• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Алексин А.Г. / Раздел имущества

Раздел имущества [2/3]

Скачать полное произведение

    - Я тебя по любому следу найду!
     Как можно отыскать конкретного человека по любому следу - это было Федькиной тайной.
     Я тогда еще не совсем оправилась от своей травмы. И если кто-нибудь позволял себе хотя бы усмехнуться по поводу моей неловкой походки или не вполне складной речи, Федька тут же обещал отыскать этого человека "по любому следу".
     Родители одного из тех, кого он уже отыскал, истерически сообщили об этом моим родителям.
     - Почему он мстит за тебя? - напрямую спросила мама.
     - Влюблен. Вот и все.
     - Вот и все?!
     Узнав о моем первом женском завоевании, мама очередной раз возликовала. Она всегда беспокоилась о том, могут ли у неполноценных ног ее дочери быть поклонники. Утешая себя, мама говорила, что в моих недугах, бесспорно, есть некоторая пикантность, интригующая непохожесть.
     - Разумеется, - привычно соглашался с ней папа. - Отклонение от нормы - это самобытность, оригинальность.
     Хотя пилюлями, массажами и консультациями профессоров они все же старались лишить меня той интригующей самобытности, в которой, как в бороде Черномора, таилась моя главная сила.
     На примере Федькиной страсти я поняла, что истинные чувства действительно понятны без слов: он ни разу не обмолвился о своей слабости. Но свою силу устремил мне на помощь: почти все мальчишки во дворе оказались избитыми.
     - Мы можем быть спокойны: ничто человеческое не обойдет Верочку стороной! - восхищалась мама. - Бесспорно... Теперь уже окончательно и бесспорно!
     - Это взаимное или одностороннее чувство? - вполголоса поинтересовался папа.
     - Одностороннее, - ответила я.
     - Всегда стремись к этому! Одностороннее движение даже на улице безопаснее, - поощрила меня мама. - Пусть лучше они... - Она взглянула на папу. - Пусть лучше они вкладывают эмоции и выкладывают свои нервные клетки!
     Когда я вышла в другую комнату, бабушка еле слышно сказала:
     - Почему надо так восхищаться? Это же оскорбительно.
     - Человек, в котором подозревают какую-либо неполноценность, - тоном экскурсовода начал разъяснять папа, - всегда хочет опровергнуть подобное мнение. И это сильнейший стимул!
     - А в ком подозревают неполноценность? - уже обычным голосом, не боясь, что я услышу, и продолжая свой метод лечения, спросила бабушка.
     Мамина мама, узнав о Федькиной страсти, сказала по телефону, что в мои годы она еще никому не позволяла "себя любить".
     - К сожалению, он драчун, - сказал папа таким тоном, будто речь шла о женихе, которому придется отказать от дома. - Драчун, к сожалению.
     - Разве Айвенго или, допустим, герои... "Всадника без головы" не были драчунами? - вопросом ответила бабушка. - Они, насколько мне помнится, оставались без головы, потому что дрались за честь. И Федька не лезет в бой просто так... Ничего страшного!
     - Плохой человек не может полюбить в столь раннем возрасте. И с такой силой! Анисия Ивановна, как всегда, абсолютно права, - вступила в разговор мама.
     Папа сник, поскольку мамины аргументы были для него неопровержимыми. Меня это порой раздражало. Но в данном случае я согласилась с мамой. Однако, когда через несколько дней обнаружилась очередная Федькина жертва и ее родители не пожелали молчать, папа, как бы беря реванш, заявил:
     - Надо с ним всерьез побеседовать. Побеседовать надо...
     - О чем? - поинтересовалась бабушка.
     - О том, что его любовь должна быть бескровной.
     - Разве он кому-нибудь говорил про любовь?
     - Не говорил... Но о ней знает весь двор! И Вера выглядит вроде бы соучастницей. Ведь из-за нее он угрожает... И даже в отдельных случаях бьет. Даже бьет!
