Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Абрамов Ф.А. / Вокруг да около
Вокруг да около [3/3]
– Может, отложим сказку? – перебил Ананий Егорович, хотя и без прежнего запала.
– Нет уж, дослушай, – сказал Петуня. – Сказка невыдуманная… Ну, взвалила старуха мешок с совестью на спину, пошла в магазин. А через час возвращается. Плачет: "Не берут, говорит, нашу совесть. Деньги требуют". "Тогда, – говорит старик, – иди в колхоз. Там совесть выдавали. Там и отоварят". И там не отоварили…
Ананию Егоровичу ничего не оставалось, как молча проглотить Петунину притчу. А что он мог возразить? Что бы он сам делал на месте этого старика! И если уж говорить откровенно, то этот старик даже правился ему.
Нравился своей откровенностью и прямотой.
Петуня и по поводу завтрашнего воскресника не стал юлить.
– Нет уж, не рассчитывай, – сказал он. – Кабы коровенка была, я бы, может, еще поднатужился, а коровенки нету-кому охота жилы рвать?
Опять коровья проблема! И это в колхозе, который буквально утопает в траве. Каждый год десятки, сотни гектаров, а если подсчитать все ручьи, и тысячи уходят под снег, а добрая половина колхозников не имеет коровы. Ну не дико ли? А разгадка простая. Десять процентов на трудодень от общей массы собранного колхозом сенавот оплата труда. А что это значит? А это значит, что колхозник, чтобы заработать на свою корову, должен поставить сена по меньшей мере на восемь – девять короо (из расчета две тонны на голову) – вещь пока совершенно немыслимая даже при наличии достаточной техники.
Понимают ли это в колхозах? Понимают. И каждый председатель так или иначе пытается обойти этот порядок. Но тут раздается грозный окрик районного прокурора или секретаря райкома: "Не сметь! Антигосударственная практика! Поощрение частного сектора…"
И вот «государственная» практика торжествует: осенью еще часть колхозников лишается своей кормилицы (какая же жизнь в деревне без коровы!), весной в колхозе наступает падеж скота от бескормицы, и с каждым годом все труднее и труднее становится посылать людей на сенокос…
Вечерело… Наконец-то ветер разогнал сырой облажиик, и за деревней, по-над лесом, красной рекой разлился закат. Впервые за многие дин.
Аканий Егорович устало шагал обочиной улицы, и думы у него были невеселые. Вот он обошел почти треть деревин, побывал чуть ли не в каждом доме, уговаривал, убеждал, стыдил… А чего добился? Выйдут ли завтра люди на силос?
На деревне шла обычная для этого часа жизнь. По заулкам, мелькая белыми икрами, сновали хозяйки – кто с ведрами, кто с травой, – помыкивали изредка коровы, стучали топоры на новых строениях – долго теперь, до самой темени не смолкнет эта вечерняя перекличка топиров, а по лужам, до краев налитым краснпной, шлепают босоногие ребятишки – бледные, выцветшие от долгих дождей, как от немочи.
И те же запахи – как пять и тридцать лет назад: парнос молоко да щекочущий банный дымок вперемешку с березовым веником…
ХII
И еще один вопрос
Нет ничего хуже попасть в дом, когда там семейный ералаш, или, как принято сейчас говорить (культурный стал парод), воспитательная десятиминутка. А именно".ту самую воспитательную десятиминутку застал Анапнй Егорович у Вороницыных. "Пьяная рожа", "затычка винная", «дармоед» – все эти знакомые приложения и еще другие – похлестче, которыми сыпала Полина, он услыхал еще в сенях.
Лнанию Егоровичу, однако, некогда было вш; кать в семенную драму (да в общем-то и понятно, за что калит Полипа своего муженька), и он сразу начал о делео строительстве.
Павел Вороницьш молчал. Он сидел у стола, сгорбившись, выложив на колени тяжелые, короткопалые руки, в фуфайке, в грязных сапогах, и с мрачной отрешенностью смотрел в заплеванный, забросанный окурками пол.
