Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Булычев К. / Чужая память

Чужая память [5/6]

  Скачать полное произведение

    Мать тщательно накрасилась, достала сервиз из шкафа, подаренный к свадьбе, поредевший, но ценимый. Отец, конечно, запоздал, и гости сначала выслушали гневную речь в его адрес.
    Иван ходил по большой комнате, вглядываясь в вещи, многие так и прожили в этой давно не ремонтировавшейся квартире все тридцать лет. Несколько лет назад собрали денег на ремонт, но тут подвернулась горящая путевка в Дом творчества писателей в Коктебеле. Эльза прожила месяц в самом центре культурной жизни, а Виктор снимал койку в поселке и после завтрака волочился в Дом творчества за кисочкой. Иван никак не мог сообразить, что же его так тянуло сюда? Он прошел на кухню. Потолок стал темнее, клеенка на столе новая. Сколько раз он сидел на этой кухне за поздними бесконечными разговорами. И сюда он пришел после ухода Лизы... И Эльза, потрясенная предательством Лизы, повторяла, что этого и надо было ждать... Зато перед Сергеем теперь открылась дорога в науку.
    Ниночка вбежала в кухню.
    – Что ты тут потерял?!
    – Прошлое, – сказал Иван. – Но не стоило находить.
    Эльза тоже пришла на кухню и стала чистить картошку.
    – Простите, – сказала она, – но я не смогла отпроситься. Сейчас все будет готово. Десять минут. Ниночка, почисть селедку.
    Пришел, волоча ноги, бледный и заморенный Виктор.
    – Похож, – сказал он Ивану, здороваясь. – Как две капли.
    Он поставил на пол сумки. Потом из одной вытащил бутылку водки и несколько бутылок минеральной воды. И быстро сунул их в холодильник.
    – Я тебя просила? – начала Эльза. – Я тебя просила раз в жизни что-то сделать для дома...
    – Погоди, кисочка, – сказал Виктор, – не сердись! Я такое зрелище сейчас видел, ты не представляешь.
    – Масло купил?
    – Купил, купил, сейчас достану. Понимаешь, обезьяна под троллейбус попала. Вы можете себе такое представить?
    Он шарил глазами по Ивану, будто рассказывал только ему.
    – Какая обезьяна? – испугалась Ниночка. Казалось бы, в городе сотни обезьян, да и не знала она, что Джон сбежал. – Черная? Большая?
    – Я ее уже мертвую видел. Громадная, – сказал Виктор. – На месте, одним ударом! Это же не чаще, чем драка двух львов на улице Горького, можно подсчитать вероятность. Из зоопарка, наверное, сбежала.
    – Его Джоном звали, – сказала Ниночка. – Это он, правда?
    Она взяла Ивана за руку. Тот кивнул.
    – Что? – спросил Виктор. – Ваша обезьяна, из института? Ну тем более за это надо выпить. И срочно. Вечная ей память. Наверное, в валюте за нес платили?
    – Это какая наша? – удивилась Эльза. – Из вивария?
    – Да.
    – Искусственная или настоящая?
    – Настоящая, – сказала Ниночка зло. – Самая настоящая.
    – Шимпанзе-самоубийца! – расхохотался Виктор.
    Ниночка увела Ивана в комнату.
    – Ты расстроен за Ржевского? – тихо спросила она.
    – Ему сейчас плохо.
    – Но это же случайность.
    – Случайность.
    За столом царили улыбки и благодушие. Правда, Иван не пил, совсем не пил, и все согласились, что правильно, молодому человеку лучше не пить.
    Виктор быстро захмелел. Последние годы ему достаточно было для этого двух-трех рюмок, а тут он, пользуясь тем, что внимание Эльзы приковано к гостю, опрокинул их штук пять. И сразу стал агрессивен.
    Ниночка не любила своего отца в таком состоянии – как будто в нем таился другой человек, совсем не такой деликатный и мягкий, как обычно, человек злой, завистливый и скрывающий свою зависть за умением резать правду-матку.
    – Мы с отцом твоим, Ваня, – сказал Виктор, – были друзьями. Веришь?
    Иван кивнул. Виктор был близок к истине.
    – И остались бы, если бы не бабы и не его карьеризм. Он стремился вверх любой ценой. Ради славы готов был убить. А я... Я не мог наступать на людей.
    Эльза пошла за печеной картошкой, загремела крышкой духовки. Виктор наклонился к Ивану и сказал:
    – Я ему завидовал. Всегда. И был не прав. Теперь я ему не завидую, понимаешь? Он довел себя до трагедии одиночества. И ты – его расплата.
    Иван послушно кивал, как истукан. Щеки его покраснели. Ниночка не знала, как его увести.
    – Ржевский будет беспокоиться, – сказала она.
    – Я оставил ему этот телефон, – сказал Иван, не двигаясь. Он внимательно смотрел на Виктора, будто приглашая его продолжать.
    Эльза принесла блюдо с печеной картошкой. Хрусталинки соли блестели на серой кожуре. Она грохнула блюдом о стол.
    Виктор поднялся, подошел к Ивану, наклонившись, обнял его за плечи.
    – Ты мне неприятен, – громко сказал он. – Но это не ты, а он, понимаешь?
    – Папа!
    – Молчи. Он, может, сам не понимает, он меня ограбил, а через столько лет опять явился. Тебе Эльзы мало? Тебе Лизетты мало? Ты за мою Ниночку взялся? Не дам! Не дам, понимаешь? Ничего тебе не дал и не дам!
    – Молчи! – закричала Эльза.
    Ниночка вскочила.
    – Пошли отсюда, Иван!
