• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Абрамов Ф.А. / Дом

Дом [15/17]

Скачать полное произведение

    Евдокия, уже хлопотавшая возле мужа, спросила:
     - Чего так за воздух-то грабишься? На дождь, наверно?
     - Свет зажгите...
     - Чего? Свет? - Евдокия переглянулась с Михаилом и Петром. - Да у нас
    когда электричество пылат.
     - А у меня ночь в глазах...
     - Дак, может, "скору" вызвать? Калина Иванович долго не мог отдышаться,
    в горле у него булькало, потом все услышали:
     - Спойте мою песню...
     Тут уж Михаил и Петр посмотрели друг на друга: неладно со стариком. Да
    и кому пойдет на ум песня после того, что тут только что рассказывалось?
     Евдокия первая запела. Правда, не с начала, через рыданья, но запела:
     Эх, конек вороной, передай, дорогой,
     Что я честно погиб за рабочих...
     Да, так всегда, всю жизнь: ругает, на все лады клянет мужа, а что ни
    скажет тот, все сделает, на край света пойдет за ним.
     Петр, давясь слезами, тоже начал подтягивать, а потом переломил себя и
    Михаил.
     Когда под потолком растаял последний звук песни и стало снова слышно,
    как за окошком всхлипывает дождь, он спросил:
     - Хватит одного раза але еще спеть?
     Ответа не было.
     Он подошел к кровати.
     Калина Иванович уже не дышал. Жизнь, может, сколько-то еще теплилась в
    широко раскрытых глазах - в них, показалось Михаилу, было еще что-то от
    света. Как знать, может, Калина Иванович, вслушиваясь в слова любимой песни,
    последний раз видел отблески того великого зарева, в пламени которого он
    входил в большую жизнь.
     Михаил подождал, пока глаза старика совсем не потускнели, и закрыл ему
    веки.
    ГЛАВА ПЯТАЯ
    1
     Таких похорон в Пекашине еще не бывало. Впервые гроб с телом покойного,
    весь заваленный цветами, венками еловыми, перевитыми красными лентами,
    венками жестяными, поролоновыми - всякими, - был выставлен посреди клубного
    зала.
     Но и это не все. Приехала специальная воинская часть с медным, до жара
    начищенным оркестром, с новенькими поблескивающими автоматами (то-то было
    разглядев и разговоров у ребятишек и мужиков), приехали делегации, как это в
    газетах сообщают, когда хоронят знатного человека, - из области, из района,
    из леспромхозов. А уж сколько простого люда собралось, дак это и не
    сосчитать. Своя деревня, конечно, высыпала вся от мала до велика, но и
    соседние деревне пришли да приехали чуть ли не всем гуртом.
     Местные, свои, чувствовали себя неуверенно - как и что делать на таких
    похоронах? Когда своего деревенского хоронят - мужика, старуху там или еще
    кого, - просто: вой, реви во всю глотку, и ладно.
     А тут?
     Солдаты, бравые, с иголочки одетые, брякают ружьями, музыка, какой
    многие сроду не видали, - все эти трубы серебряные, тарелки раззолоченные...
    И вот одни намертво заморозили себя, истуканам стояли, а другие молча, как
    затяжной дождь, обливались слезами.
     Михаил - он с ног сбился в эти дни - и гроб с Петром Житовым колотил
    (тот впервые, наверно, за два года трезвый был), и пирамидку сооружал, тело
    обмывать да наряжать помогал, и еще могилу копал.
     Сколько он этих могил на своем веку выкопал! Десятки, а может, даже
    сотни. С четырнадцати лет, с сорок второго года начал заниматься этим делом.
    В обычное время работа как работа, а были годы - страшно сказать, - когда
    даже рад ей был. Потому что в самый лютый голод в дом, где покойник,
    что-нибудь подкидывали из колхоза, из магазина, а значит, и сам худо-бедно
    подкормишься, да иногда еще какую-нибудь картошину, какую-нибудь хлебную
    кроху дом принесешь ребятам. Зато уж в мороз, в стужу крещенскую все
    проклянешь на свете: на полтора, на два метра земля промерзла, все ломом,
    все кайлом. Взмокнешь так, что пар идет.
