• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Солнце мертвых

Солнце мертвых [1/13]

Скачать полное произведение

    Эпопея
    
     Аннотация издательства:
     Эпопея "Солнце мертвых" - безусловно, одна из самых трагических книг за
    всю историю человечества. История одичания людей в братоубийственной
    Гражданской войне написана не просто свидетелем событий, а выдающимся
    русским писателем, может быть, одним из самых крупных писателей ХХ века.
    Масштабы творческого наследия Ивана Сергеевича Шмелева мы еще не осознали в
    полной мере.
     Впервые собранные воедино и приложенные к настоящему изданию "Солнца
    мертвых", письма автора к наркому Луначарскому и к писателю Вересаеву дают
    книге как бы новое дыхание, увеличивают и без того громадный и эмоциональный
    заряд произведения.
     Учитывая условия выживания людей в наших сегодняшних "горячих точках",
    эпопея "Солнце мертвых", к сожалению, опять актуальна.
     Как сказал по поводу этой книги Томас Манн:
     "Читайте, если у вас хватит смелости:"
    
     Реквием
    
     "Мы в Берлине! Неведомо для чего. Бежал от своего гopя. Тщетно... Мы с
    Олей разбиты душой и мыкаемся бесцельно... И даже впервые видимая заграница
    - не трогает... Мертвой душе свобода не нужна...
     Итак, я, может быть, попаду в Париж. Потом увижу Гент, Остенде, Брюгге,
    затем Италия на один или два месяца. И - Москва! Смерть - в Москве. Может
    быть, в Крыму. Уеду умирать туда. Туда, да. Там у нас есть маленькая дачка.
    Там мы расстались с нашим бесценным, нашей радостью, нашей жизнью... -
    Сережей. - Так я любил его, так любил и так потерял страшно. О, если бы
    чудо! Чудо, чуда хочу! Кошмар это, что я в Берлине. Зачем? Ночь, за окном
    дождь, огни плачут... Почему мы здесь и одни, совсем одни, Юля! Одни. Пойми
    это! Бесцельные, ненужные. И это не сон, не искус, это будто бы жизнь. О,
    тяжко!.."
     Так писал, вырвавшись из красной России за границу, Иван Сергеевич
    Шмелев своей любимой племяннице и душеприказчице Ю.А.Кутыриной в январе 1922
    года.
     Он еще не знал, что никогда не вернется на родину, еще таил надежду,
    что его единственный сын Сергей, расстрелянный во время большого террора
    конца 1920 - начала 1921 годов в Крыму, жив, еще не отошел от пережитого в
    маленькой, вымороженной и голодной Алуште. И еще не родился замысел
    названного "эпопеей" реквиема - "Солнца мертвых".
     Эпопея создавалась в марте-сентябре 1923 года в Париже и у Буниных, в
    Грассе. На калейдоскоп страшных впечатлений должна была лечь траурная тень
    личной трагедии. В "Солнце мертвых" о погибшем сыне - ни слова, но именно
    глубокая человеческая боль, которую Шмелев не мог унять даже выстраданным
    словом, придает всему повествованию огромную масштабность. Многие знаменитые
    писатели, а среди них Томас Манн, Герхард Гауптман, Сельма Лагерлеф, считали
    "Солнце мертвых" самым сильным из созданного Шмелевым. Эмигрантская критика
    - Николай Кульман, Петр Пильский, Юлий Айхенвальд, Владимир Ладыженский,
    Александр Амфитеатров - встретили шмелевскую эпопею восторженными откликами.
    Но, пожалуй, наиболее проникновенно написал о "Солнце мертвых" прекрасный
    прозаик Иван Лукаш:
     "Эта замечательная книга вышла в свет и хлынула, как откровение, на всю
    Европу, лихорадочно переводится на "большие" языки...
     Читал ее за полночь, задыхаясь.
     О чем книга И. С. Шмелева?
     О смерти русского человека и русской земли.
     О смерти русских трав и зверей, русских садов и русского неба.
     О смерти русского солнца.
     О смерти всей вселенной, - когда умерла Россия - о мертвом солнце
    мертвых..."
     Несмотря на ужас пережитого, Шмелев против русского человека не
    озлобился, хотя жизнь "новую" проклял. Но и там, под чужим небом, желал
    упокоиться в России, в любимой им Москве, 3 июля 1959 года Юлия
    Александровна Кутырина писала автору этих строк:
     "Важный вопрос для меня, как помочь мне - душеприказчице (по воле
    завещания Ивана Сергеевича, моего незабвенного дяди Вани) выполнить его
    волю: перевезти его прах и его жены в Москву, для успокоения рядом с могилой
    отца его в Донском монастыре..."
     Творчество Шмелева, его память освещает солнце - вечно живое солнце
    русского страдания и русского подвижничества.
    
