• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Катаев В.П. / Белеет парус одинокий

Белеет парус одинокий [15/17]

Скачать полное произведение

    Павлик уже знал, что это елка. Пока его глаза привыкали к сумраку, он осторожно обошел густое, бархатное дерево, еле-еле мерцающее серебряными нитями канители. Каждый шажок мальчика чутко отдавался в елке легким бумажным шумом, вздрагиванием, шуршанием картонажей и хлопушек, тончайшим звоном стеклянных шаров.
     Привыкнув к темноте, Павлик увидел в углу столик с подарками и тотчас бросился к нему, забыв на минуту о елке. Подарки были превосходные, гораздо лучше, чем он ожидал: лук и стрелы в бархатном колчане, роскошная книга с разноцветными картинками: "Птичий двор бабушки Татьяны", настоящее "взрослое" лото и лошадь - еще больше, еще красивее, а главное, гораздо новее, чем Кудлатка. Были, кроме того, жестяные коробочки монпансье
     "Жорж Борман", шоколадки с передвижными картинками и маленький тортик в круглой коробке.
     Павлик никак не ожидал такого богатства. Полон стол игрушек и сластей - и все это принадлежит только ему.
     Однако мальчику это показалось мало. Он потихоньку перетащил детской в гостиную все свои старые игрушки, в том числе и ободранную Кудлатку, и присоединил к новым. Теперь игрушек было много, как в магазине, но и этого показалось недостаточно.
     Павлик принес знаменитую копилку и поставил ее посредине стола, на барабане, как главный символ своего богатства.
     Устроив эту триумфальную башню игрушек и налюбовавшись ею всласть, мальчик снова вернулся к елке. Его уже давно тревожил один очень большой, облитый розовым сахаром пряник, повешенный совсем невысоко на желтой гарусной нитке. Красота этого звездообразного пряника с дыркой посредине вызывала непреодолимое желание съесть его как можно скорее.
     Не видя большой беды в том, что на елке будет одним пряником меньше, Павлик отцепил его от ветки и сунул в рот. Он откусил порядочный кусок, но, к удивлению своему, заметил, что пряник вовсе не такой вкусный, как можно было подумать. Больше того, пряник был просто отвратительный: тугой, житный, несладкий, с сильным запахом патоки. А ведь по внешнему виду можно было подумать, что именно такими пряниками питаются белоснежные рождественские ангелы, поющие на небе по нотам.
     Павлик с отвращением повесил обратно на ветку надкушенный пряник. Было очевидно, что это какое-то недоразумение. Вероятно, в магазине случайно положили негодный пряник.
     Тут Павлик заметил другой пряник, еще более красивый, облитый голубым сахаром. Он висел довольно высоко, и пришлось подставить стул. Не снимая пряника с ветки, мальчик откусил угол и тотчас его выплюнул - до того неприятен оказался и этот пряник.
     Но трудно было примириться с мыслью, что все остальные пряники тоже никуда не годятся.
     Павлик решил перепробовать все пряники, сколько их ни висело на елке. И он принялся за дело. Высунув набок язык, кряхтя и сопя, мальчик перетаскивал тяжелый стул вокруг елки, взбирался на него, надкусывал пряник, убеждался, что дрянь, слезал и тащил стул дальше.
     Вскоре все пряники оказались перепробованными, кроме двух - под самым потолком, куда невозможно было добраться. Павлик долго стоял в раздумье, задрав голову. Пряники манили его своей недостижимой и потому столь желанной красотой.
     Мальчик не сомневался, что уж эти-то пряники его не обманут. Он подумывал уже, как бы поставить стул на стол и оттуда попытаться достать их.
     Но в это время послышался свежий шелест праздничного платья, и тетя, сияя улыбкой, заглянула в гостиную:
     - А-а, наш рожденник встал раньше всех! Что ты здесь делаешь?
     - Гуляю коло елочки, - скромно ответил Павлик, глядя на тетю доверчивыми, правдивыми глазами благовоспитанного ребенка.
