Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Булычев К. / Чужая память
Чужая память [3/6]
Молодой человек словно услышал ее вопрос. Руки его шевельнулись. Он медленно открыл глаза. Глаза Ржевского. Он посмотрел на Нину, но как-то лениво, вяло, словно и не хотел смотреть. Он ее не узнал.
18
Одним из первых, если не первым, собственным, настоящим воспоминанием Ивана было такое:
Он просыпается ночью. После очень долгого сна, и сон еще не ушел, он лишь на мгновение отпустил его... И видит, что над его кроватью в полутьме стоит тонкая глазастая девушка с пышными темными волосами и испуганно смотрит на него, будто он привиделся ей в кошмаре. Лицо девушки ему знакомо, но очень трудно сосредоточиться и вспомнить, откуда он ее знает, потом девушка отступает куда-то, и в этот момент он понимает, что приходила Нина, Ниночка, Эльзина дочь, хотя он совершенно не представляет, что значит этот набор букв – Эль-за...
Потом Иван очнулся снова, было утро, и в щель задернутой шторы пробивалось солнце, совсем такое же, как когда они с Лизой и Катей жили под Каунасом, в деревне, и он не спешил просыпаться, он ждал, пока Лиза первой вскочит с кровати, побежит, стуча босыми пятками по блестящим доскам пола, к окну и одним резким движением раздвинет шторы, словно разорвет их, и горячий куб солнечного света, заполненный, как аквариум рыбками, ажурной тенью листвы, ввалится в комнату...
В лаборатории была Ниночка. Она сидела в уголке и переписывала какую-то бумагу, склонив голову, иногда высовывая розовый язычок – быстро, по-змеиному, чтобы убрать им прядь волос. Странно, что он никогда раньше не замечал Нину. Она уже полгода в институте и с ним почти не встречается, а впрочем, зачем? И если он перевел ее в лабораторию, то только по просьбе Эльзы, которой было неприятно его просить, но просить приходилось потому, что матерям положено заботиться о своих детях и страдать ради них. Но почему Ниночка здесь?
Вслед за тем пришло понимание, что он болен. Он не знал, когда и чем заболел, но заболел серьезно, иначе бы его не поместили в эту палату. Тут же возникло новое воспоминание – воспоминания проявлялись, как изображение на фотобумаге, в бачке: в красном неверном свете неизвестно было, какой образ следующим возникнет на белом листе.
Воспоминание было неприятным и тревожащим – с ним надо было разобраться, понять, а понять его было нельзя, ибо оно заключалось в том, что он, Сергей Ржевский, лежащий здесь, в своей собственной внутренней лаборатории, вовсе не Сергей Ржевский, а кто-то другой, еще не имеющий имени, а потому неправильный, несуществующий человек, которого можно прекратить так же, как его начали, и невозможность осознать все это таилась в том, что начал его тот же Сергей Ржевский, то есть он сам, который существует сейчас вне его...
Тут же эти мысли прервались – он услышал взволнованные голоса, полная женщина в белом халате, которую он не знал, быстро заговорила о стрессе, молодой человек – знакомое лицо... он у нас работает техником? – что-то начал делать с приборами. Тут же был укол, короткая боль и скольжение на санках в небытие.
В это небытие проникали голоса извне. И он узнал, что о нем говорят как о Иване, и ему все время, без возмущения, без тревоги, тупо и спокойно хотелось поправить говоривших в сказать, что они ошибаются, что он – Сергей Ржевский, хотя он и сам знает, что называться Сергеем Ржевским не имеет никакого права, потому что Сергей Ржевский его придумал и сделал.
И когда он очнулся вновь, на следующее утро, он уже осознал и пережил свое отделение от Ржевского, свою самобытность и ничуть не удивился, когда Сергей Ржевский, сидевший у его кровати и следивший по приборам за моментом его пробуждения, сказал:
– Доброе утро, Иван. Мне хочется с тобой поговорить.
Иван прикрыл глаза, открыл их снова, показал, что согласен слушать.
19
– Здравствуй, Иван, – сказала Ниночка, как всегда, вбежав в лабораторию, и, как всегда, Ивану показалось, что ее принесло свежим ветром. – Ты уже обедал? А я не успела – заскочила в буфет, а там дикая очередь, представляешь?
