• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Тургенев И.С. / Записки охотника: Хорь и Калиныч

Записки охотника: Хорь и Калиныч [13/24]

Скачать полное произведение

    В свою очередь, Чертопханов медленно выбрался из оврага, достиг опушки и поплелся по дороге домой. Он был недоволен собою; тяжесть, которую он чувствовал в голове, в сердце, распространилась по всем членам; он шел сердитый, темный, неудовлетворенный, голодный, словно кто обидел его, отнял у него добычу, пищу...
     Самоубийце, которому помешали исполнить его намерение, знакомы подобные ощущения.
     Вдруг что-то толкнуло его сзади, между плеч. Он оглянулся... Малек-Адель стоял посреди дороги. Он пришел следом за своим хозяином, он тронул его мордой... доложил о себе...
     - А! - закричал Чертопханов, - ты сам, сан за смертью пришел! Так на же!
     В мгновенье ока он выхватил пистолет, взвел курок, приставил дуло ко лбу Малек-Аделя, выстрелил...
     Бедная лошадь шарахнулась в сторону, взвилась на дыбы, отскочила шагов на десять и вдруг грузно рухнула и захрипела, судорожно валяясь по земле...
     Чертопханов зажал себе уши обеими руками и побежал. Колени подгибались под ним. И хмель, и злоба, в тупая самоуверенность - все вылетело разом. Осталось одно чувство стыда и безобразия - да сознание, сознание несомненное, что на этот раз он и с собой покончил. XVI
     Недель, шесть спустя казачок Перфишка почел долгом остановить проезжавшего мимо бессоновской усадьбы станового пристава.
     - Чего тебе? - спросил блюститель порядка.
     - Пожалуйте, ваше благородие, к нам в дом, - ответил казачок с низким поклоном, - Пантелей Еремеич, кажись, умирать собираются; так вот я и боюсь.
     - Как? умирать? - переспросил становой.
     - Точно так-с. Сперва они кажинный день водку кушали, а теперь вот в постель слегли, и уж оченно они худы стали. Я так полагаю, они теперь и понимать-то ничего не понимают. Без языка совсем.
     Становой слез с телеги.
     - Что же ты, за священником, по крайней мере, сходил? Исповедался твой барин? Причастился?
     - Никак нет-с.
     Становой нахмурился.
     - Как же ты это так, братец? Разве этак можно, а? иль ты не знаешь, что за это... ответственность бывает большая, а?
     - Да я их и третьего дня и вчерась спрашивал, - подхватил оробевший казачок, - не прикажете ли, говорю, Пантелей Еремеич, за священником сбегать? "Молчи, говорит, дурак. Не в свое дело не суйся". А сегодня, как я стал, докладывать, - только посмотрели на меня да усом повели.
     - И много он пил водки? - спросил становой.
     - Дюже много! Да вы уж сделайте милость, ваше благородие, пожалуйте к ним в комнату.
     - Ну, веди! - проворчал становой и последовал за Перфишкой.
     Удивительное зрелище его ожидало.
     В задней комнате дома, сырой и темной, на убогой кровати, покрытой конскою попоной, с лохматой буркой вместо подушки, лежал Чертопханов, уже не бледный, а изжелта-зеленый, как бывают мертвецы, со ввалившимися глазами под глянцевитыми веками, с заостренным, но все еще красноватым носом над взъерошенными усами. Лежал он одетый в неизменный свой архалук с патронами на груди и в черкесские синие шаровары. Папаха с малиновым верхом закрывала ему лоб до самых бровей. В одной руке Чертопханов держал охотничью нагайку, в другой - шитый кисет, последний подарок Маши. На столе возле кровати стоял пустой штоф; а в головах, пришпиленные булавками к стене, виднелись два акварельных рисунка: на одном, сколько можно было понять, был представлен толстый человек с гитарой в руках - вероятно, Недопюскин; другой изображал скачущего всадника... Лошадь походила на тех сказочных животных, которых рисуют дети на стенах и заборах; но старательно оттушеванные яблоки ее масти и патроны на груди всадника, острые носки его сапогов и громадные усы не оставляли места сомнению: этот рисунок долженствовал изобразить Пантелея Еремеича верхом на Малек-Аделе.