     - Это скверно, - согласилась бабушка.
     Приободренный папа выдвинул новое предложение:
     - Надо побеседовать с его родителями. Все, знаете, были молодыми. Все, знаете, были... И помнят!
     Тут я вошла в комнату, где происходил разговор, заплетающейся походкой.
     Увидев это, папа взметнул руки вверх:
     - Я не буду беседовать. Не буду. Обещаю тебе! Только не трать свои нервы.
     Я начала "отходить". И проследовала к окну уже более твердым шагом. Тогда, обращаясь ко мне, папа громко продолжил:
     - Пойми... его интимное чувство не должно производить шум на весь дом.
     - Почему?! - вмешалась в разговор мама. - Пусть знают, что в нашу Верочку можно влюбиться.
     - Разве в этом кто-нибудь сомневается? - тихо сказала бабушка. - Она имеет защитника? Ничего страшного!
     - По крайней мере для нее, - согласилась мама. - Анисия Ивановна, как всегда, права. - И крикнула в папину сторону: - Просто не верится, что ты ее родственник!
     Я подошла к двери, возле которой вновь дымила не замечавшая меня женщина.
     - Зачем же делить-то, Коленька? - донесся близкий к рыданию голос матери. - Я ведь скоро...
     - Всех нас в два раза переживет! - отреагировала дебелая женщина.
     И я поняла, что мужчина, выдавленный из тюбика, - ее раб.
     - Что там делят? - спросила я.
     Она была до того возбуждена, что выдохнула дым мне в лицо:
     - Что делят в суде? Имущество!..
     У бабушки была старшая сестра. Ее звали тетей Маней.
     - Старшая, но нестарая, - объяснила мне бабушка. - Выглядит куда лучше меня: всю жизнь прожила в деревне. Воздух такой, что пить можно. И спокойная она. Ни разу криком себя не унизила.
     - Как раз это опасней всего, - включился в разговор папа. - Опасней всего... Человеку необходимо разрядиться: крикнуть, выругаться, что-нибудь бросить на пол. Иначе внутреннее самосожжение происходит... Самосожжение!
     Грамоте тетя Маня научилась поздно, уже в зрелом возрасте, и поэтому очень любила писать письма. Бабушка читала их вслух, а мама и папа делали вид, что им интересно.
     Мама иногда даже переспрашивала:
     - Сколько... сколько она собрала грибов?
     Бабушка находила соответствующее место в письме.
     - Сколько она наварила банок варенья?
     Бабушка вновь водила пальцем по строчкам.
     Мама могла бы и не интересоваться этими цифрами, потому что все засоленные тетей Маней грибы и все сваренное ею варенье отправлялось по нашему домашнему адресу.
     - Куда нам столько? - ахала мама. И аккуратно размещала банки в холодильнике и на балконе.
     Всякий раз, когда потом грибы и варенье появлялись на столе, мама подчеркивала:
     - Это от тети Мани!
     Если же к папе приходили друзья и грибы становились "грибками", за здоровье тети Мани провозглашались тосты. Бабушке это было приятно:
     - Не зря Манечка спину гнула. Удовольствие людям!
     Когда бабушка была маленькой, они с тетей Маней осиротели.
     - Она, старшая, выходила меня... Не дала росточку засохнуть без тепла и без влаги.
     - Как ты мне?
     - Ты бы и без меня расцвела: тут и мать, и отец, и профессора!
     - Нет... Без тебя бы засохла, - с уверенностью ответила я.
     По предсказаниям бабушки ее старшая сестра должна была "пить воздух" лет до ста, если не дольше.
     Но тетя Маня стала вдруг присылать письма, в которых точным был только наш адрес. Бабушку же она называла именем их давно умершей матери, сообщала, что грибы и ягоды растут у нее в избе, прямо на полу... из щелей.
     Потом ее сосед из деревни написал нам, что у тети Мани сосуды в голове стекленеют, но что сквозь это стекло ничего ясно не разглядишь. Так ему врачи объяснили.
