Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Лермонтов М.Ю. / Вадим
Вадим [7/8]
- Эй, вы! правду ли он говорит?..
Мужики переминались, почесывали затылок, кашляли.
- Видишь, молчат! - сказал насмешливо Орленко... - да я подозреваю... уж не сам ли ты Палицын!.. борода-то мне подозрительна!.. эй, мужички!.. как вы думаете! ха, ха, ха!
Увы, народ молчал.
Приказчик бросил отчаянный взгляд кругом - но, не встретив нигде сожаления, прикусил губу и не зная, что делать, закричал: "ах вы нехристы, бусурманы... что вы молчите, разве я не приказчик, Матвей Соколов; разве в первый раз вы меня видите... что это вы морочите честных людей. Ах вы каналии - разве забыли, как я вас порол... или еще хочется?"
Лукавые мужики покашливали; наконец, один из них, покачав головой, молвил: "пороть-то ты нас, брат, порол... грешно сказать, лучшего мы от тебя ничего не видали... да теперь-то ты нас этим, любезный, не настращаешь!.. всему свое время, выше лба уши не растут... а теперь, не хочешь ли теперь на себе примерить!.."
- Что же! ты его признаешь за барина своего? - спросил Орленко...
- Барин-то он не совсем барин, - сказал мужик, - да яблоко от яблони не далеко падает; куды поп, туда и попова собака...
- Что ж я буду с ним делать?..
- А что хочешь, кормилец! Нам всё равно!.. как присудишь!.. - заговорило несколько голосов.
Приказчик упал в ноги уряднику и заревел: "смилуйся, отец родной, золотой ты мой, серебряный, что я тебе сделал... неужто наш батюшка велит губить верных слуг своих".
- А на что ему таких трусов, таких баб, как ты! - вашей братьею только улицы мостить. - Эй, мужички, возьмите его себе... я вам его дарю на живот и на смерть! делайте из него, что хотите...
В одно мгновение мужики его окружили с шумом и проклятьями; слова смерть, виселица, отделяли<сь> по временам от общего говора, как в бурю отделяются удары грома от шума листьев и визга пронзительных ветров; все глаза налились кровью, все кулаки сжались... все сердца забились одним желанием мести; сколько обид припомнил каждый! сколько способов придумал каждый заплатить за них сторицею...
Вдруг толпа раздалась, расхлынулась, как некогда море, тронутое жезлом Моисея... и человек уродливой наружности, небольшого роста, запыленный, весь в поту, с изорванными одеждами, явился перед казаками... Когда урядник его увидал, то снял шапку и поклонился, как старому знакомому, но Вадим, ибо это был он, не заметив его, обратился к мужикам и сказал: "отойдите подальше, мне надо поговорить о важном деле с этими молодцами"... мужики посмотрели друг на друга и, не заметив ни на чьем лице желания противиться этому неожиданному приказу, и побежденные решительным видом страшного горбача, отодвинулись, разошлись и в нескольких шагах собрались снова в кучку.
Тогда Вадим обернулся к уряднику:
- Здравствуй, Орленко, - сказал он отрывисто... - зверя я соследил, а поймать ваше дело...
- Уж ты молодец, Красная шапка... знаем мы тебя... - с этими словами Орленко ударил его по плечу...
Едва приметная тень неудовольствия пробежала по лицу Вадима, но обиженная гордость повиновалась необходимости... как быть! этим ли еще одним он пожертвовал для своей грозной цели?..
- Если хотите, я вас наведу на след Палицына: пожива будет, за это отвечаю, - только с условием... и чорт даром не трудится...
- Только укажи след, - сказал улыбаясь Орленко, - а уж за наградой дело не станет; сколько бы денег на нем ни нашли, - вот тебе крест, - десятую долю тебе!..
- Денег!.. нет, я не хочу денег...
- Чего ж ты хочешь... крови?..
- Да, крови! - с диким хохотом отвечал горбач.
- Что ж, и за этим дело не станет...