     - Ах ты, моя рыбка ненаглядная! Коло! Не коло, а около. Когда ты отвыкнешь наконец от этого! Ну, поздравляю, поздравляю!
     И мальчик очутился в горячих, душистых и нежных объятиях тети.
     А кухни торопилась красная от конфуза Дуня, держа перед собой хрупкую голубую чашку с золотой надписью: "С днем ангела".
     Так начался этот веселый день, которому суждено было закончиться совершенно неожиданным и страшным образом.
     Вечером к Пан лику привели гостей - мальчиков и девочек. Все они были такие маленькие, что Петя считал ниже своего достоинства не то что играть с ними, но даже разговаривать.
     Чувствуя на сердце необъятную тоску и тяжесть, Петя сидел в темной детской на подоконнике и смотрел в нарядно замерзшее окно, где среди ледяных папоротников мерцал золотой орех уличного фонаря.
     Зловещее предчувствие омрачало Петину душу.
     А гостиной струился жаркий, трескучий свет елки, пылающей костром свечей и золотого дождя. Слышались подмывающие звуки фортепьяно. Это отец, расправив фалды сюртука и гремя крахмальными манжетами, нажаривал семинарскую польку. Множество крепких детских ножек бестолково топало вокруг елки.
     - Ничего, терпи, казак, - сказала тетя, проходя мимо
     Пети. - Не завидуй. И на твоей улице будет праздник.
     - А, тетя, вы совсем ничего не понимаете! - жалобно сказал мальчик. - Идите себе.
     Но вот наступил желанный миг раздачи орехов и пряников. Дети обступили елку и, став на цыпочки, потянулись к пряникам, сияющим, как ордена. Елка зашаталась, зашумели цепи.
     И вдруг раздался звонкий, испуганный голосок:
     - Ой, смотрите, у меня надкусанный пряник!
     - Ой, и у меня!
     - У меня - два, и все объеденные...
     - Э! - сказал кто-то разочарованно. - Они уж вовсе не такие новые. Их уже один раз кушали.
     Тетя стояла красная до корней волос среди надкусанных пряников, протянутых к ней со всех сторон.
     Наконец ее глаза остановились на Павлике:
     - Это ты сделал, скверный мальчишка?
     - Я, тетечка, их только чуть-чуть хотел попробовать, - сказал Павлик, невинно глядя на разгневанную тетю широко открытыми, янтарными от елки глазами. И прибавил со вздохом: - Я думал, они вкусные, а они, оказывается, только для гостей.
     - Замолчишь ли ты, сорванец? - закричала тетя, всплеснув руками, и бросилась к буфету, где, к счастью, оставалось еще много лакомств.
     Все обиженные тотчас были удовлетворены, и скандал замяли.
     Скоро сонных гостей стали уносить по домам. Праздник кончился. Павлик занялся приведением своих сокровищ в порядок.
     В это время в дверях детской таинственно появилась Дуня и поманила Петю.
     - Паныч, вас на черной лестнице дожидается той скаженный Гаврик, - прошептала она, оглядываясь.
     Петя бросился на кухню.
     Гаврик сидел на высоком подоконнике черного хода, прислонившись плечом к ледяному окну, игравшему синими искрами месяца. Из башлыка блестели маленькие злые глаза. Мальчик тяжело сопел.
     В первый миг Петя подумал, что Гаврик пришел за долгом. Он уже приготовился рассказать о несчастье, постигшем их с дедушкиными пуговицами, и дать честное благородное слово, что не позже как через два дня расквитается. Но Гаврик торопливо вытащил -за пазухи ватной кофты четыре хорошо знакомых мешочка и сунул их Пете.
     - Сховай, и будем с тобой в расчете, - тихо и твердо сказал он. - От Иосифа Карловича остаток, царство ему небесное. - При этих словах Гаврик истово перекрестился. - Сховай и держи, пока не пригодятся.
     - Сховаю, - шепотом ответил Петя.
     Гаврик долго молчал. Наконец резко вытер кулачком под носом и сполз с подоконника.
     - Ну, Петька... Будь здоров...