     - Стало быть, у Мани склероз, - сказала бабушка. И добавила, первый раз изменив себе: - Очень уж это страшно. И воздух, стало быть, не помог.
     - В молодости чем больше родных, тем лучше, удобнее. Все естественно, прямо пропорционально, - сказала мама. - А в старости, когда наваливаются болезни, возникает нелогичная, обратно пропорциональная ситуация: чем больше родных, тем меньше покоя.
     - Но ведь и мы тоже можем стать пациентами своих близких, - ответила бабушка. - На кого болезнь раньше навалится, никому из нас не известно!
     Мама при всей точности своего мышления как-то этого не учла.
     - Никогда не кричала она. Вот и результат, - пробормотал папа. - Вот и результат.
     - Что поделаешь... Надо ехать в деревню, - сказала бабушка. И, вроде бы извиняясь, обратилась ко мне: - Ничего страшного: вас будет трое. А она там одна.
     И сразу пошла собираться.
     Я почувствовала, что не может быть нас троих... без нее, без четвертой...
     Я почувствовала это - и уже не нарочно споткнулась на ровном месте. От волнения я стала, сбиваясь, проглатывая слова, объяснять, что без бабушки все погибнет, разрушится.
     Мама и папа панически испугались.
     - Придумайте что-нибудь! - невнятно просила я их.
     - Мы умоляем тебя: успокойся! - вталкивая мне в рот пилюлю и заставляя запить ее водой, причитала мама. - Выход, бесспорно, есть. Пусть тетя Маня приедет сюда. К нам... Хоть сегодня!
     - Разумеется, мы будем рады, - привычно поддержал ее папа. - Мы будем рады.
     С этой вестью я заспешила в коридор, где бабушка собирала вещи.
     Мама и папа примчались вслед за мной.
     - Тетя Маня будет жить здесь, в нашем доме, - торжественно объявила мама. - То, что дорого вам, дорого и нам, Анисия Ивановна! Это бесспорно. Иначе не может быть.
     - Я тоже поеду в деревню... Мы вместе привезем тетю Маню.
     - Пожалуйста! - с ходу разрешила мне мама. - Только не волнуйся. Тебя нельзя расходовать нервы.
     Никогда еще не была я так благодарна своим родителям.
     А они, перепуганные моей истерикой, через день собрали консилиум.
     Когда меня показывали очередному профессору, мама обязательно шепотом предупреждала, что это "самое большое светило". На сей раз "самые большие светила" собрались все вместе. Просто слепило в глазах!
     Со мной беседовали, меня разглядывали, ощупывали, будто собирались купить за очень высокую цену.
     Это происходило у нас в квартире, поскольку за годы моей болезни все светила стали, как говорится, друзьями дома. Мама считала это своей психологической победой, потому что к каждому профессорскому характеру ей удалось подобрать ключ.
     Потом мы с мамой и папой - бабушка при этих исследованиях никогда не присутствовала - вышли в смежную комнату.
     Мы ждали приговора... А получили награду. Консилиум объявил, что практически я здорова. Но что поехать на время в деревню было бы хорошо!
     - Это нанесло бы последний удар по ее болезни, - сказал, поощрительно поглаживая меня по макушке, один из друзей нашего дома.
     На следующий день мы с бабушкой отправились наносить последний удар.
     Девять с половиной часов мы ехали в поезде, а затем, от станции до деревни, еще три часа на попутном грузовике.
     Мы обе сидели в шоферской кабине.
     - Ничего страшного: в тесноте, да не в обиде, - сказала бабушка.
     Когда мы с грохотом въехали на главную улицу села, шофер налег спиной на сиденье и нервно затормозил: он не ожидал, что на улице будет столько людей.
     Люди возвращались с кладбища... Только что похоронили тетю Маню.
     Холмик с крестом был перед оградой, возле дороги. Рядом с двумя другими крестами. На самом кладбище уже не было места.
