• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Абрамов Ф.А. / Дом

Дом [12/17]

Скачать полное произведение

    - Первый! Как же не первый. Он и в войну всех как первый потрошил...
     - Умному все во грех ставят, что ни сделай. А тебе бы не поносить отца
    надо, а век за него молиться. Кабы не он, с голыми стенами жил.
     - Че-е-го? - Михаил выпрямился.
     - А то! На чьи денежки вся мебель куплена? Много ты нажил за свою
    жизнь! Да кабы не отец-от, доселе как в сарае жили...
     Михаилу попался на глаза стул с мягким сиденьем- вмиг в щепу
    разлетелся. И он наверняка бы так же расправился и с другой мебелью, да тут
    в дом вошел Григорий.
    4
     Это было как чудо. Ничего не слышали, ничего не чули - ни звона кольца
    в калитке, ни шагов на крыльце - и вдруг он.
     Долгожданной свежестью дохнуло в раскаленную кухню, праздник вошел в
    дом, глаза заново мир увидели... Как угодно, какими хочешь словами назови -
    все правильно будет, все верно.
     - Ох, ох, кто пришел-от к нам, кто пожаловал... Садись, садись,
    Григорий Иванович... Где любо, там и садись...
     Раиса заливалась соловьем, новенькой метелкой бегала вокруг Григория, и
    она не притворялась. Григория все любили в доме. И не только люди. Животина
    любила. К примеру, Лыска взять. Зверь пес. Никого не пропустит, всех облает.
    Даже хозяйку, которая кормит его, кажинный раз лаем встречает. А у Григория
    будто особый пропуск: звука не подаст.
     С Михаила словно сто пудов сразу свалили - вот как его обрадовал приход
    брата, и он, закуривая и добродушно скаля зубы, спросил:
     - Ну как, братило, живем?
     - А хорошо живем. Ходить нынче начали...
     - Кто ходить начал?
     - А Михаил да Надежда. - И пошел, и пошел рассказывать про близнят: как
    первый раз встали на ноги, как сделали первые шаги, как развернулись теперь.
     Раиса вывернулась - вспомнила про Звездоню.
     - Ты что, отец, меня не гонишь? Ведь у меня корова не доена.
     Ну а что было делать ему, Михаилу? Сидел, попыхивал сигареткой и
    слушал. Слушал про двойнят, которых не хотел знать, слушал про Петра, про
    сестру. Потому что у Григория не было своей жизни - он жил неотделимо от
    брата, от сестры, от двойнят. И вот благодаря его рассказам да рассказам
    Анки - для той тоже никаких запретов не существовало - в доме Михаила
    решительно знали все, что делается там, у той.
     - Дак что, брат, чай будем пить але как? - И Михаил, не очень-то
    прислушиваясь к рассказам Григория, принялся за самовар: терпеть не мог
    электрические чайники, которые теперь были в ходу в Пекашине, - все не то,
    все казалось, что на столе какая-то мертвечина.
     Вернулась от коровы Раиса человеком, с улыбкой на своем красивом
    румяном лице (да, не обделил бог красотой), первым делом начала угощать
    парным молоком Григория - полнехонькую, с шапкой пены налила кружку.
     - Пей, пей! Хорошо молочко-то из-под коровы. Надо бы тебе кажный раз к
    нам приходить к доенке - сразу бы эту бледность скинуло.
     Самовар вскипел быстро (все быстро делается, когда Григорий в доме), и
    Михаил сам принялся накрывать на стол.
     К самому чаю вернулись с реки Вера с Анкой. Крик от радости на весь
    дом: "Дядя Гриша пришел!" - затем почти вслед за ними пожаловала Лариса. Эта
    всем обличьем, всеми повадками была в Клевакиных, а вот нюх на обед, на чай
    - от ихнего Федора. Тот, бывало, где бы ни шатался, ни проказил, а к жратве
    как из пушки. Но Лариса при виде дяди неподдельно, по-хорошему улыбнулась, и
    это сразу примирило Михаила с дочерью.
     Самую неслыханную доброту, однако, выказала Раиса - "бомбу" на стол
    выставила.
     - Берегла к бане, да ладно, ноне жарынь такая - кажный день баня.