     - А те - ушли тогда?
     - Ушли. По крышам. Теперь их повсюду ищут.
     Гаврик задумался, не сказал ли чего-нибудь лишнего, но потом доверчиво приблился к самому Петиному уху и прошептал:
     - Уй, сколько народа похватали! Ну, их не споймают. Я тебе говорю. Они в катакомбах отсиживаются. Все ихние боевики тама. Весной опять начнут. А Терентия жену с маленькими детьми - с Женечкой и Мотечкой - хозяин дома с квартиры выселяет. Такое дело...
     Гаврик озабоченно почесал брови.
     - Не знаю теперь, что мне с ними делать. Верно, придется всем вместе переезжать с Ближних Мельниц в дедушкину хибарку. А дедушка, знаешь, совсем никуда стал. Верно, скоро помрет. Ты до нас когда-нибудь, Петька, все-таки заскочи. Только пережди время. Главное, мешочки хорошенько сховай. Ничего. "Ты не плачь, Маруся, будешь ты моя". Дан пять.
     Гаврик сунул Пете руку дощечкой и побежал, дробно стуча своими разбитыми чоботами по лестнице. Петя вернулся в детскую и спрятал мешочки в ранец под книги.
     Но тут вдруг с невероятным стуком распахнулась дверь, и в комнату вошел быстро отец, держа в руках уродованный вицму
     - Что это значит? - спросил он таким тихим голосом, что мальчик чуть не потерял сознание.
     - Святой истинный крест... - пробормотал Петя, но находя в себе сил перекреститься.
     - Что это значит? - заорал отец и затрясся, багровея.
     И в ту же секунду, как бы откликаясь на гневный голос отца, гостиной раздался душераздирающий рев Павлика.
     Маленький мальчик вбежал, шатаясь на ослабевших от ужаса ножках, и обнял отца за колени. Его четырехугольный ротик был так широко разинут, что ясно виднелось орущее горло. Дрожал крошечный язычок. Текли слезы. В пухлой ручке прыгала открытая копилка, полная вместо денег всякой гремучей дряни.
     - П... па... п... па! - икая, лепетал Павлик. - Пе-еть... ка меня... обо... ик... обо... крал!
     - Честное благород... - начал Петя, но отец уже крепко держал его за плечи.
     - Негодный мальчишка, сорванец, - кричал он, - я знаю все! Ты играешь в азартные игры! Лгунишка!
     Он с такой яростью стал трясти Петю, точно хотел вытрясти мальчика душу. Нижняя челюсть его прыгала, и прыгало на черном шнурке пенсне, соскользнувшее с вспотевшего носа, пористого, как пробка.
     - Сию же минуту давай сюда эти... как они там у вас называются... чушки или душки...
     - Ушки, - криво улыбнувшись, пролепетал Петя, надеясь как-нибудь обернуть дело в шутку.
     Но, услышав слово "ушки" уст сына, отец вскипел еще пуще:
     - Ушки? Отлично... Где они? Сию же минуту давай их сюда. Где эта уличная мерзость? Где эти микробы? В огонь! В плиту! Чтобы духу их не было!
     Он стремительно осмотрел комнату и бросился к ранцу.
     Петя, рыдая, бежал за ним по коридору до самой кухни, куда отец, широко и нервно шагая, быстро и брезгливо, как дохлых котят, нес мешочки.
     - Папочка! Папочка! - кричал Петя, хватая его за локти. - Папочка!
     Отец грубо оттолкнул Петю, затем шумно сдвинул кастрюлю, и, яростно пачкая сажей манжеты, сунул мешочки к пылающую плиту.
     Мальчик замер от ужаса.
     - Тикайте! - закричал он не своим голосом.
     Но в этот миг в плите застреляло. Раздался небольшой взрыв.
     Из конфорки рванулось разноцветное пламя. Лапша вылетела кастрюльки и прилипла к потолку. Плита треснула. Из трещин повалил едкий дым, в одну минуту наполнивший кухню.
     Когда плиту залили водой и выгребли золу, в ней нашли кучу обгоревших гильз от револьверных патронов.
