• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Дюма А. / Королева Марго

Королева Марго [37/39]

Скачать полное произведение

    Толпа, стараясь проникнуть жадными глазами в самую глубину повозки, теснилась, вытягивала шеи, становилась на цыпочки, влезала на тумбы, вскарабкивалась на выступы на стенах и казалась удовлетворенной лишь тогда, когда ей удавалось прощупать взглядом каждый дюйм этих двух тел, покончивших с мучениями только для того, чтобы их уничтожили.
     Кто-то сказал, что Ла Моль умирает, не признав себя виновным ни в одном из преступлений, в которых его обвинили, Коконнас же, уверяли люди, не стерпел боли и все раскрыл.
     Поэтому со всех сторон раздавались крики:
     - Видите, видите рыжего? Это он все рассказал, все выболтал! Трус! Из-за него и другой идет на смерть! А другой - храбрый, не признался ни в чем.
     Молодые люди прекрасно слышали и похвалы одному, и оскорбления другому, сопровождавшие их траурное шествие. Ла Моль пожимал руки своему другу, а лицо пьемонтца выражало величественное презрение, и он смотрел на толпу с высоты гнусной тележки, как смотрел бы с триумфальной колесницы.
     Несчастье совершило святое дело: оно облагородило лицо Коконнаса так же, как смерть должна была очистить его душу.
     - Скоро мы доедем? - спросил Ла Моль - Друг! Я больше не могу, я чувствую, что упаду в обморок.
     - Держись, держись, Ла Моль, сейчас проедем мимо улицы Тизон и улицы Клош-Персе. Смотри, смотри!
     - Ах! Приподними, приподними меня - я хочу еще раз посмотреть на этот приют блаженства!
     Коконнас тронул рукой плечо палача, который сидел на передке тележки и правил лошадью.
     - Мэтр! - сказал Коконнас. - Окажи нам услугу и остановись на минуту против улицы Тизон.
     Кабош кивнул головой в знак согласия и, доехав до улицы Тизон, остановился.
     С помощью Коконнаса Ла Моль еле-еле приподнялся, сквозь слезы посмотрел на этот домик, тихий, безмолвный, наглухо закрытый, как гробница, и тяжкий вздох вырвался из его груди.
     - Прощай! Прощай, молодость, любовь, жизнь! - прошептал Ла Моль и опустил голову на грудь.
     - Не падай духом! - сказал Коконнас. - Быть может, все это мы снова найдем на небесах.
     - Ты в это веришь? - прошептал Ла Моль.
     - Верю - так мне сказал священник, а главное, потому, что надеюсь. Не теряй сознания, мой друг, а то нас засмеют все эти негодяи, которые на нас глазеют.
     Кабош услыхал последние слова Аннибала и, одной рукой подгоняя лошадь, другую руку протянул Коконнасу и незаметно передал пьемонтцу маленькую губку, пропитанную таким сильным возбуждающим средством, что Ла Моль, понюхав губку и потерев ею виски, сразу почувствовал себя свежее и бодрее.
     - Ах! Я ожил, - сказал Ла Моль и поцеловал ковчежец, висевший у него на шее на золотой цепочке.
     Когда они доехали До угла набережной и обогнули прелестное небольшое здание, построенное Генрихом II, стал виден высокий эшафот: то был голый, залитый кровью помост, возвышавшийся над головами толпы.
     - Друг! Я хочу умереть первым, - сказал Ла Моль. Коконнас второй раз тронул рукой плечо Кабоша.
     - Что угодно, сударь? - обернувшись, спросил палач.
     - Добрый человек! - сказал Коконнас. - Ты хочешь доставить мне удовольствие, не так ли? По крайней мере ты так мне говорил.
     - Да, говорил и повторяю.
     - Мой друг пострадал больше меня, а потому и сил у него меньше.
     - Ну и что же?
     - Так вот, он говорит, что ему будет чересчур тяжко смотреть, как меня будут казнить. А кроме того, если я умру первым, некому будет внести его на эшафот.
     - Ладно, ладно, - сказал Кабош, отирая слезу тыльной стороной руки, - не беспокойтесь, будет по-вашему.