     Григорию Михаил налил только для приличия - в рот не берет, но, чего
    никогда не случалось, - Раиса попросила для нее плеснуть. И тут Михаил
    ничего не мог поделать с собой - отмяк сразу. Что ты будешь делать с ней, с
    дурой... Такой уж характер. Сама не рада, а сказать прямо: виновата - ни за
    что. Как угодно будет перед тобой оправдываться - ползком, на коленях,
    делом, но только язык не повернуть в твою сторону. По крайности на первых
    порах.
     Чтобы пристать к мужнину берегу, стать на его якорь, начала загребать
    чуть ли не от Водян.
     - Вы думаете, нет чего своей башкой? Картошка-то, не видите, вся
    сгорела. - Это слово к дочерям.
     - Чего о ней думать? - фыркнула Лариса. - Не у нас одних сгорела - у
    всех.
     - У всех! Все-то, может, помирать собираются, и ты вслед за има?
    Сколько вам отец говорил: поливать надо.
     Ого! - ухмыльнулся про себя Михаил.
     - Сегодня чтобы у меня тридцать ведер было наношено! - И вдруг на свою
    любимицу, на Ларису, которая в это время носом передернула: - Тебе, тебе
    говорю! Кой черт носырей-то задергала. Не кивай, не кивай на Веру-то,
    Вера-то целый день на жаре как проклятая работала, а ты ведь со своей лежкой
    забыла, что и за работа такая. Раз, говоришь, у тебя давленье, дак
    давленье-то не скоком в клубе лечат, а работой. В старину-то люди до упаду
    робили, ни про како давленье не слыхали.
     - В старину-то давленье-то не мерили! - весело рассмеялась Вера. - И
    аппаратов таких не было. Досталось и Вере:
     - А ты ротище-то попридержи. Не ворота у тебя, не телега едет. У отца
    рука болит, сколько в бане не мылся, а они, кобылы, и не подумают.
     - Подумаем, подумаем! - опять с той же прытью отозвалась Вера. - Везде
    воды наносим. Только нервные клетки береги, Федоровна!
     - А ты брось мне эту привычку! - Раиса не закричала, вся просто
    затряслась, надо же на ком-то сорвать злость. - Завела: Федоровна,
    Федоровна! Мати я тебе, а не Федоровна.
     - Ну уж и пошутить нельзя.
     - Нельзя! Все с шуток начинается, да слезами кончается.
     - Хорошо, мам! Твое ценное указание будет выполнено. И со своей стороны
    берем дополнительное обязательство: вместо тридцати ведер принесем сорок.
     Михаил примиряюще махнул рукой:
     - Ладно, завтра насчет воды. Сегодня, говорят, кино интересное.
     - Вот, вот! - запричитала Раиса. - Завсегда у Нас так: мати что ни
    скажет, все не так, се неладно. Да разве будет у нас что хорошо в дому...
     - Папа, папа! - Вера всплеснула руками. - А дядя-то Гриша...
     Все глянули на угол стола, туда, где недавно сидел Григорий. И все
    увидели: нет Григория. Всегда вот так: войдет неслышно и уйдет неслышно.
     А может, так и надо? - подумал Михаил. Чего ему с нами делать? Склеил,
    слепил ихний семейный горшок, давший трещину, вспрыснул всех живой водой - и
    живите на здоровье.
     Непонятный человек, хоть и брат родной! С одной стороны, как малый
    ребенок, как дурачок блаженный, а с другой, как подумаешь хорошенько, -
    умнее его на свете нет.
    ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
    1
     Выдохлась наконец дневная жара - полегче стало дышать.
     На Раису напал трудовой зуд - это всегда случается после очередной
    домашней перебранки, - начала все перетряхивать, все перелопачивать: мыть
    полы, заново переставлять мебель, подметать заулок. А ему что делать?
     Для видимости потолкался по дому, туда-сюда заглянул, обошел усадьбу,
    прошелся с дочерьми до колодца и кончил тем, что отпустил их в клуб, а затем
    и сам пошел.
     Кино уже началось - Михаил еще на крыльце услыхал рев и грохот,
    доносившийся из зрительного зала, - не иначе как военную картину показывали.