    Эльза плакала. Виктор поплелся за ними в прихожую.
    – Ты не понимай меня в прямом смысле, – бормотал он.
    К счастью, они быстро поймали такси.
    В институте Иван сразу лег. Ему было плохо.
    33
    Четкий кошмар пришел той ночью к Ивану. Из тех кошмаров, что не оставляли не освещенными ни одного уголка памяти Сергея Ржевского, заставляя Ивана знать о нем больше, чем сам Сергей.
    Он вошел в комнату в бараке, кипя злостью и обидой, а Лиза, еще ничего не подозревая, бросилась к нему, обняла длинными тонкими руками мокрый от дождя пиджак, быстро и тепло поцеловала мягкими податливыми губами, стала стаскивать пиджак, приговаривая: «Ну, снимай же, ты чего сопротивляешься? Я сейчас же его проглажу». Потом с пиджаком в руке замерла: «Что-то случилось? На работе? У тебя неприятности?» Она говорила таким виноватым голосом, будто неприятности на работе бывали только из-за нее. Он смотрел, понимая, что она ни в чем не виновата, но все – и ее близорукий взгляд, и дрогнувшая нижняя губа, и даже движение ее рук, чтобы отвести в сторону прядь волос, отросших и забранных сзади резинкой, – не вызывало обычного умиления.
    – Я не хочу есть, – сказал он, проходя в комнату из маленькой прихожей
    – метр на два, но тут же подался назад – совсем забыл, что Катя болела третий день, даже не спросил о ней, но это лишь усилило раздражение.
    Они стояли в прихожей совсем близко, но не касаясь друг друга. Краем глаза Сергей видел, что на столе под лампой стоит тарелка, рядом хлеб и масло.
    Так они и стояли в прихожей. И не могли никуда уйти. Иван догадался, что в этой неподвижности и таится кошмарность сна. И пока разговор не завершится, они не двинутся из тесной прихожей.
    – Расскажи, что случилось?
    – Ты мне не сможешь помочь.
    – Но я хоть выслушаю. Раньше ты мне все рассказывал.
    – Меня не зачисляют в аспирантуру.
    – Не может быть!
    – Ничего, – сказал Сергей. – Пойду в школу, буду преподавать биологию...
    – Почему не берут? Ты же лучше всех. И твой диплом печатать взяли.
    Сережа молчал и думал, что у Лизы скошенный лоб и слишком широкие скулы.
    – Это из-за меня? – прошептала Лиза. – Ну скажи, скажи.
    – Я сам во всем виноват. Сам. Понимаешь, только сам. Не надо нам было встречаться, – сказал он наконец.
    А в прихожей – метр на два – тесно и душно, кружится голова, и Иван знает, что сейчас Лиза задохнется. У Лизы плохое сердце, она совсем больная, здесь, в тамбуре, ей не хватит воздуха, и она умрет. Тогда все кончится, его возьмут в аспирантуру, только надо еще потерпеть... и потом станет легче.
    А ему, Ивану, хоть это не его вина и не его боль, необходимо спасти Лизу, открыть окно, сломать стену, хотя бы распахнуть дверь. И он просыпается. Тихо. Теперь никто не дежурит по ночам в комнате. И вообще, почему человек должен жить в институте? Как в виварии. Вот притащили шкаф, списанный в какой-то лаборатории, белье, лежащее в нем, пропитывается застарелым запахом кислоты. Снять, что ли, комнату? В каком-нибудь бараке.
    Иван достал журнал и попытался читать. Журнал был испанским. Испанского языка Ржевский не знал. Испанский язык учил Иван. Это было важно. Он почитал несколько минут, потом его одолела дремота.
    34
    – Сократите свои штудии, – сказал профессор Володин. – Вы сведете себя с ума. Я серьезно говорю. Раньше это называли мозговой горячкой. Теперь мы придумаем современное название, но помочь вам не сможем. Молодой человек, а давление прыгает, как у старика. Больше свежего воздуха, можете бегать рысцой.
    – Я и в молодости не бегал рысцой, – сказал Иван. Тряхнул головой и добавил: – Попробую.
    На следующее утро натянул Иван спортивный костюм, белая полоса, как лампасы, побежал трусцой сначала по асфальтовой дорожке, потом свернул в проход между бывшими бараками, попал в промоину, промочил ноги, разозлился на себя. В той, первой молодости он был куда подвижнее.
    Тут Иван вспомнил, что его ждет Ниночка. Надо заниматься, раз обещал.