     Но ничего этого Петя уже не помнил. Он был без сознавая. Его уложили в постель. Он весь горел. Поставили термо Оказалось тридцать девять и семь десятых. 42 КУЛИКОВО ПОЛЕ
     Едва кончилась скарлатина, началось воспаление легких.
     Петя проболел всю зиму. Лишь в середине великого поста он стал ходить по комнатам.
     Приближалась весна. Сначала ранняя весна, совсем-совсем ранняя. Уже не зима, но еще далеко и не весна.
     Недолгий, южный снег, которым мальчику так и не пришлось насладиться в этом году, давно сошел. Стояла сухая серая погода одесского марта.
     На слабых ногах Петя слонялся по комнатам, сразу сделавшимся, как только он встал с кровати, маленькими и очень нкими. Он становился на цыпочки перед зеркалом в темной передней и с чувством щемящей жалости разглядывал свое вытянувшееся белое лицо с тенями под неузнаваемыми какими-то испуганно-умленными глазами.
     Всю первую половину дня мальчик оставался в квартире совершенно один: отец бегал по урокам, тетя гуляла с Павликом.
     От шума пустынных комнат нежно кружилась голова. Резкий стук маятника пугал своей настойчивостью, неумолимой непрерывностью. Петя подходил к окнам. Они были еще по-зимнему закупорены - с валиком пожелтевшей ваты, посыпанной настриженным гарусом, между рамами.
     Мальчик видел нищету серой, сухой мостовой, черствую землю Куликова поля, серое небо с еле заметными, водянистыми следами голубны. Из кухонного окна виднелись голубые прутики сирени на полянке. Петя знал, что если сорвать зубами эту горькую кожицу, то обнаружится умительно зеленая фисташковая плоть.
     Редко и погребально дрожал в воздухе нкий бас великопостного колокола, вселяя в сердце дух праздности и уныния.
     И все же в этом скудном мире уже были заложены - и только дожидались своего часа - могущественные силы весны. Они ощущались во всем. Но особенно сильно - в луковицах гиацинтов.
     Комнатная весна была еще спрятана в темном чулане. Там среди хлама, в мышином запахе домашней рухляди, тетя расставила вдоль стен узкие вазончики. Петя знал, что прорастание голландских луковиц требует темноты. В темноте чулана совершалось таинство роста.
     Из шелковой истощенной шелухи луковицы прорезывалась бледная, но крепкая стрела. И мальчик знал, что как раз к самой пасхе чудесно появятся на толстой ножке тугие, кудрявые соцветия бледно-розовых, белых и лиловых гиацинтов.
     А между тем Петино детское сердце ныло и тосковало в этом пустом, сером мире весеннего равноденствия.
     Дни прибывали, и мальчику уже нечем было заполнить невероятно растянувшиеся часы между обедом и вечером. О, как они были длинны, эти тягостные часы равноденствия! Они были еще длиннее пустынных улиц, бесконечно уходивших в сторону Ближних Мельниц.
     Пете уже разрешали гулять возле дома. Он медленно ходил взад и вперед по сухому тротуару, жмурясь на солнце, садившееся за вокзалом.
     Еще год тому назад вокзал казался ему концом города. За вокзалом уже начиналась география. Теперь же мальчик знал, что за вокзалом продолжается город, тянутся длинные пыльные улицы предместий. Он ясно представлял себе их уходящими на запад.
     Там в перспективе, заполняя широкий просвет между скучными кирпичными домами, висит чудовищный круг красного допотопного солнца, лишенного лучей и все же ослепляющего резким, угрюмым светом.
     За две недели до пасхи биндюжники привезли на Куликово поле лес. Появились плотники, землекопы, десятники. Во всех направлениях по земле протянулись ленты рулеток. Подрядчики со складными желтыми аршинами в наружных карманах зашагали, отмеривая участки. Это началась постройка пасхальных балаганов.