     Он постоял-постоял в пустом фойе и пошел в читальню, в которой еще
    недавно хозяйничали ребятишки и молодежь. Журналы и газеты вразброс по всему
    столу, на полу опрокинутые стулья, рваная бумага, песок и, конечно, настежь
    двери: всем скопом, всем стадом кинулись на выход, когда раздался звонок.
     Михаил плотно прикрыл двери, поднял с полу стулья, навел кое-какой
    порядок на столе и только после этого подошел к списку погибших на войне.
     Сто двадцать восемь человек. Целая рота. Это только те, что не
    вернулись с фронта. А ежели к ним прибавить еще тех пекашинцев, которые
    приняли смерть во время войны тут, на Пинеге, - кто от работы, кто от
    голода, кто от простуды на сплаве, кто от пересады в лесу? Разве они не
    заслужили того, чтобы тоже быть в этом списке? Разве не ради родины, не ради
    победы отдали свои жизни?
     Тоня-библиотекарша (это она рисовала список) поначалу размахнулась
    круто - за версту видать первые фамилии. А потом увидела - бумаги не хватит,
    и начала мельчить-лепить так, что последние фамилии без очков и не
    прочитать.
     Ивану Пряслину в этом списке тоже не очень повезло (Тоня еще на букве
    "н" включила тормоза), но Михаил уже привык - сразу уперся глазом в
    отцовскую фамилию.
     Где-то он читал или в кино видел: тридцатилетний сын в трудную минуту
    смотрит на карточку молодого безусого паренька, каким был его отец, убитый
    на войне, и просит у него совета.
     Помнится, это до слез прошибло его тогда, и с той поры не было случая,
    чтобы он, подойдя к этой пекашинской святыне, не подумал бы, что и он уже
    чуть ли не в полтора раза старше своего отца. А все равно, глядя на родное
    имя, выведенное от руки черными, уже полинялыми чернилами, он чувствовал
    себя всегда маленьким недоростком, тем лопоухим пацаном, каким он провожал
    отца на войну...
    2
     После разговора с отцом у Михаила всегда легчало на душе. Он выходил из
    читальни как бы весь, с ног до головы, омытый родниковой водой.
     Сегодня этого привычного ощущения не было. Почему? Неужели все дело в
    Коте-сопле, подслеповатом племяннике Сусы-балалайки, который под парами
    незванно-непрошенно вкатился в читальню? Михаил, конечно, тотчас выставил
    его вон - не смей, мразь эдакая, с пьяным рылом к святыне! - но настроиться
    на прежний лад уже не смог.
     А может, подумал он, шагая по темной деревне и вглядываясь в освещенные
    окна, из-за осени все это? Из-за того, что осень опять подошла к Пекашину?
     Сколько лет уже как кончилась война, сколько лет прошло с той поры, как
    отменили налоги и займы, а его все еще и доселе с наступлением августовской
    темноты будто в ознобе начинает трясти. Потому что именно в это самое время
    начиналась, бывало, главная расплата с налогами и займами.
     Михаил прошел мимо своего дома - хотелось хоть немного успокоиться - и
    вдруг, когда стал подходить к старому дому, понял, отчего у него муторно и
    погано на душе. Оттого, что не в ладах, не в согласии со своими. С Петром, с
    братом родным, за все лето ни разу по-хорошему не поговорил. Парень
    старается, старый дом, сказывают, перетряс до основанья, а он даже не
    соизволил при дневнем свете на его дела посмотреть. Да и с сестрой что-то
    надо делать. Ну дура набитая, ну наломала дров и с домом и с этими детками -
    да ведь сестра же! Какая жизнь вместе прожита!
     Эх, воскликнул про себя Михаил, загораясь, вот вломлюсь сейчас
    нежданно-негаданно и прямо с порога: ну вот что, ребята, посмешили людей - и
    хватит! А теперь давай докладывай старшему брату что и как.
     Он сделал полный вдох, как перед прыжком в воду, решительно оттолкнулся
    от угла старого дома, откуда смотрел на знакомые занавески с кудрявыми
    цветочками в домишке покойной Семеновны, налитые ярким электрическим светом
    изнутри, и снова прилип к углу, потому что как раз в эту минуту из дома
    Семеновны, громко разговаривая и посмеиваясь, вышли люди.
     - Ну, спасибо, спасибо, Лизавета! Опять, слава богу, отвели душу.