     Тетя Маня лежала под зеленой, накренившейся крышей дуба, который был весь в зияющих ранах, нанесенных годами.
     Бабушка не плакала. Она смотрела поверх могилы, на дуб, так долго, что я тронула ее за руку.
     - Что ж телеграмму-то не послали? Не дали проститься, - сказала она.
     Оказалось, что сосед тети Мани, знавший наш адрес, уехал куда-то на месяц к родным. Так получилось.
     - Меня пусть тоже сюда... - сказала бабушка. - Я с Маней хочу. Не пугайся моих слов. Но запомни их, ладно?
     Бабушка произнесла это так мягко и просто, что я не испугалась. Хотя о смерти до той поры никогда не думала.
     - Пока молода, считаешь себя бессмертной. Ты так подольше считай, подольше... А я сейчас вот как решила: когда что почувствую, сразу сюда уеду, в деревню. Поближе к этому дубу. Ты меня не удерживай.
     Несколько дней мы не могли послать маме с папой письмо: не знали, как написать о смерти.
     Пока мы откладывали, почтальонша принесла нам письмо от мамы.
     - Соскучилась, - сказала бабушка. И стала искать очки.
     Но я остановила ее, надорвала конверт и принялась читать вслух:
     - "Дорогая Анисия Ивановна, добрый наш гений! Спешу написать вам лично, а Верочке пошлю письмо завтра..."
     Я остановилась. Но бабушка махнула рукой:
     - Читай... Ничего страшного.
     - "Спешу потому, что после вашего отъезда не спала всю ночь: думала, думала. Наутро поехала советоваться с профессорами, и в результате возникла ситуация, о которой мне нелегко написать. Но я, бесспорно, должна это сделать. Во имя самого главного для меня и для вас: во имя Верочкиного здоровья! Я подумала - и врачи, увы, со мной согласились, - что постоянное общение со столь больным и, простите за эти слова, не вполне нормальным человеком, каким является сейчас тетя Маня, может пагубно отразиться на Вериной нервной системе. Можем ли мы, имеем ли право подвергать риску плоды нашего и прежде всего вашего многолетнего стоического труда? Можем ли перечеркнуть ваши и наши жертвы? Согласитесь: бесспорно, нет. Поверьте, что рука моя сейчас сама собой останавливается, отказывается писать дальше... И все же я обязана преодолеть эту трудность и сказать, что приезд к нам тети Мани нежелателен, а точней, невозможен. Не могу и никогда не сумею свыкнуться с мыслью, что вы, Анисия Ивановна, вынуждены будете остаться там, в деревне, рядом с больной сестрой, но..."
     Я поняла, что бабушка больше уже не нужна была маме. Ведь консилиум решил, что практически я здорова.
     "Практически..." Почему-то именно это слово, возникнув в памяти, настойчиво повторялось, не уходило.
     Мама не знала о смерти тети Мани и немного поторопилась. Она имела возможность выглядеть красиво. И лишилась этой возможности. А ведь желание выглядеть красиво во всех случаях жизни - одна из главных человеческих слабостей. Так мне казалось...
     На том решающем консилиуме врачи говорили, что в деревне по моей болезни будет нанесен последний удар. Мама нанесла удар... Не по болезни: ее ведь практически уже не было. А по моей вере в то, что люди за добро платят добром. По крайней мере близкие мне люди, которых я хотела не только любить (я их очень любила!), но и уважать тоже.
     Удар этот не был последним... Я бы даже сказала, что он был первым.
     Когда человек ощущает свою вину, это кое-что искупает. Но вести себя естественно он не в силах.
     Мама встретила нас с бабушкой слишком помпезно: цветы были во всех углах комнаты и у мамы в руках. Даже папа протянул каждой из нас по цветку.
     Вспомнив про смерть тети Мани, которую она ни разу в жизни не видела, мама принялась чересчур бурно восхвалять ее человеческие достоинства.