     Олег Михайлов
    
    

    
    УТРО

    
     За глиняной стенкой, в тревожном сне, слышу я тяжелую поступь и треск
    колючего сушняка...
     Это опять Тамарка напирает на мой забор, красавица симменталка, белая,
    в рыжих пятнах, - опора семьи, что живет повыше меня, на горке. Каждый день
    бутылки три молока - пенного, теплого, пахнущего живой коровой! Когда молоко
    вскипает, начинают играть на нем золотые блестки жира и появляется
    пеночка...
     Не надо думать о таких пустяках - чего они лезут в голову!
     Итак, новое утро...
     Да, сон я видел... странный какой-то сон, чего не бывает в жизни.
     Все эти месяцы снятся мне пышные сны. С чего? Явь моя так убога...
    Дворцы, сады... Тысячи комнат - не комнат, а зал роскошный из сказок
    Шехерезады - с люстрами в голубых огнях - огнях нездешних, с серебряными
    столами, на которых груды цветов - нездешних. Я хожу и хожу по залам -
    ищу...
     Кого я с великой мукой ищу - не знаю. В тоске, в тревоге я выглядываю в
    огромные окна: за ними сады, с лужайками, с зеленеющими долинками, как на
    старинных картинах. Солнце как будто светит, но это не наше солнце... -
    подводный какой-то свет, бледной жести. И всюду - цветут деревья, нездешние:
    высокие-высокие сирени, бледные колокольчики на них, розы поблекшие...
    Странных людей я вижу. С лицами неживыми ходят, ходят они по залам в одеждах
    бледных - с икон как будто, заглядывают со мною в окна. Что-то мне говорит -
    я чую это щемящей болью, - что они прошли через страшное, сделали с ними
    что-то, и они - вне жизни. Уже - нездешние... И невыносимая скорбь ходит со
    мной в этих до жути роскошных залах...
     Я рад проснуться.
     Конечно, она - Тамарка. Когда молоко вскипает... Не надо думать о
    молоке. Хлеб насущный? У нас на несколько дней муки... Она хорошо запрятана
    по щелям - теперь опасно держать открыто: придут ночью... На огородике
    помидоры - правда, еще зеленые, но они скоро покраснеют... с десяток
    кукурузы, завязывается тыква... Довольно, не надо думать!..
     Как не хочется подыматься! Все тело ломит, а надо ходить по балам,
    рубить "кутюки" эти, дубовые корневища. Опять все то же!..
     Да что такое, Тамарка у забора!.. Сопенье, похлестывание веток...
    обгладывает миндаль! А сейчас подойдет к воротам и начнет выпирать калитку.
    Кажется, кол приставил... На прошлой неделе она выперла ее на колу, сняла с
    петель, когда все спали, и сожрала половину огорода. Конечно, голод... Сена
    у Вербы нет на горке, трава давно погорела - только обглоданный граб да
    камни. До поздней ночи нужно бродить Тамарке, выискивать по глубоким балкам,
    по непролазным чащам. И она бродит, бродит...
     А все-таки подыматься надо. Какой же сегодня день? Месяц - август. А
    день... Дни теперь ни к чему, и календаря не надо. Бессрочнику все едино!
    Вчера доносило благовест в городке... Я сорвал зеленый "кальвиль" - и
    вспомнил: Преображение! Стоял с яблоком в балке... принес и положил тихо на
    веранде. Преображение... Лежит "кальвиль" на веранде. От него теперь можно
    отсчитывать дни, недели...
     Надо начинать день, увертываться от мыслей. Надо так завертеться в
    пустяках дня, чтобы бездумно сказать себе: еще один день убит!
     Как каторжанин-бессрочник, я устало надеваю тряпье - милое мое прошлое,
    изодранное по чащам. Каждый день надо ходить по балкам, царапаться с топором
    по кручам: заготовлять к зиме топливо. Зачем - не знаю. Чтобы убивать время.
    Мечтал когда-то сделаться Робинзоном - стал. Хуже, чем Робинзоном. У того
    было будущее, надежда: а вдруг - точка на горизонте! У нас не будет никакой
    точки, повек не будет. И вcе же надо ходить за топливом. Будем сидеть в
    зимнюю долгую ночь у печурки, смотреть в огонь. В огне бывают видения...
    Прошлое вспыхивает и гаснет... Гора хворосту выросла за эти недели, сохнет.
    Надо еще, еще. Славно будет рубить зимой! Так и будут отскакивать! На целые
    дни работы. Надо пользоваться погодой. Теперь хорошо, тепло - можно и
    босиком или на деревяшках, а вот как задует от Чатырдага, да зарядят
    дожди... Тогда плохо ходить по балкам.
     Я надеваю тряпье... Старьевщик посмеется над ним, в мешок запхает. Что
    понимают старьевщики! Они и живую душу крючком зацепят, чтобы выменять на
    гроши. Из человеческих костей наварят клею - для будущего, из крови