     В общем, привычно было для Михаила могильное дело, можно сказать, спец
    в этом деле был, а сегодня лопата в землю не лезла: трясутся руки, и все.
    Из-за этого, между прочим, да из-за пирамидки - красной краски, в последнюю
    минуту выяснилось, в сельпо нет - он и на траурный митинг опоздал, так что
    когда вошел в клуб, главные ораторы уже выговорились, пионерия свой
    голосишко пробовала.
     Шумилов, новый председатель сельсовета, не успел он перевалить за
    порог, замахал рукой: сюда. А когда он, горбясь, приседая на носки, подгреб
    к изголовью - там табунилось все приезжее начальство да местная знать, -
    сказал:
     - Становись в почетный караул.
     Суса-балалайка - она по старой памяти повязки красные с черной каймой
    крепила - пришла в ужас: как? в таком виде - в кирзовых, перепачканных
    землей сапожищах, в мятом-перемятом пиджачонке (не в параде же рыть
    могилу!)-и в почетный караул?
     Но Михаил встал. Встал в голову, неподалеку от стула, который был
    специально поставлен для Евдокии. Но Евдокия отказалась сесть. Она будто бы
    сказала:
     - Всю жизнь перед ним стояла, дак неуж у гроба буду сидеть? В последний
    прощальный час...
     Вот тут Михаил впервые за последние два дня разглядел более или менее
    Калину Ивановича. Усох, нос выпер во все лицо, на верхней губе царапина
    (Петра подвела рука - он брил покойника), щеки и рот провалились (забыли
    вставить зубы, пока еще не закоченел совсем)... И Михаил, скошенным глазом
    водя по лицу старика (сам-то он стоял как вкопанный), подумал: да неужели
    это тот самый человек, который когда-то один монастырь с мятежниками взял?
     Но со стороны Калина Иванович на своем красном помосте выглядел
    внушительно, и тут надо благодарить Петра Житова. Он, Петр Житов, забраковал
    первую домовину, которую начал было Михаил кроить у себя в сарае. Смерил
    хмурым взглядом длину уже заготовленных, распиленных досок, перевернул одну,
    другую и плюнул:
     - Ты думаешь, кого хоронишь?
     В общем, пошли на пилораму, выбрали из груды бревен толстенную
    лиственницу (очень устойчива к сырости), распилили и такую гробницу
    отгрохали - ахнешь!
     Гроб попервости хотели везти на партизанское кладбище на грузовике,
    тоже обитом красным сатином, - тут, наготове, у крыльца клуба стоял, - но
    Михаил запротестовал:
     - Да что вы, господи? Неужели такого человека да на руках не снесем?
     И вот подняли красный гроб на плечи, взмыл в последний раз Калина
    Иванович над толпой. И все было как положено, все на самом высоком уровне:
    венки, музыка, воины. Только вот когда Суса опять по старой привычке команду
    подала: "Ордена и медали вперед!" - вдруг обнаружилось, что ни орденов, ни
    медалей у Калины Ивановича нет.
     Вышла заминка, всем стало как-то неловко, не по себе.
     Шумилов, новый председатель, спасибо, нашелся:
     - Вынести знамена вперед.
     Суса - она все законы, все правила знала - строго замахала руками:
     - Нельзя ведь. Не положено.
     - А я говорю, вынести знамена вперед! - Шумилов не прокричал, в трубу
    протрубил. - Все! До единого! Какие есть в клубе и в деревне!
     И молодежь наперебой бросилась исполнять его приказание. И лес красных
    знамен взметнулся впереди гроба, по сторонам, и Калина Иванович так в этом
    красном полыхании и поплыл на партизанское кладбище.
     У могилы опять говорили речи. Но тут слушали уже вполуха - большое
    начальство отговорило, а от таких орателей, как Суса, и так давно с души
    воротит. А главное, все - и малые и большие - ждали, когда солдаты дадут
    залп.
     И вот когда стали гроб опускать в могилу, двадцать пять автоматов разом
    разрядили.
     Сверху, с сосен, зеленым дождем посыпалась хвоя, золотые гильзы
    полетели в разные стороны, и тут не обошлось без конфуза: старушонки (эти
    теперь везде первые - и на праздниках и на похоронах) подняли панику,
    заорали: "У-у, убьет!" - а потом вместе с ребятишками кинулись загребать
    гильзы.
