• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Брэдбери Р. / Вино из одуванчиков

Вино из одуванчиков [4/7]

Скачать полное произведение

    Она влезла в Машину, уселась и, качая головой, посмотрела оттуда на мужа.
    – Это нужно вовсе не мне, а тебе, несчастному неврастенику, который стал на всех кричать.
    – Ну, пожалуйста, – сказал он. – Сейчас сама увидишь.
    И закрыл дверцу.
    – Нажми кнопку! – закричал он. Раздался щелчок. Машина слегка вздрогнула, как большая собака во сне.
    – Папа, – с тревогой позвал Саул.
    Слушай! – ответил Лео Ауфман.
    Сперва все было тихо, только Машина подрагивала – где то в ее глубине таинственно двигались зубцы и колесики.
    – С мамой там ничего не случилось? – спросила Ноэми.
    – Ничего, ей там хорошо. Вот сейчас… Вот! Из Машины послышался голос Лины Ауфман:
    – Ах!.. О!.. – Голос был изумленный. – Нет, вы только посмотрите! Это Париж! – И через минуту: – Лондон! А это Рим! Пирамиды! Сфинкс!
    – Вы слышите, дети: сфинкс! – шепнул Лео Ауфман и засмеялся.
    – Духами пахнет! – с удивлением воскликнула Лина Ауфман.
    Где то патефон тихо заиграл «Голубой Дунай» Штрауса.
    – Музыка! Я танцую!
    – Ей только кажется, что она танцует, – поведал миру Лео Ауфман.
    – Чудеса! – сказала в Машине Лина. Лео Ауфман покраснел.
    – Вот что значит жена, которая понимает своего мужа! И тут Лина Ауфман заплакала в Машине счастья. Улыбка сбежала с губ изобретателя,
    – Она плачет, – сказала Ноэми.
    – Не может этого быть!
    – Плачет, – подтвердил Саул.
    – Да не может она плакать! – И Лео Ауфман, недоуменно моргая, прижался ухом к стенке Машины. – Но… да… плачет, как маленькая…
    Он открыл дверцу.
    – Постой. – Лина сидела в Машине, и слезы градом катились по ее щекам. – Дай мне доплакать. И она еще немного поплакала. Ошеломленный, Лео Ауфман выключил свою Машину.
    – Какое же это счастье, одно горе! – всхлипывала его жена. – Ох, как тяжко, прямо сердце разрывается… – Она вылезла из Машины. – Сначала там был Париж…
    – Что ж тут плохого?
    – Я в жизни и не мечтала побывать в Париже. А теперь ты навел меня на эти мысли. Париж! И вдруг мне так захотелось в Париж, а ведь я отлично знаю, мне его вовек не видать.
    – Машина, в общем то, не хуже.
    – Нет, хуже! Я сидела там и знала, что все это обман.. – Не плачь, мама!
    Лина посмотрела на мужа большими черными глазами, полными слез.
    – Ты заставил меня танцевать. А мы не танцевали уже двадцать лет.
    – Завтра же сведу тебя на танцы!
    – Нет, нет! Это неважно, и правильно, что неважно. А вот твоя Машина уверяет, будто это важно! И я начинаю ей верить! Ничего, Лео, все пройдет, я только еще немножко поплачу.
    – Ну а еще что плохо?
    – Еще? Твоя машина говорит: «Ты молодая». А я уже не молодая. Она все лжет, эта Машина грусти!
    – Почему же грусти?
    Лина уже немного успокоилась.
    – Я тебе скажу, в чем твоя ошибка, Лео: ты забыл главное – рано или поздно всем придется вылезать из этой штуки и опять мыть грязную посуду и стелить постели. Конечно, пока сидишь там внутри, закат длится чуть не целую вечность, и воздух такой душистый, так тепло и хорошо. И все, что хотелось бы продлить, в самом деле длится и длится. А дома дети ждут обеда, и у них оборваны пуговицы. И потом, давай говорить честно: сколько времени можно смотреть на закат? И кому нужно, чтобы закат продолжался целую вечность? И кому нужно вечное тепло? Кому нужен вечный аромат? Ведь ко всему этому привыкаешь и уже просто перестаешь замечать. Закатом хорошо любоваться минуту, ну две. А потом хочется чего нибудь другого. Уж так устроен человек, Лео. Как ты мог про это забыть?
    – А разве я забыл?
    – Мы потому и любим закат, что он бывает только один раз в день.
    – Но это очень грустно, Лина.