     Изумленный становой не знал, что предпринять. Мертвая тишина царствовала в комнате. "Да уж он скончался", - подумал он и, возвысив голос, промолвил:
     - Пантелей Еремеич! А, Пантелей Еремеич!
     Тогда произошло нечто необыкновенное. Глаза Чертопханова медленно раскрылись, потухшие зрачки двинулись сперва справа налево, потом слева направо, остановились на посетителе, увидали его... Что-то замерцало в их тусклой белизне, подобие взора в них проявилось; посиневшие губы постепенно расклеились, и послышался сиплый, уж точно гробовой голос:
     - Столбовой дворянин Пантелей Чертопханов умирает; кто может ему препятствовать? Он никому не должен, ничего не требует... Оставьте его, люди! Идите!
     Рука с нагайкой попыталась приподняться... Напрасно! Губы опять склеились, глаза закрылись - и по-прежнему лежал Чертопханов на своей жесткой кровати вытянувшись как пласт и сдвинув подошвы.
     - Дай знать, когда скончается, - шепнул, выходя из комнаты, становой Перфишке, - а за попом, я полагаю, сходить и теперь можно. Надо ж порядок соблюсти, особоровать его.
     Перфишка в тот же день сходил за попом; а на следующее утро ему пришлось дать знать становому: Пантелей Еремеич скончался в ту же ночь.
     Когда его хоронили, гроб его провожали два человека: казачок Перфишка да Мошель Лейба. Весть о кончине Чертопханова каким-то образом дошла до жида - и он не преминул отдать последний долг своему благодетелю.
     Контора
     (Из цикла "Записки охотника")
     Дело было осенью. Уже несколько часов бродил я с ружьем по полям и, вероятно, прежде вечера не вернулся бы в постоялый двор на большой Курской дороге, где ожидала меня моя тройка, если б чрезвычайно мелкий и холодный дождь, который с самого утра, не хуже старой девки, неугомонно и безжалостно приставал ко мне, не заставил меня наконец искать где-нибудь поблизости хотя временного убежища. Пока я еще соображал, в какую сторону пойти, глазам моим внезапно представился низкий шалаш возле поля, засеянного горохом. Я подошел к шалашу, заглянул под соломенный намет и увидал старика до того дряхлого, что мне тотчас же вспомнился тот умирающий козел, которого Робинзон нашел в одной из пещер своего острова. Старик сидел на корточках, жмурил свои потемневшие маленькие глаза и торопливо, но осторожно, наподобие зайца (у бедняка не было ни одного зуба), жевал сухую и твердую горошину, беспрестанно перекатывая ее со стороны на сторону. Он до того погрузился в свое занятие, что не заметил моего прихода.
     - Дедушка! а дедушка! - проговорил я.
     Он перестал жевать, высоко поднял брови и с усилием открыл глаза.
     - Чего? - прошамшил он сиплым голосом.
     - Где тут деревня близко? - спросил я.
     Старик опять пустился жевать. Он меня не расслушал. Я повторил свой вопрос громче прежнего.
     - Деревня?.. да тебе что надо?
     - А вот от дождя укрыться.
     - Чего?
     - От дождя укрыться.
     - Да! (Он почесал свой загорелый затылок.) Ну, ты, тово, ступай, - заговорил он вдруг, беспорядочно размахивая руками, - во... вот, как мимо леска пойдешь, - вот как пойдешь - тут те и будет дорога; ты ее-то брось, дорогу-то, да все направо забирай, все забирай, все забирай, все забирай... Ну, там те и будет Ананьеве. А то и в Ситовку пройдешь.
     Я с трудом понимал старика. Усы ему мешали, да и язык плохо повиновался.
     - Да ты откуда? - спросил я его.
     - Чего?
     - Откуда ты?
     - Из Ананьева.
     - Что ж ты тут делаешь?
     - Чего?
     - Что ты делаешь тут?
     - А сторожем сижу.
     - Да что ты стережешь?
     - А горох.
     Я не мог не рассмеяться.
     - Да помилуй, сколько тебе лет?