     Михаил (он опускал гроб на веревке в могилу) тоже накрыл одну гильзу
    сапогом: решил взять на память.
     Напоследок, уже когда могила была зарыта и вся завалена венками, запели
    "Интернационал". Но запели как-то неумело, недружно, а когда над головой
    вдруг вынырнуло солнце, тогда и вовсе умолкли.
     Да, три дня не было солнца, три дня все вокруг было затянуто
    непроглядным осенним обложником, а тут вышло - встало в караул.
    2
     На поминки из-за Евдокииной тесени позвали только начальство (и то не
    все, а приезжее) да тех, кто делал гроб да копал могилу (этих не позвать -
    скандал), а все прочее народонаселение, пожелавшее почтить память Калины
    Ивановича на общественных началах, то есть в складчину, собралось у Петра
    Житова: у того просторно, кухня да передняя - как зал, на всех места хватит.
     Начальство попервости чувствовало себя неловко. Никак не ожидали, что в
    такой скудости жил покойник, которого только что возносили до небес. Да и
    хозяйка на всех тоску черную наводила.
     Евдокия за эти три дня стала старухой - вот что значит из человека
    вынуть душу. А из нее вынули. Кляла, ругала всю жизнь мужа, а что без него?
    День без солнца, ночь без луны.
     В общем, если бы не Раиса да не ее обходительность - хоть беги из
    Дунаевского дома. Потому что Евдокия как села к печи у рукомойника, так и
    сидела. Ничего не видела, ничего не слышала. Только время от времени
    вздрагивала всем телом да коротко вскрикивала: ой!
     А Раиса (она подавала на стол) одному ласковое словцо сказала, другому
    (умеет, когда захочет) - смотришь, и поуютнее на душе стало (все люди), а
    потом, когда стопки две пропустили и вообще пришли в норму, кое-кто даже
    глазом за Раису цепляться стал. В черном, как положено, вся в черном, да
    разве бабью красу тряпкой укроешь?
     Михаил - они с Филей-петухом, да с Ваней-трактористом, да с
    Ванечкой-механизатором (так называли Ивана Рогалева да Ивана Яковлева меж
    собой) сидели на озадках, почти у самых дверей - все ждал, когда начнутся
    разговоры. Большие мужики собрались, а поминки настраивают, - даже у ихнего
    брата, работяг, иной раз бывает, костры загораются, - но нет, ничего
    особенного не услышал. Не раскачались еще? Время не подошло?
     А его товарищам и дела до всего этого не было. Начальство само по себе,
    по своим свычаям-обычаям поминает, а мы по своим. Опрокинули один стакан,
    опрокинули другой, и пошла беседа: какой в этом году будет осенний полаз у
    семги, удастся ли освежиться, удастся ли хоть раз пошарить в Пахиных
    владениях.
     Михаил не пил. Он только пригубил, когда сказали: да будет покойному
    земля пухом. Не мог пить. Не такие сегодня поминки, когда вино само рот
    ищет. Все ему не по себе было. И то, что на поминках все люди, которых он ни
    разу у живого Калины Ивановича не видел, и то, что у Петра Житова за дорогой
    уже запели (черт знает что за порядки пошли - на похоронах петь!), и то, что
    Таборский опять выпередился.
     В клубе да на кладбище на глаза не лез - сгинул, сквозь землю
    провалился. Не у дел. Калина Иванович не жаловал, а Евдокия, та и вовсе
    терпеть не могла, просто отворачивалась, просто крестилась, когда мимо
    проходил, - чего выставлять себя напоказ? А тут только кое-как у Дунаевых
    угнездились (человек двадцать пять набилось в маленькую горенку) - он.
     Евдокия, как ни была убита, глаза вытаращила. Да что - не простой день:
    не дашь от ворот поворот. Вот так Таборский и попал за поминальный стол.
     Сперва пристроился к ним, работягам, на самой Камчатке, у порога, а
    потом пропел слово вовремя - сразу царские врата распахнулись. Потому что
    начальство на сей раз попалось какое-то недотепистое, ни мычит, ни телится.