    – Нет, если бы он длился вечно и до смерти надоел бы нам, вот это было бы по настоящему грустно. Значит, ты сделал две ошибки. Во первых, задержал и продлил то, что всегда проходит быстро. Во вторых, принес сюда, в наш двор, то, чего тут быть не может, и все получается наоборот, начинаешь думать: «Нет, Лина Ауфман, ты никогда не поедешь путешествовать, не видать тебе Парижа. И Рима тоже». Но ведь я и сама это знаю, зачем же мне напоминать? Лучше забыть, тянуть свою лямку и не ворчать.
    Лео Ауфман прислонился к Машине, ноги у него подкашивались. И с удивлением отдернул обожженную руку,
    – Как же теперь быть, Лина? – спросил он.
    – Вот уж этого я не знаю. Но только пока эта штука, стоит здесь, меня все время будет тянуть к ней и Саула тоже, как прошлой ночью: знаем, что глупо и ни к чему, а все равно захочется сидеть в этом ящике и глядеть на далекие края, где нам вовек не бывать, и всякий раз мы будем плакать, и такая семья тебе вовсе не годится.
    – Ничего не понимаю, – сказал Лео Ауфман. – Как же это я так оплошал? Дай ка я сам посмотрю, верно ли ты говоришь. – Он уселся в Машину. – Ты не уйдешь?
    – Мы тебя подождем, – сказала Лина.
    Он закрыл дверцу. Чуть помедлил в теплой тьме, потом нажал кнопку, откинулся назад и уже готов был насладиться яркими красками и музыкой, но тут раздался крик:
    – Пожар, папа! Машина горит!
    Кто то забарабанил в дверцу. Лео вскочил, ударился головой и упал, но тут дверца поддалась, и сыновья вытащили его наружу. Позади что то глухо взорвалось. Вся семья кинулась бежать. Лео Ауфман оглянулся и ахнул,
    – Саул! – выкрикнул он, задыхаясь. – Вызови пожарную команду!
    Саул кинулся было со двора, но Лина схватила его за рукав.
    – Подожди, – сказала она.
    Из Машины вырвался язык пламени, раздался еще один приглушенный взрыв. Когда Машина разгорелась как следует, Лина Ауфман кивнула.
    – Ну вот, Саул, теперь можно звонить в пожарную команду.
    Все, соседи и не соседи, сбежались на пожар. Были тут и дедушка Сполдинг, и Дуглас, и Том, и почти все жители их квартала, и несколько стариков из другой части города, что за оврагом, и все ребятишки из шести окрестных кварталов. А дети Лео Ауфмана стояли впереди всех и очень гордились – вот какое отличное пламя вырывается из под крыши их гаража!
    Дедушка Сполдинг пригляделся к высокому – под самое небо – столбу дыма и негромко спросил:
    – Лео, это она? Ваша Машина счастья?
    – Счастья или несчастья – в этом я когда нибудь разберусь и тогда отвечу вам, – сказал Лео.
    Лина Ауфман стояла в темноте и смотрела, как бегают по двору пожарники; наконец гараж с грохотом рухнул.
    – Тебе вовсе незачем долго в этом разбираться, Лео, – сказала она, – Просто оглянись вокруг. Подумай. Помолчи немного. А потом приди и скажи мне. Я буду в доме, надо поставить книги обратно на полки, положить одежду обратно в шкафы, приготовить ужин. Мы и так запоздали с ужином, смотри, как темно на улице. Пойдемте, дети, помогите маме.
    Когда пожарные и соседи ушли, Лео Ауфман остался с дедушкой Сполдингом, Дугласом и Томом; все они задумчиво смотрели на догорающие остатки гаража. Лео ткнул ногой в мокрую золу и медленно высказал то, что лежало на душе:
    – Первое, что узнаешь в жизни, – это что ты дурак. Последнее, что узнаешь, – это что ты все тот же дурак. Многое передумал я за один только час. И сказал себе: да ведь ты слепой, Лео Ауфман! Хотите увидать настоящую Машину счастья? Ее изобрели тысячи лет тому назад, и она все еще работает: не всегда одинаково хорошо, нет, но все таки работает. И она все время здесь.
    – А пожар… – начал было Дуглас.
    – Да, конечно, пожар, гараж! Но Лина права, долго раздумывать над этим незачем: то, что сгорело в гараже, не имеет никакого отношения к счастью.
    Он поднялся по ступеням крыльца и поманил их за собой.