Иван кивнул. Он сразу вспомнил, какие очереди бывают в буфете, и ему захотелось сейчас же позвать Алевича и напомнить ему, что старик уже трижды обещал отдать буфету соседнюю комнату. Иван тряхнул головой, как всегда, когда отгонял лишние, чужие мысли – этого жеста у его отца не было.
– Съешь курицу, – сказал он. – Я все равно не хочу.
Мария Степановна, медсестра, укоризненно вздохнула. Она не терпела фамильярностей пациентов с персоналом. Ниночка была персоналом, а Иван – пациентом. От этого никуда не денешься – в этом заключается порядок, единственное, за что можно ухватиться в этом сумасшедшем доме.
– Правильно, – сказала Ниночка. – А ты в самом деле сыт?
– Меня кормят, словно я член олимпийской сборной по тяжелой атлетике, – сказал Иван.
Нина принялась за курицу. Иван смотрел в окно. В этом году снег выпал рано, может быть, он еще растает, но лучше бы уж улегся и кончились эти дожди. Иван подумал, как давно не вставал на лыжи, и, подумав, тряхнул головой, а Нина, заметив этот жест, хмыкнула и сказала:
– Я знаю, о чем ты подумал. Ты подумал: как хорошо бы покататься на лыжах.
– Как ты догадалась?
– Я телепатка. А в самом деле, я сегодня так подумала – почему бы не подумать тебе? Ты умеешь на лыжах кататься?
– Умел, – сказал Иван.
– Я отлучусь, – сказала Мария Степановна. – Через полчаса приду.
– А вы совсем идите домой, – сказал Иван. – Чего меня беречь? Я здоров как бык.
– Многие люди кажутся здоровыми. Производят впечатление. – В голосе Марии Степановны было осуждение, разоблачение жалкой хитрости пациента.
Иван смотрел на свои руки. Руки как руки. Очень похожие на руки Сергея Ржевского. Только у того пальцы расширились в суставах, стали толще, а по тыльной стороне ладони пошли веснушками.
Иван смотрел на свои руки с удивлением, как на чужие. Ниночка шустро обгладывала ножку курицы и искоса поглядывала на него. Она всегда старалась угадать его мысли и часто угадывала. Ниночка за эти дни поняла, как Иван старается познать мир своими глазами, своими ощущениями, как он старается вычлениться из старшего Ржевского, отделить всю массу опыта и памяти отца от микроскопического, ограниченного стенами внутренней лаборатории и несколькими лицами собственного опыта. Он так ждет меня и так любит со мной говорить, думала Ниночка, потому, что я несу ему крошки его собственной жизни. Они обязательно будут ссориться с Сергеем Андреевичем. Представляю, что бы я сказала маме, если бы узнала, что она за меня ходила в школу.
Звякнул зуммер, оборвался. Техник включил селектор.
Ржевский просил Нину Гулинскую заглянуть к нему.
– Сейчас, – сказала Ниночка, вытирая губы. – Сейчас приду.
Иван посмотрел ей вслед. С ревностью? Как смешно!
Ниночка бежала по коридору и рассуждала: почему она больше не робеет перед Сергеем Ржевским? Такая разница в возрасте и во всем. Просто пропасть. Алевич и тот робеет перед Ржевским. Даже Остапенко иногда. Когда исчезла робость? После ночного разговора в его квартире? И в институте Ниночка уже не была мелким человеком, бегающим по коридорам, – она была причастна к эксперименту, на нее падал отсвет тайны и величия того, что случилось. Ведь величие, правда?
Мать стояла в коридоре, курила с незнакомым мужчиной, смеялась, сдержанно, но нервно. Мать любила, когда мужчины обращали на нее внимание, вообще говорила, что мужчины куда интереснее женщин, но настоящих поклонников у мамы не было, то ли потому, что она в самом деле не нуждалась в них, то ли потому, что они боялись ее всеобъемлющего чувства собственности. Ниночке иногда жалко было, что она родилась именно у своей мамы. Мать в суматохе гостей, в тщетном стремлении к постоянным, хоть и не очень экстравагантным развлечениям – поехать к кому-нибудь на дачу и там увидеть кого-то, а потом сказать, что она знакома с ним самим и его женой, которая ее разочаровала, что-то купить, выразить шумное сочувствие чужой беде, – в такой суматохе мать надолго забывала о Нине, сдавала ее отцовской бабушке, которая уже умерла. Но потом у матери словно прорывало плотину – недели на две хватало безмерной любви, когда от нее продохнуть было невозможно. Уж лучше бы, как у других, – без особенных эмоций.