     - Бесстыдница, убежала-ускакала от нас - мы хоть помирай без тебя.
     - Дак ведь не за границу ускакала, - ответил Лизин голос, - а вы не без
    ног. Версту-то, думаю, всяко одолеть можете.
     - Можем, можем, Лизавета! Теперь-то живем. Трудно первый раз тропу
    проторить, а по натоптанной-то дороге и слепая кобыла ходит.
     Понятно, понятно, сказал себе Михаил, старушонки из нижнего конца.
    Видите ли, осиротели было, бедные, - негде языком почесать стало, когда та
    из дому своего удрала. А теперь возликовали - можно и у Семеновны горло
    драть.
     А сестрица-то, сестрица-то какова! - продолжал заводить себя Михаил. Он
    расчувствовался-расслюнявился, чуть ли не с повинной хотел заявиться. А она:
    ха-ха-ха, заходите в любое время, а про дом-горемыку и думы нет.
     Закипая злостью, Михаил круто сплюнул и пошагал домой.
    3
     Дома все сияло и сверкало, как в праздник: и крашеный намытый пол, и
    начищенный никелированный самовар, который в ожидании хозяина словно паровоз
    бурлил на столе, и дорогая полированная мебель, отделанная медью. И блестела
    и сверкала Раиса. За сорок лет бабе перевалило, на иную в ее годы и
    взглянуть тошно, а этой никакие годы нипочем. Как молодая девка.
     Михаил сам молодел в такие вечера. Он гордился своим новым,
    по-городскому обставленным домом, всеми этими красивыми вещами, которые
    окружали его, и, чего лукавить, гордился своей красивой румянощекой женой.
     В нынешний вечер ничто не радовало его, ничто не ворохнуло сердце. И он
    как перешагнул порог с насупленными бровями, так и сидел за столом.
     - Что опять стряслось? Какая муха укусила?
     Раиса спрашивала мягко, дружелюбно, но он только вздохнул в ответ. А
    что было сказать? Как признаться в том, что вот он сидит в своем расчудесном
    новом доме, а душой и сердцем там, в старой пряслинской развалюхе?
    ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
    1
     - Где Лизавета? На телятнике все убивается?
     Петр глянул сверху вниз: Анфиса Петровна. Стоит в заулке и, как рыба,
    открытым ртом хватает воздух.
     - Что случилось? - закричал он: Анфиса Петровна с ее здоровьем просто
    так не прибежит.
     - Как что? Разве не слыхал? Ведь те разбойники-то дом хотят рушить.
    Сидят у Петра Житова, храбрости набираются...
     Петр не слез - скатился с дома.
     - А брат... Михаил знает?
     Гневом сверкнули все еще черные, не размытые временем глаза.
     - Черт разберет вашего Михаила! Не знаешь разве своего братца? Удила
    закусил - с места не своротишь!
     - Пойдем, - сказал Петр.
     - Брат, брат... - плеснулся вдогонку плаксивый голос.
     - Чего это он? - Анфиса Петровна посмотрела в сторону крыльца, где с
    двойнятами нянчился Григорий.
     - Больной человек - известно: всего боится, - уклончиво ответил Петр,
    но сам-то он хорошо знал, чего боится Григорий.
    2
     Редкий день не появлялся в ихнем заулке Егорша.
     Крикнет снизу, махнет рукой: "Привет строителям! Помощников не треба?"
    А потом своей прежней вихляющей походкой беззаботно, как будто так и надо,
    подойдет к Григорию, поздоровается за руку, поглядит, потреплет своей
    темной, загорелой рукой по голове детей, а иногда даже по конфетке даст...
     И что бы надо было делать ему? Как разговаривать с этим подонком, с
    этим подлецом? Вмиг спуститься с дома и бить, бить. Бить за Лизу, за деда,
    за племянника, за дом, за все зло, которое он причинил им.
     А Петр с места не двигался. Петр смотрел со своей верхотуры на этого
    жалкого, суетящегося внизу человечка в нейлоновой, поблескивающей на солнце
    шляпчонке, на то, как он заискивающе, по-собачьи заглядывал в глаза больному
    брату, даже детям, угодливо оборачивался к нему, к Петру, - и каждый раз с
    удивлением, с ужасом спрашивал себя: да неужели же это Егорша, тот неуемный,
    неунывающий весельчак, который как солнце когда-то врывался в ихнюю
    развалюху?