- О я вас знаю! Вы сами захотите потешиться его смертью... а что мне толку в этом! Что я буду? Стоять и смотреть!.. нет, отдайте мне его тело и душу, чтоб я мог в один час двадцать раз их разлучить и соединить снова; чтоб я насытился его мученьями, один, слышите ли, один, чтоб ничье сердце, ничьи глаза не разделяли со мною этого блаженства... о, я не дурак... я вам не игрушка... слышите ли...
Некоторые казаки были поражены его ужасными словами и мрачным выражением этого лица, на котором так недавно стали отражаться его чувства во всей полноте своей!.. другие, перемигиваясь, смеялись над странными его телодвижениями.
- Ах ты урод, - сказал урядник, - ну кто бы ожидал от тебя такую прыть! ха! ха! ха!
Вадим побледнел, бросил на казака тот взгляд, который был его главным оружием; топнул ногою, заскрежетал, отвернулся, чтоб не могли прочитать его бешенства в багровых ланитах. Все смотрели на него с изумлением.
- Коня! - закричал он вдруг, будто пробудившись от сна. Дайте мне коня... я вас проведу, ребята, мы потешимся вместе... вам вся честь и слава, - мне же... - он вскочил на коня, предложенного ему одним из казаков и, махнув рукою прочим, пустился рысью по дороге; мигом вся ватага повскакала на коней, раздался топот, пыль взвилась, и след простыл...
С отчаянием в груди смотрел связанный приказчик на удаляющуюся толпу казаков, умоляя взглядом неумолимых палачей своих; с дреколием теснились они около несчастной жертвы и холодно рассуждали о том, повесить его или засечь, или уморить с голоду в холодном анбаре; последнее средство показалось самым удобным, и его с торжеством, хохотом и песнями отвели к пустому анбару, выстроенному на самом краю оврага, втолкнули в узкую дверь и заперли на замок. Потом народ рассыпался частью по избам, частью по улице; все сии происшествия заняли гораздо более времени, нежели нам нужно было, чтоб описать их, и уж солнце начинало приближаться к западу, когда волнение в деревне утихло; девки и бабы собрались на заваленках и запели праздничные песни!.. вскоре стада с топотом, пылью и блеянием, возвращая<сь> с паствы, рассыпались по улице, и ребятишки с обычным криком стали гоняться за отсталыми овцами... и никто бы не отгадал, что час или два тому назад, на этом самом месте, произнесен смертный приговор целому дворянскому семейству!..
ГЛАВА XXIII
Вадим ехал перед казаками по дороге, ведущей в ту небольшую деревеньку, где накануне ночевал Борис Петрович. Он безмолвствовал; он мечтал о сестре, о родной кровле... он прощался с этими мечтами - навеки!
Казалось, его задумчивость как облако тяготела над веселыми казаками: они также молчали; иногда вырывалось шутливое замечание, за ним появлялись три-четыре улыбки - и только! вдруг один из казаков закричал: "стой, братцы! - кто это нам едет навстречу? слышите топот... видите пыль, там за изволоком!.. уж не наши ли это из села Красного?.. то-то, я думаю, была пожива, - не то, что мы, - чай, пальчики у них облизать, так сыт будешь... Э! да посмотрите... ведь точно видно они!.. ах разбойники, черти их душу возьми... Эк сколько телег за собой везут, целый обоз!.."
И точно, толпа, надвигающаяся к ним навстречу, более походила на караван, нежели на отряд вольных жителей Урала. Впереди ехало человек 50 казаков, предводительствуемых одним старым, седым наездником, на серой борзой лошади. За ними шло человек десять мужиков с связанными назад руками, с поникшими головами, без шапок, в одних рубашках; потом следовало несколько телег, нагруженных поклажею, вином, вещами, деньгами, и, наконец, две кибитки, покрытые рогожей, так что нельзя было, не приподняв оную, рассмотреть, что в них находилось; несколько верховых казаков окружало сии кибитки; когда Орленко с своими казаками приблизился к ним сажен на 50, то, велев спутникам остановиться и подождать, приударил коня нагайкой и подскакал к каравану. "Здравствуй! молодец, - сказал ему седой наездник с приветливой улыбкой, - откуда и куда путь держишь? - А мы из села Красного, разбивали панский двор... и везем этих собак к Белбородке!.. он им совьет пеньковое ожерелье, не будут в другой раз бунтовать..."