Свет лампешки, еще не разгоревшейся, поставленной на опрокинутую крынку, наискось перерезал его красное мясистое лицо.
– Кои черт молчишь? Кому говорят? Степам?
Павел медленно поднял голову, поглядел молча на жену и снова опустил.
Глаза Полины сухо, по-кошачьи сверкнули в тени у занавески.
– Завсегда вот так. Напьется, дьявол, до бесчувствия и сидит – слова не добьешься.
Ананий Егорович подсел к столу:
– Вот что, Вороницын. Кончай эту волынку. Добром прошу. Ты понимаешь, что будет с коровами, ежели твоя бригада сорвет строительство?
– С коровами? Эх, ты… – Вороницын вдруг выпрямился, сивушным перегаром дыхнул в лицо председателю. – А ежели я человеком себя не чувствую, это ты понимаешь?
– Поменьше водки жрать надо, тогда и человеком почувствуешь.
– Подожди, Полина Архиповна. Как это – себя человеком не чувствуешь?
– А так. У тебя паспорт есть?
– Ну, есть.
– А у меня нету. Я как баран колхозный, без паспорта хожу.
– Я что-то тебя не пойму, – помолчав, сказал Ананий Егорович.
– Не поймешь? – Вороницын криво усмехнулся. – Еще бы!.. А помнишь, я нынешней весной в город ездил?
Помнишь? За запчастями?
– Ну, помню.
– И ты еще мне колхозную справку выписал? На, мол, получи деньги по аккредитиву. Липовая это справка!
Пришел я в сберкассу, сую эту самую справку в окошечко. А там кассирша крашеная, вся с головы до ног завита. Фыркнула: "Это не документ личности". Я туда – сюда, в облисполком, с этажа на этаж, из кабинета в кабинет – два дня доказывал, что я не жулик, а человек. – Вороницын, опять дыхнув сивушным перегаром, резко придвинулся к Ананию Егоровичу. – Почему у меня нет паспорта? Не личность я, значит, да?
– Ну, знаешь, Павел Иванович, не ты один. Все колхозники паспортов не имеют.
– А почему не имеют?
– Потому что паспортизация в сельской местности не проведена.
– А почему не проведена?
– Почему? Почему? Заладил как маленький. Зачем тебе паспорт?
– Ах, вот как… Ясно.
Ананий Егорович уже официальным тоном разъяснил:
– Паспорт мы выдаем, товарищ Вороницын, когда человек из колхоза уезжает. А ты, надеюсь, не хочешь уезжать?
– А ежели захочу?
Тут на помощь Ананию Егоровичу опять пришла Полина:
– Куда ты, рожа, поедешь? Везде работать надо. Даром-то нигде ничего не дают.
– Полина, не мешай! – Лицо у Вороницына передернулось, но он сразу овладел собою. – А ежели захочу?
Ананий Егорович пошел напролом:
– Хорошо. Подавай заявление. Ежели правление колхоза даст справку, пожалуйста, – мотай на все четыре.
– А ежели не даст? – с пьяным упорством допытывался Вороницын.
– Да за каким лешаком тебе паспорт-то? – взвилась Полина. – Заладил: паспорт, паспорт. Пьяным еще напьешься, потеряешь. Десять рублей штрафу платить. Разве мало теряешь?
– Полина, помолчи!
– Не плети чего не надо, тогда и помолчу. Погоди вот – язык-то прищемят длинный. Больно распустил. Нальет шары и начинает высказываться. Ребят полна изба – не высказываться надо, а робить.
Вороницын больше не «высказывался». Он только долгим взглядом посмотрел на жену и со вздохом сказал:
– Эх, ты! Животноводство…
XIII
Была суббота, и дома его ждала привычная картина: спящие после бани дети и бодрствующая, сидящая у стола с лампой Лидия.
Лидия, конечно, вышивала. Вышивала очередного кота или оленя, которыми и без того были завешаны все стены.