    – Вот, – шепнул Лео Ауфман. – Посмотрите в окно. Тише, сейчас вы все увидите.
    Дедушка Сполдинг, Дуглас и Том нерешительно заглянули в большое окно, выходившее на улицу.
    И там, в теплом свете лампы, они увидели то, что хотел им показать Лео Ауфман. В столовой за маленьким столиком Саул и Маршалл играли в шахматы. Ребекка накрывала стол к ужину. Ноэми вырезала из бумаги платья для своих кукол. Рут рисовала акварелью. Джозеф пускал по рельсам заводной паровоз. Дверь в кухню была открыта: там, в облаке пара, Лина Ауфман вынимала из духовки дымящуюся кастрюлю с жарким. Все руки, все лица жили и двигались. Из за стекол чуть слышно доносились голоса. Кто то звонко распевал песню. Пахло свежим хлебом, и ясно было, что это – самый настоящий хлеб, который сейчас намажут настоящим маслом. Тут было все, что надо, и все это – живое, неподдельное.
    Дедушка, Дуглас и Том обернулись и поглядели на Лео Ауфмана, а тот неотрывно смотрел в окно, и розовый отсвет лампы лежал на его лице.
    – Ну конечно, – бормотал он. – Это оно самое и есть.
    Сперва с тихой грустью, потом с живым удовольствием и наконец со спокойным одобрением он следил, как движутся, цепляются друг за друга, останавливаются и вновь уверенно и ровно вертятся все винтики и колесики его домашнего очага.
    – Машина счастья, – сказал он. – Машина счастья.
    Через минуту его уже не было под окном.
    Дедушка, Дуглас и Том видели, как он захлопотал в доме – то поправит что нибудь, то передвинет, то складку разгладит, то пылинку сдует – такой же деловитый винтик большой, удивительной, бесконечно тонкой, вечно таинственной, вечно движущейся машины.
    А потом, не переставая улыбаться, они спустились с крыльца в прохладную летнюю ночь.
    Два раза в год во двор выносили большие хлопающие ковры и расстилали их на лужайке, где они были совсем не к месту и казались какими то необитаемыми. Потом из дома выходили мама и бабушка, в руках они несли как будто спинки красивых плетеных кресел, что стоят в парке у павильона с газированной водой. Каждому вручали такой жезл с широкой плетеной верхушкой, и все – Дуглас, Том, бабушка, прабабушка и мама – становились в кружок над пыльными узорами старой Армении, точно сборище ведьм и домовых. Затем по знаку прабабушки – едва она мигнет или подожмет губы – все вскидывали цепы и принимались без передышки молотить ковры.
    – Вот тебе, вот, – приговаривала прабабушка. – Бейте блох, мальчики, не жалейте и вшей!
    – Ну что ты такое говоришь! – укоризненно замечала ей бабушка.
    Все смеялись. Вокруг бушевала пыльная буря, и смех переходил в кашель.
    Вихри корпии, струи песка, золотистые хлопья трубочного табака взвивались в воздух и трепетали, подбрасываемые все новыми и новыми ударами. Останавливаясь, чтобы передохнуть, мальчики видели следы своих башмаков и башмаков взрослых, тысячу раз отпечатавшиеся на узорах ковра, – восточный рисунок то исчезал, то появлялся вновь вместе с мерным прибоем ударов, что омывал его берега.
    – Вот тут твой муж пролил кофе. – И бабушка ударила по ковру.
    – А здесь ты пролила сметану, – И прабабушка выбила из ковра огромный столб пыли.
    – Смотрите, тут весь ворс вытоптан. Ах, ребята, ребята!
    – А вот чернила, прабабушка!
    – Глупости! У меня чернила лиловые, а это обыкновенные, синие. Хлоп!
    – Посмотрите, какую дорожку протоптали, – это из прихожей в кухню. Ох уж эта еда! Она даже львов ведет на водопой. Давайте ка повернем его другим боком.
    – А может, просто запереть все двери и никого не впускать?
    – Или пусть разуваются еще в прихожей!
    Хлоп, хлоп!
    Наконец ковры развешаны на веревках. Том разглядывает узор – хитроумные петли и переплеты, цветы, какие то загадочные фигуры, разводы и змеящиеся линии.
    – Том, ты что стоишь? Выбивай!
    – Занятно все таки видеть всякие вещи, – говорит Том. Дуглас подозрительно смотрит на него.
    – Что ты там увидел?