    настряпают "кубиков" для бульона... Раздолье теперь старьевщикам,
    обновителям жизни! Возят они по ней железными крюками.
     Мои лохмотья... Последние годы жизни, последние дни - на них последняя
    ласка взгляда... Они не пойдут старьевщикам. Истают они под солнцем, истлеют
    в дождях и ветрах, на колючих кустах по балкам, по птичьим гнездам...
     Надо отворить ставни. А ну-ка, какое утро?..
     Да какое же может быть утро в Крыму, у моря, в начале августа?!
    Солнечное, конечно. Такое ослепительно-солнечное, роскошное, что больно
    глядеть на море: колет и бьет в глаза.
     Только отпахнешь дверь - и хлынет в защуренные глаза, в обмятое,
    увядающее лицо солнцем пронизанная ночная свежесть горных лесов, долин
    горных, налитая особенной, крымской, горечью, настоявшеюся в лесных щелях,
    сорвавшеюся с лугов, от Яйлы. Это - последние волны ночного ветра: скоро
    потянет с моря.
     Милое утро, здравствуй!
     В отлогой балке - корытом, где виноградник, еще тенисто, свежо и серо;
    но глинистый скат напротив уже розово-красный, как свежая медь, и верхушки
    молодок-груш, понизу виноградника, залиты алым глянцем. А хороши молодки!
    Прибрались, подзолотились, понавешали на себя тяжелые бусы-грушки -
    "мари-луиз".
     Я тревожно обыскиваю глазами... Целы! Еще одну ночь провисели
    благополучно. Не жадность это: это же хлеб наш зреет, хлеб насущный.
     Здравствуйте и вы, горы!
     К морю - малютка гора Кастель, крепость над виноградниками, гремящими
    надалеко славой. Там и золотистый "сотерн" - светлая кровь горы, и густое
    "бордо", пахнущее сафьяном и черносливом, и крымским солнцем! - кровь
    темная. Сторожит Кастель свои виноградники от стужи, греет ночами жаром. В
    розовой шапке она теперь, понизу темная, вся - лесная.
     Правее, дальше - крепостная стена-отвес, голая Куш-Кая, плакат горный.
    Утром - розовый, к ночи - синий. Все вбирает в себя, все видит. Чертит на
    нем неведомая рука... Сколько верст до него, а - близкий. Вытяни руку и
    коснешься: только перемахнуть долину внизу и взгорья, все - в садах, в
    виноградниках, в лесах, балках. Вспыхивает по ним невидимая дорога пылью:
    катит автомобиль на Ялту.
     Правее еще - мохнатая шапка лесного Бабугана. Утрами золотится он;
    обычно - дремуче-черен. Видны на нем щетины лесов сосновых, когда солнце
    плавится и дрожит за ними. Оттуда приходит дождь. Солнце туда уходит.
     Почему-то кажется мне, что с дремуче-черного Бабугана сползает ночь...
     Не надо думать о ночи, о снах обманных, где все - нездешнее. Ночью они
    вернутся. Утро срывает сны: вот она, голая правда, - под ногами. Встречай же
    его молитвой! Оно открывает дали...
     Не надо глядеть на дали: дали обманчивы, как и сны. Они манят и - не
    дают. В них голубого много, зеленого, золотого. Не надо сказок. Вот она,
    правда, - под ногами.
     Я знаю, что в виноградниках, под Кастелью, не будет винограда, что в
    белых домиках - пусто, а по лесистым взгорьям разметаны человеческие
    жизни... Знаю, что земля напиталась кровью, и вино выйдет терпким и не даст
    радостного забытья. Страшное вписала в себя серая стена Куш-Каи, видная
    недалеко. Время придет - прочтется...
     Я уже не гляжу на дали.
     Смотрю через свою балку. Там - мои молодые миндали, пустырь за ними.
     Каменистый клочок земли, недавно собиравшийся жить, теперь - убитый.
    Черные рога виноградника: побили его коровы. Зимние ливни роют на нем
    дороги, прокладывают морщины. Торчит перекати-поле, уже отсохшее: заскачет -
    только задует Север. Старая татарская груша, дуплистая и кривая, годы цветет
    и сохнет, годы кидает вокруг медовую желтую "буздурхан", все дожидает смены.
    Не приходит смена. А она, упрямая, ждет и ждет, наливает, цветет и сохнет.
    Затаиваются на ней ястреба. Любят качаться вороны в бурю.
     А вот - бельмо на глазу, калека. Когда-то - Ясная Горка, дачка
    учительницы екатеринославской. Стоит - кривится. Давно обобрали ее воры,
    побили стекла, и она ослепла. Осыпается штукатурка, показывает ребра. А все
    еще доматываются в ветре повешенные когда-то сушиться тряпки - болтаются на
    гвоздях, у кухни. Где-то теперь заботливая хозяйка? Где-то. Разрослись у
    слепой веранды вонючие уксусные деревья.
     Дачка свободна и бесхозяйна, - и ее захватил павлин.
    