- Я отгадал, старый, что ты, верно, в Красном пировал... да, кажется, и теперь не с пустыми руками!..
- Да, нельзя пожаловаться на судьбу!.. бочки три вина везем к Белбородке!..
- К Белбородке!.. всё ему! А зачем!.. у него и без нас много! Эх, молодцы, кабы вместо того, чем везти туда, мы его роспили за здравье родной земли!.. что бы вам моих казачков не попотчевать? У них горло засохло как Уральская степь... ведь мы с утра только по чарке браги выпили, а теперь едем искать Палицына, и бог знает, когда с вами опять увидимся...
Старый обратился к своим и молвил: "эй! Ребята! Как вы думаете? Ведь нам до вечера не добраться к месту!.. аль сделать привал... своих обделять не надо... мы попируем, отдохнем, а там, что будет, то будет: утро вечера мудренее!.."
- Стой, - раздалось по всему каравану.
Стой! - скрыпучие колесы замолкли, пыль улеглась; казаки Орленки смешались с своими земляками и, окружив телеги, с завистью слушали рассказы последних про богатые добычи и про упрямых господ села Красного, которые осмелились оружием защищать свою собственность; между тем некоторые отправились к роще, возле которой пробегал небольшой ручей, чтоб выбрать место, удобное для привала; вслед за ними скоро тронулись туда телеги и кибитки, и, наконец, остальные казаки, ведя в поводу лошадей своих...
Когда Вадим заметил, что его помощники вовсе не расположены следовать за ним без отдыха для отыскания неверной добычи, особенно имея перед глазами две миловидные бочки вина, то, подъехав к Орленке, он взял его за руку и молвил: "итак сегодня нет надежды!"
- Да, брат... навряд, да признаюсь; мне самому надоело гоняться за этими крысами!.. сколько уж я их перевешал, право, и счет потерял; скорее сочту волосы в хвосте моего коня!..
Вадим круто повернул в сторону, отъехал прочь, слез, привязал коня к толстой березе и сел на землю; прислонясь к березе, сложа руки на груди, он смотрел на приготовления казаков, на их беззаботную веселость; вдруг его взор упал на одну из кибиток: рогожа была откинута, и он увидел... о если б вы знали, что он увидал? Во-первых, из нее показалась седая, лысая, желтая, исчерченная морщинами, угрюмая голова старика, лет 60, или более; его взгляд был мрачен, но благороден, исполнен этой холодной гордости, которая иногда родится с нами, но чаще дается воспитанием, образуется от продолжительной привычки повелевать себе подобными. Одежда старика была изорвана и местами запятнана кровью - да, кровью... потому что он не хотел молча отдать наследие своих предков пошлым разбойникам, не хотел видеть бесчестие детей своих, не подняв меча за право собственности... но рок изменил! он уже перешагнул две ступени к гибели: сопротивление, плен, - теперь осталась третья - виселица!..
И Вадим пристально, с участием всматривался в эти черты, отлитые в какую-то особенную форму величия и благородства, исчерченные когтями времени и страданий, старинных страданий, слившихся с его жизнью, как сливаются две однородные жидкости; но последние, самые жестокие удары судьбы не оставили никакого следа на челе старика; его большие серые глаза, осененные тяжелыми веками, медленно, строго пробегали картину, развернутую перед ними случайно; ни близость смерти, ни досада, ни ненависть, ничто не могло, казалось, отуманить этого спокойного, всепроникающего взгляда; но вот он обратил их в внутренность кибитки, - и что же, две крупные слезы засверкав невольно выбежали на седые ресницы и чуть-чуть не упали на поднявшуюся грудь его; Вадим стал всматриваться с большим вниманием.
Вот показалась из-за рогожи другая голова, женская, розовая, фантастическая головка, достойная кисти Рафаэля, с детской полусонной, полупечальной, полурадостной, невыразимой улыбкой на устах; она прилегла на плечо старика так беспечно и доверчиво, как ложится капля росы небесной на листок, иссушенный полднем, измятый грозою и стопами прохожего, и с первого взгляда можно было отгадать, что это отец и дочь, ибо в их взаимных ласках дышала одна печаль близкой разлуки, без малейших оттенок страсти, святая печаль, попечительное сожаление отца, опасения балованной, любимой дочери.
Тяжко было Вадиму смотреть на них, он вскочил и пошел к другой кибитке: она была совершенно раскрыта, и в ней были две девушки, две старшие дочери несчастного боярина. Первая сидела и поддерживала голову сестры, которая лежала у ней на коленах; их волосы были растрепаны, перси обнажены, одежды изорваны... толпа веселых казаков осыпала их обидными похвалами, обидными насмешками... они однако не смели подойти к старику: его строгий, пронзительный взор поражал их дикие сердца непонятным страхом.
Между тем казаки разложили у берега речки несколько ярких огней и расположились вокруг; прикатили первую бочку, - началась пирушка... Сначала веселый говор пробежал по толпе, смех, песни, шутки, рассказы, всё сливалось в одну нестройную, неполную музыку, но скоро шум начал возрастать, возрастать, как грозное крещендо оркестра; хор сделался согласнее, сильнее, выразительнее; о, какие песни, какие речи, какие взоры, лица, телодвижения, буйные, вольные! Какие разноцветные группы! яркое пламя костров, согласно с догорающим западом, озаряло картину пира, когда Вадим решился подойти к ним, замешаться в их веселие.
- За здравие пана Белбородки! - говорил один, выпивая разом полный ковшик. - Он первый выдумал этот золотой поход!..
- Чёрт его побери! - отвечал другой, покачиваясь; - славный малый!.. пьет как бочка, дерется как зверь... и умнее монаха!..
- Ребята!.. у кого из вас не замечен нынешний день на теле зарубкою, тот поди ко мне, я сослужу ему службу!..
- Ах ты хвастун, лях проклятый!.. ты во всё время сидел с винтовкой за амбаром... ха! ха! ха!..
- А ты, рыжий, где спрятался, признайся, когда старик-то заперся в светелке да начал отстреливаться...
- Я, а где бишь! да я тут же был с вами!.. да кто же, если не я, подстрелил того длинного молодца, что с топором высунулся из окна.
- Да это было прежде... ну, а если ты был тут, то скажи, что сделал старый боярин, когда наш Грицкo удалый повалил его сына?..
- Что? ничего!..
- Так врешь! - он положил его поперек окна и, прислонив к нему ружье, выстрелил в десятского... вот повалил-то! как сноп! уж я целил, целил в его меньшую дочь... ведь разбойница! стоит за простенком себе да заряжает ружья... по крайней мере две другие лежали без памяти у себя на постелях...
- А много ваших легло?..
- Да человек десяток есть!.. зато уж мы, как ворвались в дом, всех покрошили, кроме господ... да этим суждено умереть не молодецкой смертью...
- Чего же вы ждете?.. осины есть... веревки есть...
- Да власти нет... старшина велит вести их к Белбородке!..
- Эх, кабы я был старшина!..
Тут ковш еще раз пропутешествовал по рукам, и сухой вернулся к своему источнику!.. умы заклокотали сильнее, и лица разгорелись кровавым заревом.
- Кто вам мешает их убить! разве боитесь своих старшин? - сказал Вадим с коварной улыбкой.
Это была искра, брошенная на кучу пороха!.. "Кто мешает! - заревели пьяные казаки. - Кто смеет нам мешать!.. мы делаем, что хотим, мы не рабы, чорт возьми!.. убить, да, убить! отомстим за наших братьев... пойдемте, ребята"... и толпа с воем ринулась к кибиткам; несчастный старик спал на груди своей дочери; он вскочил... высунулся... и всё понял!..
- Чего вы хотите! - сказал он твердым голосом...
- А! старый ворон! Старый филин!.. мы тебя выучим воздушной пляске... пожалуй-ка сюда... да выходи же! - сказал один, подтверждая приказание ударом плетью...
Старик медленно вышел из кибитки, дочь выпрыгнула вслед за ним, уцепилась обеими руками за его платье, - "не бойся! - шепнул он ей, обняв одной рукою, - не бойся... если бог не захочет, они ничего не могут нам сделать, если же"... он отвернулся... о, как изобразить выражение лица бедной девушки!.. сколько прелестей, сколько отчаяния!..
- Разнимите их! - закричал один кривой исполин, приготавливая петлю. - Что они лижутся!..
Их хотели растащить... но девушка в бешенстве укусила жестокую руку... "перестань! - сказал отец твердым голосом! ты этим не поможешь, если мне суждено погибнуть от злодейских рук, без покаяния, как бусурману..."
- Не может быть! не может быть, батюшка... ты не умрешь!
- Отчего же, дочь! не может быть?.. и Христос умер!.. молись...
Она отрывисто качнула головой - и заплакала...
Боже! какие слезы!..
Несмотря на это, их растащили; но вдруг она вскрикнула и упала; отец кинулся к ней, с удивительной силой оттолкнул двух казаков - прижал руку к ее сердцу... она была мертва, бледна, холодна как сырая земля, на которой лежало ее молодое непорочное тело.
- Теперь пойдемте, - сказал старик; его глаза заблистали мрачным пламенем... он махнул рукою... ему надели на шею петлю, перекинули конец веревки через толстый сук и... раздался громкий хохот, потом вдруг молчание, молчание смерти!..
Но увы! еще не кончились его муки; пьяные безумцы прежде времени пустили конец веревки, который взвился кверху; мученик сорвался, ударился о-земь, - и нога его хрустнула... он застонал и повалился возле трупа своей дочери. "Убийцы! - прохрипел он... - вот вам мое проклятье! проклятье!.." - "Заткни ему горло!" - сказал Орленко... это было сожаленье...
Два ножа в минуту воткнулись в горло старика, и он умолк.
Когда казаки, захотев увериться в его кончине, стали приподнимать его за руки, то заметили, что в последних судорогах он крепко ухватил ногу своей дочери, впился в нее костяными пальцами, которые замерли на нежном теле... О, это было ужасно... они смеялись!..
Божественная, милая девушка! и ты погибла, погибла без возврата... один удар - и свежий цветок склонил голову!.. твое слабое сердце, как нить истлевшая - разорвалось... Ни одно рыдание, ни одно слово мира и любви не усладило отлета души твоей, резвой, чистой, как радужный мотылек, невинной, как первый вздох младенца... грозные лица окружали твое сырое смертное ложе, проклятие было твоим надгробным словом!.. какая будущность! какое прошедшее! и всё в один миг разлетелось; так иногда вечером облака дымные, багряные, лиловые гурьбой собираются на западе, свиваются в столпы огненные, сплетаются в фантастические хороводы, и замок с башнями и зубцами, чудный, как мечта поэта, растет на голубом пространстве... но дунул северный ветер... и разлетелись облака, и упадают росою на бесчувственную землю!.. Мир с тобою, дева красоты, да ангел твой хранитель споет над твоим прахом песнь мира, любви и прощанья...
А между тем Вадим стоял неподвижно, смотрел на нее и на старика так же равнодушно и любопытно, как бы мы смотрели на какой-нибудь физический опыт! он, чье неуместное слово было всему виною...
Погодите, это легко объяснить вам.
Во-первых, он хотел узнать, какое чувство волнует душу при виде такой казни, при виде самых ужасных мук человеческих - и нашел, что душу ничего не волнует;
Во-вторых, он хотел узнать, до какой степени может дойти непоколебимость человека... и нашел, что есть испытания, которых перенесть никто не в силах... это ему подало надежду увидать слезы, раскаяние Палицына - увидать его у ног своих, грызущего землю в бешенстве, целующего его руки от страха... надежда усладительная, нет никакого сомнения.
Уж было темно; огни догорали, толпа постепенно умолкала, и многие уж спали беззаботно...
Луна, всплывая на синее небо, осеребрила струи виющейся речки и туманную отдаленность; черные облака медленно проходили мимо нее, как ночной сторож ходит взад и вперед мимо пылающего маяка...
Вадим сидел на своем прежнем месте, под толстой березой, сложа руки и угрюмо глядя на небо. К нему подошел Орленко:
- Посмотри, как весело! отчего ты один сердит, задумчив, горбач? - сказал он, ударив его по плечу.
- Ты видишь это облако, которое как медвежья косматая шуба висит над месяцем?.. - отвечал Вадим, приподняв голову с презрительной усмешкой.
- Вижу!
- Ну а как ты думаешь, что таится в глубине его?..
- Что?.. по-моему, гром и молния - вишь как насупилось...
- И ты спрашиваешь, зачем я угрюм и молчалив?..
Орленко, не поняв горбача, пожал плечами и отошел прочь...
ГЛАВА XXIV
Теперь оставим пирующую и сонную ватагу казаков и перенесемся в знакомую нам деревеньку, в избу бедной солдатки; дело подходило к рассвету, луна спокойно озаряла соломенные кровли дворов, и всё казалось погруженным в глубокий мирный сон; только в избе солдатки светилась тусклая лучина и по временам раздавался резкий грубый голос солдатки, коему отвечал другой, черезвычайно жалобный и плаксивый - и это покажется черезвычайно обыкновенным, когда я скажу, что солдатка била своего сына! Я бы с великим удовольствием пропустил эту неприятную, пошлую сцену, если б она не служила необходимым изъяснением всего следующего; а так как я предполагаю в своих читателях должную степень любопытства, то не почитаю за необходимость долее извиняться.
- Ах ты лентяй! чтоб тебе сдохнуть... собачий сын!.. - говорила мать, таская за волосы своего детища.
- Матушки, батюшки! помилуй!.. золотая, серебряная... не буду! - ревел длинный балбес, утирая глаза кулаками!.. - я вчера вишь понес им хлеба да квасу в кувшине... вот, слышь, мачка, я шел,.. шел... да меня леший и обошел... а я устал да и лег спать в кусты, мачка... вот, когда я проснулся... мне больно есть захотелось... я всё и съел...
Ах ты разбойник... экого болвана вырастила, запорю тебя до смерти... - и удары снова градом посыпались ему на голову. "Чай он, мой голубчик, - продолжала солдатка, - там либо с голоду помер, либо вышел да попался в руки душегубам... а ты, нечесанная голова, и не подумал об этом!.. да знаешь ли, что за это тебя черти на том свете живого зажарят... вот родила я какого негодяя, на свою голову... уж кабы знала, не видать бы твоему отцу от меня ни к.....а!" - и снова тяжкие кулаки ее застучали о спину и зубы несчастного, который, прижавшись к печи, закрывал голову руками и только по временам испускал стоны почти нечеловеческие.
И за дело! бедные изгнанники по милости негодяя более суток оставались без пищи, и отчаяние уже начинало вкрадываться в их души!.. и в самом деле, как выйти, где искать помощи, когда по всем признакам последние покровители их покинули на произвол судьбы?
Между тем, пока солдатка била своего парня, кто-то перелез через частокол, ощупью пробрался через двор, заставленный дровнями и колодами, и взошел в темные сени неверными шагами; усталость говорила во всех его движениях; он прислонился к стене и тяжело вздохнул; потом тихо пошел к двери избы, приложил к ней ухо и, узнав голос солдатки, отворил дверь - и взошел; догорающая лучина слабо озарила его бледное исхудавшее лицо... не говоря ни слова, он в изнеможении присел на скамью и закрыл лицо руками...
Хозяйка вскрикнула при виде незванного гостя, но вскоре, вероятно узнав его и опасаясь свидетелей, поспешно притворила дверь и подошла к нему с видом простодушного участия.
- Что с тобою, мой кормилец!.. ах, матерь божия!.. да как ты зашел сюда... слава богу! я думала, что тебя злодеи-то давным-давно извели!..
- Случайно я нашел батюшку в Чортовом логовище, - отвечал он слабым голосом... - ты его спасла! благодарю... я пришел за хлебом.
- Ах я проклятая! ах я безумная! - а вы там, чай, родимые, голодали, голодали... нет, я себе этого не прощу... а ты, болван неотесанный, - закричала она, обратясь к сыну, - все это по твоей милости! собачий сын... и снова удары посыпались на бедняка.