    Занятия с Ниночкой выбивали Ивана из колеи, он не мог признаться ученице, что дело в ней. Он сравнивал себя с шофером-профессионалом, который обучает езде новичка. Ниночка была обыкновенной, в меру способной ученицей. Но не больше. Без искры. Часы, которые он проводил с ней, утомляли – ему достаточно было проглядеть страницу, чтобы понять больше, чем имел в виду автор учебника. Но он не мог позволить себе спешить – Ниночка должна была понять то, что было для нее сокровенной тайной, а для него – запятой в уже прочитанной книге. А ощущение времени, ускользающего, дорогого, невозвратимого, у Ивана было чужое – от Ржевского. Казалось бы, он, Иван, должен бы быть куда ближе к Ниночке, для которой сегодняшний день не имел особой ценности, потому что впереди их было бесконечное множество. А в Иване жила внутренняя спешка, желание успеть... Надо было что-то сделать. Сделать, несмотря на предостережения доброго профессора Володина. Что Володин понимает в монстрах? Он же их раньше не лечил. Докторам важно сохранить в целости его бренное тело. Отцу важно использовать его голову. Использовать безжалостно, как собственную. А что нужно Ивану? Жизнеспособен ли он? Дурное самочувствие, хандра, вспышки ненависти к журналам, что отец подкладывает к нему на стол, – это свойства его еще не стабилизированного характера или органические пороки, которые свойственны всем подобным монстрам? Лев и Джон умерли – нет его родственников. Эксперименты на людях пока остановлены – научный мир смотрит на Ивана с различной степенью доброжелательности или зависти. Для всех он – колонки цифр, рентгенограммы, строчки в отчетах. А рядом сидит очаровательная Ниночка и старается осознать закон Харди – Вайнберга, и популяционная генетика для нее выражается сейчас в движущейся картинке, на которой население города Балтимора свертывает языки, – классический пример из учебника, а Ниночке хочется сходить в кино независимо от того, каков процент аллелей в популяции этой Балтиморы рецессивен. И в этой весьма удручающей жизненной картине у Ивана лишь один просвет – взгляд Пашки Дубова и пыльные пакетики из ящика на антресолях. – А в «Ударнике» сегодня начинается неделя французского фильма, – сообщила вдруг Ниночка. Не выдержала. Теперь надо сделать так, чтобы она не потащила Ивана за собой в кино, потому что ему хочется просмотреть купленную вчера у букиниста книгу любознательного епископа Евгения о древностях новгородских. На это как раз ушла вся зарплата младшего научного сотрудника, если не считать того, что отложено на сигареты. 35 Мозг – система, которая имеет пределы мощности. Лишь малая часть его клеток работает активно. Это вызвано не недосмотром природы, а ее мудростью. Мозг надо беречь. При ускоренном создании, взрослой особи к ней переходит весь жизненный опыт условного отца. Чем выше организован донор, тем активнее трудится его мозг, тем ближе он к пределу своих возможностей, тем меньше у него резервов. То есть мозг Ивана, его нервная система с первого мгновения жизни были перегружены информацией. Усталость Ржевского, истощение его нервной системы достались Ивану. Но, «родившись», Иван медленно начал поглощать информацию. Он не просто продолжал Ржевского, он спешил отделиться от него, утвердиться, наполнить мозг собственной информацией, а не постепенно, годами набирать ее, как все люди. Ощутив перегрузку, осознав опасность, зазвенели в мозгу предупреждающие сигналы – и мозг принялся отчаянно бороться с чужой памятью Сергея Ржевского. Господи, подумал Иван, сколько хлама накапливается в каждом мозгу за полвека. И каверза на математической контрольной в четвертом классе, и взгляд Зины из соседнего двора, и содержание поданного в октябре прошлого года заявления об улучшении жилищных условий слесаря Синюхина... Борьба с Ржевским оборачивалась борьбой с собственным мозгом, и тот выплескивал мысли и образы прошлого – клетки, населенные информацией Ржевского, буквально вопили, что истинные хозяева – они. «Что же теперь делать?» – думал Иван. Принимать валерьянку? Бросить читать и писать? Не обременять мозг новыми мыслями? Это невозможно. Проще повеситься. А больная совесть профессора Ржевского, столь легкомысленно переданная его незаконному сыну, жаждет покоя. Может кончиться тем, что Иван рехнется, а Ржевский не перенесет провала. Не только провала эксперимента – провала человеческого. Тут все ясно как день. Значит, чтобы не погубить Ржевского, надо выжить самому. А чтобы выжить самому, надо избавиться от недавнего прошлого Ржевского – заколдованный круг. 36 Иван подстерег Пашку Дубова у служебного входа. Тот шел с хозяйственной сумкой – из пакетов высовывались горлышки бутылок минеральной воды. Дубов вовсе не удивился, увидев Ивана. – Вы чего тогда не подошли? – сказал он. – Я же сразу вычислил. Вы – сын Сергея Ржевского. Точно? Удивительное сходство. Даже в манерах. Иван не стал спорить. Потом они долго сидели на лавочке в Александровском саду. Дубов послушно отчитывался в экспедициях, в которых работал, даже рассказал о том, почему он женился недавно на студентке и как плохо это отразилось на его положении в музее, потому что его предыдущая жена, даже две предыдущие жены, работают там же. Дубов, оказывается, имеет плохое обыкновение влюбляться в экспедициях. И всерьез. Это вело к алиментам, что накладно при зарплате младшего научного, который так