Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Шукшин В.М. / Микроскоп
Микроскоп [4/5]
-- Что потом с этим Ванькой стало? -- спросил Григо-рий.
-- А не знаю. Уехали они опять куда-то. Вскорости и уеха-ли. Да разве дело в том Ваньке! Их таких много. Хотя я тогда прямо полюбил того Ваньку, честное слово. Прямо обожал его. А он еще и... это... не нахальный был. Жили они беднова-то, иной раз и пожрать нечего было. Я не знаю... чего-то мотались по свету... Так вот, принесешь ему пирог какой-нибудь, он аж покраснеет. "Брось, -- говорит, -- за-чем?" Застесняется. Я люблю таких... Уехали потом куда-то. А я вот его всю жизнь помню, вот же как.
-- История твоя не лишена, конечно, смысла, -- сказал Григорий.
-- Не лишена, нет, -- Максим кивнул головой согласно. Но оттого, что история его не вышла такой разительной и глубокой, какой жила в его душе, он скис, как-то даже от-резвел и погрустнел. -- Не лишена, Гриша, не лишена. На словах я тебе могу только одно сказать: не трусь. Как увидют, что не трусишь, так станут люди поддерживать...
-- Ну, одной смелости тут тоже, наверно, мало.
-- Мало, -- Максим опять кивнул. Подумал. -- Но смелый хоть не врет, -- Максим снова посмотрел в глаза Григо-рию. -- Не додумается врать, смелый-то. Чуешь? А го-лова... что же, какая есть. Какую бог дал. Голова у тебя непло-хая. Но... бывает... -- Максим вдруг махнул рукой, досадли-во поморщился. -- Заговорился я чего-то. Ладно. Лишка, видно, хватил, правда. Не обессудь, Гриша. Спите, -- Мак-сим встал из-за стола, посмотрел на дверь горницы... И спросил шепотом: -- Как жена-то?
-- Что? -- не понял Григорий.
-- Не ворчит, что в деревню увез из города?
Григорий улыбнулся... Не сразу сказал, и сказал тоже тихо:
-- Всякое бывает.
Это Максиму понравилось: ответ правдивый, не бравый и не жалостливый. Он кивнул на прощание и пошел к две-ри, стараясь ступать нетяжело, но все равно вышло грузно и шумно. Максим поскорей уж дошел последние шаги, толкнул дверь и вышел в сени. И там только ступил всей но-гой... И на крыльце громко прокашлялся и сказал сам себе:
-- Эка темень-то! В глаз коли...
Нечаянный выстрел
Нога была мертвая. Сразу была такой, с рожденья: тон-кая, искривленная... висела, как высохшая плеть. Только чуть шевелилась.
До поры до времени Колька не придавал этому значения. Когда другие учились ходить на двух ногах, он научился на трех -- и все. Костыли не мешали. Он рос вместе с другими ребятами, лазил по чужим огородам, играл в бабки -- и как играл! -- отставит один костыль, обопрется на него левой ру-кой, нацелится -- бац! -- полдюжины бабок как век не было на кону.
Но шли годы. Колька вырастал в красивого крепкого парня. Костыли стали мешать. Его одногодки провожали уже девчонок из клуба, а он шагал по переулку один, поскрипы-вая двумя своими постылыми спутниками.
Внимательные умные глаза Кольки стали задумчивыми.
Соседских ребят каждый год провожали в армию: то одного, то другого, то сразу нескольких... Провожали шумно. Колька обычно стоял в сенях своего дома и смотрел в щелочку. Ему тоже хотелось в армию.
Один раз отец Кольки, Андрей Воронцов, колхозный ме-ханик, застал сына за таким занятием... Хотел незаметно пройти в дом, но Колька услышал шаги, обернулся.
-- Ты чего тут? -- как бы мимоходом спросил отец.
Колька покраснел.
-- Так, -- сказал он.
И пошел к своему верстачку (он чинил односельчанам часы -- выучился у одного заезжего че-ловека).