     - А Бог знает.
     - Чай, ты плохо видишь?
     - Чего?
     - Видишь плохо, чай?
     - Плохо. Бывает так, что ничего не слышу.
     - Так где ж тебе сторожем-то быть, помилуй?
     - А про то старшие знают.
     "Старшие!" - подумал я и не без сожаления поглядел на бедного старика. Он ощупался, достал из-за пазухи кусок черствого хлеба и принялся сосать, как дитя, с усилием втягивая и без того впалые щеки.
     Я пошел в направлении леска, повернул направо, забирал, все забирал, как мне советовал старик, и добрался наконец до большого села с каменной церковью в новом вкусе, то есть с колоннами, и обширным господским домом, тоже с колоннами. Еще издали, сквозь частую сетку дождя, заметил я избу с тесовой крышей и двумя трубами, повыше других, по всей вероятности, жилище старосты, куда я и направил шаги свои, в надежде найти у него самовар, чай, сахар и не совершенно кислые сливки. В сопровождении моей продрогшей собаки взошел я на крылечко, в сени, отворил дверь, но, вместо обыкновенных принадлежностей избы, увидал несколько столов, заваленных бумагами, два красных шкафа, забрызганные чернильницы, оловянные песочницы в пуд весу, длиннейшие перья и прочее. На одном из столов сидел малый лет двадцати с пухлым и болезненным лицом, крошечными глазками, жирным лбом и бесконечными висками. Одет он был как следует, в серый нанковый кафтан с глянцем на воротнике и на желудке.
     - Чего вам надобно? - спросил он меня, дернув кверху головою, как лошадь, которая не ожидала, что ее возьмут за морду.
     - Здесь приказчик живет... или...
     - Здесь главная господская контора, - перебил он меня. - Я вот дежурным сижу... Разве вы вывеску не видали? На то вывеска прибита.
     - А где бы тут обсушиться? Самовар у кого-нибудь на деревне есть?
     - Как не быть самоваров, - с важностью возразил малый в сером кафтане, - ступайте к отцу Тимофею, а не то в дворовую избу, а не то к Назару Тарасычу, а не то к Аграфене-птишнице.
     - С кем ты это говоришь, болван ты этакой? спать не даешь, болван! - раздался голос из соседней комнаты.
     - А вот господин какой-то зашел, спрашивает, где бы обсушиться.
     - Какой там господин?
     - А не знаю. С собакой и ружьем.
     В соседней комнате заскрипела кровать. Дверь отворилась, и вошел человек лет пятидесяти, толстый, низкого росту, с бычачьей шеей, глазами навыкате, необыкновенно круглыми щеками и с лоском по всему лицу.
     - Чего вам угодно? - спросил он меня.
     - Обсушиться.
     - Здесь не место.
     - Я не знал, что здесь контора; а впрочем, я готов заплатить.
     - Оно, пожалуй, можно и здесь, - возразил толстяк, - вот, не угодно ли сюда. (Он повел меня в другую комнату, только не в ту, из которой вышел.) Хорошо ли здесь вам будет?
     - Хорошо... А нельзя ли чаю со сливками?
     - Извольте, сейчас. Вы пока извольте раздеться и отдохнуть, а чай сею минутою будет готов.
     - А чье это именье?
     - Госпожи Лосняковой, Елены Николаевны.