    ПТИЦЫ

    
     Павлин... Бродяга-павлин, теперь никому не нужный. Он ночует на
    перильцах балкона: так не достать собакам.
     Мой когда-то. Теперь - ничей, как и эта дачка. Есть же ничьи собаки,
    есть и люди - ничьи. Так и павлин - ничей.
     Я не могу содержать его, роскошь эту. Он это понял и поселился на
    пустыре. Мы - соседи. Он как-то ухитряется жить. Пережил зиму и
    выпустил-таки хвост новый, хоть и не совсем прежний. Временами захаживает ко
    мне. Станет под кедром, где когда-то дремал в жары, поглядывает и
    ждет-пытает:
     - Не дашь?.. - Не дам. Видишь - ничего нету, Павка.
     Поведет коронованной головкой, хвост иногда распустит:
     - Не дашь?!..
     Постоит и уйдет. А то взмахнет на ворота, повертится-потанцует:
     - Смотри-ка, какой красивый! Не дашь... И слетит на пустую дорогу,
    блеснет зеленозолотистым хвостом. Там и там покричит-позовет по балкам -
    пава, может, откликнется! Глядишь - уж опять бродит у своей одинокой дачки.
    А то пройдется за горку, в Тихую Пристань, к Прибыткам: там дети - чего и
    дадут, может. Вряд ли: там тоже плохо. Или к Вербе, на горку: там иногда
    дают ребятишки в обмен на перья. А то повыше, на самый тычок, к старому
    доктору. Но там и совсем плохо.
     Недавно он жил в довольстве, ночевал на крыше, а дни проводил под
    кедром. Собирались найти ему подругу.
     Мне его больно видеть.
     - ...Э-оу-аааа!.. - пустынным криком кричит павлин.
     Жалуется? Тоскует?
     Его разбудило утро. И для него теперь день - в работе. Поднялся,
    расправил серебристые крылья в палево-розовой опушке, выправил горделиво
    головку - черноглазой царицей смотрит. На старую грушу смотрит и вспоминает,
    что "буздурхан" обобран. Ну, кричи же! Кричи, что и ты ограблен! Сияя
    голубым фиолетом в солнце, вдумчиво ходит он по балкону, шелковым хвостом
    возит - приглядывается к утру... И - молнией падает в виноградник.
     - Ш-ши... несчастный!..
     Он теперь не боится крика: вьется змеей-хвостом в лозах, оклевывает
    зреющие гроздья. Вчера было много исклеванных. Что же делать! Все хотят
    есть, а солнце давно все выжгло. Он становится дерзким вором, красавец с
    царственной поступью. Он открыто грабит меня, лишает хлеба: ведь
    виноградником питаться можно! Я выбиваю его камнями, он все понимает,
    зелено-голубой молнией юркает-вьется между лозами, змеится по розовой осыпи
    и пропадает за своей виллой. Кричит пустынно:
     - ...Э-оу-аааа!..
     Да, теперь и ему плохо. Желудей в этому году не уродилось; не будет и
    на шиповнике ничего, и на ажине - все усохло. Долбит, долбит павлин сухую
    землю, выклевывает дикий чеснок, лук гадючий, - от него остро пахнет
    чесночным духом.
     Летом он ходил в котловину, где греки посеяли пшеницу. Индюшка с
    курочками тоже ходила на пшеницу, которую стерегли греки. Пшеница теперь
    богатство! Даже ночевали греки в котловине, у огонька сидели, прислушивались
    к ночи. Много у пшеницы врагов, когда наступает голод.
     Бедные мои птицы! Они худеют, тают, но... они связывают нас с прошлым.
    До последнего зернышка мы будем делиться с ними.