и не собрался защититься. – А как Сергей? – спрашивал он время от времени, но Иван умело переводил разговор на дела экспедиционные, и Дубов послушно переходил к продолжению рассказа. – Хотите летом с нами? – спросил он. – Мы будем недалеко, в Смоленской области. Я бы уехал на Дальний Восток, но Люсенька в положении, она возражает. – Хочу, – сказал Иван. – А Сережа, Сережа не соберется? Взял бы отпуск. – Нет, он занят. – А вы учитесь? Я даже не спросил. – Я биолог, – сказал Иван. – Я был убежден, что Сергей станет археологом. И выдающимся. – Я его заменю, – сказал Иван. – Хотя бы на месяц, во время отпуска, – согласился Дубов. – Я буду рад. Я очень любил Сережу. Жаль, что наши пути разошлись. А он не будет возражать? – Наверное, будет, – сказал Иван. – Он против того, чтобы вы отвлекались, да? – Против. – А вас тянет? – Я нашел коллекцию отца. И у меня такое чувство, что собирал ее я сам. У меня нет такого чувства по отношению к другим делам отца. – А мой отец хотел, чтобы я стал юристом, – сказал Дубов. – Но я был упрям. Я сказал ему, что нельзя из сына делать собственное продолжение. – Почему? – заинтересовался Иван. – Потому что отец не может знать, какое из продолжений правильное. В каждом человеке заложено несколько разных людей. И до самого конца жизни нельзя сказать, кто взял верх. Я убежден, что Сережа мог стать хорошим археологом. Но стал хорошим биологом. Мы с вами не знаем, когда и что случилось в его жизни, что заставило его на очередном жизненном распутье взять вправо, а не влево. А может, ему до сих пор иногда бывает жалко, что он не забирается утром в пыльный раскоп, не берет кисть и не начинает очищать край глиняного черепка. Кто знает, что за этой полоской глины? Может, громадный Будда, которого откопал Литвинский? Может, неизвестный слой Трои? Может быть, целая эпоха в жизни человечества, открытие которой сделает нас вдвое богаче... Господи! – Дубов поглядел на часы и расстроился. – Люсенька мне буквально оторвет голову. У нее завтра семинар, а я еще обед не приготовил. Запишите мой телефон. 37 Есть с утра не хотелось. Иван напился прямо из кофейника холодного вчерашнего кофе, с тоской поглядел на стопку новых журналов. Тут его вызвал Ржевский. Иван подумал, что Ржевский за последние недели заметно осунулся. – Смотри, – сказал он, подвигая через стол стопку медицинских отчетов. – Это то, о чем пациенту знать не положено. Но ты активно занимаешься самоуничтожением. В отчетах не было ничего нового. Правда, есть некоторый регресс. Такое впечатление, что он старик, у которого барахлят различные системы. – Физиологически я тебя обгоняю, – сказал Иван равнодушно. – Созываем консилиум. Наверное, переведем тебя в клинику. – Там я точно загнусь, – сказал Иван. – Но ты сам не хочешь себе помочь. – В клинике они могут лечить то, что им знакомо. А я только кажусь таким же, как другие люди. – Ты устроен, как другие люди. – Не верю. Каждый человек запрограммирован на определенную продолжительность жизни. Хотя бы приблизительно. Возможно, программа эта отрабатывается в утробе матери. Ты тоже не знаешь, как эта система действует. Все эти годы ты гнал себя к практическому результату. На философскую сторону дела взглянуть не удосужился. – На философскую? – спросил Ржевский раздраженно. – А может, на мистическую? В кабинет заглянула Гурина подписать бумаги о питании для новых обезьян. Ржевский подписал, не читая. – О чем мы говорили? – спросил он, когда Гурина ушла. – О том, что ты, отец, боишься провала эксперимента больше, чем моего разрушения. Не бойся, независимо от конечного результата эксперимент великолепен. Ты все делал точно. – Балбес! Ты же мой сын. – Ты давно это понял? – Помнишь, ты заходил ко мне на днях, копался на антресолях в старых черепках? Я очень не хотел, чтобы ты уходил. – Я снова видел Дубова. Он обещает взять меня в экспедицию. Тебя тоже звал. Он до сих пор убежден, что ты стал бы великим археологом. – Может быть. Только это скучно. – Мне так не кажется. – В твоем возрасте я еще жалел иногда, что сижу в лаборатории. Это у нас общее детское увлечение. – А если для меня это важно и сейчас? – Не отвлекайся. У нас есть проблемы и поважнее. Иван пожал плечами. Если в самом деле человек должен всю жизнь выбирать дороги, то отец очень далеко ушел по своей. И уже не может понять, что проблема выбора на распутье, решенная им, может быть не решена Иваном до конца. – Ты авторитарнее меня, – сказал Иван. – Перед тобой серия задач. Это и есть твоя жизнь. Решил одну, решаешь другую, и самочувствие подопытных кроликов тебя не волнует. – Самоуничижение паче гордыни. – Я не о себе, отец. Иван встал, подошел к окну. Снег сохранился только под деревьями и в тени, за домом. Над белыми домами у горизонта шли высокие пушистые облака. Таких зимой не бывает. Если утром лечь в степи и смотреть в небо, то очень интересно следить, как они переливаются, меняя форму, и мысленно угадывать эти изменения, представляя себя небесным скульптором. – О ком же? – услышал он настойчивый голос отца. – О ком же? Ты меня слышишь? – О твоем давнем эксперименте. С Лизой. Тогда, тридцать лет назад, Виктор сказал тебе, что ты должен выбирать между Лизой и наукой. А ведь выбирать не надо было. Просто тебе удобнее было выбрать. – При чем тут Виктор? – Он очень вовремя пугнул тебя. – Не помню. – Я мог бы написать исследование о свойствах