     Он вышел. Я оглянулся. Вдоль перегородки, отделявшей мою комнату от конторы, стоял огромный кожаный диван; два стула, тоже кожаных, с высочайшими спинками, торчали по обеим сторонам единственного окна, выходившего на улицу. На стенах, оклеенных зелеными обоями с розовыми разводами, висели три огромные картины, писанные масляными красками. На одной изображена была легавая собака с голубым ошейником и надписью: "Вот моя отрада"; у ног собаки текла река, а на противоположном берегу реки под сосною сидел заяц непомерной величины, с приподнятым ухом. На другой картине два старика ели арбуз; из-за арбуза виднелся в отдалении греческий портик с надписью: "Храм Удовлетворенья". На третьей картине представлена была полунагая женщина в лежачем положении en raccourci*, с красными коленями и очень толстыми пятками. Собака моя, нимало не медля, с сверхъестественными усилиями залезла под диван и, по-видимому, нашла там много пыли, потому что расчихалась страшно. Я подошел к окну. Через улицу от господского дона до конторы, в косвенном направлении, лежали доски: предосторожность весьма полезная, потому что кругом, благодаря нашей черноземной почве и продолжительному дождю, грязь была страшная. Около господской усадьбы, стоявшей к улице задом, происходило, что обыкновенно происходит около господских усадеб: девки в полинялых ситцевых платьях шныряли взад и вперед; дворовые люди брели по грязи, останавливались и задумчиво чесали свои спины; привязанная лошадь десятского лениво махала хвостом и, высоко задравши морду, глодала забор; курицы кудахтали; чахоточные индейки беспрестанно перекликивались. На крылечке темного и гнилого строения, вероятно бани, сидел дюжий парень с гитарой и не без удали напевал известный романс:
     ______________
     * в уменьшенном виде (франц.).
     Э - я фа пасатыню удаляюсь
     Ата прекарасаных седешенеха мест...
     и проч.
     Толстяк вошел ко мне в комнату.
     - Вот вам чай несут, - сказал он мне с приятной улыбкой.
     Малый в сером кафтане, конторский дежурный, расположил на старом ломберном столе самовар, чайник, стакан с разбитым блюдечком, горшок сливок и связку болховских котелок, твердых, как кремень. Толстяк вышел.
     - Что это, - спросил я дежурного, - приказчик?
     - Никак нет-с: был главным кассиром-с, а теперь в главные конторщики произведен.
     - Да разве у вас нет приказчиков?
     - Никак нет-с. Есть бурмистер, Михаила Викулов, а приказчика нету.
     - Так управляющий есть?
     - Как же, есть: немец, Линдамандол, Карло Карлыч - только он не распоряжается.
     - Кто ж у вас распоряжается?
     - Сама барыня.
     - Вот как!.. Что ж, у вас в конторе много народу сидит?
     Малый задумался.
     - Шесть человек сидит.
     - Кто да кто? - спросил я.
     - А вот кто: сначала будет Василий Николаевич, главный кассир; а то Петр конторщик, Петров брат Иван конторщик, другой Иван конторщик; Коскенкин Наркизов, тоже конторщик, я вот, - да всех и не перечтешь.
     - Чай, у вашей барыни дворни много?
     - Нет, не то чтобы много...
     - Однако сколько?
     - Человек, пожалуй что, полтораста набежит.
     Мы оба помолчали.
     - Ну что ж, ты хорошо пишешь? - начал я опять.
     Малый улыбнулся во весь рот, кивнул головой, сходил в контору и принес исписанный листок.
     - Вот мое писанье, - промолвил он, не переставая улыбаться.
     Я посмотрел; на четвертушке сероватой бумаги красивым и крупным почерком был написан следующий ПРИКАЗ
     ОТ ГЛАВНОЙ ГОСПОДСКОЙ ДОМОВОЙ АНАНЬЕВСКОЙ КОНТОРЫ
     БУРМИСТРУ МИХАЙЛЕ ВИКУЛОВУ, No 209.
     "Приказывается тебе немедленно по получении сего разыскать: кто в прошлую ночь, в пьяном виде и с неприличными песнями, прошел по Аглицкому саду и гувернантку мадам Энжени француженку разбудил и обеспокоил? и чего сторожа глядели, и кто сторожем в саду сидел и таковые беспорядки допустил? О всем вышепрописанном приказывается тебе в подробности разведать и немедленно конторе донести.
     Главный конторщик Николай Хвостов".
     К приказу была приложена огромная гербовая печать с надписью: "Печать главной господской ананьевской конторы", а внизу стояла приписка: "В точности исполнить. Елена Лоснякова".
     - Это сама барыня приписала, что ли? - спросил я.
     - Как же-с, сами: оне всегда сами. А то и приказ девствовать не может.
     - Ну, что ж, вы бурмистру пошлете тот приказ?
     - Нет-с. Сам придет да прочитает. То есть ему прочтут; он ведь грамоте у нас не знает. (Дежурный опять помолчал.) А что-с, - прибавил он, ухмыляясь, - ведь хорошо написано-с?