Ананий Егорович снял плащ, переобулся в теплые валенки. Лидия – хоть бы слово, даже не посмотрела в его сторону. Что ж, она по-своему права: баня и для него чоплена. И, стараясь как-то загладить свою вину, он подошел к ней сбоку и примирительно положил свою руку на ее теплое полное плечо.
Лидия все так же молча встала, собрала на стол.
Он потыкал вилкой сухую картошку, потыкал грибы – и со вздохом отодвинул тарелку.
– А, опять нос воротишь! Не нравится? А ребята-то как?
И пошла, и пошла: да какой же ты председатель, когда молока в колхозе не можешь взять? Да где это слыхано, чтобы молока в колхозе не было! По тридцать копеек за литр колхозникам платим. Да кто тебя после этого уважать будет?
И ему в который раз пришлось объяснять: да, нету молока в колхозе, нету! План не выполнен, детсад на голодном пайке держим, учителям не даем – как она этого не может понять?
Но Лидии что в лоб, что по лбу. И раз закусила удила, не остановишь.
– Так за каким же чертом ты нас-то сюда привез? – как всегда, пустила она в ход свой последний козырь. – Сколько раз я тебе говорила: Ананий, не поедем, Ананий, не пори горячку! Люди на шестом десятке думают, как до пенсии дослужить, а он – на-ко, молодец какой выискался! – колхоз подымать поехал.
– Хватит! – вдруг, сорвавшись, закричал Ананий Егорович. – Привыкла барыней жить. Жена заместителя председателя рика! Районная аристократия… Нет, ты вместе с бабами навоз поворочай…
Проснулся младший сын Петька, хмуро посмотрел на родителей с кровати.
Ананий Егорович махнул рукой – а что еще оставалось делать? – и вышел в другую комнату. Вот и поговорили с женушкой. Нечего сказать, встретила мужа, успокоила. Мало ему сегодня нервов истрепали, так нетполучай еще дополнительную порцию дома. Не раздеваясь, в пиджаке, он лег на кровать, вытянул ноги. Ох, если бы ему сейчас немного соснуть! Хотя бы на десять минут забыться…
На другой половине все еще тяжелые шаги, грохот посуды. Потом все стихло, и в звонкой сухой тишине послышалось знакомое потрескивание иглы.
Он посмотрел на открытую дверь. Так и есть. Лидия снова сидела за пяльцами. Холодная и неприступная.
С гладкой тяжелой головой, распаханной белым пробором.
Он сжал зубы. Да Лидия ли это? Неужели же это та самая Лидочка, молоденькая секретарша сельсовета, которая в огонь и в воду готова была пойти за ним?
В тридцатом году Анания Мысонского, только что демобилизованного красноармейца, направили на коллективизацию в Р – ий район. Сельсовет ему достался дальний, глухой. Пока добирались на розвальнях, он едва не закоченел – такая лютая стужа стояла в том году. Но все равно в сельсовет влетел орлом – в длинной кавалерийской шинели, в краснозвездном шлеме.
– Ты насчет колхозов, товарищ? – встретила его в дверях черноглазая румянощекая девушка.
– Нет, насчет женитьбы, – рассмеялся Ананий (у него тогда были белые красивые зубы, и он любил смеяться).
– А кто же твоя невеста? – в свою очередь рассмеялась девушка.
– Кто? Да хоть ты. Согласна?
Девушка не отступила.
– Согласна, – сказала она и с вызовом посмотрела на него.
И ведь шутка обернулась всерьез. Через три дня они были уже мужем и женой. Вот какая была тогда Лидия.
А теперь… А теперь вот сидит перед тобой грузная, тупая баба, уткнулась носом в свои проклятые пяльцы, как лошадь в торбу с овсом, и ни черта ей не надо – хоть пожар кругом…
Он прикрыл рукой глаза. Что произошло? Как зсе это случилось? Годы берут свое? Эх, годы. годы… Да, в том, тридцатом, году и он умел не только с ходу жениться.