     Солнце уже высоко ходит - пора выпускать куриное семейство. Несчастная
    индюшка! У ней не было пары, но она упорно сидела и не брала корма. И
    добилась: высидела шестерку курочек. Чужим, она отдала им свою заботу. Она
    научила их засматривать в небо одним глазом, ходить чинно, подтягивая лапки,
    и даже перелетать балку. Она принесла нам отрадную заботу, которая убивает
    время.
     И вот на ранней заре, чуть забелеет небо, выпустишь подтянутую индюшку.
     - Ну, ступайте!
     Она долго стоит, круглит на меня то тем, то другим глазом: покормить бы
    надо! А ее кроткие курочки, беленькие, одна в одну, вспархивают ко мне в
    руки, цапаются за мои лохмотья, настойчиво, глазами просят, стараются
    уклюнуть в губы. Пышные, они день ото дня пустеют, становятся легкими, как
    их перья. Зачем я их вызвал к жизни!? Обманывать пустоту жизни, наполнить
    птичьими голосками?..
     - Простите меня, малютки. Ну, веди их туда... индюша!
     Она знает, что нужно делать. Она сама отыскала "пшеничную" котловину и
    понимает, что греки ее гоняют. Грабом и дубнячком прокрадывается она в
    рассвете, ведет курочек на кормежку, на самый край котловины, где подходит к
    кустам пшеница. Юркнет со стайкой, заведет в самую середину - и начинают
    кормиться. Крепким носом она срывает колосья и расшелушивает зерна. Держится
    целый день, томясь жаждой, и, только когда стемнеет, уводит к дому. Пить!
    Пить! Воды у меня довольно. Пьют они долго-долго, словно качают воду, и мне
    приходится усаживать их на место: они уже ничего не видят.
     Меня немного мучает совесть, но я не смею мешать индюшке. Не мы с нею
    сделали жизнь такою! Воруй, индюшка!
     Павлин тоже прознал дорогу. Но - вымахнет хвостом из пшеницы и
    попадется грекам. Они поднимают крик, гонят воров и приходят к моим воротам:
     - Циво, цорт, пускаишь?! Сицась убивай курей!
     Их худые, горбоносые лица злобны, голодные зубы до жути белы. Они и
    убить могут. Теперь все можно. - Убей! Сам сицас убивай прокляти воры!..
     Это мучительные минуты. Убивать я не в силах, а они правы: голод.
    Держать птицу - в такое время!
     - Я не буду, друзья, пускать... И всего-то несколько зерен...
     - А ты их сеиль?!.. Последни зерно из глоти вирьвал! Тебе нада голову
    сшибаем! Все памирать будим!..
     Они долго еще кричат, стучат палками по воротам - вот-вот ворвутся.
    Неистово, непонятно кричат, нажиливая потные шеи, выпяливая сверкающие
    белки, обдавая чесночным духом:
     - Курей убивай! Теперь суда нема... сами будим!..
     В их криках я слышу ревы звериной жизни, древней пещерной жизни,
    которую знавали эти горы, которая опять вернулась. Они боятся. День ото дня
    страшнее - и теперь горсть пшеницы дороже человека.
     Давно убрали греки пшеницу: тюками, в мешках уносили в город. Ушли - и
    пшеничная котловина закипела жизнью. Тысячи голубей - они хоронились от
    людей где-то - голубились теперь по ней, выискивали осыпавшиеся зерна; дети
    целыми днями ерзали по земле, выбирая утерянные колосья. И павлин, и индюшка
    с курочками кормились. Теперь их гоняли дети. Ни зернышка не осталось - и
    котловина затихла.
    