     Для Пети не было большего удовольствия, чем бродить по Куликову полю среди ящичков с большими гвоздями, топоров, пил, бревен, щепы, гадая, где что будет выстроено. Каждый новый ряд вкопанных столбов, каждая новая канава, каждый обмеренный рулеткой и отмеченный колышками участок тревожили воображение.
     Разыгравшаяся фантазия рисовала сказочной красоты балаганы, полные чудес и тайн, в то время как рассудительный опыт твердил, что все будет точно таким же, как и в прошлом году. Не хуже, не лучше. Но фантазия не могла примириться с этим - она требовала нового, небывалого. Петя подходил к рабочим, к подрядчикам, терся возле них, желая что-нибудь выпытать:
     - Послушайте, вы не знаете, что здесь будет?
     - Известно, что. Балаган.
     - Я знаю, что балаган, а какой?
     - Известно, какой. Деревянный.
     Мальчик притворно хохотал, стараясь подольститься:
     - Да я сам знаю, что деревянный. Вот комик! А что в нем будет? Цирк?
     - Цирк.
     - Как же цирк, когда цирк круглый, а это не круглое?
     - Значит, не цирк.
     - Может быть, паноптикум?
     - Паноптикум.
     - Такой маленький?
     - Значит, не паноптикум.
     - Нет, серьезно, что?
     - Нужник.
     Багровея от неприличного слова, Петя хохотал еще громче, готовый на все унижения, лишь бы узнать хоть что-нибудь.
     - Ха-ха-ха! Нет, серьезно, скажите, что здесь будет?
     - Иди, мальчик, иди, тебе здесь не компания. На уроки опоздаешь.
     - Я еще не хожу в гимназию. У меня была скарлатина, а потом воспаление легких.
     - Так иди и ляжь в постелю, чем путаться под ногами. Не морочь людям голову!
     И Петя, натянуто улыбаясь, отходил прочь, продолжая ломать голову над неразрешимым вопросом.
     Впрочем, было отлично вестно: все равно до тех пор, пока балаганы не обтянут сверху холстом и не увешают картинами, ничего нельзя узнать. Это было так же невозможно, как угадать, какого цвета распустится к первому дню пасхи гиацинт бледной ножки.
     В страстную субботу в балаганы привезли в высшей степени таинственные зеленые ящики и сундуки с надписью: "Осторожно". Но в Одессе не было ни одного мальчика, который знал бы, что находится в этих сундуках.
     Можно было только предполагать, что это восковые фигуры, волшебные столики фокусников или тяжелые плоские змеи с тусклыми глазами и раздвоенным жалом.
     Было также вестно, что в одном этих сундуков находится женщина-русалка с дамским бюстом и чешуйчатым хвостом вместо ног. Но как она там живет без воды? Или, может быть, в сундуке заключена ванна? Или женщина-русалка упакована в мокрую тину? Обо всем этом можно было только догадываться.
     Петя сходил с ума от нетерпения, дожидаясь начала ярмарки. Ему казалось, что еще ничего не готово, что все пропало, что вдруг ярмарка в этом году так и не откроется.
     Но его опасения оказались напрасны. К первому дню праздника все было готово: картины развешаны, столбы флагов выбелены, площадь обильно полита
     длинных зеленых бочек, которые целый день накануне разъезжали между балаганами, черня сухую землю сверкающими граблями воды.
     Одним словом, пасха пришла и расцвела в тот самый день, в который ей и полагалось по календарю.
     Утомительно трезвонили колокола, среди взбитых облаков летело свежее солнце. Тетя в белом кружевном платье резала ветчину, отогнув кожу окорока, толстую и круглую, как револьверная кобура.
     Сахарные барашки стояли на куличах. Розовый Христос летел, как балерина, на проволочке, подняв бумажную хоругвь. Вокруг зеленой кресс-салатной горки лежали разноцветные крашенки, до глянца натертые коровьим маслом, выпукло отражая вымытые окна.
     Кудрявые гиацинты в вазонах, обернутых розовой гофрированной бумагой, исходили удушающе-сладким и вместе с тем смертным, погребальным своим ароматом, таким густым, что казалось: это он курился сиреневыми волокнами в солнечных лучах над пасхальным столон.