А время шло.
И случилось то, что случается со всеми: Колька полюбил.
Через дорогу от них, в небольшом домике с писаными ставнями, жила горластая девушка Глашка. Колька видел ее из окна каждый день. С утра до вечера носилась быстроногая Глашка по двору: то в погреб пробежит, то гусей из ограды выгоняет, то ругается с соседкой из-за свиньи, которая за-бралась в огород и попортила грядки... Весь день только ее и слышно по всей окраинке.
Однажды Колька смотрел на нее и ни с того ни с сего по-думал: "Вот... была бы не такая красивая... жениться бы на ней, и все". И с того времени думал о Глашке каждый день. Это стало мучить. Какая-то сила поднимала его из-за верс-тачка и выводила на крыльцо.
-- Глашка! -- кричал он девушке. -- Когда замуж-то вый-дешь, телка такая?! Хоть бы гульнуть на твоей свадьбе!
-- Не берет никто, Коля! -- отвечала словоохотливая Глашка. -- Я уж давно собралась!
"Ишь ты... какая", -- думал Колька, и у него ласково тем-нели задумчивые серые глаза.
А над деревней синим огнем горело июльское небо. В го-рячих струях воздуха мерещилась сказка и радость. В воды рек опрокидывались зори и тихо гасли. И тишина стояла но-чами... И сладко и больно сжимала грудь эта тишина.
Летом Колька спал в сарайчике, одна стена которого вы-ходила на улицу.
Однажды к этой стене прислонилась парочка. Кольку ткнуло в сердце -- он сразу почему-то узнал Глашку, хотя те, за стеной, долго сперва молчали. Потом он лежал и слушал их бессмысленный шепот и хихиканье. Он проклял в эту ночь свои костыли. Он плакал, уткнувшись в подушку. Он не мог больше так жить!
Когда совсем рассвело, он пошел к фельдшеру на дом. Он знал его -- не один раз охотились и рыбачили вместе.
-- Ты чего ни свет ни заря поднялся? -- спросил фельд-шер.
Колька сел на крыльцо, потыкал концом костыля в землю...
-- Капсюлей нету лишних? У меня все кончились.
-- Капсюлей? Надо посмотреть. -- Фельдшер ушел в дом и через минуту вынес горстку капсюлей. -- На.
Колька ссыпал капсюли в карман, закурил... Как-то странно внимательно, с кривой усмешкой посмотрел на фельдшера. Поднялся.
-- Спасибо за капсюли.
-- На здоровье. Сам бы поохотничал сейчас... -- вздохнул фельдшер и почесал лысину. -- Но... но отпуск только в ав-густе.
Колька вышел за ворота, остановился. Долго стоял, глядя вдоль улицы.
Повернулся и пошел обратно.
-- На капсюли-то, -- сказал он фельдшеру. -- У меня своих хоть отбавляй.
Фельдшер сделал брови "домиком":
-- Что-то непонятно.
Колька нахмурился.
-- Посмотри ногу... хочу протез попробовать. Надоело так.
-- А-а. -- Фельдшер глянул Кольке в глаза... и сам сму-тился. -- Давай ее сюда.
Вместе долго рассматривали ногу
-- Здесь чувствуешь?
-- Чувствую.
-- А здесь?
-- Ну-ка еще... Чувствую.
-- Пошевели. Еще. А теперь -- вбок. Подвигай, подвигай. Так. -- Фельдшер выпрямился. -- Вообще-то... я тебе так скажу: попробуй. Я затрудняюсь сейчас точно сказать, но попробовать можно. Ее придется отнять вот по этих пор. Пони-маешь?
-- Понимаю,
-- Попробуй. Сразу, может, конечно, не получится. При-дется поработать. Понимаешь?
Колька пришел домой и стал собираться в дорогу -- в го-род, в больницу. Матери не сказал, зачем едет, а отца вызвал на улицу и объяснил:
-- Поеду ногу отрублю.