    ПУСТЫНЯ

    
     А что Тамарка?..
     Она уже оглодала миндали, сжевала давшиеся через ограду ветки. Повисли
    они мочалками. Теперь их доканчивает солнцем.
     Громыхают ворота. Это Тамарка рогами выдавливает калитку.
     - Ку-ддааа?!..
     Вижу я острый рог: просунула-таки в щель калитки, ломится в огород.
    Манит ее сочная, зеленая кукуруза. Шире и шире щель, всовывается розовый
    шагрень носа, фыркает влажно-жадно, слюну пускает...
     - На-ззад!!..
     Она убирает губы, отводит морду. Стоит неподвижно за калиткой. Куда же
    еще идти?! Везде - пусто.
     Вот он, наш огородик... жалкий! А сколько неистового труда бросил я в
    этот сыпучий шифер! Тысячи камня выбрал, носил из балок мешками землю, ноги
    избил о камни, выцарапываясь по кручам...
     А для чего все это!? Это убивает мысли.
     Выберешься наверх горы, сбросишь тяжкий мешок с землею, скрестишь
    руки... Море! Глядишь и глядишь через капли пота - глядишь сквозь слезы...
    Синяя даль какая! А вот за черными кипарисами - низенький, скромный, тихий -
    домик под красной крышей. Неужели я в нем живу? В саду - ни души, и кругом -
    пустынно: никто не проедет за день. Маленький, с голубка, павлин по пустырю
    ходит - долбит камень. Тишина какая! Весенними вечерами хорошо поет черный
    дрозд на сухой рябине. Горам попоет - повернется к морю. Споет и морю, и
    нам, и моим деревцам миндальным в цветах, и домику. Домик наш одинокий!..
    Отсюда видно его изъяны. Заднюю стенку дожди размыли, камни торчат из глины
    - надо до осенних дождей поправить. Придут дожди... Об этом не надо думать.
    Надо разучиться думать! Надо долбить шифер мотыгой, таскать землю мешками,
    рассыпать мысли.
     Бурей задрало железо - пришлось навалить по углам камни. Кровельщика бы
    надо... И кровельщика, пожалуй, не осталось. Нет, старый Кулеш остался:
    стучит колотушкой за горкой, к балке, - выкраивает соседу из старого железа
    печки. В степь повезут выменивать на пшеницу, на картошку... Хорошо иметь
    старое железо!
     Стоишь - смотришь, а ветерок с моря обдувает. Красота какая!
     Далеко внизу - беленький городок с древней, от генуэзцев, башней.
    Черной пушкой уставилась она косо в небо. Выбежала в море игрушечная
    пристань - скамеечка на ножках, а возле - скорлупка-лодка. Сзади - плешиной
    Чатырдаг синеет, Палат-Гора... Там седловина перевала... выше еще - и
    смотрит вихром Демерджи. Орлы живут по ее ущельям. Дальше - светлые цепи
    голых, туманно-солнечных гор Судакских...
     Хорош городок отсюда - в садах, в кипарисах, в виноградниках, в тополях
    высоких. Хорош обманчиво. Стеклышками смеется! Ласковы-кротки белые домики -
    житие мирное. А белоснежный Дом Божий крестом осеняет кроткую свою паству.
    Вот-вот услышишь вечернее - "Свете тихий"... Я знаю эту усмешку далей.
    Подойди ближе - и увидишь... Это же солнце смеется, только солнце! Оно и в
    мертвых глазах смеется. Не благостная тишина эта: это мертвая тишина
    погоста. Под каждой кровлей одна и одна дума - хлеба!
     И не дом пастыря у церкви, а подвал тюремный... Не церковный сторож
    сидит у двери: сидит тупорылый парень с красной звездой на шапке,
    зыкает-сторожит подвалы: - Эй!.. отходи подале!..
     И на штыке солнышко играет.
     Далеко с высоты видно! За городком - кладбище. Сияет на нем вся
    прозрачная, из стекла, часовня. Какая роскошь... не разберешь, что в
    часовне: плавится на ее стеклах солнце...
     Обманчиво-хороши сады, обманчивы виноградники! Заброшены, забыты сады.
    Опустошены виноградники. Обезлюжены дачи. Бежали и перебиты хозяева, в землю
    вбиты! - и новый хозяин, недоуменный, повыбил стекла, повырывал балки...
    повыпил и повылил глубокие подвалы, в кровине поплавал, а теперь, с
    праздничного похмелья, угрюмо сидит у моря, глядит на камни. Смотрят на него
    горы...
     Я вижу тайную их улыбку - улыбку камня...
     Сереет под Демерджи обвал - когда-то татарская деревня. Века глядела
    гора в человечье стойло. И показала свою улыбку - швырнула камнем. Да будет
    каменное молчание! Вот уж идет оно.