     Да, брат-отец - Михаил. Да, Михаилом жила семья. Михаилом и Лизой. Но
    что было бы с ними, со всей ихней пряслинской оравой, кабы не было возле них
    Егорши?
     Михаилу родина сказала: стой насмерть! Руби лес! И Михаил будет стоять
    насмерть, будет рубить лес. И месяц и два не выйдет домой. А им-то,
    малявкам, каково в это время? Им-то кто какой-нибудь затычкой заткнет
    голодный рот? Их-то кто обогреет, дровиной стужу в избе разгонит?
     И это было счастье для них, великое благо, что Егорша мот и сачкарь.
    Все равно раз в десятидневку выйдет из леса. Хоть самый ударный-разударный
    месячник (а им, этим месячникам, числа не было в войну и после войны), хоть
    пожар кругом, хоть светопреставление. Под любым предлогом выйдет. А раз
    выйдет - как же к ним-то не заглянуть?
     И вот так и получалось: свои интересы, свои удовольствия, об ихней
    ораве и думушки не было, а все чем-нибудь помог: то дровишками, то горстью
    овса, который прихватывал у лошадей (лошадям, чтобы воз с лесом тащили, в
    самые тяжкие дни войны выписывали овес).
     Но дело даже и не в дровишках и горсти овса. Одно появление Егорши в
    ихнем доме все меняло, все перевертывало.
     Сидели, помирали заживо на печи - в темноте, во мраке (лучину экономили
    - в лесу растет!), вслушивались в нескончаемый голодный вой зимней метели в
    трубе, да вдруг на пороге Егорша.
     Сейчас-то быть веселым да безунывным что. А ты попробуй смеяться,
    скалить зубы, когда с голоду и холоду умираешь.
     Егорша умел это делать - и в войну где он, там и жизнь.
     Да и только ли в войну? А после войны, когда Звездоня пала, кто выручил
    их? Конечно, Лиза, конечно, сестра пожертвовала собой ради них, да ведь и
    он, Егорша, при этом не сбоку припеку был. Не важно, как у него это вышло,
    что было на уме, но он, Егорша, взамен Звездони привел к ним новую корову.
     И вот почему, когда они стали уходить из заулка с Анфисой Петровной,
    заплакал, зарыдал больной Григорий: "Брат, брат, не горячись!.. Брат, брат,
    не забывай, что сделал для нас Егорша..."
     Нет, забыть, что сделал для них, для ихней семьи Егорша, нельзя.
    Никогда! Даже на том свете. А с другой стороны, надо же что-то делать. Надо
    же как-то обуздать его, спасать ставровский дом.
     Анфиса Петровна не иначе как по старой председательской привычке сразу,
    как только они переступили порог кухни, взяла в работу Петра Житова и Паху
    Баландина - они тут были за главных: дескать, люди вы или не люди?
    Опомнитесь! Что собираетесь делать?
     - А чего мы собираемся делать? Чего? - пьяно икнул Петр Житов и вдруг
    широко раззявил грязную, обросшую седой щетиной пасть, в которой редко, как
    пни на болоте, торчали остатки черных, просмоленных зубов, захохотал: -
    По-моему, ясно, чего мы делаем. Вносим свой вклад для борьбы с засухой.
     Ликующий вой и рев поднялся в продымленной, как старый овин, кухне:
     - Правильно, правильно, папа!
     - А мне дак еще Чирик помогает, - ухмыльнулся Вася-тля, застарелый
    холостяк с красными рачьими глазами, и вслед за тем начал вытаскивать из-под
    стола черную упирающуюся собачонку нездешней породы - маленькую, кудрявую, с
    обвислыми ушами. - Ну-ко, Чирко, покажи, как ты с засухой борешься.
     - Цирковой номер в исполнении заслуженного артиста Василья Обросова и
    его четвероногого друга-ассистента... - опять, к всеобщему удовольствию,
    сострил Петр Житов.
     - Я тебе покажу цирковой номер! - Анфиса Петровна схватила ухват от
    печки, стукнула об пол.
     Вася-тля то ли с перепоя, то ли ради забавы заорал на всю кухню:
     - Чирко, Чирко, враги!