Ну-ко попробуй перевернуть деревню за два дня! А они перевернули. Перевернули вдвоем. Он – двадцатитрехлетиий парень, мальчишка по-теперешнему, и председатель сельсовета, малограмотный красный партизан. Перевернули. Потому что установка райкома-либо за два дня сплошную, либо партбилет на стол…
Ананий Егорович закурил. Рядом на табуретке, как всегда, стояла лампа и белела газета (Лидия все-таки считается еще с его привычками). Он зажег лампу и, попрежнему лежа на спине, развернул газету.
"Областной чемпионат по футболу". "Отдых трудящихся под угрозой срыва"…
Он перевернул страницу. Это не то, это не для нас…
А вот и наше:
"Вести с передового фронта". "Первая заповедь колхозников…"
Да, подумал Ананий Егорович, семнадцать лет как кончилась война, а в сельском хозяйстве мы все еще воюем. Каждый пуд хлеба с бою берем…
Вести с передового фронта были неутешительны. Дожди, простои машин, невыход колхозников на работу…
Он отложил газету в сторону и опять задумался. Нет, в тридцатом было легче. За два дня перевернуть деревню.
За два дня!.. А может, потому и тяжело сейчас, что тогда все давалось легко? – вдруг пришло ему в голову. Ведь как они, например, с председателем сельсовета создавали колхоз? "Почему не записываешься? Советская власть не нравится? Воду па мельницу классового врага льешь?.."
Да, так они брали в работу мужиков…
Ананий Егорович резко поднялся. У него с силосом кавардак, сено гниет, а он черт знает о чем думает!
Лидия, когда он вышел в переднюю комнату и стал переобуваться, хмуро посмотрела на пего, но ничего не сказала. Она привыкла к вечерним отлучкам мужа.
XIV
В правлении, конечно, никого. Августовская темень, безлюдье кругом – и только наверху, на столбах, наярнкают репродукторы, подобно пулеметам простреливая деревню.
Возле магазина, па пригорке, мелькнул огонек. Наверно, продавщица или сторож. Да, хорошо бы сейчас взять маленькую, вернуться домой в теплую избу и выпить с чаем. Хорошо бы, тем более что зубы у пего опять запыли.
Шлепая в темноте по лужам, Ананин Егорович направился в клуб. Если там сегодня кино, то он наверняка увидит кого-нибудь из бригадиров.
Клуб – это тоже больной зуб в колхозе. Когда-то проблема клуба решалась просто: сдернули веревками "на ура" кресты с церкви, приспособили алтарь под сценувот и клуб. И, надо сказать, здешний колхоз лет двадцать пять не знал заботы с клубом. А вот теперь старой церкви приходит конец – уже два раза подводили балки под потолок. Надо строить, строить новое здание. И придется, говорил себе Ананий Егорович, потому что молодежь иначе не удержишь в колхозе. Молодежи мало полновесного трудодня. Ей подай еще веселье.
В клубе шли танцы. Вокруг наскоро отесанных бревен, подпирающих высокие темные своды, как в лесу, толклась мошкара, а девушки повзрослее – школьницы старших классов, студентки – отпускницы, доярки – кружились посреди зала.
Ананий Егорович встал в полумраке у открытых дверей. Мужчин не видно. Нынешний кавалер – это в основном желторотые подростки – школьники, а если заявится случайно в деревню какой-нибудь демобилизованный солдат, то его буквально атакуют со всех сторон: невест в колхозе перепроизводство.
Кончился один танец, начался другой.
К Нюре Яковлевой, заметно выделявшейся своим ярким красным платьем с белым модным ремешком, подскочили сразу три парня, и все три солидные – студенты.
Нюра кокетливо пожала плечиком – "что же мне делать с вами?" – улыбнулась одному, улыбнулась другому и руку подала высокому белоголовому – сыну учительницы.
"Ну, эта в девках не засидится, – подумал Ананий Егорович. – Пожалуй, и в самом деле придется скоро подыскивать новую доярку". Почом, оглядывая топчущийся на месте молодняк – иначе, порезвее танцевали в его время, – он увидел Эльзу, бригадира доярок. Эльза сидела одна в углу у печки – там, где обычно отсиживаются на вечерах уже не молодые, выходящие в тираж девушки.