    Сидят за столом, поглядывают вокруг да вздыхают: да, вот большевистский
    стиль жизни, да, вот как покойник жил, - а где ихняя команда, кто возгласит:
    почтим минутой молчания?
     Вот Таборский и дал запев. "Вечная память рыцарю революции... Пущай
    земля будет пухом... Сохраним и приумножим боевые традиции..."
     Михаил тихонько встал из-за стола и потянул на выход - покурить,
    прополоскать дымком легкие да хватить свежего воздуху: духотища в избе была,
    хоть и окошки открыты. Ну и, конечно, отдохнуть от Та-борского - тот в раж
    вошел, опять за речь принялся, опять равнение на него.
     У Петра Житова уже совсем с ума посходили - орали "Катюшу".
     Михаил сел на скамейку под стеной двора за утлым крылечком, где они
    столько с Калиной Ивановичем сиживали, закурил. И не успел и пяток раз
    затянуться - Таборский.
     Хохотнул, кивнул на скамейку:
     - Давай посидим рядком да поговорим ладком. Раскурим напоследок трубку
    мира.
     Пришлось подвинуться. А что? Куда денешься. Не побежишь же!
     - Дан что, Пряслин, спихнул, говоришь, Табор-ского - и сразу повышение?
     - Какое повышение?
     - Ну как же! Маршал лошадиных сил всего Пе-кашина. - Таборский не
    захохотал. Подковыр при серьезной роже больше жалит.
     Но и Михаил, в свою очередь, не вскипел, не взвился. Будет, попереживал
    из-за этой конюшни - не хочешь ли вот так, Антон Васильевич: плевок на
    твоего лошадиного маршала с высокой колокольни, ни слова в ответ? В общем,
    сделал Выдержку и только затем, да и то эдак спокойно, с усмешкой:
     - Насчет того, что тебя Пряслин спихнул, это слишком большая честь для
    Пряслина. Не заслужил. Жизнь тебя спихнула, а не Пряслин.
     - Пой, соловушка, пой! А у жизни-то чьи руки? Не твои?
     - Виктора Нетесова недооцениваешь.
     - Хо, Виктора Нетесова! А Виктора-то Нетесова кто завел? Все знаем,
    Пряслин. Разведка работает неплохо. Знаем даже, что ты комиссии пел.
     - А я и не скрываю. То же самое и тебе в глаза говорил.
     Таборский докурил "беломорину", закурил вторую: все-таки ходили
    нервишки.
     - А жалко, черт возьми, что мы с тобой не сжились. Веселее, когда
    дерево упрямое гнешь.
     - Не жалей.
     - Это почему же?
     Михаил рывком вскинул голову, врубил:
     - А потому что мы с тобой не то что в одном совхозе - на одной земле не
    уживемся.
     - Да? - Таборский только раз, и то чуть заметно, ворохнул глазами, а
    потом опять все нипочем. - Рано хоронишь Таборского. Только что начальником
    стройколонны назначен. Всем строительством в районе заправлять - неплохо,
    думаю?
     Тут из окошка горницы кто-то высунул лохматую голову (кажется,
    секретарь райкома), позвал:
     - Долго ты еще кворум нарушать будешь? Таборский живо ткнул Михаила в
    бок:
     - Чуешь, начальство без меня заскучало. - И вдруг захохотал: - Никуда
    без Таборского. Подождите, еще и в Пекашине пожалеют Таборского.
     Да уж жалеют, подумал Михаил, провожая глазами крепкую, высветленную
    солнцем красную шею, согнувшуюся под притолокой дверей, и тут же выругался
    про себя: ну что мы за люди? Что за древесина неокоренная? Когда поумнеем?
    Прохвост, жулик, все Пекашино разорил, а мы жалеем, мы убиваемся, чуть ли не
    плачем, что от нас уходит!
     Да, такие разговоры уже идут по деревне, и при этом что больше всего
    удивляло Михаила? А то, что он и сам теперь, пожалуй, не очень радовался
    уходу Таборского. А придет время - он знал это, - когда он даже скучать
    будет по этому ловкачу, по этому говоруну.
     Вот что вдруг открылось ему сейчас.