     Но именно этот первый день пасхи и был для Пети особенно невыносимо долог и скучен. Дело в тем, что на первый день пасхи запрещались все без исключения зрелища и гуляния. Этот день полиция посвящала богу. Но зато в двенадцать часов следующего - с разрешения начальства - люди начинали веселиться.
     Ровно в полдень раздался свисток дежурного околоточного, и посредине Куликова поля на высокой выбеленной мачте развернулся трехцветный флаг.
     И тотчас началось нечто невообразимое. Ударили турецкие барабаны полковых оркестров. Грянули шарманки и органчики каруселей. Раздались обезьяньи картавые крики рыжих и фокусников, пронзительно зазывающих публику с выбеленных помостов балаганов. Завертелся стеклярус, понеслись коляски и лошадки.
     В головокружительное голубое, облачное небо ударили утлые кораблики качелей. Всюду настойчиво, без передышки, колотили в небольшие медные колокола и треугольники. Разносчик пронес на голове сверкающий стеклянный кувшин с ледяной крашеной водой, где болталось несколько кружочков лимона, кусок льда и пыльное серебряное солнце.
     И рябой солдат-портартуроц в косматой черной папахе, проворно скинув сапоги, уже лез, окруженный толпой, по намыленному столбу, на верхушке которого лежали провая бритва и помазок.
     В продолжение семи дней с полудня до заката гремела головокружительная карусель Куликова поля, наполняя квартиру Бачей разноголосым гамом предместий, пришедших повеселиться.
     Целый день, с утра до вечера, Петя проводил на Куликовом поле. Он почему-то был уверен, что непременно встретится здесь с Гавриком. Очень часто, завидев в толпе лиловые бобриковые штаны и морскую фуражечку с якорными пуговицами - так был одет Гаврик в прошлую пасху, - Петя бросался, расталкивая людей, но всегда напрасно.
     Что-то общее с Ближними Мельницами было в этом простонародном гулянье, где у многих мужчин оказывались тоненькие железные тросточки, как у Терентия, и у множества девочек - бирюзовые сережки, как у Моти.
     Но ожидание обмануло Петю. Кончился последний день ярмарки. Оркестры сыграли последний раз марш "Тоска по родине". Флаг был спущен. Повсюду раздавались трели полицейских свистков. Площадь опустела. Все было кончено до следующей пасхи.
     Печальный закат долго и угрюмо горел за нарядными, страшно тихими балаганами, за железными колесами неподвижных перекидок, за пустыми флагштоками.
     Лишь редка среди невыносимо густой тишины пролетевшего праздника раздавались потрясающий утробный рев льва и резкий хохот гиены.
     Наутро приехали биндюжники, и через два дня от ярмарки не осталось и следа. Куликово поле опять превратилось в черную, скучную площадь, с которой по целым дням долетали поющие голоса ефрейторов, обучавших солдат.
     - Напра-а-а... ва! Ать, два!
     - Нале-е-о-е... оп! Ать, два!
     - Кр-р-ру-у... хеш! Ать два!
     А дни становились все длиннее, все незаполнимей. И вот однажды Петя отправился на море, в гости к Гаврику. 43 ПАРУС
     Дедушка умирал.
     И Гаврик, и Мотя, и Мотина мама, и Петя, проводивший теперь почти все время на море, - все знали, что дедушка скоро умрет.
     Знал это и сам дедушка. С утра до вечера он лежал на провисшей железной кровати, вынесенной хибарки на свежий воздух, на теплое апрельское солнце.
     Когда Петя в первый раз подошел к нему поздороваться, мальчик был смущен чистотой и прозрачностью дедушкиного лица, светившегося на красной подушке тонкой подкожной лазурью.
     Обросшее довольно длинной белой бородой, спокойное и ясное, лицо это поразило Петю своей красотой и важностью. Но самое удивительное и самое жуткое было в нем то, что оно как бы не имело возраста, находилось уже вне времени.
     - Здравствуйте, дедушка, - сказал Петя.