-- То есть как? -- Андрей вытаращил глаза.
-- Протез хочу попробовать.
Через неделю Кольке отпилили ногу. Осталась култышка в двадцать семь сантиметров.
Когда рана малость поджила, он начал шевелить култыш-кой под одеялом -- тренировал.
Приехал отец попроведать. Долго сидел около койки... Не смотрел на обрубок: какая-никакая, все-таки была нога. Теперь вовсе никакой.
Потом Колька, не заезжая домой, отправился в Н-ск.
Домой явился через полмесяца... С какой-то длинной штукой в мешке.
Мать так и ахнула, увидев Кальку "без ноги". Колька за-смеялся...
Развязал мешок и брякнул на пол сверкающий лаком протез.
-- Вот... нога. Ноженция.
Все с интересом стали разглядывать протез. А Колька стоял в сторонке и улыбался: он уже насмотрелся на него до-рогой.
-- Блестит весь... Господи! -- сказала мать.
Отец как механик забрал протез в руки и стал детально изучать.
-- Добрая штука, -- заключил он. -- Не то что у деда Кузьмы -- деревяшка.
Всем очень понравился протез. Все верили -- и Колька верил, -- что на таком-то протезе дурак пойдет. Уж очень добротно, точно, крепко, изящно он был сработан: весь так и сверкал лаком и всяческими пристежками и винтами.
-- Когда попробуешь? -- спросил отец, взвешивая протез на руке.
-- Подживет нога хорошенько -- попробую. Не велели торопиться.
Стояла темная ночь. Далеко-далеко мерцали зарницы.
Калька рано ушел в свой сарай. Лег и стал ждать.
Стихло во всей деревне.
Калька подождал еще немного, зажег лампу и стал наде-вать протез. Надел. Закурил... Курил и смотрел на протез.
-- Ничего себе... ноженька. Хэх! -- Улыбнулся.
Старательно погасил окурок. Встал. Его шатнуло в сторо-ну, как пьяного. Он удержался руками за спинку кровати. Постоял, шагнул здоровой ногой. А левую, с протезом, не мог сдвинуть. Стал падать. Опять схватился за кровать... под-тянул протезную ногу. Сердце сильно колотилось.
-- Ничего. Придется, конечно, поработать, -- сказал сам себе.
Еще одна попытка -- нет. Левая нога не шагала. Тогда Колька далеко шагнул правой и что было силы рванулся всем телом вперед, подтягивая левую. Упал. Долго лежал, вцепив-шись руками в землю. Левая нога не шагала. Нисколько. Да-же на полшажка.
-- Ну ничего... Паразитка. С непривычки... -- Поднялся. Еще попытка. И еще. Нет.
Колька устал.
-- Перекурим это дело. -- Он говорил зло. Он уже не ве-рил в успех, но признаться в этом было страшно. Просто не-возможно. Нет! Как же?..
Покурил и снова с остервенением стал пытаться пройти на протезе. И снова -- нет. Нет и нет.
Колька матерно выругался и лег на кровать. Ему броси-лось в глаза ружье, висевшее на стенке, над кроватью... Он поднялся... И снова стал пробовать двигать левой ногой.
-- Пойдешь, милая. Ну-ка... Оп-п! Паразитка! -- тихо ру-гался он.
Натруженная култышка горела огнем, как сплошной на-рыв. Колька отстегнул протез и стал дуть на култышку. По-том, превозмогая боль, снова пристегнул протез.
-- А сейчас?.. Ну-ка!.. Опять нет?
Светало.
-- Гадина, -- сказал Колька и лег на кровать. И закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. Чья-то сальная, безобразная морда склонилась над ним и улыбнулась поганым ртом. Колька открыл глаза... -- Ах ты гадство, -- тихо повторил он. И снял со стенки ружье...
Отец узнал о несчастье на другой день, к вечеру (он ездил в район насчет запасных частей). Ему сказали, когда он подъез-жал к дому. Он развернул коня и погнал в больницу.