     Что, Тамарка? И ты, бедняга, попала в петлю... А примириться не хочешь:
    упрямо стучишь копытом, бьешь головой в ворота! Похудела же ты, бедняга...
     Она тупо глядит на мою поднятую руку стеклянными глазами, синими с неба
    и ветряного моря. Да куда же еще идти?! Ее бока провалились, выперло кости
    таза, а хребет заострился и изъеден кровопийцами мухами и слепнями. Сочится
    сукровица из ранок: там уже свербит червивое потомство, зреет в теплоте
    язвы. Вымя ее вытянулось и потемнело, подсохли-поморщились сосочки: ничего
    не вытянут из нее сегодня хозяйские руки.
     - Ступай же... нету!..
     Она не верит. Она же знает великую силу человека! Не может она понять,
    почему не кормит ее хозяин...
     И я не могу понять, Тамарка... Понять не могу, кому и зачем
    понадобилось все обратить в пустыню, залить кровью! А помнишь, еще недавно
    каждый мог тебе дать кусок душистого хлеба с солью, каждый хотел потрепать
    твои теплые губы, каждый радовался на твое ведерное вымя. Кто же это выпил и
    твои соки? Каждую весну ты носила, а теперь ходишь пустая и не прибавила на
    рогах колечка!..
     В ее стеклянных глазах я вижу слезы. Немые, коровьи слезы. Голодная
    слюна тянется-провисает к колючей ажине, которую она жевала. С усилием
    отрывает она глаза от кукурузы, поворачивает от калитки и... смотрит в море.
    Синее и пустое. Она его хорошо знает: синее и пустое. Вода и камни.
     Смотрю и я... Сколько хочешь смотри - и так, и этак.
     Прямо смотри: не видная Азия, Трапезунд. Там Кемаль-Паша воюет со всеми
    народами на свете; побил и греков, и англичан, и французов, и итальянцев -
    всех побил-потопил в славном турецком море.
     Пошептывают прижухнувшиеся татары:
     - Це-це-це... Кемал-Паша! Крым идет... пылымот стрылят, балшивит тикал!
    Хлэб будит, чурэк-чебурэк... баряшка будыт... Балшой чилавэк Кемал-Паша! Наш
    будыт...
     Вправо - Босфор далекий, Стамбул Великий. Там горы хлеба и сахара, и
    брынзы, и аравийского кофе, и баранов...
     Влево, в утренней дымке, - земля родная, кровью святой политая...
     Ни дымочка на синей дали, серебрятся течения... Одна голубая парча - на
    солнце.
     Мертвое море здесь: не любят его веселые пароходы. Не возьмешь ни
    пшеницы, ни табаку, ни вина, ни шерсти... Съедено, выпито, выбито - все.
    Иссякло.
     А солнце пишет свои полотна!
     Фиолетовый пляж розовым подержался, теперь бледнеет. Накалится -
    засветится. К ночи с холоду посинеет. А вот и она - синь-бель: вскипает с
    играющего моря. Нет ни души на гальке, пятнышка нет живого. Прощай,
    расцветка!
     Ни татарина меднорожего, с беременными корзинами на бедрах - груши,
    персики, виноград! Ни шумливого плута-армянина из Кутаиси, восточного
    человека, с кавказскими поясами и сукнами, с линючими чадрами кричащих
    красок - утехой женщин; ни итальяшек с "обомаршэ"*, ни пылящих ногами,
    запотевших фотографов, берущих "с веселым лицом" у камня, лихо накидывающих
    черный лоскут суконный, небрежно-важно разбрасывающих - "мерсис"! И
    уральские камни сгинули, и растаяли бублики за копейку, и раковинки с
    "Ялтой" - китайской тушью, и татары-проводники в рейтузах синей "диагонали",
    с нафабренными усами, с бедрами Аполлона из Корбека, со стеком за лаковым
    голенищем, с запахом чеснока и перца. Ни фаэтонов в пунцовом плисе, с белыми
    балдахинами, вздувающимися на бойком ходу, с красными язычками в бисерной
    мишуре-сверканье, с конями и шерстяных розанах, с крымскими глухарями из
    серебра - звоном бахчисарайским, - щеголевато-мягко несущихся мимо
    просыпающихся утренних вилл в глициниях и мимозах, в магнолиях и розах, и в
    винограде, с курящеюся поливкой, с душистой прохладой утра, умело
    опрысканного садовником. Ни широких турок, мерно бьющих новые плантажи,
    крепкожильных, с синими курдюками, с полудня засыпающих на земле - у камня.
    Ни дамских зонтиков на песке, жарких цветов полудня, ни человеческой бронзы,
    которую жарит солнцем, ни татарского старичка, сухого, с шоколадной головкой
    в белой обвязке, мотающегося на коленях - к Мекке...
    