     - И одним ударом, да? - шепотом спросил пьемонтец.
     - Одним ударом.
     - Это хорошо... А если вам нужно будет отыграться, так отыгрывайтесь на мне.
     Тележка остановилась; они подъехали к эшафоту. Коконнас надел шляпу.
     Шум, похожий на рокот морских волн, долетел до слуха Ла Моля. Он хотел приподняться, но у него не хватило сил; пришлось пьемонтцу и Кабошу поддерживать его под руки.
     Вся площадь казалась вымощенной головами, ступени городской Думы походили на амфитеатр, переполненный зрителями. Из каждого окна высовывались возбужденные лица с горящими глазами.
     Когда толпа увидела красивого молодого человека, который не мог держаться на раздробленных ногах и сделать величайшее усилие, чтобы самому взойти на эшафот, раздался оглушительный крик, словно то был всеобщий вопль скорби. Мужчины кричали, женщины жалобно стонали.
     - Это один из первых придворных щеголей; его должны были казнить не на Сен-Жан-ан-Грев, а на Пре-о-Клер, - говорили мужчины.
     - Какой красавчик! Какой бледный! Это тот, который не захотел отвечать, - говорили женщины.
     - Друг! Я не могу держаться на ногах, - сказал Ла Моль. - Отнеси меня!
     - Сейчас, - сказал Аннибал.
     Он сделал палачу знак остановиться, затем нагнулся, взял на руки Ла Моля, как ребенка, твердым шагом поднялся по лестнице со своей ношей на помост и опустил на него своего Друга под неистовые крики и рукоплескания толпы.
     Коконнас снял с головы шляпу и раскланялся. Затем он бросил шляпу на эшафот, у своих ног.
     - Посмотри кругом, - сказал Ла Моль, - не увидишь ли где-нибудь их.
     Коконнас медленно стал обводить взглядом площадь, пока не дошел до одной точки; тогда он остановился и, не спуская с нее глаз, протянул руку и коснулся плеча своего Друга.
     - Взгляни на окно вон той башенки, - сказал он. Другой рукой он показал на окно маленького здания, существующего и доныне, между улицей Ванри и улицей Мутон, - обломок ушедших столетий.
     Две женщины в черном, поддерживая одна другую, стояли не у самого окна, а немного поодаль.
     - Ах! Я боялся только одного, - сказал Ла Моль, - я боялся, что умру, не увидав их. Я их вижу и теперь я могу умереть спокойно.
     Не отрывая пристального взгляда от этого оконца, Ла Моль поднес к губам и покрыл поцелуями ковчежец.
     Коконнас приветствовал обеих женщин с таким изяществом, словно он раскланивался в гостиной.
     В ответ на это обе женщины замахали мокрыми от слез платочками.
     Кабош дотронулся пальцем до плеча Коконнаса и многозначительно взглянул на него.
     - Да, да! - сказал пьемонтец и повернулся к своему другу.
     - Поцелуй меня, - сказал он, - и умри достойно, ото будет совсем не трудно, мой друг, - ведь ты такой храбрый!
     - Ах! - отвечал Ла Моль. - Для меня не велика заслуга умереть достойно - ведь я так страдаю!
     Подошел священник и протянул Ла Молю распятие, но Ла Моль с улыбкой показал ему на ковчежец, который держал в руке.
     - Все равно, - сказал священник, - неустанно просите мужества у Того, кто Сам претерпел то, что сейчас претерпите вы.
     Ла Моль приложился к ногам Христа.
     - Поручите мою душу, - сказал он, - молитвам монахинь в монастыре благодатной Девы Марии.
     - Скорей, Ла Моль, скорей, а то я так страдаю за тебя, что сам слабею, - сказал Коконнас.
     - Я готов, - ответил Ла Моль.
     - Можете ли вы держать голову совсем прямо? - спросил Кабош, став позади коленопреклоненного Ла Моля и готовясь нанести удар мечом.
     - Надеюсь, - ответил Ла Моль.
     - Тогда все будет хорошо.
     - А вы не забудете, о чем я просил вас? - напомнил Ла Моль. - Этот ковчежец будет вам пропуском.
