• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Фанфарон

Фанфарон [4/4]

Скачать полное произведение

    Прослушал все это я и везу, куда мне было приказано; но вышло так, что Дмитрий Никитич встречает нас, вместе с городничим, еще на черте города, повторяет свой зов, губернатор благодарит и приглашает его с собой в коляску; поехали по городу. Мы, чиновники, руки по швам, прильпе язык к гортани моей; а Дмитрий Никитич наш сидит с губернатором рядом да поговаривает, и вижу, что ему это чрезвычайно лестно. Тут, конечно, обед-с. На другой вечер бал, человек сорок было, но из чиновников, заметьте, только предводитель и я-с, больше никого не позвал, а все набрал помещиков побогатее, приятелей, знаете, своих, как он их называл... Очень мне интересно знать, откуда он денег добыл. Начинаю узнавать стороной, и по справкам оказывается, что умолил, укланял свою супругу отдать ему приданые брильянты для погашения какого-то экстренного дела, которые вместо того заложил, да на эти деньги и справил пир. А между тем на той же, кажется, почте получается из губернского правления указ об описи имения штаб-ротмистра Шамаева за неплатеж опекунскому совету. Я поехал сообщить ему эту новость; только дома, говорят, нет - в Петербург-де уехал.
     - Как, - говорю, - в Петербург уехал - и не простившись? А барыни где?
     - Старая, - говорят, - барыня не так здорова, тоскует о Дмитрие Никитиче.
     Ну, бог с ней, думаю, пускай ее тоскует; мне уж наскучило ее в этом горе утешать, и прошел к Алене Петровне.
     - Что это, - говорю, - Дмитрий Никитич укатил в Петербург? Ради чего собрался так скоро?
     - По делу, - говорит, - дяденька, уехал.
     - Дела, кажется, все у него здесь; разве, - говорю, - по вашему наследственному иску, о котором он прежде говаривал?
     - Да, - говорит, - по этому.
     - Какого же рода, - говорю, - это наследство? Скажите мне, пожалуйста.
     Она этак усмехнулась.
     - Право, - говорит, - дяденька, я и не знаю хорошенько. Слышала, что нам какое-то идет довольно большое наследство; папенька сначала хлопотал о нем, а потом бросил. Дмитрий Никитич, когда на мне женился; стал папеньке говорить, чтобы он продал ему эту тяжбу; папенька и говорит: "Продавать я тебе не хочу, а хлопочи. Выиграешь, так все твое будет".
     - И Дмитрий Никитич надеется выиграть?
     - Непременно; он очень в этих случаях легковерен.
     - Чересчур уж, - говорю, - легковерен. В его лета и при его семействе это, пожалуй, и непростительно. Я давно, - говорю, - милая племяненка, хотел поговорить с вами и спросить вас: скажите мне откровенно, богаты вы или нет?
     - Тоже, - говорит, - дяденька, не знаю. Если как Дмитрий Никитич уверяет, так богаты, а если...
     И не докончила, знаете.
     - Послушайте, - говорю, - Елена Петровна, я с вами буду говорить еще откровеннее: когда Дмитрий на вас женился, обстоятельства его были очень расстроены; откуда он потом взял денег?
     - Ах, дяденька, - говорит, - как откуда! Он за мной в приданое получил тридцать тысяч серебром.
     - И на эти деньги он, конечно, и помахивал и, конечно, уж их поубавил!
     - Поубавил? (Смеется) Вряд ли не все издержал!
     - Зачем же, - я говорю, - вы свои деньги, имея уже детей, давали так транжирить?
     - Ах, дяденька, да что же я понимала? Вышла за него семнадцати лет, была влюблена в него до безумия, каждое слово его считала законом для себя. Вы лучше скажите: как он папеньку уговорил? У нас три сестры выданы, и он ни одному еще зятю не отделил приданых денег, а Дмитрию Никитичу до копейки все отдал. Он его как-то убедил, что едет в Москву покупать подмосковную с хрустальным заводом, показывал ему какие-то письма; вместе все они рассчитывали, как это будет выгодно. С этим мы в Москву и ехали.
     - Отчего же, - говорю, - не купили? За чем дело стало?
     - Да мы никакой подмосковной и не видали, - отвечает она. - Дмитрий Никитич, приехав, нанял огромную квартиру, познакомил меня с очень многими, стал давать вечера, заставлял меня беспрестанно ездить в театр, в собрания, а папеньке написал, что все куплено, и старик до сих пор воображает, что у нас семьдесят душ под Москвой и завод. Теперь, как я начну писать к папеньке, так он и умоляет, чтоб я не проговорилась как-нибудь, - такой смешной!
     - Не смешной он, - говорю, - сударыня, а досадный, губит себя и свое семейство. Блажь какая-то у него все еще в голове.
     - Именно, - говорит, - дяденька; о себе я не забочусь; что бы там доктор ни говорил, а я очень хорошо знаю, что мне недолго жить.
     - К чему же, - говорю, - моя милая Елена Петровна, такие мрачные мысли иметь? В ваши лета о смерти и думать еще не следует.
     - Нет, - говорит, - дяденька, у меня есть верное предчувствие...
     И сама заплакала. Потом вдруг, помолчав немного, берет меня за руку; слезы градом.
     - Дяденька, - говорит, - если я умру, не оставьте моих сирот и будьте им второй отец! Папенька далеко. Митя прекрасный, умный и благородный человек. Но он мало о детях будет думать.
     - Полноте, - говорю, - сударыня, что это за глупые фантазии!
     Ну, и знаете, утешаю ее, как умею, однако она весь вечер почти проплакала и после этого разговора еще более с нами сблизилась, почти каждый день видалися: то она у нас, либо мы у нее. От Дмитрия Никитича - проходит месяц, проходит другой, проходит третий - ни строчки; в доме, заметьте, не оставил ни копейки. Она мне говорит об этом.
     - Что мне, - говорит, - дяденька, делать?
     - Делать, - говорю, - то, что возьмите у меня пятьдесят целковых.
     Дал ей; а дальше не знаем, как и жить будем, хотя продавать экипажи; однако вдруг, совершенно неожиданно, присылают сказать, что Дмитрий Никитич приехал и желает меня видеть. Еду. Нахожу его в семье своей между супругой, детьми и матушкой, с очень довольным лицом, в щегольском этаком халате - китайской, что ли, материи? Бархатом весь отделанный, точно как вот, знаете, на модных картинках видал. Обнялись мы с ним, поцеловались. Ну, сначала то и се: "Когда выехал? Когда приехал?" Маменьке, конечно, при сем удобном случае нельзя не похвалить сынка.
     - Уж именно, - говорит, - Митенька жизни не щадит для своего семейства. После всех петербургских хлопот скакал день и ночь, чтобы поскорее с нами увидеться.
     "Что и говорить, думаю, про твоего Митеньку!" А сам, знаете, осматриваю комнату и вижу, что наставлены ящики, чемоданы, пред детьми целый стол игрушек - дорогие, должно быть: колясочки этакие, куклы на пружинах; играют они, но, так как старшему-то было года четыре с небольшим, успели одному гусару уж и голову отвернуть.
     - Это, - я говорю, - видно, подарочки детям, Дмитрий Никитич?
     - Да, - говорит, - нельзя не потешить. Впрочем, - говорит, - позвольте...
     Встал, знаете, и подал мне какой-то ящик.
     - Не угодно ли, - говорит, - взглянуть?
     Открываю, вижу бритвенный прибор: двенадцать английских бритв, серебряная мыльница, бритвенница, ящик черного дерева, серебром кругом выложен.
     - Как вам, дядюшка, это нравится?
     - Хорош, - говорю.
     - Очень, - говорит, - хорош, из английского магазина. А так как, к удовольствию моему, он вам приглянулся, а потому не угодно ли принять его в подарок?
     - Что это, - говорю, - Дмитрий Никитич, как не совестно тебе? Да ты, - говорю, - и меня-то конфузишь. Это вещь сторублевая; а мне тебя таким подарком отдарить, пожалуй, и сил не хватит.
     - Ну, - говорит, - дядюшка, этого нельзя сказать: я вам столько обязан, что мне долго еще не отдариться. Вот вы, говорит, и в теперешнее отсутствие мое обязали мою жену. Поверьте, говорит, все это чувствую и умею ценить.
     Убедил меня таким манером: принял я.
     - Когда уж о подарках речь зашла, - продолжал он, - так, - говорит, обращаясь к супруге своей, - похвастайся и ты, друг мой, и покажи, какие тебе привез.
     Она взглянула на меня и потупилась, однако велела горничной подать. Приносят: первое - шляпка; я таких, ей-богу, и не видывал ни прежде, ни после: точно воздушная, а цветы, совершенно как живые, так бы и понюхал; тут бурнус, очень какой-то нарядный; кусков пять или шесть материй разных на платье. Осматриваю я все это.
     - Хорошо, - говорю, - очень хорошо.
     - А вот, - говорит, - кой-что и для дома, дядюшка: вот, - говорит, - очень любопытные вещи.
     И сам своими руками раскрывает один из ящиков. Я сначала и не понял, что такое: какие-то тарелочки, вазочки, умывальник.
     - Это, - говорит, - дядюшка, нынче изобрели; из бумаги все делают. А вот, говорит, тоже новое изобретение.
     И опять открыл другой уж ящик.
     - Это, - говорит, - тисненая жесть, а потом бронзированная, для драпировки великолепная, не отличишь от золота, и если бы вы знали, как все это дешево - просто даром.
     - Неимоверно дешево, - поддакивает ему маменька и потом продолжает: - А что же ты, - говорит, - Митенька, подарок мне не хочешь показать!
     - Покажите, - говорит, - маменька.
     Старуха сама, знаете, пошла и с торжеством приносит бархатную мантилью и шелковый капот, совсем сшитый. Я все, конечно, хвалю.
     - Да, дяденька, вы вот все хвалите, а жене все не нравится, - замечает он.
     - Почему же ты думаешь, - говорит та, - что не нравится? Я говорю только, что лишнее; у меня и без того много платьев.
     - Мало ли, много ли, а все-таки вы должны меня поцеловать, - возражает он и берет ее, знаете, за руку и целует.
     - Это все хорошо, - говорю, - Дмитрий Никитич; только ты вот покупок-то накупил, а в опекунский совет, чай, не наведался. Именье твое, - говорю, - описано, и все уж бумаги отосланы.
     - Наведывался, - говорит, - дядюшка, только заплатить не успел. Небольшая сумма - восемьсот девять рублей серебром, с первою же почтой вышлю отсюда.
     - То-то, - говорю, - не забудь как-нибудь.
     А между тем этим своим приездом он опять защекотал мое любопытство. Смертельно хочется узнать, в каких он обстоятельствах.
     - Ты, Дмитрий Никитич, процесс-то, видно, выиграл? - говорю я ему, оставшись с ним вдвоем.
     - И нет и да, дядюшка; двинул по крайней мере и сдал одному господину хлопотать, - отвечает он мне и как-то замял этот разговор.
     Но на эти же почти самые слова входит человек и просит у него на что-то денег. Он вынимает бумажник, развертывает. Смотрю, полнехонек набит.
     - Ого, сколько у тебя государственных-то! - невольно, знаете, воскликнул я.
     - Да, - говорит, - деньжонки есть.
     И с этими словами начинает выкидывать ассигнации, серии, банковые билеты; тысяч на десять серебром выкинул.
     - Откуда, - говорю, - любезный, столько приобрел?
     - По разным сделкам, - отвечает, - получил. У нас всегда, - говорит, - будут деньги, потому что мы знаем, где они водятся, да и дома их не держим долго взаперти, не так, как вот наш почтенный дядюшка (это значит я), который, говорят, накопил кубышку и закопал ее в землю; а мы сейчас все в ход пускаем: вот эти тоже не засидятся долго дома, только теперь надобно обдумать, как бы с ними поумней и повыгодней распорядиться.
     - Да, - говорю, - надобно уж рассчитать как-нибудь получше. От обедов да от вечеров, ты хоть и рассчитываешь на них, а вряд ли получишь какие-нибудь барыши, кроме убытка?
     - Нет уж, - говорит, - дядюшка, баста, будет, выучили. Никто из этих господ куска хлеба теперь не увидит. Я их поил, кормил; они видели, как я живу; а когда меня встретила нужда, так они мне в тридцати целковых имели духу отказать.
     - Это уж, - говорю, - в свете так ведется; скажи-ка лучше мне, что ты в самом деле думаешь делать на эти деньги?
     - Именье, - говорит, - хочу приискать и купить; завод уничтожу, англичанина этого прогоню, потому что он только ладит, как бы себе карман набить, и стану, - говорит, - хлебопашеством заниматься. Хлеб пахать - этот доход всегда верней.
     - А я бы, - говорю, - Дмитрий Никитич, советовал тебе не то: именье ты покупай, это хорошо, но только оброчное; усадьба у тебя есть прекрасная, чего тебе еще больше заводить хлебопашества...
     И говорю ему, знаете, таким манером, потому что с хлебопашеством, думаю, он начнет опять какие-нибудь выдумки, которые так только выдумками и останутся у него, а толку ничего не выйдет.
     - Я думаю, - говорит, - так и сделаю.
     - А если, - говорю, - ты это думаешь, так я, пожалуй, тебе и именье приищу, у меня есть подобное на примете.
     - Хорошо, - говорит, - дядюшка, очень вам благодарен буду.
     Так мы с ним на этом и положились. Однако случилось у меня тут очень много дел; кроме того, губернатор в другой уезд командировал разбойников ловить, так что я месяца три дома и не бывал. Возвращаюсь потом и вдруг слышу, что Дмитрий Никитич мой уж с покупочкой. И какого же рода эта покупочка вышла-с? Несколько лет назад появился у нас один господин в уезде, по фамилии Курка, выходец, должно быть, какой-нибудь, нерусский, маленький, сутулый, облик лица какой-то свиной, глаза узенькие - все вниз смотрят, волосы черные, густые, стриженые, точно ермолка на голове, но умная и претонкая штука, оборотами тоже различными занимается, как и наш Дмитрий Никитич, только гораздо повыгодней для себя. Купил он тут за бесценок пятнадцать душ с большими, впрочем, угодьями, к которым еще присоединил, и развел тут скотный двор - животин триста начал держать, чтобы делать сыры, сырный завод устроил. Но, как дальновидный плут, в половине этак, знаете, лета, сообразивши, что ни сена, ни хлеба в тот год не родится, пригласил Дмитрия Никитича к себе в гости, показал ему во всем блеске свое хозяйство, да и предложил купить. Тот сейчас же изъявил готовность и за семь тысяч приобрел. Я с первого раза, конечно, понял всю эту проделку, но говорить уж не стал - не поможешь. Затем наступает, сударь мой, у нас в губернии голод. Хлеб поднялся до двух с полтиной пуд, сено пятиалтынный и двугривенный, соломы ржаной и яровой десять - двенадцать рублей овин, да еще и не найдешь. У Дмитрия Никитича в новом именье с первого октября ни хлеба, ни корму; значит, надобно на все денежки; а денежки Дмитрию Никитичу на другое нужны. Приехал тогда в город один богатый московский барин, охотник до скачек лошадиных, устроил у нас бег; Дмитрию Никитичу, конечно, нельзя утерпеть. Сейчас же завел двух рысаков, гоняется, держит с тем пари и, конечно, всегда проигрывает, потому что у того лошади с московского бега - наезженные. Обедцы и вечера, хоть и закаивался, продолжают идти прежним порядком. Ну, и пока мы таким манером приятно с ним зиму проводим, новокупленным нашим коровкам не так было, видно, весело: всю зиму, по новому изобретению, кормили их чем-то вроде пареных щепок, а под ноги стлали, вместо соломы, тоже по новой выдумке, - ельнику. Как пришла весна-матка, ни одна из трехсот животин и со двора не идет, едва столкали; а чуть как с зимнего-то голоду отавы хватили, сначала одна ножки вздернула, потом другая, и сильнейший падеж, так что я не успел даже вызвать ветеринара, в неделю - ни одной животины. А вслед же за этим хлоп известие, что именье в опекунском совете продано; он и не думал посылать недоимки, о которых я ему говорил, забыл. Вот он какой печный и коммерческий человек. Еду я к нему, он в отчаянии.
     - Дядюшка, - говорит, - я разорился... я погубил все семейство... все пойдут теперь по миру!
     Кричит этак на весь дом, хватает себя за волосы, кидается на диван, бегает по комнате.
     Бедная Елена Петровна сидит с ним, плачет; старуха тоже в отчаянии, потому что Митенька встревожен, так боится, чтоб не заболел.
     Стал было я его уговаривать.
     - Полно, - говорю, - Дмитрий Никитич, бесноваться. Пожалей ты хоть сколько-нибудь свою супругу и мать.
     Ничего не слушает, а тут еще... надобно же, впрочем, такое стечение неприятных обстоятельств... приносят вдруг письмо к Елене Петровне от отца, в котором он ее почти бранит. Во-первых, узнал, что подмосковной его обманывали, а главное, за процесс, который, оказывается, что Дмитрий Никитич по полной от тестя доверенности хлопотать, продать и заложить, не будь глуп, возьми да и продай одному адвокату за десять тысяч все право. Эти-то самые денежки из Петербурга и привез. "Я, - пишет старик, - доверил ему хлопотать для себя, а не продавать родового достояния в чужие руки". И заключает тем, что пишет дочери: "Если ты, говорит, навечно не хочешь лишиться моего родительского благословения, так брось своего мужа и приезжай с детьми ко мне; иначе он вас всех погубит". Что делать в этом случае бедной женщине? Мужа, какой бы он ни был, все-таки она любит и любит истинно, а с другой стороны отец, который, видно, старик с гонором. К несчастию, все это время она была опять беременна, и так все это ее поразило, что в ту же ночь разрешилась неблагополучно мертвым младенцем. Ну, а этакой случай и здоровые женщины не все переносят, а ей много ли надо: месяца два потомилась и богу душу отдала. Это новое несчастие срезало его, как говорится, окончательно, и он совершенно упал духом. С полгода никуда не ездил и к себе никого, кроме меня, не принимал. А дела между тем пошли все хуже и хуже: денег ни копейки, модные экипажи и щегольские четверки сплыли за полцены в разные руки; дом в городе отовладели кредиторы, и таким образом дошло до того, что принужден был переехать в свое именье на пятнадцать душ с почти слепой от слез матерью и с троими малютками, где и живет теперь. Распустил кой-кого из людей на оброки да отдал свои угодья в кортомы{395}, только и доходу в том-с. И такая теперь бедность, что я как-то по весне заезжал к нему в эту его маленькую усадебку, так и не глядел бы; но больше всего надсадили мое сердце эти трое несчастных сироток: бегают без всякого присмотра по улице с ребятишками, оборванные, неумытые. До сих пор никак не могу от него добиться, чтобы он выхлопотал им метрическое свидетельство и прочие документы, чтобы как-нибудь их в казенные-то заведения можно было похлопотать. В настоящем положении дать ему место - истинное благодеяние. Расскажите князю все, что я вам говорил, и попросите, чтобы он явил эту милость. Хоть по крайней мере для семейства, - заключил Иван Семенович.
     - Очень хорошо, - сказал я, - но вот в чем, Иван Семеныч, маленькое затруднение: как мне говорить об его бедности, когда он являлся к князю одетым по последней моде?
     Иван Семенович усмехнулся.
     - Знаю-с, - отвечал он, - в прошлом месяце последнее именьишко заложил и сделал себе гардероб. Такой уж у нас с ним характер: хоть в желудке и щелк, а на себе всегда будет шелк.
     III
     Возвратившись, я пересказал князю все, что слышал, и передал просьбу Ивана Семеновича. Шамаеву дано было место. Но не больше как через год у меня опять случился доклад, и опять дежурный чиновник возвестил: "Старший чиновник особых поручений Шамаев".
     - Подождать, - сказал князь, нахмурившись, и потом, обращаясь ко мне, прибавил, - ваш общий с Иваном Семенычем протеже славный чиновник вышел.
     - Что такое? - спросил я.
     - Ужас, что такое, - отвечал князь. - Он исполнял у меня поручения не больше полугода, и самые пустые, но первый же его шаг состоял в том, что он всем уездным присутственным местам начал предписывать, и когда я ему заметил это, он мне пренаивно объяснил, в оправдание свое, что, быв представителем моим в уезде, он считал себя вправе это делать. Потом, наконец, как хотите, собирает там чиновников, говорит им торжественные спичи. Ко мне обыкновенно пишет, по всем делам, коротенькие, дружественные записочки, безграмотные, бестолковые, и я хоть не формалист, но в то же время, помилуйте, эти бумаги останутся при делах, и преемник мой, увидевши их, будет иметь полное право сказать: "Что за чудак был губернатор, который с своим чиновником особых поручений вел дружескую переписку по делам?" И в заключение всего послал помимо меня в Петербург нелепейший проект об изменении полиции, который, конечно, не давши ему никакого хода, возвратили ко мне; однако не менее того все-таки видели, какого гуся я держу около себя.
     Проговоря эти слова, князь задумался. Видно, что он был очень сердит на Шамаева и собирался с духом его распечь.
     - Господин Шамаев! - проговорил он, наконец, подойдя к дверям.
     Шамаев вошел и первый начал:
     - Я, ваше сиятельство, явился донести вам, что все возложенные на меня поручения мною кончены.
     - Знаю-с, - отвечал князь, - знаю даже, что вы вашу служебную деятельность распространили за пределы прямых ваших обязанностей. Вот ваш проект! - продолжал он, подавая Шамаеву толстую тетрадь. - Во-первых, вы не должны были его посылать помимо меня; а во-вторых, чтобы писать о чем-нибудь проекты, надобно знать хорошо самое дело и руководствоваться здравым смыслом, а в вашем ни того, ни другого нет.
     Шамаев покраснел.
     - Из слов вашего сиятельства и из последних предписаний я вижу, что не успел угодить вам моей службой; впрочем, сколько имел усердия и по способностям моим... - начал было он.
     - По вашим способностям, - перебил князь, - я нахожу, что служба чиновника особых поручений слишком тесна и ограничена.
     Шамаев еще больше вспыхнул.
     - Завтрашний день я буду иметь честь представить вашему сиятельству прошение об отставке, - сказал он.
     - Сделайте одолжение, - отвечал князь.
     Шамаев слегка поклонился и гордо вышел.
     В тот же день вечером был концерт приехавших из Москвы цыган. Я поехал, Шамаева нахожу там же. После концерта затеяли ужин с цыганами, на расходы которого составилась подписка; Шамаев был одним из первых подписавшихся. А потом, как водится, начался кутеж; он, очень грустный, задумчивый и, по-видимому, не разделявший большого удовольствия, однако на моих глазах раскупорил бутылки три шампанского, и когда после ужина Аксюша, предмет всеобщего увлечения, закативши под самый лоб свои черные глаза и с замирающим от страсти голосом пропела: "Душа ль моя, душенька, душа ль, мил сердечный друг" и когда при этом один господин, достаточно выпивший, до того исполнился восторга, что выхватил из кармана целую пачку ассигнаций и бросил ей в колена, и когда она, не ограничившись этим, пошла с тарелочкой собирать посильную дань и с прочих, Шамаев, не задумавшись, бросил ей двадцать рублей серебром.
     "Фанфарон! Фанфарон!" - повторил я мысленно, глядя на него, слова Ивана Семеновича.
     По известиям, дошедшим до меня в последнее время, Шамаев выбран директором одной из так блистательно идущих акционерных компаний, и выбран собственно для спасения дела. Надо полагать, что поправит и спасет его.

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Фанфарон