человеческой памяти. Как ловко она умеет выбрасывать то, что мешает спокойствию и благополучию ее хозяина. Ты ее мог найти и вернуть. – Как ее найдешь, если даже адрес... – Вдруг Ржевский замолчал. И Иван понял, почему. Он отвечал как бы чужому человеку, а вспомнил, что говорит сам с собой. Облако за окном наконец-то перестало напоминать Алевича, спрятав внутрь его нос. Налетел ветер, и деревья в парке дружно склонились в одну сторону, помахивая вороньими гнездами на вершинах. – Не так, – сказал Ржевский. – Конечно, я сначала боялся ее возвращения. А потом смог жить без нее. Если бы я хотел найти, то нашел бы и в Вологде. Но никакого разговора с Виктором я не помню. – Он в самом деле ничего не решал, – сказал Иван. – Дело только в нас. Ты выбрасываешь что-то из головы, прячешь в подвалах мозга, забрасываешь сверху грудой тряпья... А я не могу спрятать твое добро в свой подвал. Гнет прошлого – для тебя застарелая зубная боль. Не больше. А что если в каждом человеке, независимо от его восприятия собственной жизни, таится не осознаваемая им некая шкала важности поступков для развития его личности? И на той шкале твой разрыв с Лизой оказался чрезвычайно важен. Тебе ведь хотелось все бросить, бежать к ней... А ты вместо этого мчался на чрезвычайно ответственную конференцию в Душанбе. – Погоди. – Ржевский тоже поднялся, подошел к окну и встал рядом с сыном, поглядел на облака. – Как они меняют форму! Я раньше любил на них смотреть... О чем я? Да, ты все время стремишься отделиться от меня, стать самостоятельной личностью. Я тебя понимаю. Но ты же сам себе мешаешь! Пока ты копаешься в моем прошлом, ты связан со мной. Так убеди себя: это не мое прошлое! Это прошлое Сергея! – Я не могу жить, пока не разгребу твои подвалы. – Ну почему же?! – Потому что я твоя генетическая копия. Если ты вор, я должен понять, почему, чтобы самому не стать вором. Если ты убийца, предатель, трус, эгоист, я должен понять, унаследовал ли я эти твои качества или смогу от них избавиться. – И ты тоже думаешь, что я убийца? – Унаследовав твою память, я ни черта не понял! – Неужели в моем прошлом нет ничего, что бы тебя радовало? – Ржевский попытался улыбнуться. – Есть, – сказал Иван, повернувшись к нему и глядя прямо в глаза. – Есть вечер на берегу Волхова, когда рядом сидел Пашка Дубов, а потом пришел Коля с печатью... – Это чепуха, – уверенно сказал Ржевский. Он не поверил. Он вернулся к письменному столу, полистал зачем-то настольный календарь. Вздохнул. – Будь другом, – сказал он, – отдохни сегодня. Завтра консилиум. Хочешь, я попрошу Ниночку с тобой погулять? – Ей надо заниматься, – ответил Иван. 38 На месте врачей Иван не стал бы рисковать – загнал бы себя в клинику, и с плеч долой. Если он начнет доказывать врачам, что дело в чрезмерной нагрузке на мозг, они ему или не поверят, или залечат... Нет, даваться нельзя. С утра Иван послушно подвергся всем анализам, потом заявил Ниночке, что в ее заботе не нуждается. Ниночка почуяла неладное, но промолчала – верный ребенок. Потом Иван сунул в карман зарплату, институтское удостоверение, оделся потеплее и вышел в сад. Из сада он знакомой тропинкой, скользя по подтаявшему снегу, прошел к автобусной остановке. Чувствовал он себя погано, но надо было держаться. Вышло солнце. Было тихо, чирикала какая-то весенняя птаха. Почему-то он помнил, что Виктор всегда ходит обедать в столовую на углу улицы Чернышевского и Хлопотного переулка, там у него все официантки знакомые и пиво оставляют – видно, при какой-то случайной встрече похвастался... К этой столовой Иван и поехал. Там Виктора не было. Тогда Иван вышел на улицу – в столовой было душно, а от запахов, в общем обыкновенных, Ивана мутило – тоже плохой симптом. Иван стоял у входа в столовую, прислонившись спиной к холодной стене. У него возникла идея, как можно упростить процесс рассечения ДНК, и он мысленно принялся конструировать такое приспособление, но тут увидел, что по улице бредет Виктор. Тот прошел было, но узнал Ивана. Остановился настороженно. – Здравствуйте, – сказал Иван. – Я вас жду. – Понимаю, – быстро ответил Виктор. – Разумеется, почему нам не поговорить, а то прошлый раз не получилось, мне самому тоже очень хотелось. Здесь скамейки есть во дворе – летом пиво там пью, посидим, а? Нас никто не увидит. Виктор первым успел к скамейке – стряхнул с нее перчаткой снег. – Не простудитесь? Иван сел, закурил. Он курил больше Ржевского. – Поймите меня правильно, – продолжал Виктор. – Я не имею ничего против ваших отношений с Ниночкой. Вы не подумайте. Господи, подумал Иван устало, он решил, что я собираюсь жениться на Нине, – они это обсуждают на кухне и боятся этого. Тут есть что-то запретное, но почетное. – Я хотел спросить вас о другом. О том, что случилось двадцать пять лет назад. – Двадцать пять лет? – Как вы думаете, почему Ржевский ушел от Лизы? – Он не уходил, – быстро ответил Виктор. – Она сама ушла. Она была очень гордой женщиной – ее обидели, и она ушла. Это я гарантирую. – Но как получилось, что Сергей так ее обидел? – Фактически убил, я не боюсь преувеличений. Ради него она от всего отказалась... – А вы что тогда делали? – Я понимал, что Сергей эгоист. Нет, не в плохом смысле, но для него наука – все. Ему казалось, что Лиза ему мешает. Вот он и отстранил ее с пути... Ей ничего не оставалось, как уйти. Виктор курил жадно, глубоко