     Старик повернул глаза с бескровными фиалковыми веками, долго смотрел на гимназистика, но, по-видимому не узнал.
     - Это ж я, Петя, с Канатной, угол Куликова.
     Дедушка неподвижно смотрел вдаль.
     Вы ему, дедушка, прошлый год еще грузило пломбы отливали, - напомнил Гаврик. Не узнаете?
     Тень воспоминания, далекого, как облако, прошла по лицу старика. Он ясно, сознательно улыбнулся, показав десны, и проговорил тихо, но без особого усилия:
     - Грузило. Да. Делал. Свинцовое.
     И ласково посмотрел на Петю, жуя губами.
     - Ничего. Подрос. Иди себе, деточка, иди. Поиграйся на бережку в кремушки. Поиграйся. Только в воду, смотри, не упади.
     Вероятно, Петя представлялся ему совсем еще маленьким ребенком, вроде правнучка Женечки, ползавшего тут же в желтых цветах одуванчика. Время от времени старик приподнимал голову, желая полюбоваться своим хозяйством.
     После переезда семьи Терентия все здесь стало неузнаваемо.
     Можно было подумать, что они привезли с собой сюда кусочен Ближних Мельниц.
     Жена Терентия вымазала к пасхе глиняный пол, выбелила хибарку внутри и снаружи.
     Помолодевшая хатка весело блестела на солнце вымытыми стеклами, обведенными синькой.
     Вокруг нее зеленели готовые распуститься петушки, и в петушках были рассажены Мотины куклы, ображавшие знатных дам, выехавших на дачу.
     На веревках сушилось разноцветное белье. Мотя с волосами, как у мальчика, поливала огород, обеими руками прижимая к животу большую лейку. На проволоке между двумя столбами бегала, кисло улыбаясь, собака Рудько. Возле огорода дымилась глиняная печь с вмазанным вместо трубы чугунком без дна. Вкусно пахло придымленным кулешом.
     Мотина мама в сборчатой юбке стояла, наклонившись над корытом. Вокруг нее в воздухе плавали мыльные пузыри.
     И дедушке иногда казалось, что время повернуло вспять, что ему, дедушке, скова сорок лет. Покойница-бабка только что выбелила хибарку. По одуванчикам ползет внучек Терентий. На крыше лежит мачта, обернутая новеньким, только что купленным парусом.
     Вот сейчас дедушка взвалит мачту на плечо, захватит под мышку весла, деревянный руль, зашпаклеванный суриком, и пойдет на бережок снаряжать шаланду.
     Но память быстро возвращалась. Старика вдруг начинали одолевать хозяйские заботы. Он с трудом приподнимался на локте и подзывал Гаврика.
     - Что вам, дедушка?
     Старик долго жевал губами, собираясь с силами.
     - Шаланду не унесло? - спрашивал он наконец, и брови его поднимались горестно, домиком.
     - Не унесло, дедушка, не унесло. Вы лучше ляжьте.
     - Ее смолить надо...
     - Засмолю, дедушка, не бойтесь. Ляжьте.
     Дедушка покорно ложился, но через минуту подзывал Мотю:
     - Ты что там делаешь, деточка?
     - Картошку поливаю.
     - Умница. Поливай. Не жалей водички. Л бурьян вырываешь?
     - Вырываю, дедушка.
     - А то он скрозь весь огород заглушит. Ну, иди, деточка, отдохни, поиграйся в свои куколки.
     Дедушка снова тяжело отваливался на спину.
     Но тут начинал лаять Рудько, и старик поворачивал сердитые глаза с нависшими бровями. Ему казалось, что он очень громко, по-хозяйски, кричит на разбаловавшуюся собаку: "А ну, Рудько, цыц! Вот скаженная! На место! Цыц!"
     А на самом деле выходило чуть слышно:
     - Тсц, ты, тсц...