     Собачонка отчаянно залаяла, а потом под общий смех и хохот залаял и сам
    Вася-тля: встал на четвереньки и гав-гав - с подвывом, с выбросом головы, не
    хуже своего песика.
     И вот от этого содома, надо думать, и очнулся лежавший на голом топчане
    возле двери справа Евсей Мошкин. Очнулся, поглядел вокруг ничего не
    понимающими глазами.
     - Робята, вы чего это делаете-то? Пошто вы свиньями-то да скотами
    лаете, образ человечий скверните?
     - Лекция во спасение души, - коротко объявил Петр Житов, а добродушный
    Кеша-руль, тоже из застарелых холостяков-пьяниц, смущенно улыбаясь, сказал:
     - А ты, дедушко, лучше выпей, не ругай нас. Ну?
     Евсей трясущейся рукой взял протянутый стакан с красным вином.
     - Ну, Евсей Тихонович, не знала, не знала я. Вот до чего ты дошел, с
    кем связался...
     - Грешен, грешен, Анфиса Петровна. Хуже скота всякого живу...
     - Да ты, может, и на разбой с има пойдешь?
     - На разбой?.. - Евсей беспомощно оглянулся вокруг себя.
     - За оскорбление личности штраф! - зычно, не то полушутя, не то всерьез
    крикнул Паха Баландин.
     Анфиса Петровна на этот раз даже не удостоила его взглядом.
     - Давай, давай, - снова навалилась она на старика. - Только тебе и не
    хватало взять топор да с этими бандюгами самолучший дом в деревне разорять.
     - Какой дом?
     - Да ты что - ребенок?! Ставровские хоромы зорить тебя поведут. Затем и
    поят, вином накачивают.
     Евсей поставил на топчан сбоку от себя стакан с вином, поискал глазами
    в красном углу Егоршу. Но Егорши там уже не было. Егорша выскочил из-за
    стола, как только Анфиса Петровна начала отчитывать Петра Житова и Паху
    Баландина: сроду не мог сидеть да выжидать. Выскочил, шляпу на глаза, руки в
    брюки: ко мне все претензии, я здесь парадом командую! Но Анфиса Петровна не
    видела, не замечала его, сколько он ни скакал, ни прыгал перед ней. И это
    для самолюбивого Егорши было хуже всякого наказания, всякой пытки. И вот
    наконец нашелся человек, в которого можно было разрядить свою ярость.
     - Че башкой крутишь? - подскочил он к Евсею. - Меня давно не видал?
    Соскучился? А может, тоже мораль читать будешь?
     - Неладно, неладно это, Егорий...
     - Че неладно? Че неладно? Неладно, что свое законное беру? А это ладно
    - родного внука как последнюю падлу на улицу? Ловко получается. Дед,
    понимаешь, рвал, рвал из себя жилы, а тут с офицериком с одним сколотышей
    нахряпали - лады, законные наследнички.
     Все время, с первой минуты своего появления в доме Петр держал себя в
    руках. Кипятилась, выходила из себя Анфиса Петровна, задирал гостей на
    потеху себе и собутыльникам Петр Житов, кривлялся Вася-тля, Егорша раза два
    подскакивал к нему, тыкал в бок специально для того, чтобы вызвать на
    скандал, - ни единого слова. Зажал себя как в тиски. А тут, как только
    Егорша задел сестру, моментально словно капкан сработал.
     Удар был не такой уж сильный, не с размаху, тычком бил, но много ли
    пьяной ветошке надо? Кубарем полетел на заплеванный, забросанный окурками
    пол. Но тотчас же вскочил, и в руке у Егорши сверкнул нож-складень.
     - Робята, робята! - что было силы завопил Евсей, потом с неожиданным
    для его возраста, проворством бросился меж Петром и Егоршей, пал на колени.
    - Что вы, что вы это надумали-то? Да вы уж лучше меня бейте, Я во всем
    виноватый, я... - И слезно, как малый ребенок, заплакал.
     Егорша вялым движением руки отбросил нож в угол кухни, где стоял
    железный ушат с водой, поднял с пола свою шляпу.
     - Вставай. Здесь не церква, чтобы на коленях стоять, а мы не боги.