-- Сейчас лучше бы не надо, -- пояснил приезжий док-тор. -- Сейчас он...
Отец отстранил доктора и пошел в палату.
Колька лежал на спине весь забинтованный... Бледный, незнакомый какой-то -- как чужой. Он был совсем безна-дежный на вид. В палате пахло йодом.
Отец вспотел от горя.
-- Попросил бы меня -- я бы попал куда надо... Чтоб сразу уж... -- Голос отца подсекся... Он вытер со лба пот, сел на табуретку рядом с кроватью.
Колька скосил на него глаза... Пошевелил губами...
-- Болит? -- спросил отец.
Колька прикрыл глаза: болит.
-- Ээ... -- Отец поднялся и пошел из палаты.
-- Вот как обстоит дело: все зависит от того, как сильно захочет жить он сам. Понимаете? Сам организм должен...
Отец обезумел от горя: взял доктора за грудки:
-- А ты для чего здесь? Организм!..
-- Не нужно так. Отпустите. Мы сделаем все, что можно будет сделать.
Отец отпустил доктора, хотел еще раз войти в палату, но перед самой дверью остановился, постоял... и пошел из боль-ницы. Он уже далеко отошел, потом вспомнил, что приехал сюда на лошади. Вернулся, сел на дрожки, подстегнул коня...
Мать Кольки лежала в постели -- захворала с горя.
-- Как он там? -- слабым голосом спросила она мужа, когда тот вошел в избу.
-- Если помрет, тебе тоже несдобровать. Убью. Возьму топор и зарублю. -- Андрей был бледный и страшный в сво-ем отчаянии.
Мать заплакала.
-- Господи, Господи...
-- Господи, Господи!.. Только и знаешь своего Господа! Одного ребенка не могла родить как следует... с двумя нога-ми! Я этому твоему Господу шею сейчас сверну -- Андрей снял с божницы икону Николая-угодника и трахнул ее об пол. -- Вот ему!.. Гад такой!
-- Андрюша!.. Господи... Это из-за Глашки он. Полюби-лась она ему, змея подколодная... Был парень как парень, а тут как иглу съел.
Андрей некоторое время тупо смотрел на жену.
-- Какую Глашку?
-- Какую Глашку!.. Одна у нас Глашка.
Андрей повернулся и побежал к Глашке.
-- Дядя Андрей, миленький!.. Да неужели из-за меня это он? А что делать-то теперь?
-- Он поправится. -- Андрей шаркнул ладонью по ще-ке. -- Если бы ему сказать... кхе... он бы поправился. И за та-кого, мол, пойду... Врач говорит: сам захочет если... Соври ему. А?
Глашка заплакала.
-- Не могу я. Мне его до смерти самой жалко, а не могу. Другому сказала уж...
Андрей поднялся:
-- Ты только не реви... Моду взяли: чуть чего, так реветь сразу. Не можешь -- значит, не можешь. Чего плакать-то? Не говори никому, что я был у тебя. -- Андрей снова пошел в больницу
Колька лежал в том же положении, смотрел в потолок, вытянув вдоль тела руки.
-- Был сейчас дома... -- Андрей погладил жесткой ладонью тугой сгиб колена... поправил голенище сапога. -- К Глашке зашел по пути...
Колька повел на отца удивленные глаза.
-- Плачет она. Что же, говорит, он, дурак такой, не ска-зал мне ничего. Я бы, говорит, с радостью пошла за него...
Колька слабо зарумянился в скулах... закрыл глаза и больше не открывал их.
Отец сидел и ждал, долго ждал: не понимал, почему сын не хочет слушать.
-- Сынок, -- позвал он.
-- Не надо, -- одними губами сказал Колька. Глаз не от-крыл. -- Не ври, тятя... а то и так стыдно.