     - Будьте покойны. Постарайтесь только держать голову прямее.
     Ла Моль вытянул шею и обратил глаза в сторону башенки.
     - Прощай, Маргарита! - прошептал он. - Будь благосло...
     Ла Моль не кончил. Повернув быстрый, сверкнувший, как молния, меч, Кабош одним ударом снес ему голову, и она покатилась к ногам Коконнаса.
     Тело Ла Моля тихо опустилось, как будто он лег сам. Раздался оглушительный крик, слитый из тысячи криков, и Коконнасу показалось, что среди женских голосов один прозвучал более скорбно, чем остальные.
     - Спасибо, мой великодушный друг, спасибо! - сказал Коконнас, в третий раз протягивая руку палачу.
     - Сын мой, - сказал Коконнасу священник, - не надо ли вам чего-нибудь доверить Богу?
     - Честное слово, нет, отец мой! - ответил пьемонтец. - Все, что мне надо было бы Ему сказать, я сказал вам вчера.
     С этими словами он повернулся к Кабошу.
     - Ну, мой последний друг палач, окажи мне еще одну услугу, - сказал он.
     Прежде, чем стать на колени, Коконнас обвел площадь таким спокойным, таким ясным взглядом, что по толпе пронесся рокот восхищения, лаская его слух и теша его самолюбие. Коконнас взял голову Ла Моля, поцеловал его в посиневшие губы и бросил последний взгляд на башенку, затем опустился на колени и, продолжая держать в руках эту горячо любимую голову, сказал Кабошу:
     - Теперь моя очере...
     Он не успел договорить, как голова его слетела с плеч.
     После удара нервная дрожь охватила этого достойного человека.
     - Хорошо, что все кончилось, - прошептал он, - бедный мальчик!
     Он с трудом вынул золотой ковчежец из судорожно стиснутых рук Ла Моля, а затем накрыл своим плащом печальные останки, которые тележка должна была везти к нему домой.
     Зрелище кончилось; толпа разошлась.
    Глава 11
    БАШНЯ ПОЗОРНОГО СТОЛБА
     Ночь только что опустилась на город, еще взволнованный рассказами о казни, подробности которой, переходя из уст в уста, омрачали в каждом доме веселый час ужина, когда вся семья в сборе.
     В противоположность притихшему, помрачневшему городу Лувр был ярко освещен, там было шумно и весело. Во дворце был большой праздник. Этот праздник состоялся по распоряжению Карла IX. Праздник он назначил на вечер, а на утро назначил казнь.
     Королева Наваррская еще накануне получила приказание быть на вечере; она надеялась, что Ла Моль и Коконнас будут спасены этой же ночью; в успехе мер, принятых для их спасения, она была уверена, а потому ответила брату, что его желание будет исполнено.
     Но после сцены в часовне, когда она утратила всякую надежду; после того, как в порыве скорби о гибнущей любви, самой большой и самой глубокой в ее жизни, она присутствовала при казни, она дала себе слово, что ни просьбы, ни угрозы не заставят ее присутствовать на радостном луврском празднестве в тот самый день, когда ей довелось видеть на Гревской площади страшное празднество.
     В этот день король Карл IX еще раз показал такую силу воли, которой, кроме него, быть может, не обладал никто: в течение двух недель он был прикован к постели, он был слаб, как умирающий, и бледен, как мертвец, но в пять часов вечера он встал и надел свой лучший костюм. Правда, во время одевания он три раза падал в обморок.
     В восемь часов вечера Карл осведомился о сестре: он спросил, не видел ли ее кто-нибудь и не знает ли кто-нибудь, что она делает. Никто не мог ему на это ответить, потому что королева вернулась к себе в одиннадцать утра, заперлась и запретила открывать дверь кому бы то ни было.
     Но для Карла не существовало запертых дверей. Опираясь на руку де Нансе, он направился к апартаментам королевы Наваррской и неожиданно вошел к ней через потайной ход.
     Хотя он знал, что его ждет печальное зрелище, и заранее подготовил к нему свою душу, плачевная картина, какую он увидел, превзошла его воображение.