Свет настенной лампы падал на нее сверху, и что-то жалкое, унылое и обреченное было в ее сгорбленной фигуре…
Внезапно в дверях выросла Клавдия Нехорошкова.
Высокая, прямая как жердь, сапоги заляпаны грязью, подол платья мокрый – надо полагать, только что из заречья. Клавдия была под хмельком. Лицо у нее было красное, как у мужика, светлые глаза лихорадочно блестели.
Некоторое время, стоя неподвижно в дверях, она разглядывала танцующих, потом вдруг бухнула на весь клуб:
– Шурка! Чего эту м… развел? Русского!
Танцующие, поглядывая на нее, заулыбались.
– Шурка! Кому говорят? – Клавдия топнула ногой, шумно ширнула простуженным носом.
Шурка, щупленький гармонист – семиклассник, покосился на избача Данилу, который, постукивая окольцованной деревягой, уже подходил к Клавдии:
– Ты плясать пляши, а выражаться да сморкаться – на улицу.
– Чего? Ты еще мне указывать! Пошел ты…
Ананий Егорович с силой сдавил локоть Клавдии:
– Перестань, Нехорошкова!
– А – а, председатель!.. Тебя-то мне и надо. Дашь на маленькую?
В зале захохотали.
– Тебе не маленькую, а мозги вправлять надо. Пьянствуешь, а люди?
– Люди-то? – Клавдия перестала улыбаться. – Люди сегодня все в лес удрали. Ну, они у меня попляшут.
Меня? Клавку обманывать? – вдруг выкрикнула она и мрачным взглядом обвела сразу притихший зал. – Завтра всех вытащу. Вот те бог. За шиворот!
– Так, так, вытащишь, – вступила в разговор невесть откуда взявшаяся Анисья Ермолина, мать двух дочекблизнецов. – только ты не мешай молодым-то, – стала она уговаривать Клавдию. – Смотри-ко, они, тулюшки, притихли, глаз со стыда поднять не могут. Разве можно так выражаться при девушках?
– А я сама девушка! – сказала громко, улыбаясь, Клавдия и вдруг под хохот и выкрики сграбастала в охапку толстую, неповоротливую Анисью и потащила на середку зала.
Шурка заиграл русского.
Анисья начала вырываться, кричать, потом обе они упали.
– Не лезь ко мне! – закричала, поднимаясь, Анисья. – Ты по себе, и я по себе! Я девья матерь! Мне кверху задницей нельзя.
Новый взрыв хохота, визг. Теперь представление не скоро кончится.
Ананий Егорович вышел. С Клавдией сейчас бесполезно говорить. Пока дурь пьяную не вытрясет, хоть кол на голове теши.
Удивительно все ж таки, подумал он, как меняется человек. Клавдию он знает давно, очень давно, еще с военных лет. Помнится, приехал он однажды на пожню – тогда уполномоченные райкома из колхозов не вылезали: время было тяжелое, наши отступали на всех фронтах.
И вот бабы сидят, митингуют на весь луг, так я эдак отводят свою душеньку. А в сторонке, в кустах, стоит высокая тоненькая девушка с опущенной головой.
– Бригадир наш, – сказали, посмеиваюсь, жепкя. – Это мы ее в кусты послали. Иди, говорим, Клаика, мы хоть по-русски поговорим – все легче станет.
Да, именно так Анаши! Егорович первый раз увидел Клавдию
И еще ему вспоминается вот какой случаи. В сорок седьмом году он как заместитель председателя райисполкома приехал в колхоз на отчетное собрание. Приехал с радостной вестью: райпотребсогоз выделил для колхозников тридцать ннть метров ситца и пять женских платков. Доклад, конечно, сразу же в сторону, а первым вопросом – распределение мануфактуры. Люди обносились страшно – ведь за все годы войны деревне не перепало не единого метра мануфактуры.
Ситец не без скандала поделили между вдовами и сиротами, а платки – дешевенькие белые платки с цветочками – председатель колхоза предложил отдать девчатам.
Опять стали выкрикивать имена.