Андрей поднялся и пошел из палаты, сгорбившись. Недалеко от больницы повстречал Глашку. Та бежала ему навстречу
-- Скажу я ему, дядя Андрей... пусть! Скажу, что соглас-ная, -- пусть поправляется.
-- Не надо, -- сказал Андрей. Хмуро посмотрел себе под ноги. -- Он так поправится. Врать будем -- хуже.
Колька поправился.
Через пару недель он уже сидел в кровати и ковырялся пинцетом в часах -- сосед по палате попросил посмотреть.
В окна палаты в упор било яркое солнце. Августовский полдень вызванивал за окнами светлую тихую музыку жизни. Пахло мятой и крашеной жестью, догоряча нагретой солн-цем. В больничном дворе то и дело горланил одуревший от жары петух.
-- Не зря он так орет, -- сказал кто-то. -- Курица ему из-менила. Я сам видел: подошел красный петух, взял ее под крылышко и увел.
-- А этот куда смотрел, который орет сейчас?
-- Этот?.. Он в командировке был -- в соседней ограде.
Колька тихонько хохотал, уткнувшись в подушку. Когда его кто-нибудь спрашивал, как это с ним получи-лось, Колька густо краснел и отвечал неохотно:
-- Нечаянно. -- И склонялся к часам.
Отец каждый день приходил в больницу... Подолгу сидел на табуретке, около кровати. Смотрел, как сын ковыряется в часах.
-- Как там, дома? -- спрашивал Колька.
-- Ничего. В порядке. Потеряешь колесико-то... -- Отец с трудом ловил на одеяле крошечное колесико и подавал сыну.
-- Это маятник называется.
-- До чего же махонькое! Как только ухитряются делать такие?
-- Делают. На заводе все делают.
-- Меня, например, хоть убей, ни в жизнь не сделал бы такое.
Колька улыбался:
-- То ты. А там умеют.
Андрей тоже улыбался... гладил ладонью колено и говорил:
-- Да... там -- конечно... Там умеют. Там все умеют.
Непротивленец Макар Жеребцов
Всю неделю Макар Жеребцов ходил по домам и обстоятельно, въедливо учил людей добру и терпению. Учил жить -- по возможности весело, но благоразумно, с "пониманием многомиллионного народа".
Он разносил односельчанам письма. Работу свою ценил, не стыдился, что он, здоровый, пятидесятилетний, носит письма и газетки. Да пенсию старикам.
Шагал по улице -- спокойный, сосредоточенный.
Его окликали:
-- Макар, нету?
-- Ты же видишь -- мимо иду, значит, нету.
-- Чего же негу-то? Пора уж. Черти окаянные.
И Макар подходил к пряслу, вешал свою сумку на колышек, закуривал.
-- Сколько у нас, в СССР, народу?
Старуха не знала.
-- Дьявол их знает, сколько? Много небось.
-- Много. -- Макар тоже точно не знал, сколько. -- И всем надо выдать пенсию...
-- Чего же всем-то? Все -- зарплату получают.
-- Ну, я неправильно выразился. Кто заслужил. Так?
-- Ну? Чего ты опять?
-- Спокойно. Тебе государство задержало пенсию на один день, и ты уже начинаешь возвышать голос. Сама злишься, и на тебя тоже глядеть тошно. А у государства таких, как ты, -- миллионы. Спрашивается, совесть-то у вас есть или нету? Вы что, не можете потерпеть день-другой? Вы войдите тоже в ихнее-то положение.
Старухи обижались. Старики посылали Макара... дальше.
Макар шел дальше.
-- Семен, ездил к сыну-то?
-- Ездил...
-- Ну, как?
-- Никак. Как пил, так и пьет. С работы опять прогнали, свистуна.
-- Ну, ты, конечно, коршуном на него. Такой-сякой-разэдакый!
-- А как же мне с им? Петя, сынок, уймись с пьянкой?