Мать, завидев Ниночку, бросила собеседника, близоруко сощурилась.
– Нина, ты что здесь делаешь?
Нина сразу догадалась, что мать подстерегала ее, поэтому и выбрала место в коридоре первого этажа.
– Меня Сергей Андреевич вызвал, – сказала Ниночка. – А ты?
– Я? Курю.
– Обычно ты куришь на третьем этаже.
– Я тебя не спрашиваю, где мне курить. Ты удивительно распустилась. Зачем ты понадобилась Сереже?
Ага, этим словом мать отнимает у нее Ржевского, ставит Ниночку на место. А мы его не отдадим...
– Мамочка, пойми, – Нина старалась быть ласковой, не хуже мамы, – у нас с Ржевским эксперимент.
– Ах! – сказала мама с иронией и выпустила дым. Она никогда не затягивалась. Курение для нее было одним из проявлений светской деятельности. – Ребенок без высшего образования – незаменимая помощница великого Ржевского. У тебя с ним роман?
– Мама! – Ниночка трагически покраснела. У нее был роман с Сергеем Ржевским, хотя он этого не замечал, у нее начинался роман с Иваном Ржевским, чего она еще не замечала. То есть она была вдвойне виновата, поймана на месте, разоблачена, отчего страшно рассердилась.
Ниночка бросилась бежать по коридору, мама тихо рассмеялась вслед.
Потом Эльза бросила недокуренную сигарету в форточку. Она не хотела ссориться с дочкой, она хотела попроситься в лабораторию, поглядеть на этого Ивана. Иван был, по слухам, точной копией Ржевского в молодости. Но никто, кроме нее, Эльзы, не мог подтвердить этого – она единственная в институте знала Ржевского в молодости.
Еще не все потеряно. Эльза оглянулась. Коридор пуст. Она дошла до торцевой двери. «Лаборатория N1» – скромная черная дощечка. Ничего страшного – все знают, что у нее там работает дочь. Может быть, директору библиотеки надо сказать кое-что дочери.
Эльза подошла к двери, замерла возле нее, чтобы собраться с духом и открыть дверь простым и уверенным движением, как это делает человек, пришедший по делу. Толкнула.
Фалеева подняла голову и сказала:
– Здравствуйте, Эльза Александровна. А Ниночка убежала к директору. Что-нибудь передать?
– Спасибо, не надо, – сказала Эльза. Надо уйти. Но глаза держат ее, уцепились за белую дверь в дальней стене.
– Скоро ваш пациент начнет ходить? – спросила Эльза, входя и закрывая за собой дверь.
– Он уже встает, – сказала Фалеева. – Но Сергей Андреевич ему еще не разрешает выходить.
– И правильно, – сказала Эльза. – Это не зоопарк. А вы его не боитесь?
– Кого? – удивилась Фалеева. – Ваню?
Как нелепо, подумала Эльза. Называть искусственного человека Ваней. Как ручного медведя.
Белая дверь изнутри резко отворилась. Оттуда быстро вышел Сережа в тренировочном синем костюме с белой полосой по рукавам и штанинам. За ним выскочила полная женщина в белом халате.
– Ты с ума сошел! – кричала она на Сережу. – Что я Ржевскому скажу?
Эльзу вдруг начало тошнить – подкатило к горлу. От страха. И в самом деле, она была единственным человеком в институте, который мог узнать молодого Ржевского. А он взглянул на нее, поздоровался кивком, словно виделся с ней только вчера. В нем была неправильность. И только когда Ржевский прошел мимо, в коридор, медсестра за ним, Эльза поняла, что Сережа был неправильно подстрижен, он никогда не стригся под бобрик.
20
– Мне интересны твои впечатления, – сказал Ржевский. – Они могут быть, в силу вашей близости в возрасте, уникальны.