– Клавдии Нехорошковой, – сказал кто-то.
– Потерпит! – раздались голоса. – Этой не к спеху.
Надо сперва тем, которые молодые.
Так и не дали Клавдии платка.
Ананий Егорович вспомнил этот давнишний случай, и ему как-то сразу стала понятна вся несуразная, изломанная жизнь Клавдии. Перестарок – посторонись! А что же этому перестарку-то делать? И разве виновата та же самая Клавдия, что молодость ее пала па войну? Вот и почала она по вечерам свои походы в деревню делатьавось и ей перепадет какая-нибудь кроха бабьего счастья, а чтобы не так стыдно было, залей глаза вином…
Погода поворачивала на ясень. В небе сверкали крупные августовские звезды, и уже можно было различать на дороге лужи.
"Что же это я сегодня всех жалею? – вдруг разозлился на себя Ананий Егорович. – Председатель ты колхоза или заведующий богадельней? Нет, к черту! Одного пожалеешь, другого пожалеешь, а кто работать будет?"
Было еще одно место, куда по субботам заглядывали мужики, – чайная. И он отправился в чайную.
XV
В комнате светло. И солнце. Много солнца.
Да не приснилось ли ему это? Он провел ладонью по лицу. Ладонь была мокрая от пота.
– Лидия!
Ни звука в ответ. Он вскочил с постели, в одном белье выбежал на другую половину.
Никого. На столе записка: "Пошла с ребятами в лес".
Он взглянул на стенные часы, и у него глаза буквально полезли на лоб. Двадцать минут двенадцатого! Не может Оыть! Он кинулся в спальню. Его ручные часы показывали, двадцать пять двенадцатого.
Он схватился за голову, застонал. Вот тебе и воскресник, вот тебе и силос…
Выбежав из дома, Ананий Егорович хотел было идти ладами, но тут же отбросил эту мысль. Чего уж финтить.
Кто не знает теперь, что председатель отлеживался с похмелья?
Блестят залитые солнцем лужи. Собственные шаги, как набат, отдаются в его ушах. А деревня будто вымерла.
Даже мальчонок не перебежит улицу… Все ясно. Все укатили в лес. Вот теперь-то его песенка спета.
"Посмотрите, товарищи, на этого горе – председателя, – скажет секретарь райкома на бюро. – Партия доверила ему передовой участок, дело, которое является общенародным в данный момент. А он что сделал? Пьянство развел…"
И чем будешь оправдываться? Зубы, дескать, лечил?
Внезапно до его слуха долетел натужный вой машины. Он остановился, прислушался. Машина выла внизу, где-то у колхозной конторы.
Он выбежал на пригорок и вот что увидел: от полевых ворот с огромным возом сена ползет машина, а там, на лугу, за озериной, люди. Сплошь люди. С граблями, с вилами. Бегают, загребают сено, укладывают на телеги.
Он ни черта не понимал. Неужели все это сделал Исаков? Да, только он. Больше некому. Приехал, наверно, вчера поздно вечером из райкома и давай рвать и метать.
И все это в то время, как он пьянствовал в чайной…
Из кабины подъехавшей машины выскочил Васька Уледев – рожа в испарине, белозубый рот до ушей:
– Ну и дела, председатель. Осатанел народ! Меня бабешки из постели выволокли. Вот что значит тридцать процентов!
– Тридцать процентов? – глухо спросил Ананий Егорович.
– Ну как же! Сами же вчера сказали.
Васька поставил ногу на подножку:
– Поеду. А то сегодня живо схлопочешь по шее.
Бабье ошалело. Я говорю: подождите маленько, сено еще мокрое, пусть хоть подсохнет немного. "Вози, говорят, ирод. Не твоя забота". Ну и верно, понавтыкали разных рогаток да вешал, мужики там сараи у конюшни ставят – все придумали.
– Держитесь! – уже из кабины крикнул Васька. – Исаков с каким-то начальством недавно проехал.
Так вот в чем дело. Тридцать процентов… Но как же он мог брякнуть такое? Да ведь за это голову снимут.