    3
     Сперва спустился под угор по делу - перевязать лошадей на лугу, - а
    потом вышел к реке, к складам и пошел, и пошел... Берегом вверх по Пинеге,
    через Синельгу, через Каменный остров, который отгораживает курью от реки...
    Куда? Зачем? А несите ноги. Куда вынесете, туда и ладно. Мутит, сосет что-то
    в груди - места не найдешь себе.
     Под ногами гулко, по-вечернему хрустела дресва, рыбья мелочишка сыпала
    серебром по розовой глади реки, иногда из травянистых зарослей тяжело и
    нехотя взлетала утка, не иначе как устроившаяся уже на ночлег, а в общем-то,
    не рыбой, не уткой красна ныне Пинега. Лодками с подвесными моторами.
    Страшное дело, сколько развелось этой нечисти! Буровят, пашут Пинегу вдоль и
    поперек, вода кипит ключом, и что стелется поверх воды - туман вечерний или
    газы вонючие, не сразу и разберешь, и вот когда Михаил дошел до Ужвия,
    мелкого ручьишка с холодной водой, отвернул от реки в луга: сил больше не
    было терпеть железный гром.
     Пошла густая, шелковая, как озимь, отава, в которую по щиколотку
    зарывался сапог, кое-где видны были еще белые коряги и щепа - остатки от
    костров, которые тут жгли косари и пастухи, - а потом все синее, синее стало
    вокруг, все гуще и гуще темень, а потом глядь - где ельник с поскотиной
    слева, из которого все время доносился неторопливый перезвон медного
    колокола на чьей-то загулявшей корове? Пропал ельник. Черная непроглядная
    стена, как в сказке. И корова больше ни гугу. Поняла, видно, дуреха, что
    затаиться надо, а то живо угодишь лесному хозяину на ужин - его теперь пора
    настала.
     Некоторое время еще светлела вдали река, но затем и ее затопила темень.
    И если бы не гул и завывание последних лодок да не малиновые росчерки
    папиросок - где Пинега, в какой стороне?
     Михаил нагреб возле старого кострища каких-то дровишек - щепы,
    жердяного лому, полешек березовых, - принес две охапки сена от ближайшего
    зарода, свалил все это в кучу.
     Понимал: преступление делает, грех это великий - сено жечь, все равно
    что хлеб огню предать, да какой сегодня день-то? Кто умер?
     Собрались, расселись за столом да давай водку хлопать - разве это
    поминки по такому человеку?
     Огонь взлетел до небес, алыми полотнищами разметался по лугу, жарко
    высветил черный ельник.
     Михаилу стало легче. Вот и он справил поминки по Калине Ивановичу.
    Свои, особые. Свой дал салют в честь старика.
    ГЛАВА ШЕСТАЯ
    1
     Сидит на крыльце старик, на старике шапка зимняя с отогнутыми ушами,
    валенки серые до колена, а глаза у старика в небе - рад, видно, что после
    двухдневного дождя выглянуло солнышко.
     Егорша недоверчиво повел вокруг глазами - не ошибся ли он?
     Нет, дом крайний, черемушка за домом растет, скворечница на высоком
    шесте - все так, как говорила встреченная на улице старуха.
     - Дед, где тут Евдоким Поликарпович живет?
     - Да ты откуда будешь-то? Разве не знаешь Евдокима-то Поликарповича?
     Из сарая, что за самым крыльцом, вышла немолодая уже женщина, и Егорша
    сразу узнал Софью: все такая же крепкая, сбитая, хоть в сани запрягай. И тут
    уж сомнений больше не оставалось.
     Он назвал себя, обнялся со всплакнувшей Софьей, затем на лицо улыбку
    радости - и не в таких переделках бывал! - и к Подрезову:
     - Ну, принимай блудного сына, Евдоким Поликарпович!
     Подошел, лихо щелкнул каблуками, руку к шляпчонке - Подрезов любил
    дисциплинку! - и только после этого протянул руку.
     - Ты сам, сам руку-то у него возьми. Ему ведь не поднять, - подсказала
    Софья.
     Егорша и это проделал не моргнув глазом - жамнул холодную, совком
    свесившуюся с колена, недвижную кисть руки с фиолетовым окрасом.
     Подрезов улыбнулся.