– Я старше его, – сказала Ниночка. – На восемнадцать лет.
– Конечно, конечно, – Ржевский усмехнулся одними губами. – Но и он старше тебя на четверть века.
– Конечно. Старше. И никак не разберется в самом себе.
– Пытается разобраться?
– Пытается. У него два мира, – сказала Ниночка. – Один – в комнате. В нем есть я, сестра Мария Степановна – маленький мир. А ваш мир его гнетет.
– Насколько мой мир реален для него? Со мной он настороже.
– Я не знаю. Он еще не совсем проснулся. – Ниночка нахмурила тонкие брови, ей очень хотелось соответствовать моменту.
– Ты слышишь в нем меня?
– Ой, не знаю! Он мне сегодня курицу отдал.
– Чего?
– Я голодная была, а он мне курицу свою отдал.
– Я бы тоже так сделал. Тридцать лет назад. Правда, тогда с курицами было сложнее.
Ржевский открыл папку у себя на столе, в ней были фотографии. Фотографии старые, любительские.
– Видишь, справа я, в десятом классе. Похож?
– На кого? – спросила Ниночка.
– Значит, не разглядела... Ага, вот уже в институте.
– Да, это он, – сказала Ниночка, как у следователя, который попросил ее опознать преступника. Она взяла еще одну фотографию. На ней стояли сразу четыре знакомых человека. Молодые папа с мамой, Иван и еще одна девушка. У девушки была толстая коса. Но больше всего удивилась Ниночка тому, что мама держала на руках девочку лет трех.
– Это ее дочка. – Ржевский показал на круглолицую с толстой косой.
Он взял фотографию, хотел спрятать, потом взглянул еще раз и спросил:
– А маму ты сразу узнала?
– Она мало изменилась, – сказала Ниночка. – Она любит тискать чужих детей. Если знает, что скоро их отдаст владельцам.
– Ну и язык у тебя, – сказал Ржевский.
Телефон на столе взорвался писком – это был зеленый, внутренний телефон. Ржевский схватил трубку.
– Почему сразу не сообщили? Иди.
Он бросил трубку. Злой, губы сжаты.
– Иван ушел, – сказал. – Недосмотрели.
– Куда ушел?
– А черт его знает! За ним Мария Степановна побежала. Ну как же так! Я же ему говорил. Не на ключ же его запирать!
21
Отыскали Ивана в виварии. Он стоял перед клеткой со Львом. Лев внимательно разглядывал посетителя, словно встречал его раньше. Джон, на которого не обращали внимания, суетился в своей клетке, ворчал, а Мария Степановна отрешенно застыла у двери.
– Тебе еще рано выходить, – сказал Ржевский с порога.
– Здравствуй, – сказал Иван.
– Почему ты меня не предупредил?
– Я знаю в институте все ходы и выходы, – сказал Иван. – Не хуже тебя.
Ниночка стояла на шаг сзади, поворачивала голову, отмечая различия между ними. Например, чуть более высокий и резкий голос Ивана.
– Погоди, – сказал вдруг Ржевский, – дай-ка руку, пульс дай, тебе говорят!
Иван протянул руку. Лев, который увидел это, протянул свою лапу сквозь решетку, ему тоже захотелось, чтобы у него проверили пульс.
– Почему такой пульс? – спросил Сергей Андреевич.
– Ты прав, – сказал Иван. – Давай вернемся. Голова кружится. Делали меня не из качественных материалов. Черт знает что совали.
– Что и во всех, – ответил Сергей. – По рецептам живой природы.
В коридоре встретили нескольких сотрудников. Мало кто в институте видел Ивана. Люди останавливались и смотрели вслед. Кто-то крикнул, приоткрыв дверь:
– Семенихин, да иди ты сюда! Скорей!
Ниночка почувствовала, как Ивану неприятно. Он даже ускорил шаги и вырвал руку у отца.