     Но большую часть времени дедушка неподвижно смотрел вдаль. Там, между двумя прибрежными горками, виднелся голубой треугольник моря со множеством рыбачьих парусов. Глядя на них, старик не торопясь разговаривал сам с собой:
     - Да, это верно. Ветер любит парус. С парусом совсем не то, что без паруса. Под парусом иди себе куда хочешь. Хочешь, иди в Дофиновку, хочешь - в Люстдорф. Под парусом можно сходить и в Очаков, и в Херсон, и даже в Евпаторию. А без паруса, на одних веслах, это что ж: курям на смех! До Большого Фонтана за четыре часа не догребешь. Да назад четыре часа. Нет, если ты рыбак, то тебе надо парус. А без паруса лучше в море и не выходи. Один только срам. Шаланда без паруса все равно что человек без души. Да.
     Все время, не переставая, дедушка думал о парусе.
     Дело в том, что как-то ночью на минуточку заходил Терентий повидаться с семьей. Он принес детям гостинцев, оставил жене на базар три рубля и сказал, что на днях постарается справить новый парус.
     С этого времени дедушка перестал скучить.
     Мечты о новом парусе наполняли его. Он так ясно, так отчетливо видел этот новый парус, как будто бы тот уже стоял перед ним - тугой, суровый, круглый от свежего ветра.
     Обессиленный навязчивой мыслью о парусе, дедушка впадал в забытье. Он переставал понимать, где он и что с ним, продолжая только чувствовать.
     Сознание, отделявшее его от всего, что было не им, медленно таяло. Он как бы растворялся в окружавшем его мире, превращаясь в запахи, звуки, цвета...
     Крутясь вверх и вн, пролетала бабочка-капустница с лимонными жилками на кремовых крылышках. И он был одновременно и бабочкой и ее полетом.
     Рассыпалась по гальке волна - он был ее свежим шумом. На губах стало солоно от капли, принесенной ветерком, - он был ветерком и солью.
     В одуванчиках сидел ребенок - он был этим ребенком, а также этими блестящими цыплячье-желтыми цветами, к которым тянулись детские ручки.
     Он был парусом, солнцем, морем... Он был всем.
     Но он не дождался паруса.
     Однажды утром Петя пришел на море и не нашел возле хибарки старика. На том месте, где обычно стояла его кровать, теперь были устроены козлы, и на них чужой рослый старик с киевским крестиком на черной шее стругал доску.
     Длинная стружка, туго завиваясь, штопором лезла рубанка.
     Тут же стояла Мотя в новом, но некрасивом, ни разу не стиранном коленкоровом платье и в тесных ботинках.
     - А у нас дедушка сегодня умер, - сказала она, блко подойдя к мальчику. - Хочешь посмотреть?
     Девочка взяла Петю за руку холодной рукой и, стараясь не скрипеть ботинками, ввела в мазанку.
     Дедушка с выпукло закрытыми глазами и подбородком, подвязанным платком, лежал на той же самой жидкой кровати. Из крупных рук, высоко выложенных на груди поверх иконы св. Николая, торчала желтая свечечка. Сквозь вымытое стекло падал столб такого яркого и горячего солнечного света, что пламени свечки совсем не было видно. Над расплавленной ямкой воска виднелся лишь черный крючок фитилька, окруженный зыбким воздухом, дававшим понять, что свеча горит.
     На третий день дедушку похоронили.
     Ночью накануне похорон явился Терентий, ничего не знавший о смерти деда. На плече Терентий держал громадный, тяжелый сверток. Это был обещанный парус.
     Терентий свалил его в угол и некоторое время стоял перед дедушкой, уже положенным в сосновый некрашеный гроб.
     Потом, не перекрестившись, крепко поцеловал старика в твердые, ледяные губы и молча вышел вон.
     Гаврик проводил брата берегом до Малого Фонтана. Отдав кое-какие распоряжения относительно похорон, на которые он, конечно, не мог прийти, Терентий пожал младшему брату руку и скрылся.
     ... Четыре русоусых рыбака несли на плечах дедушку в легком открытом гробу.

/ Полные произведения / Катаев В.П. / Белеет парус одинокий

Смотрите также по произведению "Белеет парус одинокий":

• Сочинения
• Краткое содержание