затягиваясь. Ого, как он не любит Сергея, подумал Иван, и не может ему ничего простить даже теперь, через столько лет. А может, именно за столько лет и накопилась злость. – Почему вы ему сказали, что его не примут в аспирантуру? – Я? Никогда не говорил. Не было этого. Другого ответа Иван не ждал. – А потом вы еще видели Лизу? – Это тебе нужно? Или Сергей прислал? – Он ничего не знает. – Тебе скажу. Лиза позвонила мне, вся в слезах, голос дрожит. Сережа, говорит, меня бросил. Я с ней встретился. Катька больная, говорю я, ты куда? Но ты же знаешь, если Лиза чего решила, ее танками не остановишь. Я, говорит, помехой ему не буду, ему наука нужнее нас. И я ее проводил... – Куда проводили? – Куда? На вокзал, конечно, в Вологду. – А потом? – Через несколько месяцев она погибла. Думаю, покончила с собой... После этого я уже не мог дружить с Ржевским. И зачем тебе все это? – Мне надо узнать правду. – Правду? – удивился Виктор. – Разве она бывает? Она умирает с людьми. Сколько людей, столько и правд. – Мне нужна одна правда, – повторил Иван. – Ищи. Только потом на меня не обижайся. – Где жила мать Лизы? – Послушай, прошло почти тридцать лет! – Вы же там бывали. Вы знаете адрес. – Забыл. Ей-богу, забыл. – Подумайте. – Там никто не живет. Екатерина Георгиевна Максимова, так ее мать звали, умерла лет десять назад. Никого там нет. И брат куда-то уехал. – Вы заходили туда? – Запиши, Арбат, дом... Виктор смотрел, как Иван записывает адрес. Потом сказал: – А может, лучше примем по кружке – у меня тут все официантки знакомые... 39 Оказалось, что Виктор был прав. Мать Лизы давно умерла, в квартире жили чужие люди, и никто не мог помочь. Борясь с головной болью и все более проникаясь безнадежностью этого дела, Иван обошел все соседние квартиры, где тоже давно сменились жильцы, сходил в домоуправление, наконец, совсем отчаявшись, остановился посреди двора, возле стола, за которым два старика играли в шахматы, а еще несколько человек внимательно наблюдали за игрой. Один из шахматистов, который давно поглядывал на него, вдруг сказал, приподняв пешку: – В продовольственный сходи, тридцать второй, до угла дойдешь, направо – голубая вывеска. Спроси там грузчика Валю. Запомнил? Тут же отвернулся, поставил пешку и сказал противнику: – Твой ход, Эдик. Иван так устал, что не стал ничего спрашивать – велели идти, пошел. В магазине он спросил продавщицу: – Грузчик Валя здесь? Она мотнула головой за прилавок. Иван прошел внутрь, там был темный коридор, дальше – лестница в подвал, где горел свет. В подвале на ящике сидел пожилой мужчина с мятым, когда-то красивым, но незначительным лицом и пил пиво из горлышка. – Здравствуйте, – сказал Иван. Лицо грузчика было знакомо. Валя был похож на Лизу и на Екатерину Георгиевну. – Валя, вы меня не знаете... Брат Лизы поднялся с ящика, протер тыльной стороной ладони и тихо выругался. – Ну, точная копия, – сказал он. – Абсолютное сходство. Дух подземный, откуда ты приперся? – Я сын Ржевского, – сказал Иван. – Не надо объяснений. Ясное дело, что сын. Как меня нашел? – Соседи во дворе сказали. – Повезло. Давно там не живу – следы мои затерялись в людском море. Значит, женился все-таки твой папаша, на своей, наверное, из института? Валя Максимов нервничал, руки его дрожали. – Ты садись, – сказал он. – Сколько лет прошло. Я против твоего отца ничего не имею. Лизетта себя с ним человеком ощущала. Что за дела! Как он? Не болеет? А мать умерла. В семьдесят втором. Не повезло ей с нами. – Я хочу узнать, что случилось после того, как отец расстался с вашей сестрой, – сказал Иван. – Мне это важно. – Не присутствовал, – сказал Валя Максимов. – Не берусь определять причины и следствия. Но если сильно интересуешься, поезжай туда, с Катькой поговори. Она меня за человека не считает, но к праздникам поздравления шлет. – Дочь Лизы? – Она. 40 В самолете Иван потерял сознание, к счастью ненадолго. С аэродрома в Вологде он позвонил в Москву, в институт, но не к Ржевскому, а в лабораторию. Подошла Ниночка. – Скажешь Ржевскому, что у меня все в порядке. Я дышу воздухом. Было уже темно, девятый час, в голосе Ниночки дрожали слезы – Иван представил, какая паника царит в институте. – Ты же никому ничего не сказал! – Дела, котенок, у каждого мужчины бывают дела. Завтра приду, все расскажу. Он повесил трубку и пошел на стоянку такси. Катя была дома. Она жила в маленькой квартирке, в новом пятиэтажном доме у реки. Из окна была видна набережная, фонари на той стороне, светлые стены и маковки кокетливых церквей. – Я вас сразу узнала, – сказала она. – Как вы вошли, так и узнала. Говорила она медленно, ровно. У нее была длинная коса, редко кто в наши дни носит косу, коса лежала на высокой груди. – Пойдемте на кухню, – сказала Катя глуховатым голосом. – А то моя Лизочка проснется. Катя поставила чайник. Ивану стало спокойно. Он с наслаждением предвкушал, что чай будет крепким и душистым. Лиза тоже хорошо заваривала чай. Иван любовался плавными и точными движениями Кати. – А ваш муж где? – спросил он. – Нет у меня мужа, – сказала Катя, – ушла я от него. Пьет. Он инженер хороший, способный, только пьет и взялся меня колотить... а меня колотить нельзя. – Она улыбнулась, и ей самой было непонятно, как можно ее бить. – А вы прямо из Москвы приехали? – Из Москвы. – Отец прислал? Я его папой Сережей называла. Он добрый был, мне всегда конфеты