     - Хорошо.
     - Сочинял-то, признаться, не я. На то Коскенкин мастер.
     - Как?.. Разве у вас приказы сперва сочиняются?
     - А то как же-с? Не прямо же набело писать.
     - А сколько ты жалованья получаешь? - спросил я.
     - Тридцать пять рублев и пять рублев на сапоги.
     - И ты доволен?
     - Известно, доволен. В контору-то у нас не всякий попадает. Мне-то, признаться, сам Бог велел: у меня дядюшка дворецким служит.
     - И хорошо тебе?
     - Хорошо-с. Правду сказать, - продолжал он со вздохом, - у купцов, например, то есть, нашему брату лучше. У купцов нашему брату оченно хорошо. Вот к нам вечор приехал купец из Венева, - так мне его работник сказывал... Хорошо, неча сказать, хорошо.
     - А что, разве купцы жалованья больше назначают?
     - Сохрани Бог! Да он тебя в шею прогонит, коли ты у него жалованья запросишь. Нет, ты у купца живи на веру да на страх. Он тебя и кормит, и поит, и одевает, и все. Угодишь ему - еще больше даст... Что твое жалованье! не надо его совсем... И живет-то купец по простоте, по-русскому, по-нашенскому: поедешь с ним в дорогу, - он пьет чай, и ты пей чай; что он кушает, то и ты кушай. Купец... как можно: купец не то, что барин. Купец не блажит; ну, осерчает - побьет, да и дело с концом. Не мозжит, не шпыняет... А с барином беда! Все не по нем: и то нехорошо, и тем не угодил. Подашь ему стакан с водой или кушанье: "Ах, вода воняет! ах, кушанье воняет!" Вынесешь, за дверью постоишь да принесешь опять: "Ну вот, теперь хорошо, ну вот, теперь не воняет". А уж барыни, скажу вам, а уж барыни что!.. или вот еще барышни!..
     - Федюшка! - раздался голос толстяка в конторе.
     Дежурный проворно вышел. Я допил стакан чаю, лег на диван и заснул. Я спал часа два.
     Проснувшись, я хотел было подняться, да лень одолела; я закрыл глаза, но не заснул опять. За перегородкой в конторе тихонько разговаривали. Я невольно стал прислушиваться.
     - Тэк-с, тэк-с, Николай Еремеич, - говорил один голос, - тэк-с. Эвтого нельзя в расчет не принять-с; нельзя-с, точно... Гм! (Говорящий кашлянул.)
     - Уж поверьте мне, Гаврила Антоныч, - возразил голос толстяка, - уж мне ли не знать здешних порядков, сами посудите.
     - Кому же и знать, Николай Еремеич: вы здесь, можно сказать, первое лицо-с. Ну, так как же-с? - продолжал незнакомый мне голос. - Чем же мы порешим, Николай Еремеич? Позвольте полюбопытствовать.
     - Да чем порешим, Гаврила Антоныч? От вас, так сказать, дело зависит: вы, кажется, не охотствуете.
     - Помилуйте, Николай Еремеич, что вы-с? Наше дело торговое, купецкое; наше дело купить. Мы на том стоим, Николай Еремеич, можно сказать.
     - Восем рублей, - проговорило расстановкою толстяк.
     Послышался вздох.
     - Николай Еремеич, больно много просить изволите.
     - Нельзя, Гаврила Антоныч, иначе поступить; как перед Господом Богом говорю, нельзя.
     Наступило молчание.
     Я тихонько приподнялся и посмотрел сквозь трещину в перегородке. Толстяк сидел ко мне спиной. К нему лицом сидел купец, лет сорока, сухощавый и бледный, словно вымазанный постным маслом. Он беспрестанно шевелил у себя в бороде и очень проворно моргал глазами и губами подергивал.
     - Удивительные, можно сказать, зеленя в нынешнем году-с, - заговорил он опять, - я все ехал да любовался. От самого Воронежа удивительные пошли, первый сорт-с, можно сказать.