     - Это было такое сердце! Такое сердце! - повторяла она, поглядывая на пустые банки из-под грибов и варенья.
     Каждым своим жестом и словом мама заглаживала тот просчет, которого могло и не быть, если бы она не поспешила, если бы дождалась нашего письма и узнала о кресте на холмике под неохватным, израненным дубом.
     Мама упорно настаивала, чтобы мы ее "правильно поняли". Но я знала: об этом просят тогда, когда поступают неправильно.
     Наконец очередь дошла до моего внешнего вида:
     - Тебя узнать невозможно! Этот месяц в деревне просто преобразил тебя.
     - Месяц в деревне, - вполголоса подключился папа. - Так можно было бы назвать оду в честь твоего окончательного излечения, если бы Иван Сергеевич Тургенев уже не назвал так свою знаменитую пьесу. Если бы не назвал...
     - А знаешь, какой тебя ждет сюрприз? - вновь перехватила инициативу мама. - Врачи разрешили тебе перейти в обычную, нормальную школу. Правда, на один класс ниже. Но в нормальную!
     Мама уже не просто "заглаживала", а старалась, чтобы мы, ошеломленные новостями, вообще забыли о ее письме.
     - Все знают, что детям и родителям лучше жить врозь. Тогда сохраняются все чувства и отношения! - тоже "заглаживал" и заставлял "забыть" охрипший мужчина в судебном зале. - А лишнего мне не надо!
     Судья снова вынула из сумки, лежавшей на столе, фотографию, взглянула на нее, опустила обратно и щелкнула замочком, чего я не услышала.
     Мама все делала обстоятельно и серьезно. Поэтому заглаживание вины не ограничилось днем нашего возвращения из деревни. Мама сказала, что на первый урок в "нормальную" школу меня должна провожать бабушка.
     - Она в переносном смысле привела тебя к порогу этой школы. Пусть так же будет и в смысле буквальном!
     Взяв у бабушки фотографию тети Мани, мама увеличила ее и повесила над бабушкиной постелью:
     - Она вырастила вас, как вы Верочку. Это бесспорно!
     Казалось, мама подслушала фразу, когда-то сказанную мной.
     Несколько раз она спрашивала бабушку, не хочет ли та поехать в дом отдыха. Бабушка не могла поехать в этот дом, как я не могла бы сесть за руль мотоцикла: отдыхать она не умела.
     Но постепенно чувство вины за письмо и радость от того, что я выздоровела и ходила в "нормальную" школу, начали притупляться. Время лишало эти события их остроты.
     Мамина мама постоянно внушала по телефону, что я должна обладать всеми качествами, необходимыми "гармонично развитому человеку".
     Бабушка стремилась ликвидировать все последствия разрушений, которым я подверглась в первый день своей жизни, а мамина мама стремилась к гармонии.
     - К примеру, любознательность... Великолепное качество! - раздавалось из телефонной трубки. - "Любо знать" - вот откуда берет истоки это понятие.
     Вскоре, однако, я убедилась: важно, что именно "любо знать" человеку.
     В одну из освободившихся комнат нашего дома въехала шумливая женщина, которая, видимо, решила провести почти весь свой "заслуженный отдых" на скамейке возле подъезда. В первый же день она представилась бабушке и мне, а потом стала с большой любознательностью прислушиваться к нашим разговорам. Вечером же, когда я встретила маму, возвращавшуюся с работы, и мы, поцеловавшись, направились к своему подъезду, новая соседка преградила нам дорогу известиями, полученными в результате ее любознательности.
     - Анисия-то Ивановна - героиня! - сообщила она маме так, будто знала бабушку с детских лет. - Сижу целый день и восхищаюсь: родить в таком возрасте! И как ты, Верочка, ее называешь - это тоже удивительно... - обратилась она и ко мне, как к старой знакомой. - Не просто мамой зовешь, а "мамой Асей". Благодаришь, значит, за ее смелость: родить в таком возрасте! Я вот бездетна... Сижу целый день и завидую!