приносил. Вы не представляете, как я первые дни плакала по нему. – Он меня не присылал. Я сам. – Вы где остановились? – Я потом в гостиницу пойду. – В гостиницу у нас даже по брони не устроишься, – сказала Катя. – У меня переночуете. Я вам раскладушку сделаю – вы не обидитесь, что на раскладушке? – Спасибо, – сказал Иван, – а то я замучился сегодня. – Бледный вы, ужасно бледный. Сейчас чаю попьем, отпустит. От чая, душистого и крепкого, стало полегче. Он с Катей был знаком давно, тысячу лет знаком. – Что, – спросила она, – отец все переживает? – Он считает, что виновен в смерти вашей мамы! – Ой, ужас-то какой! Я бы знала, обязательно бы написала, как все дело было! Мама на него совсем не сердилась. Ну ни капли. Она со мной всегда разговаривала, как сейчас помню – мне интересно, что со мной как со взрослой разговаривают. Мы же целый год вдвоем прожили... У тетки моей, тетка тоже хорошая была, ненавязчивая. Мы неплохо жили, вы не думайте, мать работала, тетка тоже, я в садике была. Конечно, мама тосковала по папе Сереже, очень сильно тосковала – писала ему письма, целую пачку написала – я их сохранила, показать могу. Даже думала после маминой смерти, что надо послать. Но потом не послала. Человек забыл, а я ему душу травить буду. Он ведь женился, вас родил, ему получать такие письма было неправильно. И ваша мама бы беспокоилась. – Сергей Андреевич так и не женился. – А как же... – Катюша, придется вам все рассказать. Только сначала расскажите вы. Ведь это я к вам ехал, а не вы ко мне. – Правильно, – сказала Катя, – а что рассказывать? – Почему ваша мама... умерла? – Бывают такие случайности – она улицу переходила, а ее грузовик сшиб, шофер пьяный был, занесло на повороте – вот и сшиб. – А мне сказали, что она бросилась под поезд... и отец так думает. Он вас искал... – Видно, не сильно искал. Вы-то нашли. Не обижайтесь. Мама весь тот год ждала. Да и Виктор Семенович адрес знал. Он маме письма писал. А потом моя тетка ему про мамину смерть написала. Вы Виктора Семеновича знаете? Он вашего отца самый близкий друг. – И письма Виктора Семеновича тоже сохранились? – Их всего два было. Одно так, записка, другое длинное. Он маме писал, что любит ее и хочет на ней жениться. Но мама ему сразу отказала очень решительно, даже резко. И он понял... Мать папу Сережу любила. И вдруг Катя заплакала – из серых выпуклых глаз по матовым щекам покатились слезы. Она вскочила, убежала в ванную. Вернулась не сразу, принесла из комнаты шкатулку. Там лежали поздравительные открытки, какие-то билеты, квитанции и письма. Пачка писем в белых ненадписанных конвертах была перевязана ленточкой. – Это мамина корреспонденция, – сказала Катя, – все Сергею Андреевичу. Не думайте, его она не упрекала – она себя упрекала из-за того, что стала ему помехой. Из-под пачки тех писем Катя вытащила еще одно. Почерк на конверте был знаком. Маленький, по-женски округлый почерк Виктора не изменился за тридцать лет. «Дорогая Лизочка! В нашем последнем разговоре ты решительно отказала мне во встрече. Права ли ты? Не мне решать. Я ничего не могу сделать с моей любовью к тебе, о которой я всегда молчал, потому что неловко объясняться в любви к женщине, с которой живет твой друг. И для меня это было мучительно вдвойне, так как я видел, что ваша жизнь катиться под уклон, что она обречена на гибель. Он же не любил тебя, неужели ты так и не поняла? Ты была ему удобна для уюта, не обижайся, но это так. Связывать свою жизнь с тобой он не собирался. Ты была слепа, но теперь-то хоть твои глаза открылись? И эта история, что его не примут в аспирантуру, – ты пытаешься в ней найти ему оправдание, – клянусь тебе, что никаких неприятностей у него на работе не было, просто он выбрал удобный момент, чтобы отделаться от тебя. До чего все-таки наивны бывают женщины, даже такие умные, как ты... Последние месяцы у Сережи кипел бурный роман с Эльзой, об этом знал я и страшно переживал за твою честь и тоже скрывал все от тебя...» Иван понял, что не хочет дочитывать письмо. Может быть, его дочитает отец. А может, ему тоже не надо его видеть. Как скучно и подло... – Ты знаешь, – сказал он, аккуратно складывая письмо Виктора, – что он потом женился на Эльзе? – Он хотел, чтобы мама ушла от папы Сережи? – Если бы не он, со временем все бы обошлось... – Нет, – сказала Катя. – Не стали бы они жить. Он ее любил, конечно, но не так сильно, как надо. Свою работу он любил больше. И мама это тоже понимала. Может, потому и не сердилась на него. А знаешь, она с благодарностью все вспоминала – как они с ним в Ленинград ездили, как в кино ходили. Он ей книжку Вересаева о Пушкине подарил, ты не читал? Хочешь, покажу? Она эту книгу как Библию берегла. Нет, – повторила Катя. – Не стали бы они жить. Он долго не мог заснуть. А Катя уснула сразу, и в тишине квартиры ему было слышно ее тихое ровное дыхание. Потом заворочалась, заплакала во сне маленькая Лиза. Иван подумал, что утром увидит ее. И тут его начало жутко трясти. Даже зубы стучали. Он ворочался, старался сдерживаться, чтобы Катя не проснулась, но потом забылся, и, видно, его стон разбудил Катю. У Ивана начался бред. Катя перепугалась, выбежала на улицу, из автомата вызвала «скорую помощь», и Ивана увезли. Катя отвела Лизочку в садик и вернулась в больницу. Когда Иван пришел в себя, он увидел очень близко серые глаза Кати, протянул непослушную руку