"Развязал собственническую стихию… Пошел на поводу у отсталых элементов…" Ананий Егорович пошел к Исакову. Надо по крайней мере предупредить, поставить в известность. Так и так, мол, осудить успеете, а сейчас давай вместе расхлебывать.
…Нет, убей бог – он не помнит этого. Все помнит.
Помнит, как зашел в чайную, помнит, кто там был: бригадиры Чугаев, Обросов, Вороницын, Васька Уледев, Кирька – переводчик… Целое заседание! Помнит разговор о бородатых коровках, то есть о козах, которые после войны вытеснили в деревне коров, помнит споры и крики о сене… Все было. Но чтобы он так вот и бухнул: кончайте волынить. Тридцать процентов даю… Да что он, с ума сошел? Не посоветовавшись ни с правлением, ни с райкомом?
Ананий Егорович замедлил шаг. "А может, подстроили сукины дети? – вдруг пришло ему в голову. – Председаюль пьяный. Пускай потом доказывает, что не говорил…"
И как ни нелепа была эта мысль, он сейчас готов был поверить и ей. Здешние колхозники все могут. От них всего ожидать можно. Ведь вот же сыграли они злую шутку с Мартемьягом Зыковым, его предшественником. Тот приехал в колхоз и на первом же собрании заявил: "Трепаться не люблю. Или колхоз подниму, или меня на кладбище отвезете". и что же – через год отвезли. Как-то наткнулись мужики на пьяного Мартемьяна – лежит на улице, взвалили на тележку и отвезли на кладбище. На нссь район опозорили мужика…
Мимо, громыхая, порожняком пронеслась машина. За рулем сидел Яков. Значит, и у этого машина заработала…
Потом за машиной он увидел Петуню. Петуня, прихрамывая, как леший, топал посередке дороги, весь запаренный, запотевший, с граблями и вилами на плече.
– Неладно у нас, председатель, – сказал он, тяжело дыша. – Бригадир дорогу ко мне забыл.
Старик порысил было к колхозной конторе – оттуда дорога на луг, – но потом, решив сэкономить время, повернул прямо.
А на лугу… Что делалось на лугу! Белые платки – ромашек столько сейчас не найдешь, – разномастные головы мужиков и парией, ребятишки, как жеребята, носятся по зеленой отаве убранной пожни… Было что-то от первых колхозных дней, когда деревня еще кипела от избытка сил. "Да, – вздохнул Ананий Егорович. – И все это сделали тридцать процентов. Тридцать процентов. Никаких тебе заседаний, ни крику, ни рыку".
Мало – помалу он начал успокаиваться. Он шел пустынной улицей и думал: ну чего он перепугался? Чего? Ну, будут колхозники с коровой, ну, съедят лишнюю ложку масла. Ну и что? Кому это надо, чтобы сено пропадало?
А оно бы пропало, обязательно пропало. Еще день – дваи хоть навоз с луга вози. И тогда все к чертовой матери: и план по мясу, и план по молоку. И урожай-тоже под снег уйдет. Полная катастрофа!
"И ты ведь знаешь, – говорил себе Ананий Егорович, – давно знаешь, что, пока здешний колхозник имеет корову, до тех пор он и колхозный воз тянет. А нет коровыи пошел брыкаться во все стороны. Да откровенно говоря, такая ли уж это и диковинка – эти тридцать процентов? В некоторых районах еще в прошлом году давали до сорока – правда, в газетах за это не хвалили… Ну и что!
Ну и тебе намылят голову. Может, даже с работы снимут.
Может, застучишь на весь район. Все может быть. Но, черт побери, разве ты для себя стараешься? Ну-ко, вспомни, сколько глупостей – да что глупостей! – преступлений творилось на твоем веку. Может, ты забыл перегибы тридцатого? Легко сказать, перегибы… А продразверстка после войны, когда из года в год начисто, до зернышка выгребали колхозные амбары? А то, что чуть ли не под самым Полярным кругом из года в год сеют кукурузу, а потом перепахивают под рожь? И ты все это понимал, да, да, понимал и делал, заставлял других. Так будь же мужествен! Хоть раз. Хоть один раз, на пятьдесят пятом году!"