     Затем, проявляя еще большую любознательность, а может, бесцеремонность, она спросила маму:
     - А вы-то кем Вере приходитесь?
     Мама ничего не ответила.
     Она и после этого случая продолжала называть бабушку "добрым гением", по делала это уже по инерции, без вдохновения.
     Как раз в ту самую пору папе почему-то пришла в голову запоздалая мысль устроить ужин для всех светил, которые в течение многих лет были друзьями нашего дома, но уже потихоньку переставали ими быть.
     - Ты прав, - ответила мама. - Бесспорно, прав: они еще могут, тьфу-тьфу, пригодиться.
     - И поблагодарить надо, - опомнился папа. - И поблагодарить тоже.
     - А как же? Бесспорно! Это само собой разумеется, - согласилась с ним мама. И поправила золотистую подкову на голове, как бы уже готовясь к приему.
     Профессора-мужчины пришли с женами, а профессора-женщины, если у них были мужья, - с мужьями. Приглашены были и ближайшие родственники. Собралось много людей, и все говорили о том, как они своим врачебным искусством или своим сочувствием исцеляли меня. Я поняла, что в такой ситуации не вылечиться было просто неудобно...
     Чтоб отвлечь от себя внимание и восстановить справедливость, я поднялась с бокалом, по стеклу которого прыгали лимонадные пузырьки, и сказала, что, если бы не бабушка, никакая медицина мне бы не помогла.
     Я перевела стрелку - и вечер со стремительностью экспресса изменил направление.
     Светила, собравшиеся за столом, не просто лечили меня - они меня "наблюдали". Во всех справках, которые я получала, так и было написано: "наблюдается" там-то, с такого-то года. Но заодно они, разумеется, "наблюдали" и бабушку, которая неизменно была рядом со мной.
     Все сразу об этом вспомнили и под влиянием выпитого заговорили с нарочитой целеустремленностью.
     Повзрослев, я заметила, что, если у застолья есть некий центр, есть какой-нибудь главный объект, вечер проходит успешно. Его участники не распыляются: рассеянный огонь, который редко приводит к победе, уступает огню прицельному. О главный объект, как о точильный камень, все шлифуют свое остроумие, глубокомыслие.
     Заговорив о бабушке сперва слишком бурно, наши гости стали постепенно трезветь. Бабушкино лицо, ее высокий, всегда загорелый лоб, белые, без малейших оттенков волосы да и сама неожиданность присутствия такого человека в говорливом, чересчур раскованном обществе - все это заставило перейти от застольной велеречивости к более застенчивой искренности.
     И хотя каждый поднимавшийся с места произносил слово "тост", рюмки и бокалы не осушались, - просто беседовали о бабушке, о ее "человеческом подвиге". Так прямо и говорили: о подвиге.
     Чтобы не слышать всего этого, она ушла на кухню мыть посуду, готовить чай.
     Мамина мама, тоже считавшая себя гостьей, на кухню вслед за бабушкой не удалилась. Она любила руководить, и невозможность проявить эту свою способность ее томила. В начале вечера она пыталась объяснить, что какой вилкой и что после чего надо есть. Но к ее голосу не прислушивались: застолье имело свои центры - сперва меня, а потом бабушку.
     В конце концов, чтобы обратить на себя внимание, мамина мама пошла на решительный шаг.
     - У меня создалось впечатление, что я присутствую на открытии памятника, - внезапно заявила она.
     Не все уяснили себе, что это моя вторая бабушка, и принялись возражать ей, как посторонней.
     - За такое подвижничество и надо воздвигать памятники! - произнесла жена светила-консультанта, не столько, мне показалось, думая о памятниках, сколько о том, чтобы уязвить мамину маму.
     - Памятники надо ставить при жизни, - включился в разговор папа. - Пусть не из гранита, не из бронзы, пусть "нерукотворные"... Но при жизни. Чтобы человек мог...