     Маргарита, полумертвая, лежала на шезлонге, уткнувшись головой в подушки; она не плакала и не молилась, а только хрипела, словно в агонии.
     В другом углу комнаты Анриетта Неверская, эта неустрашимая женщина, лежала в обмороке, распростершись на ковре. Вернувшись с Гревской площади, она, как и Маргарита, лишилась сил, а бедная Жийона бегала от одной к другой, не осмеливаясь сказать им хоть слово утешения.
     Во время кризиса, который следует за великим потрясением, люди оберегают свое горе, как скупец - сокровище, и считают врагом всякого, кто пытается отнять у них малейшую его частицу.
     Карл IX открыл дверь и, оставив де Нансе в коридоре, бледный и дрожащий, вошел в комнату.
     Обе женщины не видели его. Жийона, пытавшаяся помочь Анриетте, привстала на одно колено и испуганно посмотрела на короля.
     Король сделал ей знак рукой - она встала, сделала реверанс и вышла.
     Карл подошел к Маргарите; с минуту он смотрел на нее молча; потом обратился к ней с неожиданной для него нежностью в голосе:
     - Марго! Сестричка!
     Молодая женщина вздрогнула и приподнялась.
     - Ваше величество! - произнесла она.
     - Сестричка, не падай духом! Маргарита подняла глаза к небу.
     Да, я понимаю, - сказал Карл, - но выслушай меня.
     Королева Наваррская сделала знак, что слушает.
     - Ты обещала мне прийти на бал, - сказал король.
     - Кто? Я? - воскликнула Маргарита.
     - Да, ты обещала, тебя ждут, и если ты не придешь, твое отсутствие вызовет всеобщее недоумение.
     - Простите меня, брат мой, - Ответила Маргарита, - вы же видите: я очень страдаю.
     - Пересильте себя.
     Маргарита попыталась взять себя в руки, но силы покинули ее, и она снова уронила голову на подушки.
     - Нет, нет, не пойду, - сказала она. Карл взял ее за руку и сел рядом с ней.
     - Марго! Я знаю: сегодня ты потеряла друга, - заговорил он, - но подумай обо мне: ведь я потерял всех своих друзей! Даже больше - я потерял мать! Ты всегда могла плакать так, как сейчас, а я даже в минуты самых страшных страданий должен был найти в себе силы улыбаться. Тебе тяжело, но посмотри на меня - ведь я умираю! Будь мужественной, Марго, - прошу тебя, сестра, во имя нашей доброй славы! Честь нашего королевского дома - это наш тяжкий крест, будем же и мы нести его, подобно Христу, до Голгофы; если же мы споткнемся на пути, мы снова встанем, безропотно и мужественно, как и Он.
     - О, Господи, Господи! - воскликнула Маргарита.
     - Да, - сказал Карл, отвечая на ее мысль, - да, сестра, жертва тяжела, но все чем-нибудь жертвуют: одни жертвуют честью, другие - жизнью. Неужели ты думаешь, что я в свои двадцать пять лет, я, взошедший на лучший престол в мире, умру без сожаления? Посмотри на меня.., у меня и глаза, и цвет лица, и губы умирающего, это правда. Зато улыбка.., разве, глядя на мою улыбку, не подумаешь, что я надеюсь на выздоровление? И однако, через неделю, самое большее - через месяц, ты будешь оплакивать меня, сестра, как оплакиваешь того, кто расстался с жизнью сегодня утром.
     - Братец!.. - воскликнула Маргарита, обвивая руками шею Карла.
     - Ну так оденься же, дорогая Маргарита, - сказал король, - скрой свою бледность и приходи на бал. Я велел принести тебе новые драгоценности и украшения, достойные твоей красоты.
     - Ах, эти брильянты, туалеты... Мне сейчас не де них! - сказала Маргарита.
     - Жизнь вся еще впереди, Маргарита, - по крайней мере для тебя, - с улыбкой возразил Карл, - Нет! Нет!
     - Помни одно, сестра: иной раз память умерших почтишь всего достойнее, если сумеешь подавить, вернее, скрыть свое горе.