     - Узнал, узнал тебя! - обрадовалась Софья. - Ну приглашай, Евдоким
    Поликарпович, гостя в избу. Подрезов что-то промычал.
     - Так, так мы ноне, - вздохнула Софья. - Не говорим. Да и не ходим. - И
    тут она подошла к мужу, поставила его на ноги, затем крепко обхватила рукой
    в поясе и, как куль, поволокла в сени.
     Егорша сразу узнал подрезовские апартаменты по инструменту. Вся стена
    от порога до первого окошка, где обычно ставят кровать, была забита
    поблескивающими стамесками, долотами, напарьями, сверлами, и тут же стоял
    немудреный верстак. И еще из прежнего в избе были агитационные плакаты
    Великой Отечественной, расклеенные по всем стенам, уже выгоревшие,
    поблекшие, кое-где надорванные: разгневанная Родина-мать, "Идет война
    народная", "Что ты сделал сегодня для победы?"...
     Меж тем Софья сняла с Подрезова ватник, шапку, посадила к столу на
    хозяйское место, а сама стала накрывать - не по годам быстро, проворно и при
    этом еще ни на минуту не спуская глаз с мужа.
     Эх, по-бывалошному какое бы это счастье - сидеть за одним столом с
    самим Подрезовым! Рассказов потом на полгода: "Подрезов сказал... Подрезов
    посмотрел... Подрезов дал прикурить..." А сам-то подрезовский бас, когда
    хозяин в настроении! Как майский гром раскатывается.
     Сейчас Подрезов будто какой святой, давший обет молчания: ни слова не
    услышишь. Да и вообще Егорша никак не мог привыкнуть к его нынешнему виду:
    голова острижена, плешь на голове, голубенькие, небесные глазки как у
    блаженного, и все улыбается, все улыбается, как будто он решил задним числом
    отулыбаться за всю прошлую жизнь.
     Но раз все-таки Подрезов показал свою прежнюю натуру - это когда Софья
    хотела взять у него рюмку. Вмиг полетела на пол чашка, сахарница и рык на
    всю избу.
     - Ну-ну, не возьму, - перепугалась Софья. - Я ведь думаю, чтобы все
    ладно-то было.
     А Егорша в эту минуту просто расцвел, в один миг двадцать лет с плеч
    долой - так и дохнуло теми счастливыми временами, когда он с Подрезовым на
    одной подушке сидел, когда перебрасывал его из одного конца района в другой.
    И если какую-то секунду спустя он вступился за Софью (она-де за тебя,
    Евдоким Поликарпович, переживает, ей-де положено как хозяйке останавливать
    нашего брата), то вступился скорее по обязанности, чем по зову сердца.
     Подрезов ноль внимания на его слова. Он будто не слышал, даже головы не
    повернул в его сторону, и в этом, к радости Егорши, тоже угадывалась его
    прежняя натура: шептунов не слушаю, своя голова на плечах есть.
     Время тянулось томительно.
     Егорша опрокидывал рюмку за рюмкой (по знаку Подрезова Софья каждый раз
    подливала ему), посматривал в окошко (ничего видок, дыра, конечно, жуткая,
    но летом, кто любит природность, можно жить), а сам все ждал, ждал с
    трепетом, с пересохшим, заклекшим, как земля в засуху, горлом: когда же,
    когда же Подрезов подаст сигнал рассказывать про Сибирь, про дальние
    странствия? Ну говорить не может - свалилась беда непоправимая, что
    поделаешь. Но понимать-то ведь понимает - вон ведь как глазом-то водит,
    Софью поучает.
     Подрезов сигнала не давал. И Егорша начал уже терять терпение, начал
    приходить в отчаяние. Да что же это такое? За каким он дьяволом всю Пинегу
    прошагал? Затем, чтобы рюмки эти хлопать?
     Егорша только что не рыдал - про себя.
     Ну как он не понимает, как не догадывается, зачем он к нему попадал? Да
    он к отцу родному, будь тот жив, к матери так не бежал бы, как к нему!..
     А может, Евдоким Поликарпович не узнал его? - пришло ему вдруг в
    голову. Может, он его за кого другого принял?
     Выяснить это так и не удалось, потому что Подрезов, на его беду, вдруг
    начал зевать, а потом даже глазами слепнуть, и Софья в конце концов потащила
    его отдыхать на другую половину.