22
Ему снился длинный сон. В этом сне он был мал, совсем мал. Шел по поляне, на которой покачивались цветы с него ростом, и между цветами слепило солнце. Рядом шла мать, он ее не видел, видел только пальцы, за которые цепко держался, потому что боялся шмеля. Вот прилетит и его заберет. Он знал, что дело происходит в Тарусе и ему четыре года, что это одно из его первых воспоминаний, но в то же время это был сон, потому что само воспоминание уже выветрилось из памяти Сергея Ржевского, оно стало семейным фольклором – как Сережа боялся шмеля. Но почему-то в сознании не было картинки шмеля, а лишь звуковой образ Ш-Ш-Ш-мель! Неопределенность угрозы заставляла ждать ее отовсюду, она могла даже превратиться в руку матери, и он начал вырываться, но мать держала крепко, он поднял глаза и увидел, что это не мать. А Лиза, которая плачет, потому что знает – сейчас прилетит шмель и унесет его...
Он проснулся и лежал, не открывая глаз. Он хитрил. Он знал, что люди при нем перестают разговаривать об обычных вещах – словно ему нельзя о них знать. Он понимал, что его притворство скоро будет разоблачено – приборы всегда предавали его.
На этот раз, видно, никто не поглядел на приборы, может, не ждали его пробуждения. Говорили шепотом. Мария Степановна и другая, незнакомая сестра.
– Глаза у него неживые, старые глаза, – шептала Мария Степановна. – Сколько у меня было пациентов – миллион, никогда таких глаз не видела.
– Откуда же он все знает? Это правда, что он скопированный?
– Не скажу, – ответила Мария Степановна. – Когда меня сюда перевели, он уже готовый был.
– И рассуждает?
– Рассуждает. Иногда заговаривается, конечно. На первых порах себя директором воображал.
Иван осторожно приоткрыл глаза – в комнате горела только настольная лампа, техник дремал в кресле, две медсестры сидели рядышком на диване. Было тихо, мирно, и разговор вроде бы и не касался его.
– А ты не боишься его? – спросила незнакомая сестра.
– Да нет, он добрый, я агрессивность в людях чувствую, большой послеоперационный опыт. Агрессивности в нем нет. Но глаза плохие. Боюсь, что не жилец он. Нет, не жилец...
Это я не жилец? Почему? Неужели в самом деле во мне есть что-то ненастоящее, недоделанное, слишком хрупкие сосуды или не той формы эритроциты?
Иван невольно прислушался, как бьется сердце. Сердце пропустило удар... По крайней мере нервы у него есть.
23
Снова Иван проснулся под утро. Что-то было не так... Снег стегал по закрытым окнам, ветер такой, что дрожали стекла. Почему-то показалось, что рядом лежит Лиза и спит – беззвучно, неслышно, чтобы не помешать ему, даже во сне боится ему помешать... Он протянул руку, чтобы дотронуться до ее плеча, которое так точно вписывается в чашу согнутой ладони. И понял, что это не его память! Тряхнул головой, сбил подушку. Мария Степановна, прилегшая на диванчик, заворочалась, забормотала во сне, но не проснулась.
И тогда, уже бодрствуя, Иван начал прислушиваться к звукам ночного института, в которых что-то было неправильно.
Осторожно опустил ноги на пол, босиком, в пижаме, прошел к двери. Повернул ручку. Потом щелкнул замок.
В переходнике было темно. Иван прикрыл за собой дверь, во внешней лаборатории отыскал выключатель. Вспыхнули лампы, он даже зажмурился на мгновение. Тоже тихо – лишь через несколько стен доносится шум, глухой и неразборчивый. По коридору побежал. Подошвы тупо стучали по половицам. За одной из дверей – здесь живут шимпанзе – слышно было ворчание, стук. Он повернул ручку двери. Заперта. Иван наклонился, заглянул в замочную скважину. Была видна часть клетки, скупо освещенная маленькой лампочкой под потолком. Джон метался по клетке, тряс прутья, потом понял, что за дверью кто-то есть, и принялся ухать, верещать, словно никак не мог вспомнить нужные слова.
– Что у вас там? – спросил Иван тихо. – Что случилось?
Джон услышал, принялся бить ладонями по полу, отдергивая их, словно обжигался.
– Внизу? – спросил Иван.
Джон подпрыгнул и заревел.
Иван наклонился, попробовал ладонью пол. Может, ему показалось, но пол здесь был теплее. Подошвы ног этого не чувствовали, а ладонь ощутила.