     - Нет, нет, не встану, Егорий, покудова с Петром не помиришься...
     - Кто это будет мириться с таким бандитом, - сказала Анфиса Петровна. -
    Он ведь вишь из каких теперь... Сразу за нож...
     А добродушный Кеша-руль, чтобы поскорее восстановить в компании прежний
    мир, начал наливать Евсею и Егорше вина - иного средства примирения он не
    знал.
     Но Евсей замахал руками:
     - Нет, нет, не буду на иудины деньги пить.
     - Это еще че? - рявкнул Егорша.
     - А то, Егорий, что грех великий на душу взял...
     - А ты не взял? Один я пропивал эти самые иудины пятаки?
     - И я взял. Я еще грешнее тебя... Мне-то уж совсем нету прощенья.
     - Ну а раз нету, бери склянку!
     - Нет, не возьму, не возьму, Егорий. - Евсей поднялся с пола.
     - Да ты, дедушко, больно-то не капризь, ну? Пей, покудова дают, - опять
    к примирению воззвал Кеша.
     - Вот именно! - мрачно процедил Петр Житов и вдруг сплюнул, когда
    увидел вновь опускающегося на колени старика.
     А Евсей опустился, осенил себя крестом и начал отвешивать земные
    поклоны с пристуком о пол. Всем поклонился. Тем, кто сидел за столом, Анфисе
    Петровне, Егорше, ему, Петру.
     - Простите, простите меня, окаянного. Я, я во всем виноват...
     Егорша первый не выдержал:
     - Ну хватит! Не на смерть идешь, чтобы башкой в половицы колотить.
     - А может, и на смерть, - тихо сказал Евсей. Затем поднялся на ноги и,
    не сказав больше ни слова, вышел.
    4
     Петра встретила сестра у порога, под низкими полатями. Зашептала с
    испугом, кивая на открытую дверь на другую половину:
     - У Гриши опять припадок...
     - Знаю.
     - Знаешь? Да откуда тебе знать-то? Тебя и дома-то не было, когда его
    схватило.
     Эх, сестра, сестра! Разве ты про себя не знаешь? Не знаешь, что с тобой
    делается в ту или иную минуту? Так как же ему-то не знать, что с Григорием?
    Ведь они с братом один человек, разделенный надвое, на две половины. И все,
    все у них одинаково. Им даже сны в детстве одни и те же снились - разве ты
    забыла про это?
     Устало, как старик, волоча ноги, Петр прошел к столу, на котором
    теплилась с привернутым фитилем керосиновая лампешка, сел.
     - Чай пить будешь?
     - Потом, потом...
     - Да ты сам-то хоть здоров?
     - Ты лучше к нему иди, к брату. Пить дай...
     - Да я недавно давала.
     - Еще дай.
     Вскоре с той половины донесся приглушенный голос Лизы:
     - Полегче немножко, нет?
     Григорий - он знал, хотя и не расслышал его голоса, - отвечал: конечно,
    полегче. А какое там полегче, когда он, здоровый человек, весь был измят и
    измочален!
     Да, каждый раз, когда с Григорием случался припадок, бросало в немочь и
    его, Петра. И так было уже девять лет...
     Он заставил себя встать, Зачерпнул ковшом воды из ведра - его тоже
    мучила жажда, - напился, потом достал из старенького, перекошенного шкафика,
    который служил для старой Семеновны и комодом и посудником, тетрадку.
     Нет, больше так невозможно. Анфиса Петровна отвела топор от
    ставровского дома - вслед за Евсеем Мошкиным все наладились восвояси, - но
    надолго ли?
     Нет, нет, говорил себе Петр, без вмешательства властей не обойтись. А
    иначе все они перегрызутся. Все: и братья, и сестра, и деревня вся...
    ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
    1
     Евсея искали три дня.
     Первым хватился старика Егорша. На другой день после попойки у Петра
    Житова он целый день выходил вокруг Пекашина, а под вечер заявился даже в
    сельсовет: примите меры, человек пропал.
     - Убирайся, пьяница! - закричала на него секретарша. - Пьют, жорут без
    памяти, а потом еще: примите меры...
