами, надел кожанку и пошел в больницу. Увидала его Настасья - идет в
    мужникой кожанке, - нагнала на дороге:
     - Снимай, проклятый! Григорья погубил... куртку уворовать хочешь?!
     Сорвала с него куртку да еще по лицу курткой. Видали люди, как на
    ветру, на пустой дороге, у миндальных садов порубленных, хлестала его
    обезумевшая Настасья по голове курткой. А он только рукою так,
    прикрывался...
     Не дошел дядя Андрей до больницы. У базара, в безлюдном переулке,
    присел к забору, в майском своем костюме, загвазданном. Нашли прохожие, а он
    только губами двигает. Доставили в больницу. До полудня не дожил - помер.
    Так отошли все трое, один за одним, - истаяли. Ожидающие своей смерти,
    голодные, говорили:
     - Налопались чужой коровятины... вот и сдохли.
    
    КОНЕЦ КОНЦОВ

    
     Да какой же месяц теперь - декабрь? Начало или конец? Спутались все
    концы, все начала. Все перепуталось, и мой "кальвиль" на веранде - праздник
    преображения! - теперь ничего не скажет. Было ли Рождество? Не может быть
    Рождества. Кто может теперь родиться?! И дни никому не нужны.
     А дни идут и идут. Низкое солнце порою весну напомнит, но светит жидко.
    Ему не на чем разыграться: серо и буро - все. Тощее солнце светит, больное,
    мертвое. А к вечеру - новый месяц. А где же полный? Куда-то прошел, за
    тучами?..
     Я видел смертеныша, выходца из другого мира - из мира Мертвых.
     Я сидел на бугре, смотрел через городок на кладбище. Всматривался в
    жизнь Мертвых. Когда солнце идет к закату, кладбищенская часовня пышно
    пылает золотом. Солнце смеется Мертвым. Смотрел и решал загадку - о
    жизни-смерти. Может случиться чудо? Небо - откроется? И есть ли где это
    Небо? И другое решал - свое. У меня еще крест на шее, а на руке - кольцо.
    Отнесу греку, татарину, кому нужно ходячее золото, - бери и кольцо, и крест!
    Я останусь свидетелем жизни Мертвых. Полную чашу выпью. Или бросить тебя,
    причал последний, наш кроткий домик - с последнею лаской взгляда?., весны
    добиться и... начать великое Восхождение - на Горы? Муку в себя принять и
    разделить ее с миром? А миру нужна ли мука?! У мира свои забавы... Весна...
    Золотыми ключами, дождями теплыми, в грозах, не отомкнет ли она земные
    недра, не воскресит ли Мертвых? Чаю Воскресения Мертвых! Я верю в чудо!
    Великое Воскресение - да будет.
     Какое неприятное кладбище! Камень грязный. Чужая земля, татарская.
     Собаки рыскают у часовни, засматривают за стекла. И сторож пьяный. Я
    помню его лицо, тупое лицо могильщика-идиота. Потянет с меня за яму...
    Нечего взять с меня. А с Ивана Михайлыча потянет...
     Когда эти смерти кончатся! Не будет конца, спутались все концы -
    концы-начала. Жизнь не знает концов, начал...
     Умер старик вчера - избили его кухарки! Черпаками по голове били в
    советской кухне. Надоел им старик своей миской, нытьем, дрожаньем: смертью
    от него пахло. Теперь лежит покойно - до будущего века. Аминъ. Лежит
    профессор, строгий лицом, в белой бородке, с орлиным носом, в чесучовом
    форменном сюртуке, сбереженном для гроба, с погонами генеральскими, с
    серебряной звездочкой пушистой - на голубом просвете. В небе серебряная
    звезда! Чудесный символ. Завтра поступит в полную власть - Кузьмы ли, Сидора
    - как его там зовут? Кузьма не знает ни звезд, ни "яти", ни Ломоносова, ни
    Вологодского края; знает одно: надо содрать сюртук, а потом - вали в яму.
     Чужая земля, татарская...
     Да, смертеныш... Я сидел на бугре и думал. И вдруг - шорох за мной,
    странный, подстерегающий. За мною стоял, смотрел на меня... смертеныш! Это
    был мальчик лет десяти-восьми, с большой головой на палочке-шейке, с
    ввалившимися щеками, с глазами страха. На сером лице его беловатые губы
    присохли к деснам, а синеватые зубы выставили - схватить. Он как будто
    смеялся ими и оттопыренными ушами летучей мыши.
     Я глядел в ужасе на него - на видение из больного мира. А он смеялся
    зубами и качался на тонких ножках, как на шарнирах. Он проскрипел мне едва
    понятное слово:
     - Д... вай...