     - Хорошо, государь! Я приду, - дрожа, ответила Маргарита.
     Слеза набежала на глаза Карла, но сейчас же испарилась на воспаленных веках. Он поклонился сестре, поцеловал ее в лоб, потом на минуту остановился перед Анриеттой, ничего не видевшей и не слыхавшей, промолвил:
     - - Несчастная женщина! - и бесшумно удалился.
     После ухода короля сейчас же вошли пажи - они несли ларцы и футляры.
     Маргарита сделала знак рукой, чтобы все это положили на пол.
     Пажи вышли, осталась одна Жийона.
     - Приготовь мне все для туалета, Жийона, - сказала Маргарита.
     Девушка с изумлением посмотрела на госпожу.
     - Да, - сказала Маргарита с непередаваемым чувством горечи, - да, я оденусь и пойду на бал - меня там ждут. Не мешкай! Так день будет закончен: утром - праздник на Гревской площади, вечером - праздник в Лувре!
     - А ее светлость герцогиня? - спросила Жийона.
     - О! Она счастливица! Она может остаться здесь, она может плакать, она может страдать на свободе. Ведь она не дочь короля, не жена короля, не сестра короля. Она не королева! Помоги мне одеться, Жийона.
     Девушка исполнила приказание. Драгоценности были великолепны, платье - роскошно. Маргарита никогда еще не была так хороша.
     Она посмотрела на себя в зеркало.
     - Мой брат совершенно прав, - сказала она. - Какое жалкое создание - человек!
     В это время вернулась Жийона.
     - Ваше величество, вас кто-то спрашивает, - сказала она.
     - Меня?
     - Да, вас.
     - Кто он такой?
     - - Не знаю, но больно страховиден: при одном взгляде на него дрожь берет.
     - Спроси, как его зовут, - побледнев, сказала Маргарита.
     Жийона вышла и сейчас же вернулась. . - Он не захотел назвать себя, ваше величество, но просит меня передать вам вот это.
     Жийона протянула Маргарите ковчежец - вчера вечером Маргарита отдала его Ла Молю.
     - Впусти, впусти его! - поспешно сказала Маргарита.
     Она еще больше побледнела и замерла.
     Тяжелые шаги загремели по паркету. Эхо, по-видимому, возмущенное тем, что должно воспроизводить этот шум, прокатилось под панелями, и на пороге показался какой-то человек.
     - Вы... - произнесла королева.
     - Я тот, кого вы однажды встретили на Монфоконе, тот, кто привез в Лувр в своей повозке двух раненых дворян.
     - Да, Да, я узнаю вас, вы мэтр Кабош.
     - Палач парижского судебного округа, ваше велиство.
     Это были единственные слова, которые услыхала Анриетта из всего, что говорилось здесь в течение часа. Она отняла руки от бледного лица и посмотрела на палача своими изумрудными глазами, из которых, казалось, исходили два пламенеющих луча.
     - Вы пришли?.. - вся дрожа, спросила Маргарита.
     - ..чтобы напомнить вам о том обещании, которое вы дали младшему из двух дворян, тому, который поручил мне вернуть вам этот ковчежец. Вы помните об этом, ваше величество?
     - О да! - воскликнула королева. - Ничей великий прах никогда еще не обретал более достойного успокоения! Но где же она?
     - Она у меня дома, вместе с телом.
     - У вас? Почему же вы ее не принесли?
     - Меня могли задержать у ворот Лувра, могли заставить снять плащ - и что было бы, если бы у меня под плащом нашли человеческую голову?
     - Вы правы, пусть она будет пока у вас, я приду за ней завтра.
     - Завтра, ваше величество? Завтра, пожалуй, будет поздно, - сказал мэтр Кабош.
     - Почему?
     - Потому что королева-мать приказала мне сберечь для ее кабалистических опытов головы первых двух казненных, обезглавленных мною.
     - Какое святотатство! Головы наших возлюбленных. Ты слышишь, Анриетта? - воскликнула Маргарита бросаясь к подруге, та вскочила, как подброшенная пружиной, ной. - Анриетта, ангел мой, ты слышишь, что говорит этот человек?
     - Да... Но что же нам делать?
     - Надо идти за ним.
     У Анриетты вырвался болезненный крик, как это бывает у людей, которые из великого несчастья возвращаются к действительности.
     - Ах, как мне было хорошо! Я почти умерла! - воскликнула она.
     Тем временем Маргарита набросила на голые плечи бархатный плащ.
     - Идем, идем! - сказала она. - Посмотрим на них еще раз.
     Маргарита велела запереть все двери, приказала подать носилки к маленькой потайной калитке, затем, сделав знак Кабошу следовать за ними, под руку с Анриеттой потайным ходом спустилась вниз.
     Внизу у двери ждали носилки, у калитки - слуга Кабоша с фонарем.
     Конюхи Маргариты были люди верные: когда надо, они были глухи и немы и более надежны, чем вьючные животные.
     Носилки двигались минут десять; впереди шли мэтр Кабош и его слуга с фонарем; потом они остановились. Палач отворил носилки, слуга побежал вперед. Маргарита сошла с носилок и помогла сойти герцогине Неверской. Нервное напряжение помогало им преодолевать великую скорбь, переполнявшую их обеих.
     Перед женщинами возвышалась башня позорного столба, словно темный, безобразный великан, бросавший красноватый свет из двух узких отверстий, пламеневших на самом верху.
     В дверях башни появился слуга Кабоша. - Входите, сударыни, - сказал Кабош, - в башне все же легли.
     В тот же миг свет в обеих бойницах погас. Женщины, прижимаясь друг к Другу, прошли под стрельчатым сводом маленькой двери и в темноте пошли по сырому неровному полу. В конце коридора, на повороте, они увидели свет; страшный хозяин этого дома повел их туда. Дверь за ними закрылась.
     Кабош, держа в руке восковой факел, провел их в большую низкую закопченную комнату. Посреди комнаты стоял накрытый на три прибора стол с остатками ужина. Эти три прибора были поставлены, конечно, для самого палача, для его жены и для его подручного.
     На самом видном месте была прибита к стене грамота, скрепленная королевской печатью. Это был патент на звание палача.
     В углу стоял большой меч с длинной рукоятью. Это был разящий меч правосудия.
     Тут и там висели грубые изображения святых, подвергаемых всем видам пыток.
     Войдя в комнату, Кабош низко поклонился.
     - Простите меня, ваше величество, что я осмелился прийти в Лувр и привести вас сюда, - сказал он, - но такова была последняя воля дворянина, и я должен был...
     - Хорошо сделали, очень хорошо сделали, - сказала Маргарита, - вот вам, мэтр, награда за ваше усердие.
     Кабош с грустью взглянул на полный золота кошелек, который Маргарита положила на стол.
     - Золото! Вечно это золото! - прошептал он. - Ах, сударыня! Если бы я сам мог искупить ценою золота ту кровь, которую мне пришлось пролить сегодня!
     - Мэтр, - с болезненной нерешительностью произнесла Маргарита, оглядываясь вокруг, - мэтр, надо еще куда-то идти? Я не вижу...
     - Нет, ваше величество, нет - они здесь, но это грустное зрелище, лучше избавить вас от этого. Я принесу сюда в плаще то, за чем вы пришли.
     Маргарита и Анриетта переглянулись.
     - Нет, - сказала Маргарита, прочитав в глазах подруги то же решение, какое приняла она, - ведите нас, мы пойдем за вами.
     Кабош взял факел и отворил дубовую дверь на лестницу; видны были всего несколько ступенек этой лестницы, углублявшейся, погружавшейся в недра земли. Порыв ветра сорвал несколько искр с факела и пахнул в лицо принцесс тошнотворным запахом сырости и крови.
     Анриетта, белая, как алебастровая статуя, оперлась на руку подруги, державшейся тверже, но на первой же ступеньке она пошатнулась.
     - Не могу! Никогда не смогу! - сказала она.
     - Кто любит по-настоящему, Анриетта, тот должен любить и после смерти, - заметила королева.