И тут он услышал вой собак. Собаки часто выли ночами, но сейчас вой был совсем другим.
Иван пробежал еще несколько шагов, растворил дверь, ведущую в подвал, и, когда спускался по лестнице вниз, почувствовал, что воздух стал теплее, словно кто-то неподалеку открыл дверь в прачечную.
Дверь в виварий была не заперта. Иван потянул ее на себя, и в лицо ударил горячий сгусток пара. Вниз вело еще ступенек пять, нижние были покрыты водой, и лампы под потолком чуть светили сквозь белую вату. Жуткий собачий вой перекрывал шипение и журчание горячей воды.
Иван ступил вниз, в воду – она была горячей. Дальше, в середине длинного подвала с клетками вдоль стены пар был еще гуще, и там из лопнувшей трубы била вода.
Надо было ее закрыть. Но как доберешься до трубы и чем ее закроешь? Бежать наверх, звать на помощь? Иван даже полу обернулся было к двери, но тут скулеж собак усилился – собаки плакали, визжали, боялись, что Иван сейчас уйдет, и Иван понял, что сначала надо выпустить животных, это можно сделать быстро, в несколько минут. И то, пока приедет аварийка, собаки могут свариться.
Он нащупал ногой еще одну ступеньку, потом еще одну...
В два шага, пробиваясь сквозь воду, – словно вошел в море и оно придерживает, не дает ступать быстро, – добрался до первой клетки. Пес там стоял на задних лапах – псы во всех клетках стояли на задних лапах, – это была крупная собака. Откинув засов, Иван рванул дверцу на себя – собака чуть не сшибла его и бросилась к выходу, попыталась бежать, не получилось, стала добираться к ступенькам вплавь...
Клеток оказалось много. Он не мог спешить, вода становилась все горячее, и ноги начали неметь от боли. У каждой клетки надо было на две секунды остановиться, чтобы откинуть засов и медленно – так лучше, вернее
– потянуть, преодолевая сопротивление воды, дверцу на себя. Из пятой клетки никто не вылез – там была маленькая собачонка, она еле держала голову над водой, – пришлось протянуть руку в клетку и тащить собаку наружу, теряя драгоценные секунды, а та, обезумев от боли и страха, старалась укусить его, и это ей удалось. Он бросил ее по направлению к двери и поспешил дальше. Ему казалось, что у него с ног уже слезла кожа и он никогда не сможет выйти отсюда – откажут ноги и придется упасть в воду. А он все брел, как в замедленном фильме, от клетки к клетке, боясь отпустить решетки, чтобы не потеряться в пару, нагибаясь, открывая засовы и выпуская или вытаскивая псов. И только когда увидел, что следующая клетка пуста, повернул обратно, хватаясь за горячие прутья решеток, мучаясь, что за той, пустой клеткой, наверное, была еще одна, до которой он не добрался, но даже его упрямства не хватило, чтобы пойти назад...
Он успел заметить, что из одной клетки собака не вышла – плавает на поверхности воды серой подушкой, но он прошел мимо, считая шаги, чтобы не упасть. И уже у порога, увидев, как пытается из последних сил плыть какой-то песик, подобрал его и вынес наружу, переступив через тело собаки, выбравшейся из воды, но не одолевшей ступенек. Иван на секунду остановился, вдохнув холодный воздух. Надо позвонить в аварийку. Или дойти до Марии Степановны, чтобы смазала ему ожоги? Он поднялся по лестнице, к кабинету Ржевского, хотя ближе было дойти до вахтера. Ноги слушались его, но их начало терзать болью и почему-то руки тоже, но он не смел поглядеть на свои руки. Он миновал стол Леночки, кабинет был заперт, он вышиб дверь плечом – с одного удара.
Прошел к столу Сергея, нажал кнопку настольной лампы и с трудом подтащил к себе телефон. И только тогда увидел свою руку – красную и распухшую. Но как звонить в аварийку, он не знал. И куда звонить? Ржевскому? Нет. Он не поможет. Кто-то должен отвечать за такие вещи... Иван набрал номер телефона Алевича. Долго не подходили.
– Я слушаю, – послышался сонный голос.
– Дмитрий Борисович, – сказал Иван. – Простите, что разбудил. Это Ржевский.
Алевич сразу понял – что-то случилось. Голос директора звучал натужно. И было четыре часа утра.
– Я слушаю. Что случилось? Что-нибудь с Иваном?
– Вы не можете... вызвать аварийную? Прорвало трубу горячей воды... затопило виварий...
– Господи! – вздохнул с облегчением Алевич. – А я-то думал...
– Погодите, – сказал Иван. – Я совсем забыл номер... вызовите и «скорую помощь».
– Ветеринарную? – Алевич все еще не мог скрыть облегчения.
– Нет, для меня, – сказал Иван и уронил трубку.
В коридоре топали шаги – Мария Степановна носилась по этажам, искала пациента...
24
– Теперь ты еще больше отличаешься от Сергея Андреевича, – сказала Ниночка. – И моя кровь в тебе есть.
– Спасибо, – сказал Иван. Они сидели на лавочке в заснеженном саду института. – Хотя мне иногда хотелось, чтобы меня не спасали.
– Так было больно?
– Нет.
Они помолчали. Иван поправил костыли, чтобы не упали со скамейки, достал сигареты.
– Почему он тебе разрешил курить?
– Наверное, потому, что курит сам, – сказал Иван. – Во мне есть память о курении, есть память, и ничего с ней не поделать.
– Ну ладно, кури, – снисходительно сказала Ниночка. – Значит, ты унаследовал его плохие привычки.
– А что у тебя дома сказали? – спросил вдруг Иван.
– Мать сказала, что этого от тебя не ожидала. Что ты всегда себя берег.
– Неправда, – обиделся Иван за Ржевского. – Она же знает, что это неправда...
– Иван, а почему ты побежал? То есть я понимаю, я бы струсила, но все говорят, что разумнее было вызвать аварийку.
– Конечно, разумнее. Но я ведь тоже подопытная собака. Своих надо выручать...
– Глупости, – сказала Ниночка. – Теперь к тебе никто так не относится. Особенно те, кто тебе свою кровь давал.
– И потом... Виноват Сергей. Во мне сидело ощущение, что это мой институт, мои собаки... без него я бы даже не нашел дороги в подвал.
– Замечательно, – сказала Ниночка. – Ты обварился за него, а он спокойно спал дома.
25
Иван отложил «Сайентифик Американ» – на столике у кровати кипа журналов, отец приносит их каждое утро, будто, если Иван читает их, какая-то часть знаний переходит к отцу. Любопытно наблюдать, как читает Ржевский. Себя – со стороны. Хочется делать иначе. Отец, беря ручку, отставляет мизинец – ни в коем случае не отставлять мизинец, всегда помнить о том, что нельзя отставлять мизинец. Отец, задумавшись, почесывает висок. Ивану тоже хочется почесать висок, но надо сдерживаться...
Журнал скользнул на пол. Повязки с рук сняли – руки в розовых пятнах. И это радовало – отличало от отца. Отец никогда не совершал этого поступка – это мой, собственный поступок.
Его организм оказался слабее, чем рассчитывали, – никто в этом при нем не признавался, но проскальзывали фразы вроде «для нормального человека такой ожог не потребовал бы реанимации»... А он – ненормальный?
Его сны, долгие и подробные кошмары были скорее формой воспоминаний. Чужая память тщательно выбирала стрессовые моменты прошлого, то, что резче отпечаталось в мозгу Сергея Ржевского. Иван предположил, что получил как бы два набора воспоминаний: трезвые, будничные и сонные, неподконтрольные. Сергей, как и любой человек, стрессовые воспоминания прятал далеко в мозгу, чтобы не терзали память. Мозг Ивана воспринимал эти воспоминания как чуждое. Но, когда дневной контроль пропадал, сны обрушивали на мозг Ивана подробные картины чужого прошлого, где каждая деталь была высвечена, колюче торчала наружу – не обойти, не закрыть глаз, не зажмуриться.
Ожидая, когда придет сестра и сделает обезболивающий укол, Иван прокручивал, как в кино, – Сергею это в голову не приходило, – мелочи прошлого. Он восстанавливал, выкладывал в хронологическом порядке то, что сохранилось в его памяти от чужого детства. Начало войны, ему семь лет, отец ушел на фронт. Они ехали из Курска в эвакуацию, эшелон шел долго, целый месяц. Это живет в памяти Сергея как набор фактов, из которых складывается формальная сторона биографии: «Перед войной мы жили в Курске, а потом нас эвакуировали, и мы провели год под Казанью». В мозгу Ивана нашлись лишь отрывочные картинки, и не было никакой гарантии, что там они лежали в таком же порядке, как в мозгу отца. Иван старался вспомнить: как же мы уезжали из Курска? Это было летом. Летом? Да. А вагон был пассажирский или теплушка? Конечно, теплушка, потому что память показала картинку – длинный состав теплушек стоит на высокой насыпи в степи, и они, кажется с матерью и еще одной девочкой, отошли далеко от состава, собирая цветы. Состав стоит давно и должен стоять еще долго, но вдруг вагоны, такие небольшие издали, начинают медленно двигаться, и далекий, страшный в своей отстраненности гудок паровоза, незаметно подкатившегося к составу, доносится сквозь густой жаркий воздух, и вот они бегут к составу, а состав все еще далеко, и кажется, что уже не добежать... Потом кто-то бежит навстречу от состава... Потом они в вагоне. Больше Иван не может ничего вспомнить.
Ночью Иван уже готов к этому, как готов к неизбежности уколов и перевязок. Воспоминание, выпестованное днем, возвратится в виде кошмара, полного подробностей того, что случилось когда-то и забыто. Он снова будет бежать к маленькому поезду, протянувшемуся вдоль горизонта, но на этот раз увидит, как мама возьмет на руки чужую девочку, потому что та плачет и отстает. Ему, Сергею, станет страшно, что отстанет, и он будет дергать девочку за край платья, чтобы мать бросила ее, ведь это его мать, она должна спасать его – и он бежит за матерью и кричит ей: «Брось, брось!» – а мать не оборачивается, на матери голубое платье, а девочка молчит, потому что ей тоже страшно, и бег к поезду, столь короткий в действительности, в кошмаре превращается в вечность, так что он может разглядеть мать, вспоминает, что у нее коротко, почти в скобку, остриженные светлые волосы, видит ее полные икры, узкие щиколотки, стоптанные сандалеты. Без помощи этого сна ему бы никогда не увидеть мать молодой – мать отпечаталась в дневной памяти лишь полной, разговорчивой и неумной женщиной с завитыми, крашеными, седыми у корней волосами. А потом, очнувшись и веря тому, что кошмар был, как и все эти кошмары, правдив, он оценит поступок матери, которая, страшась отстать от эшелона где-то в приволжской степи, помнила, что ее семилетний сын может бежать, а вот чужая девочка добежать не сможет... Но мать уже шесть лет как умерла, а он, Сергей, успел только на похороны... У него, Ивана, никогда не было матери, и признательность он испытывает к чужой маме, которая никогда не бегала с ним за уходящим поездом и никогда не отгоняла от него страшного шмеля. И в то же время Иван понимает, что сейчас он ближе к этой женщине, чем Сергей, потому что Сергей никогда не видел этого кошмара, спрятанного глубоко в мозгу.
26
– У тебя с ним роман, и меня это тревожит, – сказала мать.
Они смотрели по телевизору скучный детектив. Ниночка так устала за день, что у нее не было сил воевать с матерью.
– Ты сначала говорила, что у меня роман с Сергеем Андреевичем, – сказала Ниночка, – а теперь навязываешь мне его сына.
Надо идти спать, подумала Ниночка, завтра рано вставать, в темноте по морозу бежать в институт. Мария Степановна заболела, Фалеева тоже в гриппе, а она обещала перепечатать годовой отчет. Сумасшедшая работа.
– Роман с искусственным человеком еще хуже, – сказала мать. – Он ненормальный.
– Опять, мама!
– И эта попытка самоубийства в кипятке! Разве ты не видишь, что в нем сидит деструктивное начало...
Пришлось вставать, идти в свою комнату. Останусь без чая, не в первый раз. Она, улыбаясь, легла.
Стенка тонкая, Ниночке слышен разговор из большой комнаты.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
/ Полные произведения / Булычев К. / Чужая память
|
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