    2
     Софья не выходила из дома долго - может, двадцать минут, может,
    полчаса, - и все это время Егорша, сидя на крыльце, лениво попыхивал
    сигареткой (в Пиляди и днем комары) и посматривал на затравеневшую улицу:
    пройдет ли хоть одна живая душа? Ну, взрослые на работе - в лесу, на поле,
    где еще, - а ребятишки-то где?
     И он спрашивал себя: как всю эту глухоту и нелюдь переносит Подрезов?
    Зачем забрался сюда, на край света?
     Самое простое объяснение, которое приходило в голову, - пенсионерская
    блажь. Развелось нынче стариков - хлебом не корми, а дай речку, лесок и все
    такое протчее, а тут этого добра навалом. Но ведь Подрезов-то из другой
    породы. Подрезов не будет, как тот ученый хмырь, с которым он, Егорша, один
    месяц в Сибири по тайге кантовался, целыми днями сидеть у муравейника да
    смотреть на него через лупу. Ему человечий муравейник дай, да чтобы в том
    муравейнике он на самом видном месте был, да чтобы самые тяжелые бревна
    таскал!
     Наконец выползла из дома Софья. Задом, босиком и на цыпочках - вот как
    ее вымуштровал муженек. И двери в избу и в сени оставила открытыми - чтобы
    по первому зову быть под рукой у хозяина.
     Присев рядом, облегченно перевела дух:
     - Ну, слава богу, утихомирился.
     - Давно это с ним?
     - Паралич-от? Десятый год.
     - Десятый год?! И все это время без языка?
     - Все.
     Егорша вмиг вскипел:
     - А медицина-то у нас есть? Медицина-то куда смотрит?
     - Что медицина? Где взять такую медицину, чтобы Подрезова лечить? Разве
    не знаешь подрезовский норов? Зарубил чего - не своротишь. Сам, сам загубил
    себя. Речь да язык вернуть нельзя было, это с самого начала врачи сказали, а
    ногу-то можно было заставить ходить. Не захотел. Гордость. Как это Подрезов
    да на виду у всех людей будет волочить ногу?
     - Да какие тут у вас люди? Я всю деревню прошагал, одну старуху
    встретил.
     - Что ты, когда с ним все это вышло, со всей Пинеги народ повалил.
    Вспомнили - каждый день гости. Все лето. Вот он и упустил время-то. Надо бы
    ходить, надо бы ногу-то расхаживать, а он дальше крыльца ни на шаг. Лучше
    без ноги останусь, а Подрезова не увидите в слабости.
     Тут Софья повела головой в сторону открытых в сени дверей,
    прислушалась. Ни единого звука не донеслось оттуда. И тогда она предложила:
     - Пойдем сходим на стройку-то. Посмотрим, где нарушил себя Евдоким
    Поликарпович.
     Егорша встал, пошел вслед за Софьей. А вообще-то обрыдли, до смерти
    надоели ему эти стройки. Потому что вся Пинега помешалась сегодня на домах.
    Куда, в какую деревню ни зайдешь, с кем ни встретишься: а мой-от дом видел?
    И потому, когда в Пекашине ему сказали, что Подрезов на доме своем
    надорвался, он просто взвыл от тоски. Как - и Подрезов в том же стаде? и
    Подрезов на ногах не устоял?
     Новый подрезовский дом был заложен по верхнюю сторону нынешнего жилого
    дома. Место красивое высокий чистый угор, речка подугором, - и работа на
    совесть: по линеечке выведен угол. Но что особенно поразило Егоршу, так это
    фундамент - валуны под углами. Просто скалы, просто столбы красноярские.
    Непонятно, кто их и ворочал. Не иначе как лешего в работники нанимали.
     - Нет, не нанимали, - всерьез, без улыбки отвечала Софья. - Все сам.
    Воротом подымал. Вон оттуда, снизу, видишь?
     И Егорша глядел на каменные глыбы, разбросанные по руслу искрящейся на
    солнце речки, пытался себе представить, как доставал их оттуда Подрезов, и
    нет, не понимал, зачем все это. Зачем рвать жилы из себя, когда казенных
    домов в наше время навалом? В том же райцентре - неужели такому человеку,
    как Подрезов, не нашлось бы какой-нибудь халупы?