и дотронулся до конца косы. – Здравствуй, – сказал он. – Спасибо. – За что? Иван хотел объяснить, но объяснить было невозможно, язык не слушался, и он понимал, что скажет все это потом. А сейчас надо не упустить еще одну важную мысль. И он попросил ее срочно позвонить в Москву, Ржевскому. В тот же день за Иваном прилетели Сергей Андреевич и профессор Володин. Ржевский прошел в палату. У Ивана был жар, но он узнал отца и сказал: – Познакомься. – Сергей Андреевич, – протянул Кате руку Ржевский. Странно, что он ее не узнает, ведь она похожа на Лизу. Но Ржевский думал в этот момент только об Иване. И даже когда Иван сказал: «Катя Максимова», он не сразу сообразил. – Катя Максимова, – повторила та. И только тут кусочки мозаики встали на свои места. – Катя, – сказал он тихо. – Письма, – сказал Иван. – Не забудьте письма отцу. Ему они очень нужны. А то у нас один шимпанзе умер... – А они у меня с собой, – сказала Катя. – Не знаю, почему в больницу их взяла. 41 Когда Иван уже выздоравливал, случилась еще одна встреча, не очень приятная. Утром перед обходом, когда посетителей не пускают, к нему в палату пробрался Виктор – как уж ему удалось это сделать, одному Богу известно. – Только два слова, – сказал он. Он был пьян и жалок. – Я все знаю, мне Ниночка рассказала. Только два слова. У меня дочь, единственное любимое существо, вы этого еще не знаете, но поймете. Если она узнает, мне лучше умереть. Я клянусь вам, что я любил Лизу, честное слово. Но про аспирантуру и то, что вы можете считать клеветой, это очень сложный сплав. Эту идею мне Эльза подсказала. Не хотела она Сергея Лизе отдавать. Она – разрушитель, понимаете. А я к Лизе стремился. И страдал. Тебе не понять. – Виктор говорил быстрым, громким шепотом, клонился к кровати, и от него так несло перегаром, что Иван отстранил голову. Но Виктор не замечал, он спешил каяться. – Она бы не уехала, надеялась, но я тогда на следующее утро пришел к ней, к матери ее, как будто от имени Сережи, она этого никому не сказала. И подтвердил, что он не хочет ее больше видеть. Поэтому она уехала. И аминь. Тебя интересует правда? Правда в том, что я Лизе был бы хорошим мужем. Она не поняла. Я угодил в лапки к Эльзе, а она погибла. Молчите, а? Если Ниночка вам дорога. Это для нее будет невыносимая травма. – Уходите, – сказал Иван. – Никому я ничего не буду говорить. Тот ушел. И вовремя. Через пять минут прибежала Ниночка, принесла тарелку клубники и массу институтских новостей. Через два дня Иван начал вставать. Кризис миновал. Володин утверждал, что его организму пришлось преодолеть биологическую несовместимость. Как при пересадке органа. Только здесь речь шла о двух личностях. Теория переполнения мозга информацией у Володина сочувствия не вызвала. «Ничего особенного вы своему мозгу не задали, коллега», – сказал он. Но Иван остался при своем мнении. Чужие сны были теперь не так мучительны. Хоть и не исчезли совсем. Ниночка таяла от чувств, ей очень хотелось кормить Ивана с ложечки, она легко краснела и обижалась по пустякам. Отец снова предложил переехать к нему. – Не надо, – сказал Иван, – мы слишком разные люди. – Чепуха. – Я вчера целый час решал задачу, которую ты не смог решить в контрольной в десятом классе. И решил. – Вот видишь, это же моя задача. И есть еще миллион задач, которые мы решим вместе. – Ты даже не помнишь, что за задача. Ты умеешь забывать о своих провалах, а мне такой способности не дал. И тут, когда спор грозил превратиться в ссору, вошел Дубов. Опять с авоськой, полной пакетов и бутылок. Он начал неловко и шумно целовать Ржевского, потом вспомнил, что принес гостинцы, и вывалил из сумки все на стол и принялся делить – что домой Люсеньке, а что больному Ванечке. – Такое счастье, – повторял он, – что Ваня решил стать археологом. Люся тоже согласна, понимаешь? Он как бы подхватит эстафету, выпавшую из твоей ослабевшей руки. Жалко, что у меня нет такого сына. – Каким еще археологом! – зарычал Ржевский. Ниночка впорхнула в комнату, замерла на пороге, сжимая испуганными пальчиками пакет с ягодами – темно-красные пятна проявлялись на бумаге. – Я уезжаю в экспедицию. Через две недели, – сказал Иван. – Осенью вернусь. – Ты с ума сошел! Кто тебя пустит? – Профессор Володин не возражает. Он даже обрадовался. Утверждает, что свежий воздух и пыль раскопов – лучшее лекарство для гомункулусов, – сказал Иван. Он сейчас был куда сильнее отца и пользовался этой силой. – Мог бы мне сказать раньше, – произнес Ржевский. – У нас еще две недели. Завтра принеси мне новые журналы. Я еще ничего не решил. Мне не хочется ошибаться. – Ладно, – сказал отец, – я пошел. Он обернулся к Дубову. – Паш, – сказал он, – зайди потом ко мне, хочешь домой, хочешь в институт. – Конечно, – сказал Дубов. – Нам столько есть чего вспомнить... А хочешь, я сейчас с тобой пойду? Я тебя провожу. – Отец, – сказал вслед Ржевскому Иван, – Катя не собиралась приехать? – С чего ты решил? – пришел черед Ржевского взять реванш. – Так просто подумал... – Я послал ей телеграмму, – сказал Ржевский. – Если она согласится переехать в Москву... – Иди, – сказал Иван. – Иди, перечитывай Лизины письма. А ты, Нина, положи наконец пакет на стол, блузку испачкаешь.


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ]

/ Полные произведения / Булычев К. / Чужая память


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis