Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Мельников-Печерский П.И. / Бабушкины россказни
Бабушкины россказни [3/3]
Что ж? Ночью, бывало, только что в доме все улягутся, она тихонько башмачки на босу ногу, кунтыш [в роде нынешних салопов] на плечи да через двор a petit bruit {неслышными шагами (франц.)} во флигель, да там за воспитанницей и почнет ухаживать... И представь ты себе, Андрюша, - оспа-то ведь к ней не пристала... Зато, когда дошло до княжны Дуденевой, - расцыганила ж она Настеньку. Всеми богами божилась, что не к больной, а к любовникам во флигель она бегала...
Гораздо спустя, говорит Боровков Настеньке, отец-от ее:
- Скучно тебе, светик мой, одна ты у нас одинешенька, а дело твое девичье, подругу бы надо тебе. Вот вчерась у Локателлия на вольном бале довелось мне про одного армейского капитана слышать... Заехал сюда в Питер с кучей ребятишек да в одночасье и помер. Шестеро сирот мал мала меньше, ни отца, ни матери, ни роду, ни племени, пить-есть нечего... Разбирают теперь сироток по знатным домам. Не взять ли и нам хоть одну капитанскую дочку? Сказывают, есть одна годков в пятнадцать - девка-то была бы к тебе подходящая...
А Настенька:
- Нет, говорит, батюшка, не берите в дом... Горька жизнь сироты, а горше всего в ее жизни - чужой хлеб. Нет, батюшка, ради господа, не делайте этого. А вот что: поезжайте-ка вы к Бецкому, к Ивану Иванычу, попросите, чтоб он в Смольный сироток пристроил, а коль комплекту нет, продайте мои брильянты, отдайте деньги за сирот... В воскресенье на куртаге сама я княжну Катерину буду просить и к Делафонше съезжу. [Княжна Катерина Долгорукова - первая начальница Смольного монастыря, Делафон - ее помощница.]
И что же? По Настенькиным хлопотам да по ее просьбам взяли ведь в Смольный-то двух капитанских дочек, а когда они отучились, Боровковы замуж их выдали... И какое приданое Настенька им сделала!..
Да так ли еще она куролесила, mon pigeonneau, то ли еще дерзким своим языком говорила!.. Выглянь-ка за дверь, Андрюша, комнатных девок там нет ли. Не подслушали бы... Про это знать им не годится.
До того под конец дошла, - шепотом продолжала бабушка, - что везде, где ни бывала, зачала ровно в трещотку трещать, будто бы благородному шляхетству ни крестьянами, ни дворовыми владеть не должно... Они, говорит, такие же люди, что и мы... Слышишь, mon petit?.. Самое себя к холопам приравняла!.. Никто, говорит, не волен с своего человека за провинность взыскать... Понимаешь, голубчик, куда клонила?.. А все философия да поганые книги, что по целым ночам читала!.. Все, бывало, у нее Жан-Жак да Жан-Жак, - вот тебе и Жан-Жак!.. Подлым вольности захотела!.. Да ведь вольность-то дана, mon pigeonneau, шляхетству, дворянскому корпусу за службы дедов и прадедов, а Настасья Петровна моя хамовой породе захотела вольности!.. Знатные персоны за то очень на нее сердились и грозились укоротить язычок Настеньке - значит, либо в монастырь на смиренье, либо в сумасшедший дом за решетку... Испужалась, надо думать - перестала... Ну сам посуди, mon c?ur, пристойно ли девке таким манером рассуждать! Ничуть не славно и совсем даже неловко!.. Завсегда у нее в голове беспорядок был!.. Потому и звали ее "порченой".
А то какая еще у нее дурь в голове была. Летом Боровковы жили на даче, а прежде, когда Настенькина мать здорова еще была, в подмосковную они ездили. В деревне-то, как ты думаешь, что она? С бабами да с девками деревенскими была запанибрата... Вот до какого безобразия дошла!.. И что еще выдумала - стала к отцу с матерью приставать, чтоб наняли дьячка деревенских ребятишек грамоте учить... Умора!.. Ну с какой стати мужику грамоте уметь? Крестьянское ль это дело? Мужик знай пахать, знай хлеб молотить, сено косить, а книги-то ему зачем в руки. Да дай-ка ему книгу-то - пропьет ее в первом питейном... Ну, Боровков Петр Андреич на такую глупую причуду любезной дочки не согласился однако... А тут по скорости с женой его удар приключился, в деревню ездить перестали, так Настенькины затеи и не пошли ни во что...
Было уж ей тридцать годов, а по-прежнему была из себя хороша, кажется, краше еще с летами-то делалась... А замуж не шла и выходить не хотела... Много петиметров из самых знатных персон по ней помирало, однако ж она тому не внимала и мушек с виска да с левой бровки ни для кого не сняла... А охотников до нее было много, отбою от женихов не было. Оно и понятно: девка не бесприданница - в Кеславле с деревнями в Зимогорской губернии тысячи полторы домов, красота на редкость. Придворные кавалеры и гвардии офицеры деклярасьоны ей объявляли, только Настенька речи их меж ушей пропущала и хоть бы раз для кого на правой стороне губки мушку приклеила: осмелься, дескать, и говори...
Иные господчики, по старому обычаю, свах засылали... Однако ж не было им ни привету... ни ответу... А тех, которым, по женихову сродству и по его position dans le monde {положению в свете (франц.)} можно было наругаться маленько, Петр Андреич с репримандами со двора спускал.
Кого ждала Настенька - какого царевича, какого королевича - не знаю. А и то надо сказать, mon c?ur, что ведь и на самом деле царевич к ней раз присватался - не пошла. Пьет, говорит, очень, да нос больно велик. Из выезжих был: из грузинских, не то из имеретинских - много тогда этаких царевичей на Пресне в Москве проживало. Только уж дураковаты были, да на придачу горькие пьяницы и драчуны.
По времени все возненавидели Настеньку. Все стали ей косые взгляды казать: старые девки и дамы за то, что про воспитанниц неумно говорила да сплетни ихние на чистую воду выводила, молодые красоте ее завидуючи, петиметры за ее sang-froid, а благородное шляхетство за неподобные речи насчет холопов... Самых что ни на есть знатнейших людей супротив себя поставила. Можешь себе вообразить, mon pigeonneau, сановников-то самых, опору-то престола, ворами да казнокрадами в публике безо всякого конфуза зачала обзывать. Не безумная ли?.. Имени, бывало, не помянет, а про чьи дела брякнет, у того ой-ой как под тупеем зачешется. За то больше и невзлюбили ее. Всякая, дескать, дрянь, девчонка какая-нибудь, да в великие государственные дела соваться вздумала! А пуще всего опасались, чтоб грехом государыня столь зловредную девку приблизить к себе не соизволила, конфиденткой не сделала бы, в камер-фрейлины не взяла бы... Государыня и то на куртагах и в Эрмитаже беспримерную аттенцию Настеньке оказывала, а однажды поутру даже про важные дела с ней говорить изволила... Княгиня Катерина Романовна даже надулась за это на Настеньку... Оно и понятно, mon petit, - всякому ведь до себя... Ну, и боялись...
До поры до времени однако ж терпели Настеньку. Пущай, дескать, девка досыта наругается, девичья брань на вороту не виснет. А как подвела Настенька Мякинина Гаврилу Петровича под гнев государыни, так и зачали знатные персоны промышлять - какими бы судьбами неспокойную девку спровадить из Петербурга, духу б ее в столице не осталось, в воду бы канула, заглохла бы где-нибудь в деревенской глуши, а ежели поможет господь, так где-нибудь и подальше - куда, значит, Макар и телят не гонял.
А подвела Настенька под гнев и опалу Гаврилу Петровича Мякинина вот каким манером. На петергофской дороге у отца у ее, Петра Андреича, дача была. По летам, с той поры как заболела сама-то Боровкова, они живали на самой той даче... Ходила тут к Настеньке из ближней деревни крестьянская женка, грибы к столу носила, ягоды, овощ всякий. Аграфеной звали, а была из экономических. Переехали один год Боровковы на дачу - нейдет Аграфена: сморчки прошли - нейдет, земляника прошла - нейдет, малина зачалась - Аграфены нет как нет. Думала Настенька, что она померла. И очень жалела, к подлому-то народу уж очень пристрастна была.
Лето за половину поворотило, как однажды рано поутру заслышала Настенька знакомый голос: "зелены хороши, огурчики-голубчики зелененькие, бобики турецки, картофель молодой". Кликнула Настенька бабу, зачала ее расспрашивать, куда это она запропастилась, по какому резону половину лета у них не бывала.
Заголосила бабенка:
- Ах ты, милая моя барышня! Ведь господь своим праведным судом нам несчастьице послал. Самое горемычное дело до нас, грешных, дошло. Должны в paзор разориться, по миру пойти.
- Что такое? - спрашивает Настенька.
- Хозяина-то моего, седьма неделя, как в тюрьму посадили.
- Как так?
- Да так же, родная, посадили, да и все тут.
- Да что ж он сделал?
- Ох, уж дело-то его, матушка, такое, что не знаю, как рассказать тебе. Провинился, моя любезная, мой Трифоныч, провинился и не запирается - точно, говорит, моя беда до меня дошла - виноват. Люди говорят, в Сибирь его сошлют, да и меня, слышь, с ним. А я к тому делу нисколько не причастна, только что печку топила да хлебы пекла...
- Да что ж он сделал? В душегубстве попался, аль в разбое?
- Ой, нет, моя хорошая! Такой ли человек мой Трифоныч? Ему господь и грамоту даровал - божественные книги читает, - сделать ли ему такое дело!.. А уж по правде сказать тебе, белая ты моя барышня, так я, грешный человек, частенько подумываю: не в пример бы лучше было Трифонычу в разбое аль в душегубстве попасться... Для того, что по убийственным и по разбойным делам хоть не зачастую, а все же таки из тюрьмы люди выходят, а Трифоныч-от мой, по своей простоте да по глупости, в такое дело втюрился, что и повороту нет из него...
- Да что ж он сделал такое?
- Ох, матушка моя, большое дело он сделал: орла двенадцать лет жег.
- Как орла жег? Какого орла?
- Орла, матушка, точно орла. В печке двенадцать годиков жег... Это в прямое дело, что жег. Двенадцать лет, сударыня!..
- Да говори толком - что такое?
- Да видишь ли, белая моя барышня, - в печке-то у нас в самом поду орел был, и это точно, что на нем каждый день дрова горели - и хлебы завсегда пеклись на нем. Жег, родная, моя, точно что жег.
Толку добиться Настенька не могла, а дела не покинула. Стала разведывать, по скорости вот что узнала, men c?ur.
Когда выстроили Зимний дворец, государю Петру Федоровичу захотелось беспременно к светлому воскресенью на новоселье перебраться. Весь великий пост тысячи народа во дворце кипели, денно и нощно работали, спешили, значит, покончить, зашабашили только к самой заутрене. А луг перед дворцом очистить не могли: весь он был загроможден превеликим множеством домов и хибарок, где рабочие жили, и всяким хламом, что от постройки оставалось. Смекнули - полгода времени надо, чтоб убрать весь этот хлам, и немалых бы денег та уборка стоила, а государю угодно, чтоб к светлому воскресенью луг беспременно чистехонек был. Как быть, что делать? Генерал-полицеймейстером в те поры Корф был - он и доложи государю: не пожертвовать ли, мол, ваше императорское величество, всем этим дрязгом петербургским жителям, пущай, дескать, всяк, кто хочет, невозбранно идет на дворцовый луг да безданно-беспошлинно берет, что кому приглянется: доски там, обрубки, бревна, кирпичи. Государь Петр Федорыч на то согласился. Поскакали драгуны по городу - в каждом доме повещают: идите, мол, на дворцовый луг, да что хотите, то и берите безданно-беспошлинно. Петербург ровно взбеленился: со всех сторон, из всех концов побежали, поехали на луг... И вообрази себе, mon pigeonneau, в один день ведь все убрали. А было это в самую великую пятницу. И от нас из дому на дворцовый луг людей с лошадьми посылали - полтора года, mon petit, после того дров мы не покупали. Хороший был распорядок - все оченно довольны остались.
Савелий Трифонов, Аграфенин-от муж, в самое то время в Петербурге с подводой был. Услыхавши, что полиция народ ко дворцу сбивает, и он, сердечный, туда поехал, набрал целый воз кафелей со поливами да голландского кирпичу. А у него в дому на ту пору печь плоховата была: он ее жалованным-то кирпичом и поправил.. Да на грех угораздило его кафель-от с орлом в самый под положить.
Двенадцать лет прошло, - Трифоныча в то время, как монастырщину государыня Катерина Алексеевна поворотила на экономию, в волостные головы миром изобрали. Тут не возлюбил его управитель ихний, что от коллегии экономии к монастырским крестьянам был приставлен, Чекатунов Якинф Сергеич. Как теперь на него гляжу: старичок такой был седенькой и плутоват, нечего сказать... Смолоду еще при государыне Анне Ивановне был в армейских офицерах и, сказывают, куда как жестоко хохлов прижимал, когда по недоимочным делам в малороссийской тайной канцелярии находился. Трифоныч, должно быть, как-нибудь не ублаготворил его, он и взъелся... Однако ж, каких подкопов ни подводил под Трифоныча, не мог поддеть. Времена-то не те уже были, не бироновщина.
Приезжает Чекатунов в волость, где Трифоныч в головах сидел, прямо к нему, разумеется, для того, что на хозяина хоть и волком глядит, а угощенья ему подай. Папушник Аграфена на стол положила: "рушьте, мол, сами, ваше благородие, как вашей милости будет угодно".
Чекатунов стал резать папушник - глядь, а на нижней-то корке орел.
- Это что? - крикнул он грозным голосом.
- Орел, - говорит Трифоныч; - орел, ваше высокородие.
- Да у тебя царский, что ли, хлеб-от? Из дворца краденый?.. А?
- Как это возможно и помыслить такое дело, ваше высокородие? - отвечает Трифоныч. - Глядь-ка что выдумал! Из царского дворца краден!.. Я ведь, чать, русский!.. Изволь в печку глянуть, тамо в поду кирпич с орлом вложен, на хлебе-то он и вышел.
Посмотрел в печку Чекатунов, видит - точно орел.
- А где, говорит, ты взял такой кирпич?
- А на дворцовом лугу, - отвечает ему Трифоныч: в то самое время, как по царскому жалованью народ после дворцовой стройки хлам разбирал.
- Так это ты двенадцать лет царского-то орла жжешь, - закричал Чекатунов, схватив Трифоныча за ворот. - А? Да понимаешь ли ты, злодей, что за это Сибирь тебе следует.
Трифоныч в ноги. А Чекатунов расходившись - в железа Трифоныча, да в острог за жестоким караулом.
А Чекатунову такие дела не впервые творить приходилось. При Бироне в Малой России он за жженого орла людей мучил.
Дело повели крутенько. А было это в самое пугачевское замешательство. Чекатунов главному своему начальнику Гавриле Петровичу Мякинину таким манером дело Трифоныча представил, что будто он с государственным злодеем был заодно и в самом Петербурге хотел народ всполошить. Трифоныч был мужик домовитый, зажиточный, в ларце у него целковиков немало лежало: тут все прахом пошло.
Разузнавши доподлинно дело, Настенька, не молвивши отцу ни единого слова, приказала заложить карету, оделась en grande toilette {в парадный наряд (франц.)} и в Царское Село... А там государыня завсегда изволила летнюю резиденцию иметь. Поехала Настенька с дачи раным-ранехонько и в саду на утренней прогулке улучила государыню. А ее величество завсегда в семь часов поутру изволила свой променад делать. Остановилась Настенька у той куртины, где сама государыня каждый день из своих рук цветы поливала. Видит, бегут две резвые собачки, играют промеж себя; а за ними государыня в легком капоте пюсового цвета, в шляпе и с тросточкой в руке. Марья Савишна Перекусихина с ней, позади егерь.
Увидала ее Настенька, тотчас на колени.
- Что с вами, милая? Отчего так встревожены? - спрашивает ее государыня.
- Правосудия и милости у вашего величества прошу.
Государыня улыбнулась.
- За того прошу, ваше императорское величество, за кого просить некому, - молвила Настенька. - За простого мужика, за невинную жертву злобы и лихоимства. В тюрьме сидит, дом разорен... Честный Савелий Трифонов из богатого поселянина навек нищим стал.
Только что Настенька эти речи проговорила, государыня внезапно помрачилась, румянец на щеках так и запылал у ней. А это завсегда с ней бывало, mon c?ur, когда чем-нибудь недовольна делалась.
- Не знаете, за кого просите! - с гневом проговорила государыня. - Трифонов - вор, соумышленник государственного злодея.
- Ваше величество, беззащитного поселянина оклеветали... Опричь бога да вас, никто его спасти не может... Рассмотрите дело его.
Ни слова не промолвя, государыня отвернулась и пошла в боковую аллею... Настенька осталась одна на коленях.
Недели через три Трифонов был на волю выпущен и все добро его назад было отдано. Чекатунова отрешили, Гавриле Петровичу Мякинину было сказано: жить в подмосковной.
В перво же воскресенье Настеньке велено было на куртаге быть. Государыня с великой аттенцией приняла ее. При многих знатных персонах обняла, поцеловала.
- Благодарю вас за то, что избавили меня от величайшего несчастия царей - быть несправедливой, - сказала ей государыня. - Мы основали наш престол в человеколюбии и милосердии, но по навету злых людей я едва не осудила невинного. Бог вас наградит.
И все зачали увиваться вкруг Настеньки. На другой же день весь grand monde перебывал у Боровковых с визитами, даром что кому двенадцать, кому двадцать верст надо было ехать до ихней дачи... Только и речи у всех, что про Настеньку да про злодейство Мякинина с Чекатуновым.
А про себя не то думали, не то гадали знатные персоны... Подкопы подводить зачали под Настеньку...
В то время, mon enfant, самым важным вельможей был Лев Александрыч Нарышкин... Нраву отменно веселого, на забавные выдумки первый мастер. Как пойдет, бывало, всех шпынять, так только держись, а все как будто спросту. Государыня его очень жаловала. Когда еще великой княгиней была, большую доверенность к нему имела - и когда воцарилась, много жаловала. Человек был, что называется, на все руки... Ежели на куртаге бывало невесело, а Нарышкина нет, государыня всегда, бывало, изволит сказать: "видно, что Льва Александровича нет". По чести сказать - мертвого, кажется, умел бы рассмешить, а праздники задавал - не то что нам - чужеземным, иностранным на великое удивленье бывали.
Давал он бал у себя на даче. Знатная дача была у Льва Александровича по петергофской дороге. Какие он на ней фейверки делал, люминации с аллегориями [фейерверки, иллюминация] - сказать, mon bijon, невозможно. Сам Галуппи музыкой, бывало, правит - старый человек был настарый, а зачнет музыкантами командовать, глаза у седого так разгорятся, ровно у молодого петиметра, когда своей dame de l'amour {возлюбленной (франц.)} ручку пожимает... Сады какие у Нарышкина были, фонтаны!.. По чести сказать, как войдешь, бывало, в его люминованные сады - ума лишишься: рай пресветлый, царство небесное - больше ничего...
Parole d'honneur, mon petit. {Честное слово, дитя мое (франц.)}
Раз, как теперь помню, накануне Ильина дня, приезжает к нам Настенька.
- Ты, говорит, к Нарышкину завтрашний день на праздник поедешь?
- Нет, говорю, ma delicieuse, не поеду... Для того, что инвитасьоны {приглашения (франц.)} не получили.
А меня досада так и разбирает... Как так? Боровковы будут, мы не будем!.. Обидно!.. Была я тогда молода, к тому ж не из последних... Муж в генеральском ранге - как же не досадно-то?.. Сам посуди, mon pigeonneau...
Поздравляю, говорю поздравляю, та delicieuse, что к Нарышкину поедешь... А мы люди маленькие, незнатны... Куда уж нам к Нарышкину?..
- Особливо мне то чудно, - говорит меж тем Настенька, - что на празднике будут только самые первые персоны. Из девиц: Веделева Анета, Шереметевых две, Панина, Полянская, Хитрово... Все les frailes de la cour. Какими судьбами меня пригласили - ума приложить не могу.
- Значит, ma douceur, и тебе la fraile de la cour скажут... Будешь, говорю, во времени - и нас помяни.
Захохочет Настенька, да так и залилась.
- Нашла, говорит, la fraile de la cour! По чести сказать, к лицу мне будет!..
А сама охорашивается, стоя перед зеркалом... Нельзя же, mon c?ur, - женская натура... Кто из молодых женщин мимо зеркала пройдет не поглядевшись? Ни одна не пройдет, mon pigeonneau, поверь, что ни одна... Потому что у каждой о всякую пору одно на уме - как бы мужчинку к себе прицепить... Ты, mon c?ur, не гляди, что они молчат да кажутся les inaccessibles {недоступными (франц.)}. Поверь бабушке, голубчик мой, что у каждой женщины лет с четырнадцати одно на уме: как бы с мужчинкой слюбиться... Ей-богу, mon cher... Притворству не верь... Которая тебе по мысли придется, смело приступай... Рано ли, поздно ли, будет твоя... Поверь, mon bijou, - я ведь опытна... Смелости только побольше, голубчик, а будет к концу дело подходить, - дерзок будь... На визги да на слезы внимания не обращай. Для проформы только визжат да стонут... Видишь, mon petit, как бабушка-то тебя житейской мудрости учит... После сколько раз помянешь, поблагодаришь меня, старуху, за мои les instructions... {поучения (франц.)} Верь, mon agneau, и в стары годы и в нынешние pour chaque femme et pour chaque fille {для каждой женщины и для каждой девушки (франц.)} ничего нет приятнее, как объятья мужчины... Изо всей силы, mon petit, к себе прижимай, мни, кости ломи - тем приятнее... Про что, бишь, я говорила, Андрюша?
- Да все про Боровкову, бабушка... Как она к Нарышкину сбиралась и охорашивалась, стоя у вас перед зеркалом...
- Точно, голубчик, точно... Изогнула она этак набок талию, ручкой подбоченилась, а глазенки так и горят... Ух, как отменно была хороша, ух, как славна!.. А близиру ради тоже прикидывается - я, дескать, дурнушка.
И вдруг пригорюнилась она:
- Нет, говорит, Параша - какая я frail de la cour?.. Вот если б государыня взяла меня заместо Матрены Даниловны.
- Христос с тобой, говорю я, Настенька. Сама не знаешь, что мелешь!.. В дурки захотела!.. Какой тут промен, ma delicieuse?
- Большой, говорит, промен! Родись я мужчиной - генерал-прокурором захотела бы быть, всякий бы час государыне докладывала, как болеет народ, как ищет суда и правды, а найти не может!.. А родилась женщиной - в дурки хотела б, в шутихи... Эх, как бы мне надеть чепчик с погремушками... Сколько бы правды тогда рассказала царице!..
- Дуришь, Настенька! То говоришь - шутов не надо, то сама в дурки лезешь.
А она:
- Не понимаешь ты ничего, говорит.
Тем и кончили.
На том нарышкинском празднике государыня изволила добрые ведомости объявить, - с туркой мир был заключен. С теми ведомостями прислан был премьер-майор Соколов. И того Соколова Нарышкин позвал на праздник; государыня так приказала. А премьер-майор Соколов dans la grande societe был совсем темный человек, и никто из знатных персон не знал его. Приехавши к Нарышкину, ровно в лесу очутился, бежать так в ту же пору. Прижался к уголку, думает: "ахти мне, долго ль в муке быть".
Настенька, заметивши Соколова не в своей тарелке, подошла к нему, зачала про Молдавию расспрашивать, про тамошние нравы и порядки... Премьер-майор растаял, глядя на ее красоту - с первого взгляда заразился.
Говорят они этак в уголку - как вдруг зашумели, забегали. Александр Львович с женой на крыльцо. Галуппи стукнул палочкой, и грянул полонез. Государыня приехала... Соколов с Настенькой в паре пошел, и когда полонез окончился, к нему подошел князь Орлов Григорий Григорьич. [Анахронизм, каких много в "Бабушкиных россказнях". Много путала покойница.] А приехал он с государыней.
- Ба, ба, ба! - говорит. - Здравствуй, Соколенко, какими судьбами ты здесь?
Соколов низко кланяется, доносит князю Григорию Григорьичу, что с мирными ведомостями прислан.
- Как я рад, что нахожу тебя здесь и вижу здоровым и благополучным, - сказал князь Григорий Григорьич и стал целовать премьер-майора. - Ко мне пожалуй, братец! Не забудь, Соколенко...
Тотчас все гурьбой к Соколову. В знакомство себя поручают.
Государыня, заметивши ласки князя Григорья Григорьича к Соколову, спросила, как он его знает...
- Наш, кенигсбергский, - говорит князь. - В прусскую войну мы с Соколенкой на одной квартире стояли... Старый приятель!
А Соколенкой любя премьер-майора князь Орлов называл. Такая привычка была у него: русских кликал по-хохлацки, а хохлов - по-русски.
Приметил князь Григорий Григорьич, что Соколов с Настеньки не спускает глаз.
- Аль заразился?.. - спрашивает.
Молчит премьер-майор, а краска в лицо кинулась.
- А ведь она пригляднее, чем Лотхен, будет?.. - говорит князь. - Помнишь Лотхен?
Соколов ни жив, ни мертв. Придворного этикету не разумеет, что отвечать на такие затейные речи - не придумает.
- За ней тысячи полторы дворов, - говорит князь. - А сама столь умна, что всех кенигсбергских профессоров за пояс заткнет... Хочешь?..
Молчит премьер-майор.
- Постой, - говорит ему князь, - я тебя с отцом познакомлю.
И, взявши Соколова под руку, подвел к Боровкову, к Петру Андреичу, и говорит ему:
- Вот, ваше превосходительство, мой искренний друг и закадычный приятель Антон Васильевич Соколенко... Прошу любить да жаловать.
Познакомились. Не шутка, - сам Григорий Григорьич знакомит.
Утром премьер-майор к Боровковым на дачу, через два дня опять... И зачастил.
Недели с две таким манером прошло. Вдруг повестку от камер-фурьерских дел Петр Андреич получает - быть у государыни в Царском Селе.
Когда он оттуда домой воротился - лица на нем нет. Прошел в спальню, где больная жена лежала... Настеньку туда же по скорости кликнули...
- Знаешь ли, - говорит Петр Андреич, - светик мой, зачем государыня меня призывать изволила?
Молчит Настенька. А в лице ни кровинки - чуяло сердце.
- Жениха сватает...
- Кого? - спросила Настенька.
- Соколова Антона Васильича, того самого премьер-майора, что из Туречины с миром приехал.
Молчит Настенька.
- Человек, казалось бы, хороший. С самим князем Григорьем Григорьичем в дружбе, опять же и матушки государыни милостью взыскан...
Ни слова Настенька.
- Призвавши меня, изволила сказать государыня: "Я к тебе свахой, Петр Андреич, у тебя товар, у меня купец". Я поклонился, к ручке пожаловала, сесть приказала. - "Знаешь, говорит, премьер-майора Соколова, что с мирными ведомостями прислан? Человек хороший - князь Григорий Григорьич его коротко знает и много одобряет". Я молчу... А государыня, весело таково улыбаясь, опять мне ручку подает... J'ai fait le baisement {поцеловал ручку (франц.)}, а ее величество, отпуская меня, говорит: "Сроду впервые в свахи попала, ты меня уж не стыди, Петр Андреич". Я было молвил: "Не мне с ним жить, ваше величество, дочь что скажет". А она: "Скажи ей от меня, что много ее люблю и очень советую просьбу мою исполнить..."
Ни гу-гу Настенька. Смотрит в окно и не смигнет.
Обернулась. Перекрестилась на святые иконы и столь твердо отцу молвила:
- Доложите государыне, что исполню ее высочайшее повеление...
Суета в доме поднялась: шьют, кроят, приданство готовят. С утра до ночи и барышни и сенные девки свадебные песни поют.
А жених еще до свадьбы себя показал: раз, будучи хмелен, за ужином вздумал посудой представлять, как Румянцев Силистрию брал, а после ужина Петра Андреичева камердинера в ухо.
Свадьбу во дворце венчали... Я в поезжанах была, mon pigeonneau, и государыня тогда со мной говорить изволила... Очень была я милостями ее обласкана... А какой изрядный фермуар Настеньке она пожаловала!.. Брильяны самые крупные, самой чистой воды, караты по три, по четыре в каждом, а в середке прелестный изумруд, крупнее большой вишни, гораздо крупнее...
Через неделю после свадьбы, на самый покров, Соколову сказано: быть воеводой в сибирском городе Колывани.
По первому пути и поехала в Сибирь Настенька.
А уладил ту свадьбу и выхлопотал Соколову сибирское воеводство - вовсе не князь Григорий Григорьич и не Нарышкин Александр Львович, а те знатные персоны, что Настенькина язычка стали побаиваться... Это уж мы после узнали...
Добавил: POMAHONLine
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
/ Полные произведения / Мельников-Печерский П.И. / Бабушкины россказни
|
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