    – Да весь город, людей, дома, вот и наш дом – Хлоп! – Наша улица! – Хлоп! – А вон то, черное, – овраг. – Хлоп! – Вот школа. – Хлоп! – А вот эта чудная закорючка – ты. Дуг! – Хлоп! – Вот прабабушка, бабушка, мама… – Хлоп! – Сколько же лет пролежал у нас этот ковер?
    – Пятнадцать.
    – И целых пятнадцать лет по нему топали! Даже видны отпечатки башмаков! – ахнул Том.
    – Силен ты болтать, парень, – сказала прабабушка.
    – Тут видно все, что случилось у нас в доме за пятнадцать лет. – Хлоп! – Конечно, это все прошлое, но я могу и будущее увидать. Вот сейчас зажмурюсь, а потом – р раз! – погляжу на эти разводы и сразу увижу, где мы завтра будем ходить и бегать.
    Дуглас перестал размахивать выбивалкой.
    – А что еще ты там видишь?
    – Главным образом нитки, – вставила прабабушка. – Тут только и осталась одна основа. Сразу видно, как его ткали.
    – Верно, – загадочно сказал Том. – В эту сторону нитки и в ту тоже. Я все вижу. Черти рогатые. Грешники в аду. Хорошая погода и плохая. Прогулки. Праздничные обеды. Земляничные пиры. – Он с важным видом тыкал выбивалкой то в одно, то в другое место ковра.
    – Да по твоему выходит, что я держу тут какой то пансион, – сказала бабушка, вся красная и запыхавшаяся.
    – Тут все видно, хоть и не очень ясно. Дуг, ты нагни голову набок и зажмурь один глаз, только не совсем. Конечно, ночью видно лучше, когда ковер в комнате, и лампа горит, и вообще. Тогда тени бывают самые разные, кривые и косые, светлые и темные, и видно, как нитки разбегаются во все стороны: пощупаешь ворс, погладишь, а он как шкура какого нибудь зверя. И пахнет как пустыня, правда правда. Жарой пахнет и песком – наверно, так пахнет каменный гроб, где лежит мумия. Смотри, видишь красное пятно? Это горит Машина счастья!
    – Просто кетчуп с какого то сандвича, – сказала мама.
    – Нет, Машина счастья, – возразил Дуглас, и ему стало грустно, что и тут она горит. Он так надеялся на Лео Ауфмана, уж у него то все пойдет как надо, он всех заставит улыбаться, и каждый раз, когда земля, повернувшись от солнца, накренится к черным безднам вселенной, маленький гироскоп, который сидит у Дугласа где то внутри, станет поворачивать к солнцу. И вот Лео Ауфман что то там прошляпил – и осталась только кучка золы да пепла.
    Хлоп! Хлоп! Дуглас с силой ударил выбивалкой.
    – Смотрите, вот Зеленый электрический автомобильчик! Мисс Ферн! Мисс Роберта! – сказал Том. – Би ип! Би ип!
    Хлоп!
    Все рассмеялись.
    – А вот твои линии жизни, Дуг, они все в узлах. Слишком много кислых яблок! И соленые огурцы перед сном!
    – Которые? Где? – закричал Дуглас, всматриваясь в узор ковра.
    – Вот эта – через год, эта – через два, а эта – через три, четыре и пять лет.
    Хлоп! Проволочная выбивалка зашипела, точно змея.
    – А вот эта – на всю остальную жизнь, – сказал Том. Он ударил по ковру с такой силой, что вся пыль пяти тысяч столетий рванулась из потрясенной ткани, на мгновенье замерла в воздухе, – и пока Дуглас стоял, зажмурясь, и старался хоть что нибудь разглядеть в переплетающихся нитях и пестрых разводах ковра, лавина армянской пыли беззвучно обрушилась на него и навеки погребла его на глазах у всех родных…
    Старая миссис Бентли и сама не могла бы сказать, как все это началось. Она часто видела детей в бакалейной лавке – точно мошки или обезьянки, мелькали они среди кочанов капусты и связок бананов, и она улыбалась им, и они улыбались в ответ. Миссис Бентли видела, как они бегают зимой по снегу, оставляя на нем следы, как вдыхают осенний дым на улицах, а когда цветут яблони – стряхивают с плеч облака душистых лепестков, но она никогда их не боялась. Дом у нее в образцовом порядке, каждая мелочь на своем привычном месте, полы всегда чисто выметены, провизия аккуратно заготовлена впрок, шляпные булавки воткнуты в подушечки, а ящики комода в спальне доверху набиты всякой всячиной, что накопилась за долгие годы.
    Миссис Бентли была женщина бережливая. У нее хранились старые билеты, театральные программы, обрывки кружев, шарфики, железнодорожные пересадочные билеты – словом, все приметы и свидетельства ее долгой жизни.
    – У меня куча пластинок, – говорила она. – Вот Карузо: это было в Нью Йорке, в девятьсот шестнадцатом; мне тогда было шестьдесят, и Джон был еще жив… А вот Джун Мун – это, кажется, девятьсот двадцать четвертый год, Джон только что умер…
    Вот это было, пожалуй, самым большим огорчением в ее жизни: то, что она больше всего любила слушать, видеть и ощущать, ей сохранить не удалось. Джон остался далеко в лугах, он лежит там в ящике, а ящик надежно спрятан под травами, а над ним написано число… и теперь ей ничего от него не осталось, только высокий шелковый цилиндр, трость да выходной костюм, что висит в гардеробе. А все остальное пожрала моль.
    Но миссис Бентли сохранила все, что могла. Пять лет назад, когда она переехала в этот город, она привезла с собой огромные черные сундуки – там, пересыпанные шариками нафталина, лежали смятые платья в розовых цветочках и хрустальные вазочки ее детства. Покойный муж владел всякого рода недвижимым имуществом в разных городах, и она передвигалась из одного города в другой, словно пожелтевшая от времени шахматная фигура из слоновой кости, продавая все подряд, пока не очутилась здесь, в чужом, незнакомом городишке, окруженная своими сундуками и темными уродливыми шкафами и креслами, застывшими по углам, будто давно вымершие звери в допотопном зоологическом саду.
    Происшествие с детьми случилось в середине лета. Миссис Бентли вышла из дому полить дикий виноград у себя на парадном крыльце и увидела, что на лужайке преспокойно разлеглись две девочки и мальчик, – свежескошенная трава покалывала их голые руки и ноги, и это им явно нравилось.
    Миссис Бентли благодушно улыбнулась всем своим желтым морщинистым лицом, и в эту минуту из за угла появилась тележка с мороженым. Точно оркестр крошечных эльфов, она вызванивала ледяные мелодии, острые и колючие, как звон хрустальных бокалов в умелых руках, созывая и маня к себе всех вокруг. Дети тотчас же сели и все разом, словно подсолнухи к солнцу, повернули головы в сторону тележки.
    – Хотите мороженого? – спросила миссис Бентли и окликнула: – Эй, сюда!
    Тележка остановилась, звякнули монетки, и в руках у миссис Бентли очутились бруски душистого льда. Дети с полным ртом поблагодарили ее и принялись с любопытством разглядывать – от башмаков на пуговицах до седых волос.
    – Дать вам немножко? – спросил мальчик.
    – Нет, детка. Я уже старая, и мне ничуть не жарко. Я, наверно, не растаю даже в самый жаркий день, – засмеялась миссис Бентли.
    Со сладкими сосульками в руках дети поднялись на тенистое крыльцо и уселись рядышком на ступеньку.
    – Меня зовут Элис, это Джейн, а это – Том Сполдинг.
    – Очень приятно. А я – миссис Бентли. Когда то меня звали Элен.
    Дети в изумлении уставились на нее.
    – Вы не верите, что меня звали Элен? – спросила миссис Бентли.
    – А я не знал, что у старух бывает имя, – жмурясь от солнца, ответил Том.
    Миссис Бентли сухо засмеялась.
    – Он хочет сказать, старух не называют по имени, – пояснила Джейн.
    – Когда тебе будет столько лет, сколько мне сейчас, дружок, тебя тоже никто не станет называть Джейн. Стариков всегда величают очень торжественно – только «мистер» или «миссис», не иначе. Люди помоложе не хотят называть старуху Элен. Это звучит очень легкомысленно.
    – А сколько вам лет? – спросила Элис.
    – Ну, я помню даже птеродактиля, – улыбнулась миссис Бентли.
    – Нет, правда, сколько?
    – Семьдесят два.
    Дети задумчиво пососали свои ледяные лакомства.
    – Да а, уж это старая так старая, – сказал Том.
    – А ведь я чувствую себя так же, как тогда, когда была в вашем возрасте, – сказала миссис Бентли.
    – В нашем?
    – Конечно. Когда то я была такой же хорошенькой девчуркой, как ты, Джейн, и ты, Элис. Дети молчали.
    – В чем дело?
    – Ни в чем.
    Джейн поднялась на ноги.
    – Как, неужели вы уже уходите? Даже не доели мороженое… Что нибудь случилось?
    – Мама всегда говорит, что врать нехорошо, – заметила Джейн.
    – Конечно, нехорошо. Очень плохо, – подтвердила миссис Бентли.
    – И слушать, когда врут, – тоже нехорошо.
    – Кто же тебе соврал, Джейн? Джейн взглянула на миссис Бентли и смущенно отвела глаза.
    – Вы.
    – Я? – Миссис Бентли засмеялась и приложила сморщенную руку к тощей груди. – Про что же?
    – Про себя. Что вы были девочкой. Миссис Бентли выпрямилась и застыла.
    – Но я и правда была девочкой, такой же, как ты, только много лет назад.
    – Пойдем, Элис. Том, пошли.
    – Постойте, – сказала миссис Бентли. – Вы что, не верите мне?
    – Не знаю, – сказала Джейн. – Нет, не верим.
    – Но это просто смешно! Ведь ясно же: все когда то были молодыми!
    – Только не вы, – потупив глаза, чуть слышно шепнула Джейн, словно про себя. Ее палочка от мороженого упала в лужицу ванили на крыльце.
    – Ну, конечно, мне было и восемь, и девять, и десять лет, так же, как всем вам.
    Девочки хихикнули, но, спохватившись, тотчас умолкли.
    Глаза миссис Бентли сверкнули.
    – Ладно, не могу я целое утро спорить без толку с маленькими глупышами. Ясное дело, мне тоже когда то было десять лет, и я была такая же глупая.
    Девочки засмеялись. Том смущенно поежился.
    – Вы просто шутите, – все еще смеясь, сказала Джейн. – По правде, вам никогда не было десяти лет, да?
    – Ступайте домой! – вдруг крикнула миссис Бентли, ей стало невтерпеж под их взглядами. – Нечего тут смеяться!
    – И вас вовсе не зовут Элен?
    – Разумеется, меня зовут Элен!
    – До свиданья! – сквозь смех крикнули девочки, убегая по лужайке; Том поплелся за ними. – Спасибо за мороженое!
    – Я и в классы играла! – крикнула им вдогонку миссис Бентли, но их уже не было.
    Весь день после этого миссис Бентли яростно громыхала чайниками и кастрюлями, с шумом готовила свой скудный обед и то и дело подходила к двери в надежде поймать этих дерзких дьяволят – уж наверно они бродят где нибудь поблизости и смеются. Впрочем… если она и увидит их снова, что им сказать? Да и с какой стати они занимают ее мысли?
    – Подумать только, – сказала миссис Бентли, обращаясь к изящной фарфоровой чашечке, расписанной букетиками роз. – В жизни еще никто не сомневался, что и я когда то была девочкой. Это глупо и жестоко. Я ничуть не горюю, что я уже старая… почти не горюю. Но отнять у меня детство – ну уж нет!
    Ей казалось – дети бегут прочь под дуплистыми деревьями, унося в холодных пальцах ее юность, незримую как воздух.
    После ужина миссис Бентли, сама не зная зачем, с бессмысленным упорством наблюдала, как ее руки, точно пара призрачных перчаток на спиритическом сеансе, собирают в надушенный носовой платок некие необходимые предметы. Потом она вышла на крыльцо и простояла там, не шевелясь, добрых полчаса.
    Наконец, внезапно, точно спугнутые ночные птицы, мимо пронеслись дети, но оклик миссис Бентли остановил их на лету:
    – Что, миссис Бентли?
    – Поднимитесь ко мне на крыльцо, – приказала она. Девочки повиновались, следом поднялся и Том.
    – Что, миссис Бентли?
    Они старательно нажимали на слово «миссис», как будто это и было ее настоящее имя.
    – Я хочу показать вам несколько очень дорогих мне вещей.
    Миссис Бентли развернула надушенный узелок и сперва заглянула в него сама, точно ожидала найти там нечто удивительное и для себя. Потом вынула маленькую круглую гребенку, на ней поблескивали фальшивые бриллиантики.
    – Я носила ее в волосах, когда мне было девять лет, – объяснила она.
    Джейн повертела гребенку в руке.
    – Очень мило.
    – Покажи ка! – закричала Элис.
    – А вот крохотное колечко, я носила его, когда мне было восемь лет, – продолжала миссис Бентли. – Видите, теперь оно не лезет мне на палец. Если посмотреть на свет, видна Пизанская башня, кажется, что она вот вот упадет.
    – Ну покажи мне, Джейн!
    Девочки передавали колечко друг другу, и наконец оно очутилось на пальце у Джейн.
    – Смотрите, оно мне как раз! – воскликнула она.
    – А мне – гребенка! – изумилась Элис.
    Миссис Бентли вынула из платка несколько камешков.
    – Вот, – сказала она. – Я в них играла, когда была маленькая.
    Она подбросила камешки, и они упали на крыльцо причудливым созвездием.
    – А теперь взгляните. – И старуха торжествующе подняла вверх раскрашенную фотографию, свой главный козырь. Фотография изображала миссис Бентли семи лет от роду, в желтом, пышном, как бабочка, платье, с золотистыми кудрями, синими пресиними глазами и пухлым ротиком херувима.
    – Что это за девочка? – спросила Джейн.
    – Это я!
    Элис и Джейн впились глазами в фотографию.
    – Ни капельки не похоже, – просто сказала Джейн. – Кто хочешь может раздобыть себе такую карточку.
    Они подняли головы и долго вглядывались в морщинистое лицо.
    – А у вас есть еще карточки, миссис Бентли? – спросила Элис. – Какие нибудь попозже? Когда вам было пятнадцать лет, и двадцать, и сорок, и пятьдесят?
    И девочки торжествующе захихикали.
    – Я вовсе не обязана ничего вам показывать, – сказала миссис Бентли.
    – А мы вовсе не обязаны вам верить, – возразила Джейн.
    – Но ведь эта фотография доказывает, что и я была девочкой!
    – На ней какая то другая девочка, вроде нас. Вы ее у кого нибудь взяли.
    – Я и замужем была!
    – А где же мистер Бентли?
    – Он давно умер. Если бы он был сейчас здесь, он бы рассказал вам, какая я была молоденькая и хорошенькая в двадцать два года.
    – Но его здесь нету, и ничего он не может рассказать, и ничего это не доказывает.
    – У меня есть брачное свидетельство.
    – А может, вы его тоже у кого нибудь взяли. Нет, вы найдите такого человека, чтоб сказал, что видел вас много много лет назад и вам было десять лет, – вот тогда я поверю, что вы в самом деле были молодая. – И Джейн даже зажмурилась, уверенная в своей правоте.
    – Тысячи людей видели меня в то время, но они уже умерли, дурочка, или больны, или живут в других городах. А в вашем городе я не знаю ни души, я ведь совсем недавно тут поселилась, и никто здесь не видел меня молодой.
    – Ага, то то! – И Джейн подмигнула Тому и Элис. – Никто не видел!
    – Да погоди же! – Миссис Бентли схватила девочку за руку. – Таким вещам верят без всяких доказательств. Когда нибудь вы будете такие же старые, как я. И вам тоже люди не станут верить. Они скажут: «Нет, эти старые вороны никогда не были ласточками, эти совы не могли быть иволгами, эти попугаи не были певчими дроздами». Да, да, придет день – и вы станете такими же, как я!
    – Ну нет, – ответили девочки. – Ведь правда этого не может быть? – спрашивали они друг друга.
    – Вот увидите, – сказала миссис Бентли. А про себя думала: господи боже, дети есть дети, а старухи есть старухи, и между ними пропасть. Они не могут представить себе, как меняется человек, если не видели этого собственными глазами.
    – Вот ты, – обратилась она к Джейн, – неужели ты не замечала, что твоя мама с годами меняется?
    – Нет, – ответила Джейн. – Она всегда была такая, как теперь.
    И это правда. Когда живешь все время рядом с людьми, они не меняются ни на йоту. Вы изумляетесь происшедшим в них переменам, только если расстаетесь надолго, на годы. И миссис Бентли вдруг показалось, что она целых семьдесят два года мчалась в грохочущем черном поезде, и вот наконец поезд остановился у вокзала и все кричат:
    «Ты ли это, Элен Бентли?!»
    – Теперь мы, пожалуй, пойдем домой, – сказала Джейн. – Спасибо за колечко, оно мне в самый раз.
    – Спасибо за гребенку, она очень красивая.
    – Спасибо за карточку той девочки.
    – Погодите! – закричала миссис Бентли им вслед (они уже сбегали по ступенькам). – Отдайте! Это все мое!
    – Не надо, – попросил Том, догоняя девочек. – Отдайте.
    – Нет, она все это украла. Это все вещи какой то девочки, а она их просто украла. Спасибо! – еще раз крикнула Элис.
    Миссис Бентли кричала, звала, но они исчезли, точно мотыльки в ночи.
    – Простите, – сказал Том. Он снова стоял на лужайке и глядел на миссис Бентли. Потом и он ушел.
    «Они унесли мое колечко, и мою гребенку, и фотографию, – думала миссис Бентли; она стояла на крыльце и вся дрожала. – И ничего не осталось, совсем ничего! Ведь это была часть моей жизни!»
    Ночью, лежа среди своих сундуков и безделушек, она долгие часы не смыкала глаз. Она обводила взглядом тщательно сложенные в стопки лоскуты, игрушки и страусовые перья и говорила вслух:
    – Да полно, мое ли все это?
    Может быть, просто старуха пытается уверить себя, что и у нее было прошлое? В конце концов, что минуло, того больше нет и никогда не будет. Человек живет сегодня. Может, она и была когда то девочкой, но теперь это уже все равно. Детство миновало, и его больше не вернуть.
    В комнату дохнул ночной ветер. Белая занавеска трепетала на темной трости, что стояла у стены рядом со всякой всячиной, копившейся долгие годы. Порыв ветра качнул трость, и она с негромким стуком упала прямо в пятно лунного света на полу. Сверкнул золотой набалдашник. Это была парадная трость ее покойного мужа. Казалось, он указывает ею сейчас на миссис Бентли, как это бывало, когда они – очень редко! – ссорились и он увещевал ее своим мягким, печальным и рассудительным голосом.
    – Дети правы, – сказал бы он ей. – Они у тебя ничего не украли, дорогая. Все это уже не принадлежит тебе. Оно принадлежало той, другой тебе, и это было так давно.
    Господи, подумала миссис Бентли. И тут, словно зашипел валик старинного фонографа под стальной иголкой, она ясно услышала свой разговор с мужем. Мистер Бентли, такой подтянутый, даже немного чопорный, с розовой гвоздикой на безукоризненном лацкане, говорил ей:
    – Дорогая, ты никак не можешь понять, что время не стоит на месте. Ты всегда хочешь оставаться такой, какой была прежде, а это невозможно: ведь сегодня ты уже не та. Ну зачем ты бережешь эти старые билеты и театральные программы? Ты потом будешь только огорчаться, глядя на них. Выкинь ка их лучше вон.
    Но она упрямо хранила все билеты и программы.
    – Это не поможет, – говорил мистер Бентли, попивая свой чай. – Как бы ты ни старалась оставаться прежней, ты все равно будешь только такой, какая ты сейчас, сегодня. Время гипнотизирует людей. В девять лет человеку кажется, что ему всегда было девять и всегда так и будет девять. В тридцать он уверен, что всю жизнь оставался на этой прекрасной грани зрелости. А когда ему минет семьдесят – ему всегда и навсегда семьдесят. Человек живет в настоящем, будь то молодое настоящее или старое настоящее; но иного он никогда не увидит и не узнает.
    Это был один из немногих и очень дружеских споров в их мирной семейной жизни. Джон никогда не одобрял ее склонности собирать памятки о прошлом.
    – Будь тем, что ты есть, поставь крест на том, чем ты была, – говорил он. – Старые билеты – обман. Беречь всякое старье – только пытаться обмануть себя.
    Был бы он жив сегодня, что бы он сказал?
    – Ты бережешь коконы, из которых уже вылетела бабочка, – сказал бы он. – Старые корсеты, в которые ты уже никогда не влезешь. Зачем же их беречь? Доказать, что ты была когда то молода, невозможно. Фотографии? Нет, они лгут. Ведь ты уже не та, что на фотографиях.
    – А письменные показания под присягой?
    – Нет, дорогая, ведь ты не число, не чернила, не бумага. Ты – не эти сундуки с тряпьем и пылью. Ты – только та, что здесь сейчас, сегодня, сегодняшняя ты.
    Миссис Бентли кивнула. Ей стало легче дышать.
    – Да, я понимаю… Понимаю.
    Трость с золотым набалдашником поблескивала в лунных бликах на ковре.
    – Утром я со всем этим покончу, – сказала миссис Бентли, обращаясь к трости. – Отныне я буду только тем, что я есть сегодня. Да, решено, так и будет.
    И она уснула.
    Утро настало зеленое, солнечное, в дверь уже осторожно стучались обе девочки.

/ Полные произведения / Брэдбери Р. / Вино из одуванчиков