     За ним шла женщина, пошатываясь, как пьяная. У живота ее, на усталых
    руках лежало что-то, завернутое в тряпку. Она совсем упала на бугорке. Они с
    утра уже идут издалека, - верст шесть, - из-за Черновских камней, в город, к
    власти. Двое у ней уже померли, теперь кончается маленький, в этой тряпке.
     - А этот еще... красавчик... - говорит женщина про смертеныша, говорит
    издалека, сонно. - Господь послал... галку вчера подшиб.
     - Я... камушком... га... галка... - сонно, пьяно шепчет мне мальчик и
    все смеется зубами. А глаза в страхе.
     - Скажу... проклятым... убейте лучше... Муж-то мой ихним был... семью
    бросил... спутался с ихней какой-то, вот эти-то вот... как их... слова-то
    голова моя... с нитилигентной... на почте служил... хорошо кушали... Она
    партийка... а я, говорит... ду-ра.... Она начинает выть, как от боли:
     - Петичка... последышек мой... желанный... три годочка... С голоду
    спится... бужу его: "Проснись, Петичка... за хлебушком пойдем в город..." А
    Петичка мне... "Ах, мамочка... патиньки нада... я са-ало ел... я мя... а...
    со ел..." Гляжу, а у подушечки-то... уголочек... сжеван...
     Я убежал от них в балку. Следил оттуда - ушли ли? Они долго сидели на
    бугре.
     Да когда же накроет камнем??! Когда размотается клубок?.. Скажут горам:
    падите на нас! Не падают... Не пришли сроки? Прошли все сроки, а чаша еще не
    выпита!..
     Я кричу странным каким-то существам... - девчонкам?..
     - Что вы?! Зачем?!
     Они ползут от меня, от меня страшного... я помешал им в деле...
    собирать сухие "тарелки", следы коровьи!..
     Почему же такое пустое море?! Такое тихое и - пустое! Где пароходы
    чудесных, богатых стран?
     А все еще ходят мимо, все еще проползают через бугор. Вон идет опять
    кто-то, снизу, из-под Кастели... Идет ровно, по делу будто. Стучит дрючком
    по плетню... Кому-то я еще нужен!..
     - Что еще нужно?!.. Теперь не время стучать!.. Ну... что вам нужно?! -
    кричу я какому-то человеку с веселыми глазами, с лицом, как у королька
    мякоть, - крепким. "Чего ему нужно, крепкому?"
     - Чи не взнаете... ге! А Максим-то!.. Да я ж спид-низу... ге! Да
    молочко же у менэ покуповалы... ге! Ну, як вы... шше не вымерли?! Ге!.. Усих
    положуть, як вот... штабелями положуть, а по ним танцувать будут... мов мухи
    на гавну... Ге! Погибае народ хрещеный...
     Теперь я его признаю, хитрого мужика-хохла, - из-под Кастели. Дрогаль
    когда-то, теперь на корове держится. Такой хохол оборотистый, что пробы
    поставить негде. Наменял у Юрчихи, и где придется, на молоко всякого добра,
    выменял в степи на пшеницу загодя, зарыл в потайное место. Ходит рванью и
    громче других кричит - погибаем, мов тараканы на морози!
     - Вот оны... як обкрутылы народ православный... ге! У хати с коровой
    сплю, топор под голова да дрючок хороший... заместо жинки... ге! А шшо, я
    вас вспрошу... слыхали? Шишкиных усех зарестовалы! Да як же... Хведор вот
    заходив, сосид ихний... Лягун. Прямо... ужахается! Нашли кого! Оружье они
    ховали... народ убивать хрещеный! Ге! Во - подвели-то! Ужахается Хведор,
    прямо... плаче. Значит, так... С неделю тому, приехали на конях... обыск!
    Будто разбоем живуть, с ружьями на шошу выходят, в масках. Тысь, все
    пертрусили у них... не нашли. Зараз в каминья полезли! Хавос у нас
    называется... там, может, какие тыщи годов прошло, гора завалилась. Тут-то
    тебэ и есть! две винтовки!! прочищены, смальцем смазаны... Мов известно им
    було! Зараз нашлы. Сам главный чертяка не найшов бы... с версту Хавос! Всех
    и забрали.
     Словно сказку рассказывает Максим, и весело! Это Борис-то,
    освободившийся наконец от них! Одного только ждавший - залезть в Хаос и
    писать рассказы! Этот тихий, кроткий счастливец, с которым играла смерть...
     - Да як же ж, Боже мий... усех знаю! Вин, прямо... мов с иконы сишел!
    тихой вот... мов телушка. Хведор, прямо... ужахается, лица на нем нэма.
    Прийшов до меня ранэнько, кашель його замучил, чихотка злая. Говорит,
    поручусь за них, отпустят. Ну, старика отпустили, а этих в Ялты погнали,
    сынов. Кто им тут путки ставит... "Хочь они мне телку отравить стращали... -
    Хведор-то мни... - а я им вреду не хочу". Рыбаки за Бориса вступались... А
    энти свое ладють: разберем и на север вышлем! у Харькив! Ге! Они вышлють...