     Страшное и в то же время трогательное зрелище представляли собой эти две женщины: блистая красотой, молодостью и драгоценностями, они шли, согнувшись, под отвратительным меловым сводом; одна из них, более слабая духом, оперлась на руку другой, более сильной, а более сильная оперлась на руку палача.
     Наконец они дошли до последней ступеньки.
     В глубине подвала лежали два тела, накрытые широким черным саржевым покрывалом.
     Кабош приподнял угол покрывала и поднес факел поближе.
     - Взгляните, ваше величество, - сказал он.
     Одетые в черное, молодые люди лежали рядом в страшной симметрии смерти. Их головы, склоненные и приставленные к туловищу, казалось, были отделены от него только ярко-красной полосой, огибавшей середину шеи. Смерть не разъединила их руки: волею случая или благоговейными заботами палача правая рука Ла Моля покоилась в левой руке Коконнаса.
     Взгляд любви таился под сомкнутыми веками Ла Моля, презрительная усмешка таилась под веками Коконнаса.
     Маргарита опустилась на колени подле своего возлюбленного и руками, которые ослепительно сверкали драгоценностями, осторожно приподняла голову любимого человека.
     Герцогиня Неверская стояла, прислонившись к стене; она не могла оторвать взгляда от этого бледного лица, на котором она столько раз ловила выражение счастья и любви.
     - Ла Моль! Мой дорогой Ла Моль! - прошептала Маргарита.
     - Аннибал! Аннибал! - воскликнула герцогиня Неверская. - Такой красивый, такой гордый, такой храбрый! Ты больше не ответишь мне!..
     Из глаз у нее хлынули слезы.
     Эта женщина, в дни счастья такая гордая, такая бесстрашная, такая дерзновенная, эта женщина, доходившая в своем скептицизме до предела сомнений, в страсти - до жестокости, эта женщина никогда не думала о смерти.
     Маргарита подала ей пример. Она спрятала в мешочек, вышитый жемчугом и надушенный самыми тонкими духами, голову Ла Моля, которая на фоне бархата и золота стала еще красивее и красоту которой должны были сохранить особые средства, употреблявшиеся в те времена при бальзамировании умерших королей.
     Анриетта завернула голову Коконнаса в полу своего плаща.
     Обе женщины, согнувшись под гнетом скорби больше, чем под тяжестью ноши, стали подниматься по лестнице, бросив прощальный взгляд на останки, которые они покидали на милость палача в этом мрачном складе трупов обыкновенных преступников.
     - Не тревожьтесь, ваше величество, - сказал Кабош: он понял этот взгляд, - клянусь вам, что дворяне будут погребены по-христиански.
     - А вот на это закажи заупокойные обедни, - сказала Анриетта, срывая с шеи великолепное рубиновое ожерелье и протягивая его палачу.
     Они вернулись в Лувр тем же самым путем, каким из него вышли. У пропускных ворот королева назвала себя, а перед дверью на лестницу, которая вела в ее покои, сошла с носилок, поднялась к себе, положила скорбные останки рядом со своей опочивальней - в кабинете, который должен был с этой минуты стать молельней, оставила Анриетту на страже этой комнаты и около десяти часов вечера, более бледная и более прекрасная, чем когда бы то ни было, вошла в тот огромный бальный зал, где два с половиной года назад мы открыли первую главу нашей истории.
     Все глаза устремились на нее, но она выдержала этот общий взгляд с гордым, почти радостным видом: ведь она же свято выполнила последнюю волю своего друга.
     При виде Маргариты Карл, шатаясь, пошел к ней сквозь окружавшую его раззолоченную волну.
     - Сестра, благодарю вас! - сказал он и тихо прибавил:
     - Осторожно! У вас на руке кровавое пятно...
     - Это пустяки, государь! - отвечала Маргарита. - Важно то, что у меня на губах улыбка! Глава 12 КРОВАВЫЙ ПОТ
     Через несколько дней после ужасной сцены, о которой мы уже рассказали, то есть 30 мая 1574 года, когда двор пребывал в Венсенне, из спальни короля внезапно донесся страшный вопль; королю стало значительно хуже на балу, который он пожелал назначить на день казни молодых людей, и врачи предписали ему переехать за город на свежий воздух.