     - Точно, зеленя недурны, - отвечал главный конторщик, - да ведь вы знаете, Гаврила Антоныч, осень всклочет, а как весна захочет.
     - Действительно так, Николай Еремеич: все в Божьей воле; совершенную истину изволили сказать... А никак ваш гость-то проснулся-с.
     Толстяк обернулся... прислушался...
     - Нет, спит. А впрочем, можно, того...
     Он подошел к двери.
     - Нет, спит, - повторил он и вернулся на место.
     - Ну, так как же, Николай Еремеич? - начал опять купец. - Надо дельце-то покончить... Так уж и быть, Николай Еремеич, так уж и быть, - продолжал он, беспрерывно моргая, - две сереньких и беленькую вашей милости, а там (он кивнул головой на барский двор) шесть с полтиною. По рукам, что ли?
     - Четыре сереньких, - отвечал приказчик.
     - Ну, три!
     - Четыре сереньких без беленькой.
     - Три, Николай Еремеич.
     - С половиной три и уж ни копейки меньше.
     - Три, Николай Еремеич.
     - И не говорите, Гаврила Антоныч.
     - Экой несговорчивый какой, - пробормотал купец. - Этак я лучше сам с барыней покончу.
     - Как хотите, - отвечал толстяк, - давно бы так. Что, в самом деле, вам беспокоиться?.. И гораздо лучше!
     - Ну, полно, полно, Николай Еремеич. Уж сейчас и рассердился! Я ведь эфто так сказал.
     - Нет, что ж в самом деле...
     - Полно же, говорят... Говорят, пошутил. Ну, возьми свои три с половиной, что с тобой будешь делать.
     - Четыре бы взять следовало, да я, дурак, поторопился, - проворчал толстяк.
     - Так там, в доме-то, шесть с половиною-с, Николай Еремеич, - за шесть с половиной хлеб отдается?
     - Шесть с половиной, уж сказано.
     - Ну, так по рукам, Николай Еремеич (купец ударил своими растопыренными пальцами по ладони конторщика). И с Богом! (Купец встал.) Так я, батюшка Николай Еремеич, теперь пойду к барыне-с и об себе доложить велю-с, и так уж я и скажу: Николай Еремеич, дескать, за шесть с полтиною-с порешили-с.
     - Так и скажите, Гаврила Антоныч.
     - А теперь извольте получить.
     Купец вручил приказчику небольшую пачку бумаги, поклонился, тряхнул головой, взял свою шляпу двумя пальчиками, передернул плечами, придал своему стану волнообразное движение и вышел, прилично поскрипывая сапожками. Николай Еремеич подошел к стене и, сколько я мог заметить, начал разбирать бумаги, врученные купцом. Из двери высунулась рыжая голова с густыми бакенбардами.
     - Ну, что? - спросила голова, - все как следует?
     - Все как следует.
     - Сколько?
     Толстяк с досадой махнул рукой и указал на мою комнату.
     - А, хорошо! - возразила голова и скрылась.
     Толстяк подошел к столу, сел, раскрыл книгу, достал счеты и начал откидывать и прикидывать костяшки, действуя не указательным, но третьим пальцем правой руки: оно приличнее.
     Вошел дежурный.
     - Что тебе?
     - Сидор приехал из Голоплек.
     - А! ну, позови его. Постой, постой... Поди сперва посмотри, что тот, чужой-то барин, спит все или проснулся.
     Дежурный осторожно вошел ко мне, в комнату. Я положил голову на ягдташ, заменявший мне подушку, и закрыл глаза.
     - Спит, - прошептал дежурный, вернувшись в контору.
     Толстяк проворчал сквозь зубы.
     - Ну, позови Сидора, - промолвил он наконец.
     Я снова приподнялся. Вошел мужик огромного роста, лет тридцати, здоровый, краснощекий, с русыми волосами в небольшой курчавой бородой. Он помолился на образ, поклонился главному конторщику, взял свою шляпу в обе руки и выпрямился.
     - Здравствуй, Сидор, - проговорил толстяк, постукивая счетами.
     - Здравствуй, Николай Еремеич.
     - Ну что, какова дорога?
     - Хороша, Николай Еремеич. Грязновата маленько. (Мужик говорил нескоро и негромко.)
     - Жена здорова?
     - Что ей деется!
     Мужик вздохнул и ногу выставил. Николай Еремеич заложил перо за ухо и высморкнулся.
     - Что ж, зачем приехал? - продолжал он спрашивать, укладывая клетчатый платок в карман.
     - Да слышь, Николай Еремеич, с нас плотников требуют.
     - Ну что ж, нет их у вас, что ли?
     - Как им не быть у нас, Николай Еремеич: дача лесная - известно. Да пора-то рабочая, Николай Еремеич.
     - Рабочая пора! То-то, вы охотники на чужих работать, а на свою госпожу работать не любите... Все едино!
     - Работа-то все едино, точно, Николай Еремеич... да что...
     - Ну?
     - Плата больно... того...
     - Мало чего нет! Вишь, как вы избаловались. Поди ты!
     - Да и то сказать, Николай Еремеич, работы-то всего на неделю будет, а продержат месяц. То материалу не хватит, а то и в сад пошлют дорожки чистить.
     - Мало ли чего нет! Сама барыня приказать изволила, так тут нам с тобой рассуждать нечего.
     Сидор замолчал и начал переступать с ноги на ногу.
     Николай Еремеич скрутил голову набок и усердно застучал костяшками.
     - Наши... мужики... Николай Еремеич... - заговорил наконец Сидор, запинаясь на каждом слове, - приказали вашей милости... вот тут... будет... (Он запустил свою ручищу за пазуху армяка и начал вытаскивать оттуда свернутое полотенце с красными разводами.)
     - Что ты, что ты, дурак, с ума сошел, что ли? - поспешно перебил его толстяк. - Ступай, ступай ко мне в избу, - продолжал он, почти выталкивая изумленного мужика, - там спроси жену... она тебе чаю даст, я сейчас приду, ступай. Да небось говорят, ступай.
     Сидор вышел вон.
     - Экой... медведь! - пробормотал ему вслед главный конторщик, покачал головой и снова принялся за счеты.
     Вдруг крики: "Купря! Купря! Купрю не сшибешь!" - раздались на улице и на крыльце, и немного спустя вошел в контору человек низенького роста, чахоточный на вид, с необыкновенно длинным носом, большими неподвижными глазами и весьма горделивой осанкой. Одет он был в старенький, изорванный сюртук цвета аделаида, или, как у нас говорится, оделлоида, с плисовым воротником и крошечными пуговками. Он нес связку дров за плечами. Около него толпилось человек пять дворовых людей, и все кричали: "Купря! Купрю не сшибешь! В истопники Купрю произвели, в истопники!" Но человек в сюртуке с плисовым воротником не обращал ни малейшего внимания на буйство своих товарищей и нисколько не изменялся в лице. Мерными шагами дошел он до печки, сбросил свою ношу, приподнялся, достал из заднего кармана табакерку, вытаращил глаза и начал набивать себе в нос тертый донник, смешанный с золой.
     При входе шумливой ватаги толстяк нахмурил было брови и поднялся с места; но, увидав в чем дело, улыбнулся и только велел не кричать: в соседней, дескать, комнате охотник спит.
     - Какой охотник? - спросили человека два в один голос.
     - Помещик.
     - А!
     - Пускай шумят, - заговорил, растопыря руки, человек с плисовым воротником, - мне что за дело! Лишь бы меня не трогали. В истопники меня произвели...
     - В истопники! в истопники! - радостно подхватила толпа.
     - Барыня приказала, - продолжал он, пожав плечами, - а вы погодите... вас еще в свинопасы произведут. А что я портной и хороший портной, у первых мастеров в Москве обучался и на енаралов шил... этого у меня никто не отнимет. А вы чего храбритесь?.. чего? Из господской власти вышли, что ли? Вы дармоеды, тунеядцы, больше ничего. Меня отпусти на волю - я с голоду не умру, я не пропаду; дай мне пашпорт - я оброк хороший взнесу в господ удоблетворю. А вы что? Пропадете, пропадете, словно мухи, вот и все!