Исаков жил за клубом, на песчаном пустыре. Дом у Исакова приметный – с высоким тополем, и Ананий Егорович еще издали увидел под тополем райкомовския «газик». На этом «газике» – новехонькой машинке с парусиновым верхом – обычно ездил «сам», то есть первый секретарь, а остальные работники райкома пользовались старым, изрядно потрепанным драндулетом.
"Да, – подумал Ананий Егорович, – табак дело. Уж ежели сам прикатил, да еще без предупреждении, значит, не зря. Значит, кто-то уже стукнул".
Солнце прямо било ему в глаза. По небритому лицу его ручьями тек пот. И он дышал тяжело, со свистом – как будто шел не знакомым, вдоль и поперек истоптанным песчаным пустырем, а пропахивал своими ногами целину.
И чем ближе он подходил к дому Исакова, тем все меньше и меньше оставалось у него мужества. Проклятый безотчетный страх, старые сомнения в своей правоте, тревога за свое будущее, за будущее семьи – все это удушьем навалилось на него.
Окна в доме раскрыты настежь. Ветерок колышет белые занавески. Гремит радио – празднично, ликующе, как положено в воскресный день (у Исакова свой приемник)…
– Аиапий Егорович! Ананий Егорович!..
Мысовский оглянулся. Сзади, догоняя его, бежали Чугаев и Сбросов. Бригадиры.
– Фу, черт, мы бежим, бежим. Тебя не догонишь. – Чугаев, вытирая рукавом клетчатой ковбойки лицо, заговорил с ходу: – Как будем с дальними сенами? Бабы ревут: ехать надо.
– Ждать нечего, – мрачно буркнул Обросов.
Ананий Егорович стиснул зубы. Вот они, его вчерашние дружки! Сели за стол как люди, а чем кончили? Это они, они подвели его под монастырь! И будто в подтверждение его догадки Чугаев, наткнувшись на тяжелый взгляд председателя, воровато повел глазами в сторону. Вдруг он замахал руками:
– Смотрите, смотрите! Вон-то что! Союзники!
Все трое подняли кверху головы. Над деревней низконизко летели журавли. Вот они закачались парами над лугом.
Там их тоже заметили. Радостные крики, взмахи белых платков. По местным приметам, журавли начинают парить к хорошей погоде – потому-то их и окрестили союзниками.
– Ну как, председатель? – заговорил снова Чугаев.
Счастливая улыбка не сходила с его круглого румяного лица.
Обросов, не мигая, выжидающе уставился на председателя. Этот говорил больше глазами. Анапнй Егорович облизал вдруг пересохшие губы, посмотрел па дом Исакова. В окнах – никого. Радио смолкло. Словно и там, за занавесками, затаив дыхание, сндяг и ждут, на что он решится сейчас.
– Ладно, – сказал он медленно и твердо. – Отправляйте людей на дальние сенокосы.
Мохнатые черные брови на скуластом лице Обросоиа Дрогнули, а Чугаев внпосатз заморгал голубыми глазами.
– Ступайте, – сказал Ананий Егорович.
Чугаев побежал вслед за Сбросовым, но вдруг обернулся и, словно стараясь подбодрить его, закричал:
– А насчет силоса ты не беспокойся. Все будет. Теперь знаешь, как люди рванут!
Ананий Егорович остался один. Лицо его было мокро, но сам он был спокоен. Да, он принял решение. Принял.
И как бы там ни было, что бы его ни ожидало, но никто теперь по крайней мере не может сказать, что он сболтнул это спьяна. В заулке у Исакова залаял пес. С голубого крылечка, залитого солнцем, спускались секретарь райкома и Исаков.
Ананий Егорович выпрямился и, твердо ступая по песчаной земле, пошел им навстречу.
1963
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
/ Полные произведения / Абрамов Ф.А. / Вокруг да около
|
Смотрите также по
произведению "Вокруг да около":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