- Дай мне чего-нибудь! - сказал Юрий...
Эти слова напомнили ей дело более важное! Она вынула из печи хлеба, поставила перед ним горшок снятого молока, и он с жадностью кинулся на предлагаемую пищу... в эту минуту он забыл всё: долг, любовь, отца, Ольгу, всё, что не касалось до этого благодатного молока и хлеба. Если б в эту минуту закричали ему на ухо, что сам грозный Пугачев в 30 шагах, то несчастный еще подумал бы: оставить ли этот неоцененный ужин и спастись - или утолить голод и погибнуть!.. у него не было уже ни ума, ни сердца - он имел один только желудок!
Пока он ел и отдыхал, прошел час, драгоценный час; восток белел неприметно; и уже дальние края туманных облаков начинали одеваться в утреннюю свою парчевую одежду, когда Юрий, обремененный ношею съестных припасов, собирался выдти из гостеприимной хаты; вдруг раздался на улице конский топот, и кто-то проскакал мимо окон; Юрий побледнел, уронил мешок и значительно взглянул на остолбеневшую хозяйку... она подбежала к окну, всплеснула руками, и простодушное загорелое лицо ее изобразило ужас.
- Делать нечего! - сказал Юрий, призвав на помощь всю свою твердость... - не правда ли! я погиб. Говори скорее, потому что я не люблю неизвестности!..
Но хозяйка не отвечала; она приподняла половицу возле печи и указала на отверстие пальцем; Юрий понял сей выразительный знак и поспешно спустился в небольшой холодный погреб, уставленный домашней утварью!
- Что бы ты ни слыхал, что бы в избе ни творили со мной, барин, - не выходи отсюда прежде двух ден, боже тебя сохрани, здесь есть молоко, квас и хлеб, на два дни станет! и тяжелая доска, как гробовая крышка, хлопнула над его головою!..
Хозяйка, чтоб не возбудить подозрений, стала возиться у печи, как будто ни в чем не бывало.
Скоро дверь распахнулась с треском, и вошли казаки, предводительствуемые Вадимом.
- Здесь был Борис Петрович Палицын с охотниками, - спросил Вадим у солдатки, - где они?..
- На заре, чем свет, уехали, кормилец!
- Лжешь; охотники уехали - а он здесь!..
- И, помилуйте, отцы родные, да что мне его прятать! ведь он, чай, не мой барин...
- В том-то и сила, что не твой! - подхватил Орленко... и, ударив ее плетью, продолжал:
- Ну, живо поворачивайся, укажи, где он у тебя сидит... а не то...
- Делайте со мною, что угодно, - сказала хозяйка, повесив голову, - а я знать не знаю, вот вам Христос и святая богородица!.. ищите, батюшки, а коли не найдете, не пеняйте на меня грешную.
Несколько казаков по знаку атамана отправились на двор за поисками и через 1/4 часа возвратились, объявив, что ничего не нашли!..
Орленко недоверчиво посмотрел на Вадима, который, прислонясь к печи и приставив палец ко лбу, казался погружен в глубокое размышление; наконец как будто пробудившись, он сказал почти про себя: "он здесь, непременно здесь!.."
- Отчего же ты в том уверен? - сказал Орленко.
- Отчего! боже мой! отчего? - я вам говорю, что он здесь, я это чувствую... я отдаю вам свою голову, если его здесь и нет!..
- Хорош подарок, - заметил кто-то сзади.
- Но какие доказательства! И как его найти? - спросил Орленко.
Грицко осмелился подать голос и советовал употребить пытку над хозяйкой.
При грозном слове пытка она приметно побледнела, но ни тени нерешимости или страха не показалось на лице ее, оживленном, быть может, новыми для нее, но не менее того благородными чувствами.
- Пытать так пытать, - подхватили казаки и обступили хозяйку; она неподвижно стояла перед ними, и только иногда губы ее шептали неслышно какую-то молитву. К каждой ее руке привязали толстую веревку и, перекинув концы их через брус, поддерживающий полати, стали понемногу их натягивать; пятки ее отделились от полу, и скоро она едва могла прикасаться до земли концами пальцев. Тогда палачи остановились и с улыбкою взглянули на ее надувшиеся на руках жилы и на покрасневшее от боли лицо.