     Было восемь часов утра. Небольшая группа придворных с жаром обсуждала что-то в передней, как вдруг раздался крик, и на пороге появилась кормилица Карла; заливаясь слезами, она кричала голосом, полным отчаяния:
     - Помогите королю! Помогите королю!
     - Его величеству стало хуже? - спросил де Нансе, которого, как нам известно, король освободил от всякого повиновения королеве Екатерине и взял на службу к себе.
     - Ох, сколько крови! Сколько крови! - причитала кормилица. - Врачей! Бегите за врачами!
     Мазилло и Амбруаз Паре сменяли друг друга у постели августейшего больного, но дежуривший в тот день Амбру аз Паре, увидев, что король заснул, воспользовался этим забытьем, чтобы отлучиться на несколько минут.
     У короля выступил обильный пот, а так как капиллярные сосуды у Карла расширились, то это привело к кровотечению, и кровь стала просачиваться сквозь поры на коже; этот кровавый пот перепугал кормилицу, которая не могла привыкнуть к столь странному явлению и которая, будучи, как мы помним, протестанткой, без конца твердила Карлу, что кровь гугенотов, пролитая в Варфоломеевскую ночь, требует его крови.
     Все бросились в разные стороны; врач должен был находиться где-то поблизости, и все боялись упустить его.
     Передняя опустела: каждому хотелось показать свое усердие и привести искомого врача.
     В это время входная дверь открылась и появилась Екатерина. Она торопливо шла через переднюю и быстрым шагом вошла в комнату сына.
     Карл лежал на постели; глаза его потухли, грудь вздымалась, все его тело истекало красноватым потом; откинутая рука свисала с постели, а на конце каждого пальца висел жидкий рубин.
     Зрелище было ужасное.
     При звуке шагов матери, видимо, узнав ее походку, Карл приподнялся.
     - Простите, ваше величество, - сказал он, глядя на мать, - но мне хотелось бы умереть спокойно.
     - Сын мой! Умереть от кратковременного приступа этой скверной болезни? - возразила Екатерина. - Вы хотите довести нас до отчаяния?
     - Ваше величество, я чувствую, что у меня душа с телом расстается. Я говорю вам, что смерть близка, смерть всем чертям!.. Я чувствую то, что чувствую, и знаю, что говорю.
     - Государь! - заговорила королева. - Самая серьезная ваша болезнь - это ваше воображение. После столь заслуженной казни двух колдунов, двух убийц, которых звали Ла Моль и Коконнас, ваши физические страдания должны уменьшиться. Но душевная болезнь упорствует, и если бы я могла поговорить с вами всего десять минут, я доказала бы вам...
     - Кормилица! - сказал Карл. - Посторожи у двери, пусть никто ко мне не входит: королева Екатерина Медичи желает поговорить со своим любимым сыном Карлом Девятым.
     Кормилица исполнила его приказание.
     - В самом деле, - продолжал Карл, - днем раньше, днем позже, этот разговор все равно должен состояться, и лучше сегодня, чем завтра. К тому же завтра, возможно, будет уже поздно. Но при нашем разговоре должно присутствовать третье лицо.
     - Почему?
     - Потому что, повторяю вам, смерть подходит, - продолжал Карл с пугающей торжественностью, - потому что с минуты на минуту она может войти в комнату так, как вошли вы: бледная и молчаливая, и без доклада. Ночью я привел в порядок мои личные дела, а сейчас наступило время привести в порядок дела государственные.
     - А кто этот человек, которого вы желаете видеть? - спросила Екатерина.
     - Мой брат, ваше величество. Прикажите позвать его.
     - Государь! - сказала королева. - Я с радостью вижу, что упреки, которые, по всей вероятности, не вырвались у вас в минуту страданий, а были продиктованы вам ненавистью, изгладились из вашей памяти, а скоро изгладятся и из сердца. Кормилица! - крикнула Екатерина. - Кормилица!

/ Полные произведения / Дюма А. / Королева Марго

Смотрите также по произведению "Королева Марго":

• Краткое содержание
• Характеристика героев