     Софья, когда он высказался в этом духе, никак не прореагировала. Потому
    что для Софьи разве существует что, кроме Подрезова? Не только ушами -
    глазами вслушивалась, что там делается, в доме. И Егорша снова сорвался на
    крик:
     - Я говорю, за каким дьяволом вас в эту дыру понесло? Нынче каждая
    сопля на столицу глаза навострила, а вы куда на старости лет забрались? В
    самое верховье района, в пинежский ад - разве не слыхали, как у нас Пилядь
    зовут?
     - Мы попервости-то не здесь жили. На Выре, на лесопункте. Слыхал про
    родину-то Евдокима Поли-карповича? Начальству не понравилось.
     - Че не понравилось?
     - Да все. Он ведь кем на Выру-то приехал? Простым плотником. А нутро-то
    подрезовское. Не может тихо жить. Все не по ему, все не так. Начальнику
    лесопункта - распек, бригадиру колхоза - распек. Пошли жалобы: Подрезов
    народ поджигает, Подрезов работать и жить мешает. Ну Подрезов терпел-терпел
    да и пых: а-а, раз людям жить мешаю, поеду к елям! Вот так мы и попали на
    Пилядь.
     - А дети у вас где? Ни одного не вижу.
     - А дети известно: выросли и на крыло. Когда что от отца надо,
    заглянут, а когда все хорошо, и письма не дождешься.
     - Ясно, - сказал Егорша, - современные детки.
     - А уж не знаю, современные але несовременные, да на Пиляди жить не
    собираются. Я думаю, он и дом-то строить начал, чтобы домом детей к себе
    привязать. Да разве нынешних детей домом к себе привяжешь?
    3
     Софья ушла домой. Подошло время - Подрезов должен проснуться, и
    бесполезно было с ней толковать. Оглохла и ослепла баба.
     Егорша остался на угоре один.
     Он набрался терпенья - все обсмотрел, все проутюжил глазами: речку,
    пожни (серые от некошеной травы), черные мохнатые ельники, со всех сторон
    подступившие к деревушке, - вообразил, как все это годами мозолило глаза
    Подрезову, и ему стало не по себе.
     Нет, нет, к хренам такую природность. К людям! На просторы жизни
    выгребать надо, покуда совсем не очумел.
     И вот он обошел еще раз подрезовский сруб без крыши, без окон, уже
    основательно почерневший за эти десять лет, глянул на жилой дом своего
    бывшего кумира, за один погляд которого готов был жизнь отдать, и быстро в
    обход деревни пошагал на пинежский тракт.
     Да, в обход, не заходя к Подрезовым, потому что хватит сопли на кулак
    мотать, хватит растравлять сердце. Потому что, сколько ни смотри, сколько ни
    вздыхай, все равно это не Подрезов. Не тот Подрезов, который в войну водил
    их в атаки, за которым они, молодняк, готовы были в огонь и в воду. Того
    Подрезова давно нет. О том Подрезове можно только сегодня вспоминать да
    рассказывать.
    ГЛАВА СЕДЬМАЯ
    1
     Вставало солнце, растопляло густые сентябрьские туманы, расчищало небо,
    и на земле сызнова начиналось лето. И так было не день, не два, а целую
    неделю.
     Мимо с грохотом проносились жаркие пропыленные грузовики, лесовозы,
    останавливались: залезай! - а он только улыбался в ответ, приподымал слегка
    своего помощника, легкий черемуховый батожок, выломанный из старой
    заброшенной засеки, и шагал дальше сосняками, ельниками, лугами, рекой и
    мысленно не переставал благодарить бабку-странницу, Которая открыла ему этот
    полузабытый способ передвижения по родной земле.
     На бабку-странницу они наткнулись с молодым парнишкой-шофером, который
    подхватил его на пинежском тракте вскоре после пилегодской росстани,
    нежданно-негаданно. Ехали, тряслись на корневищах старой, вдрызг
    разъезженной, размолотой дороги - и вдруг впереди картинка из времен царя

/ Полные произведения / Абрамов Ф.А. / Дом

Смотрите также по произведению "Дом":

• Краткое содержание