     - Вот и соврал, - перебил его парень, рябой и белобрысый с красным галстухом и разорванными локтями, - ты и по пашпорту ходил, да от тебя копейки оброку господа не видали, и себе гроша не заработал: насилу ноги домой приволок, да с тех пор все в одном кафтанишке живешь.
     - А что будешь делать, Константин Наркизыч! - возразил Куприян, - влюбился человек - и пропал, и погиб человек. Ты сперва с мое поживи, Константин Наркизыч, а тогда уже и осуждай меня.
     - И в кого нашел влюбиться! в урода сущего!
     - Нет, этого ты не говори, Константин Наркизыч.
     - Да кого ты уверяешь? Ведь я ее видел; в прошлом году, в Москве, своими глазами видел.
     - В прошлом году она действительно попортилась маленько, - заметил Куприян.
     - Нет, господа, что, - заговорил презрительным и небрежным голосом человек высокого роста, худощавый, с лицом, усеянным прыщами, завитый и намасленный, должно быть, камердинер, - вот пускай нам Куприян Афанасьич свою песенку споет. Нут-ка, начните, Куприян Афанасьич!
     - Да, да! - подхватили другие. - Ай да Александра! подкузьмила Купрю, неча сказать... Пой, Купря!.. Молодца, Александра! (Дворовые люди часто, для большей нежности, говоря о мужчине, употребляют женские окончания.) Пой!
     - Здесь не место петь, - с твердостию возразил Куприян, - здесь господская контора.
     - Да тебе-то что за дело? Чай, в конторщики сам метишь! - с грубым смехом отвечал Константин. - Должно быть!
     - Все в господской власти состоит, - заметил бедняк.
     - Вишь, вишь, куда метит, вишь, каков? у! у! а!
     И все расхохотались, иные запрыгали. Громче всех заливался один мальчишка лет пятнадцати, вероятно, сын аристократа между дворней: он носил жилет с бронзовыми пуговицами, галстух лилового цвета и брюшко уже успел отрастить.
     - А послушай-ка, признайся, Купря, - самодовольно заговорил Николай Еремеич, видимо распотешенный и разнеженный, - ведь плохо в истопниках-то? Пустое, чай, дело вовсе?
     - Да что, Николай Еремеич, - заговорил Куприян, - вот вы теперь главным у нас конторщиком, точно; спору в том, точно, нету; а ведь и вы под опалой находились и в мужицкой избе тоже пожили.
     - Ты смотри у меня, однако, не забывайся, - с запальчивостью перебил его толстяк, - с тобой, дураком, шутят; тебе бы, дураку, чувствовать следовало и благодарить, что с тобой, дураком, занимаются.
     - К слову пришлось, Николай Еремеич, извините...
     - То-то же к слову.
     Дверь растворилась, и вбежал казачок.
     - Николай Еремеич, барыня вас к себе требует.
     - Кто у барыни? - спросил он казачка.
     - Аксинья Никитишна и купец из Венева.
     - Сею минутою явлюся. А вы, братцы, - продолжал он убедительным голосом, - ступайте-ка лучше отсюда вон с новопожалованным истопником-то: неравно немец забежит, как раз нажалуется.
     Толстяк поправил у себя на голове волосы, кашлянул в руку, почти совершенно закрытую рукавом сюртука, застегнулся и отправился к барыне, широко расставляя на ходу ноги. Погодя немного и вся ватага поплелась за ним вместе с Купрей. Остался один мой старый знакомый, дежурный. Он принялся было чинить перья, да сидя и заснул. Несколько мух тотчас воспользовались счастливым случаем и облепили ему рот. Комар сел ему на лоб, правильно расставил свои ножки и медленно погрузил в его мягкое тело все свое жало. Прежняя рыжая голова с бакенбардами снова показалась из-за двери, поглядела, поглядела и вошла в контору вместе с своим довольно некрасивым туловищем.
     - Федюшка! а Федюшка! вечно спишь! - проговорила голова.

/ Полные произведения / Тургенев И.С. / Записки охотника: Хорь и Калиныч

Смотрите также по произведению "Записки охотника: Хорь и Калиныч":

• Сочинения
• Краткое содержание
• Характеристика героев