     Мама дотронулась рукой до своей золотистой подковы, и папа умолк.
     Приняв осанку владычицы, не допускавшую возражений, мама поднялась и сказала;
     - А у меня "средь шумного бала, случайно..." создалось впечатление, что Верочка - круглая сирота.
     Едкая мамина ирония бессильно пыталась выдать себя за юмор.
     Когда вечер еще был похож на открытие памятника, папа, помня, что он цитирует маму - а цитировать ее он очень любил! - сказал о моем "втором рождении" с помощью бабушки.
     - Человек рождается лишь однажды. Медицина, бесспорно, со мной согласится, - задним числом одернула его мама, отрекаясь от своей давней мысли.
     Она вновь перевела стрелку - и вечер устремился в третьем направлении: за праздничным столом люди податливы и сговорчивы. Все стали пить за моих родителей. Именно пить, потому что тосты были краткими, мимоходными, а рюмки и бокалы осушались до дна.
     Наступил момент, когда гости забыли уже о том, что вечер носит, так сказать, тематический характер, что он посвящен определенному событию. Воспользовавшись этим, я незаметно вышла из-за стола и отправилась на кухню помогать бабушке.
     С того вечера все изменилось в нашей семье.
     Быть может, прояснился истинный взгляд мамы на отношения, которые давно возникли между мною и бабушкой. Эта истина раньше искажалась практической потребностью в бабушкиных заботах обо мне.
     "Нужен тот, кто нужен? Нужен, пока нужен?.." Неужели мама руководствовалась этой философией? Нет, не философией - зачем такие красивые понятия! - а просто-напросто выгодой?.. Мне трудно было понять все это. Но я видела: то, что раньше ставилось бабушке в заслугу, теперь вызывало укор.
     Мама создавала в доме угодную себе атмосферу. И делала это успешно, ибо была специалистом в области "окружающей нас среды".
     О бабушкином подвиге старались не вспоминать: "Хватит уже!"
     "Но ведь так можно забыть о любом подвиге, сперва воспользовавшись его результатом?" - думала я.
     Я вспомнила бывшего фронтовика с протезом вместо ноги, которому в парикмахерской не хотели уступать очередь, хотя возле кассы было написано, что "инвалиды имеют право...". Неужели и его подвиг кем-то забыт?
     "Люди не должны жить минувшим горем, - думала я. - Но тех, кто спас их от горя, они обязаны помнить!"
     Как иные историки стараются не вспоминать неугодные им события, и тогда становится непонятным, что из чего "проистекло", - так и мама старалась перечеркнуть мою "родовую историю": я всегда была здоровой, нормальной, училась в обычной школе.
     Вместе с тем мама невзначай вспомнила, что именно бабушка повезла ее в тот родильный дом, где врач замешкалась и где произошло то самое знаменитое кровоизлияние "ограниченного характера".
     - Бесспорно, никто здесь не виноват, - объяснила мама. - Но надо же... Такая трагическая случайность. Сколько в городе родильных домов?!
     Я продолжала называть бабушку "мамой Асей". Не для того, чтобы дразнить маму, а просто потому, что привыкла и по-другому уже не могла.
     Решив с этим покончить, мама вернулась к проблеме моего "второго рождения".
     Для начала она попыталась доверительно, "как с родной дочерью", поговорить со мной. Но интимные беседы у мамы не получались: слишком ясно обозначались в ее тоне и голосе повелительные, жесткие ноты.
     - Я имею дело с природой. Можно сказать, защищаю ее! - сказала мама, - И у себя дома тоже хочу выступить на защиту ее законов. Пойми, их нельзя попирать. Человек рождается лишь однажды и матерью должен называть лишь одну - родившую его! - женщину. Иначе в родственных отношениях возникает хаос. Нарушаются законы семейной природы.
     - Эти законы нельзя менять в зависимости от выгоды, - ответила я. - Ты же сама первая... сказала про "второе рождение". Когда тебе было нужно. Вспомни!