     * Название французского магазина.
    
     Не ты ли сожрало, море? Молчит, играет.
     Кому продавать, покупать, кататься, крутить лениво золотистый табак
    ламбатский? Кому купаться?.. Все - иссякло. В землю ушло - или туда, за
    море.
     Смотрят в пустой песок выбитыми глазами дачи. Тянут бакланы в море,
    снуют-плавают их цепочки.
     Одно увидишь на побережной дороге - ковыляет босая, замызганная баба с
    драной травяной сумкой, - пустая бутылка да три картошки, - с напряженным
    лицом без мысли, одуревшая от невзгоды:
     - А сказывали - все будет!..
     Прошагает за осликом пожилой татарин, - гонит с вьючком дровишек, -
    угрюмый, рваный, в рыжей овчинной шапке; поцекает на слепую дачу, с
    вывернутой решеткой, на лошадиные кости у срубленного кипариса:
     - Це-це-це... ах, шайтаны!..
     И вспомнит: носил сюда петухов в сезоны, черешню, виноград, груши...
    было время! А теперь и соли купить не с чем.
     А то пропылит на мухрастой запаленной лошадке полупьяный красноармеец,
    без родины - без причала, в ушастом шлыке суконном, в помятой звезде
    красной-тырцанальной, с ведерным бочонком у брюха - пьяную радость везет
    начальству из дальнего подвала, который еще не весь выпит.
     Так вот какая она, пустыня!
     Смеется солнце. Поигрывают тенями горы. Все равно перед ними: розовое
    ли живое тело или труп посинелый, с выпитыми глазами - вино ли, кровь ли...
    И этому верховому звездоносцу. Остановится перед разбитой виллой,
    глядит-пялит заспанными глазами... - чего такое?.. Приметит - стеклышко
    никак цело! Наведет-нацелит: - А-а, едренать...
     Еще нацелит...
     Но куда же пойдет Тамарка?
     Она тянет-вытягивает мордочку и мычит, протяжно - на море. В синее и
    пустое. Еще мычит, и еще... И уходит через дорогу в балку. Задумывается над
    сочным молочаем: не съесть ли?.. Фыркает и отходит: чует коровьим нюхом эти
    острые молочаи-боли - от них вымя сочится кровью.
     Ну, что же сегодня делать? Что и вчера - все то же: нарвать виноградных
    листьев помоложе, мелко-мелко порезать - и суп будет. Хорошо чесноку

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Солнце мертвых