- Что, разбойница, - сказал Орленко... теперь скажешь ли, где у тебя спрятан Палицын?
Глубокий вздох был ему ответом.
Он подтвердил свой вопрос ударом нагайки.
- Хоть зарежьте, не знаю, - отвечала несчастная женщина.
- Тащи выше! - было приказание Орленки, и в две минуты она поднялась от земли на аршин... глаза ее налились кровью, стиснув зубы, она старалась удерживать невольные крики... палачи опять остановились, и Вадим сделал знак Орленке, который его тотчас понял. Солдатку разули; под ногами ее разложили кучку горячих угольев... от жару и боли в ногах ее начались судороги - и она громко застонала, моля о пощаде.
- Ага, так наконец разжала зубы, проклятая... небось, как начнем жарить, так не только язык, сами пятки заговорят... ну, отвечай же скорее, где он?
- Да, где он? - повторил горбач.
- Ox!.. ох! батюшки,.. голубчики... дайте дух перевести... опустите на землю...
- Нет, прежде скажи, а потом пустим...
- Воля ваша... не могу слова вымолвить... ох!.. ох, господи... спаси... батюшки...
- Спустите ее, - сказал Орленко.
Когда ноги невинной жертвы коснулись до земли, когда грудь ее вздохнула свободно, то казак повторил прежние свои вопросы.
- Он убежал! - сказала она... в ту же ночь... вон по той тропинке, что идет по оврагу... больше, вот вам Христос, я ничего не знаю.
В эту минуту два казака ввели в избу рыжего, замасленного болвана, ее сына. Она бросила ему взгляд, который всякий бы понял, кроме его.
- Кто ты таков? - спросил Орленко.
- Петруха, - отвечал парень...
- Да, дурачина, кто ты таков?
- А почем я знаю... говорят, что мачкин сын...
- Хорош! - сказал захохотав Орленко... - да где вы его нашли?..
- Зарылся в соломе по уши около амбара; мы идем, ан, глядь, две ноги торчат из соломы... вот мы его оттуда за ноги... уж тащили... тащили... словно лодку с отмели...
- Послушай, Орленко, - прервал Вадим, - мы от этого дурака можем больше узнать, чем от упрямой ведьмы, его матери!..
Казак кивнул головой в знак согласия.
- Только его надо вывести, иначе она нам помешает.
- И то правда, - выведи-ка его на двор, - сказал Орленко, - а эту чертовку мы запрем здесь...
Услышав это, хозяйка вспыхнула, глаза ее засверкали...
- Послушай, Петруха, - закричала она звонким голосом, - если скажешь хоть единое словцо, я тебя прокляну, сгоню со двора, заморю, убью!..
Он затрепетал при звуках знакомого ему голоса; онемение, произведенное в нем присутствием стольких незнакомых лиц, еще удвоилось; он боялся матери больше чем всех казаков на свете, ибо привык ее бояться; сопроводив свои угрозы значительным движением руки, она впала в задумчивость и казалась спокойною.
Прошло около десяти ужасных минут; вдруг раздались на дворе удары плети, ругательства казаков и крик несчастного. Ее материнское сердце сжалось, но вскоре мысль, что он не вытерпит мучений до конца и выскажет ее тайну, овладела всем ее существом... она и молилась, и плакала, и бегала по избе, в нерешимости, что ей делать, даже было мгновенье, когда она почти покушалась на предательство... но вот сперва утихли крики; потом удары... потом брань... и наконец она увидала из окна, как казаки выходили один за одним за ворота, и на улице, собравшись в кружок, стали советоваться между собою. Лица их были пасмурны, омрачены обманутой надеждой; рыжий Петруха, избитый, полуживой, остался на дворе; он, охая и стоная, лежал на земле; мать содрогаясь подошла к нему, но в глазах ее сияла какая-то высокая, неизъяснимая радость: он не высказал, не выдал своей тайны душегубцам.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
/ Полные произведения / Лермонтов М.Ю. / Вадим
|
Смотрите также по
произведению "Вадим":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