     Через день, однако, Егорша снова пришел в сельсовет, и тогда уж из
    сельсовета начали обзванивать окрестные деревни: не видно ли, мол, у вас
    нашего попа? Не потрошит ли где ваших старушонок? (После похмелья Евсей
    частенько наведывался к своей клиентуре.) Нет, ответили оттуда, не видали
    вашего попа.
     Стали искать в Пекашине. Обошли все задворье - старую конюшню, старую
    кузницу, места, куда в летнее время частенько наведывался пьяный народишко,
    заглянули даже в бани - нет старика.
     А нашел Евсея Мошкина Михаил Пряслин.
    2
     Михаил в тот день с утра отправился в навины. Рука пошла на поправку,
    руке стало лучше - неужели сидеть дома? Неужели немедля не выяснить, в каких
    он теперь отношениях с косой?
     Сена у него поставлено пустяки, до великого поста не хватит, а ведь уже
    август на исходе. Да и дожди вот-вот зарядят, не бывало еще такого, чтобы
    летнюю засуху осень не размочила.
     Эх и покосил же он всласть! Травешка остарела, вся высохла-перевысохла,
    как проволока звенит, в другое время еще подумал бы, стоит ли овчинка
    выделки, а сейчас, после месячного безделья, кажется, кустарник готов был
    косить.
     Сперва он щадил, оберегал больную руку, так и эдак применялся к
    рукоятке, к держаку (ведь узнает медичка, что опять работал, - заживо
    съест), а потом про все забыл: и про больную руку, и про отдых, и про еду.
     Курил на ходу. Костра не разводил, чайника не грел - бутылку молока
    стоя выпил. И все равно вдосталь не наработался. Когда солнце село и вокруг
    стала разливаться вечерняя синь, такая досада взяла, что хоть плачь. И тут
    он вспомнил, как работали в старину.
     Степан Андреянович - он сам слышал от старика, - когда смолоду на
    Верхней Синельге страдовал, один раз неделю не разжигал огня - жалко было
    тратить время на приготовление горячей пищи. Сухарем, размоченным в ручье,
    пробавлялся. Или взять Ефрема из Водян, старика, который в прошлом году
    помер. Как человек дом свой, бывало, строил? До того за день вымотается, что
    вечером сил нет на крыльцо подняться. Ползком вползал в избу. И все равно -
    не наробился, все равно, сказывают, каждый раз со слезами на глазах пенял
    богу: "Господи, зачем ты темень-то эту на земле развел? Пошто людям-то
    досыта наробиться не дашь?"
     Августовская темень застала его посреди дороги. Поповым ручьем
    пробирался - исхлестало, иссекло кустарником, того и гляди глаза выстегает.
    А он чуть ли не улюлюкал, не крякал от удовольствия. Хорошо отделали березы
    да осины запотелое, зажарелое за день лицо, освежили и отшлепали на славу -
    ни в одной парикмахерской так не сумеют. И вообще он первый раз за все
    время, что был на бюллетене, был по-настоящему счастлив и ни о чем не думал.
     Да, и ни о чем не думал.
     Это ужас, оказывается, чистое наказанье, когда голова работает, Все
    видишь, все замечаешь. В совхозе не так, дома не так. Газеты читаешь - опять
    из себя выходишь.
     А вот сейчас - благодать. Пусто и ясно в голове, как в безоблачном
    небе. Все вымело, все вычистило работой. И даже то, что он косил сегодня на
    тех запущенных полях в навинах, о которых еще вчера кипел и разорялся, -
    даже об этих полях он ни разу за день не подумал.
     Эх, болван, болван! - говорил себе Михаил с издевкой, как бы со
    стороны. Наишачился, начертоломился досыта - и рад. Немного же, оказывается,
    тебе надо. Ну да удивляться тут нечему. Всю жизнь от тебя требовали рук.
    Рук, которые умеют пахать, косить, рубить лес, - так с чего же тебе
    голова-то в радость будет?
    3
     Лыско залаял, когда Михаил подходил уже к старой конюшне. Залаял
    яростно, во весь голос в том самом месте, где когда-то стояла силосная
    башня, и ему ничего не оставалось как свернуть с дороги, потому что беда с
    этой силосной башней, а вернее с ямой, которая от нее осталась: постоянно

/ Полные произведения / Абрамов Ф.А. / Дом

Смотрите также по произведению "Дом":

• Краткое содержание