    ге!
     Он стоит и высматривает мое "хозяйство".
     - А курей-то шшо ж не видать?
     - Ушли.
     - На молочко, может, поменяем?..
     - У-шли! Последнюю отдал в добрые руки...
     - Ну, индюшечку уж?..
     - Ушла.
     Он все высматривает. Видит - только деревья, камни...
     - Ну, здоровэньки бувалы. Це гарно, шшо не помэрлы...
     На Север вышлют! От скольких смертей ушел, а тут... Не может этого
    быть.
     Черная ночь... которая?.. Тихо, не громыхнет ветром. Устали ветры. Или
    весна подходит? Но какой же месяц? Все перепуталось, как во сне...
     Ветер гремит воротами?.. Не ветер...- они, ночные! Где же топор?.. Куда
    я его засунул?.. Выменял?! Что же теперь... пойти?.. Все стучат. Сами
    войдут...
     Стучат не сильно. Не они это. Кто-то робкий... Анюта? Мамина дочка!
    Анюта не постучит теперь - ушла Анюта. Кому же еще стучать?..
     Пришел высокий, худой старик. Глаза у него орлиные, нос горбатый.
    Смотрит из-под бровей, затравленно. Оборванный, черно-седой и грязный. Встал
    на пороге и мнется с пустым мешком, комкает его в длинных пальцах.
     - Уж к вам позвольте, по дороге вспомнил. В городе задержался до
    темени, а идти-то еще двенадцать верст...
     Кто он такой?.. Все перепуталось в памяти.
     - Я... отец Бориса, Шишкин. Борис-то все к вам ходил, бывало...
     Он ничего, спокоен и деловит, только словно что вспоминает и мнет
    мешок. Чаю у меня нет, но есть кусочек ячменного хлеба.
     - У самих мало... а я, признаться, с утра только водички выпил... ходил
    в город нащот вина... три ведра у меня вина...
     Он выщипывает кусочками и жует вдумчиво и все вспоминает что-то. Я не
    могу его спрашивать.
     - Сейчас иду в городе... сказал мне кто-то... Кашина сына расстреляли в
    Ялте... виноделова. И отец помер от разрыва сердца... Мальчик был,
    студент... славный мальчик. На войне был с немцами, а то все здесь жил
    тихо... рабочие любили... Хорошо. В приказе напечатано... на стенке. Стал
    читать... Обоих моих.
     - Что?!
     - Обоих сынов... - сделал он так, рукой... - как раз сегодня... две
    недели. За разбой. Бориса... за разбой!..
     Он сложил мешок вчетверо и стал разглаживать на коленке, лица не видно.
     - Мать одна осталась, под Кастелью... ночью приду. К вам и зашел. Как
    ей говорить-то?! Этот вопрос очень серьезный. Я вот все... Как раз две
    недели сегодня... уже две недели!.. Бориса... за разбой! .. я ей не могу
    говорить.
     Ночь далеко ушла. Я выходил под небо, глядел на звезды... Придешь -
    старик сидит с мешком. А ночь идет. Я сижу у печки. Старик дремлет на
    кулаках. Говорить не о чем, мы знаем вce. Вот уж и заря, щели засинели в
    ставнях. И слышно муэдзина по заре. Он все кричит о Боге, все зовет к
    молитве... благодарит за новый день.
     - Ну, пойду...
     Цветет миндаль. Голые деревья - в розовато-белой дымке. В тени, под
    туей, распустились подснежники - из белого фарфора будто. На луговинках
    золотые крокусы глядятся, высыпали дружно. Потеплее где, в кустах, - фиалки
    начинают пахнуть... Весна? Да, идет весна.
     Черный дрозд запел. Вон он сидит на пустыре, на старой груше, на
    маковке, - как уголек! На светлом небе он четко виден. Даже как нос его
    сияет в заходящем солнце, как у него играет горлышко. Он любит петь один. К
    морю повернется - споет и морю, и виноградникам, и далям... Тихи, грустны
    вечера весной. Поет он грустное. Слушают деревья, в белой дымке, задумчивы.
    Споет к горам - на солнце. И пустырю споет, и нам, и домику, грустное такое,
    нежное... Здесь у нас пустынно, - никто его не потревожит.
     Солнце за Бабуган зашло. Синеют горы. Звезды забелели. Дрозда уже не
    видно, но он поет. И там, где порубили миндали, другой... Встречают свою
    весну. Но отчего так грустно?.. Я слушаю до темной ночи.
     Вот уже и ночь. Дрозд замолчал. Зарей опять начнет... Мы его будем
    слушать - в последний раз.
    
     Март-сентябрь 1923 г., Грасс

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Солнце мертвых