     Но именно вспоминать маме меньше всего хотелось.
     - Раньше ты говорила об этом "втором рождении", - продолжала я, - в романтическом смысле, а теперь нарочно говоришь только в физиологическом.
     - Какой словарный запас! Ты совершенно здорова! - в ответ восхитилась мама.
     Вскоре бабушка, как раньше, сама попросила, чтобы мамой я называла только маму, а ее называла бы бабушкой:
     - Так будет лучше.
     Но я и ее не послушалась.
     Месяцы, поспешно соединившись, становились годами... В обыкновенной школе я одерживала необыкновенные, если учесть мое "родовое прошлое", успехи.
     - Деятели мировой культуры, детство которых прошло в неблагоприятных условиях, - тоном экскурсовода объяснял папа, - потом становились особо выдающимися эрудитами: духовный голод вызывал повышенный духовный аппетит. Повышенный аппетит... Что-то похожее происходит с тобой.
     Впечатления детства, когда я была отсталой, и впечатления отрочества, когда я стала передовой, как-то переплелись. Я уже не могла провести между ними четкой границы... Как и в своих воспоминаниях, которые, словно выскакивая из засады, атаковали меня в коридоре суда. То, что я помнила сама, беспорядочно перемешалось с тем, что я слышала от родителей и от бабушки.
     Я знала, что самая отчаянная борьба - это борьба за существование. В ней порою не выбирают средств... Мама боролась за свое существование в качестве моей единственной матери. И средств в борьбе за эту монополию не выбирала.
     На беду, с годами у меня стало появляться все больше тайн. Взрослым часто свойственно из лучших намерений, в "воспитательных целях", выдавать секреты своих воспитуемых. Бабушка не выдала меня ни единого раза и свои тайны я несла к ней. Бабушка обладала редким умением слушать других. Редким потому, что для этого надо хоть на время отрекаться от себя самого. Часто, слушая чью-либо горькую исповедь, люди сразу же примеряют ее на свою жизнь, то есть думают в этот момент о своей судьбе и мысленно радуются тому, что несчастья, коснувшиеся или истерзавшие собеседника, их обошли стороной. Для бабушки же события моей биографии были гораздо важнее, чем все, что происходило в ее собственной жизни. Поэтому советы ее, ненавязчивые, застенчивые, не были замутнены какими-либо личными интересами или соображениями.
     Одной из моих главных тайн был Федька-След... Инерция репутаций очень устойчива, почти непреодолима: хоть Федька давно уже не извергал ни грома, ни молний, его продолжали считать грозой нашего дома. Когда однажды мама заметила из окна, что Федька прикоснулся губами к моей щеке, этот факт вошел в историю нашей семьи как "поцелуй хулигана".
     - Почему хулигана? Я сама подставила щеку!
     - Бесспорно... Я этому не удивляюсь! - забыв о своей осанке, заметалась по комнате мама. - Ведь еще в младенческие годы ты узнала о том, что твоя бабушка целовалась в неполных семнадцать лет. То есть не достигнув совершеннолетия! Загрязнение окружающей среды в тысячу раз безопасней, чем загрязнение среды внутренней. Чем загрязнение юной души! Подобными вот рассказами старших...
     - Не смей обижать бабушку! - твердо сказала я. - Хорошо, что ее нет дома. Не вздумай при ней...
     - И ты еще будешь ставить условия?! - громким голосом неправого человека продолжала мама. - После того, что я видела? Я уверена, что это она... именно она внушила тебе в раннем детстве, что мы с папой должны развестись.
     - Ты же так радовалась этой мысли?
     - Я радовалась признакам выздоровления. Твоя судьба была для меня дороже личного счастья!
     - Так за эти признаки... за то, что они появились... за то, что перестали быть признаками, поклонись в ноги бабушке!

/ Полные произведения / Алексин А.Г. / Раздел имущества