-- Да где там! Ты и слов-то таких не знаешь. Ты привык языком-то, как оглоблей, ломить... Самого, дурака, с малых лет поленом учили, ты думаешь, и всегда так надо. Теперь совсем другая жизнь...
-- Раньше так пили, как он заливается? Другая жизнь...
-- А ты войди в его положение. Он -- молодой, дорвался до вольной жизни, деньжаты появились... Ведь тут какую силу воли надо иметь, чтоб сдержаться? Кониную. С другой стороны, его тоска гложет -- оторвался от родительского дома. Ты вон в город-то на неделю уедешь, и то тебя домой манит, а он сколько уж лет там. Он небось сходит в кино, по-глядит про деревню -- и пойдет выпьет. Это же все понимать надо.
-- Ты, лоботряс, только рассуждать умеешь. А коснись самого, не так бы запел. Ходишь по деревне, пустозвонишь... Пустозвон. Чего ты лезешь не в свое дело?
-- Я вас учу, дураков. Ты приехай к нему, к Петьке-то, да сядь выпей с ним...
-- У тебя прям не голова, а сельсовет.
-- Да. Выпей. А потом к нему потихоньку в душу: сокра-тись, сынок, сократись, милый. Ведь мы все пьем по празд-никам... Праздничек подошел -- выпей, прошел праздни-чек -- пора на работу, а не похмеляться. Та-ак. А как же? Поговорить надо, убедить человека. Да не матерным словом, а ласковым, ласковым, оно, глядишь, скорей дойдет.
-- Его надо поленом по башке, а не ласковым словом.
-- Во-от. Я и говорю: бараны. Рога на лбу выросли -- и довольные: бодаться можно. А ты же человек, тебе разум даден, слово доходчивое...
-- Иди ты!..
-- Эх вы.
Макар шагал дальше, и сердце его сосала, сладко прику-сывая, жирная, мягкая змея, какая сосет сердце всех оскор-бленных проповедников.
Иногда дело доходило до оплеух.
У Ивана Соломина жена Настя родила сына. Иван заспо-рил с Настей -- как назвать новорожденного. Иван хотел Иваном: Иван Иванович Соломин. Настя хотела, чтоб был Валерик. Супруги серьезно поссорились. И в это-то самое время Макар принес им письмо от сестры Настиной, которая жила с мужем в Магадане и писала в письмах, что живут они очень хорошо, что у них в доме только одной живой воды нет, а так все есть, "но, сами понимаете, -- в концервах, так как климат здесь суровый".
Макар посмотрел красный безымянный комочек, по-здравил родителей... И те, конечно, схватились перед ним -- каждый свое доказывать.
-- Иван!.. Иванов-то нынче осталось -- ты да Ваня-дура-чок в сказке. Умру -- не дам Ванькой назвать! Сам как Ваня-дурачок...
-- Сама ты дура! Счас в этом деле назад повернули, к ста-рому. Посмотри в городах...
Макар весь подобрался, накопился -- почуял добычу.
-- Спокойно, Иван, -- сказал он хозяину. -- Не обзывайся. Даже если она тебе законная жена, все равно ты ее не имеешь права дурачить. Она тебе -- "Ваня-дурачок", допус-тим, а ты ей -- "несмышленыш мой" или еще как-нибудь. Ласково. Ей совестно станет, она замолчит. А не замолчит -- сам замолчи. Скрепись и молчи.
-- Иди отсюда, миротворец!
-- И меня не надо посылать. Зачем меня посылать? Ты меня послушай, постарайся сперва понять, а потом уж посы-лай. Ведь я к тебе не с войной пришел, не лиходей я тебе, а по новым законам -- твой друг и товарищ. И хочу вам подать добрый совет: назови-ка ты сынка своего Митей -- в честь свояка магаданского. Ведь они вам и посылки шлют, и день-жат нет-нет подкинут... А напиши-ка ему, что вот, мол, своячок, в честь тебя сына назвал -- Митрием. Он бы где -- одну посылку, а тут подумает-подумает да две ахнет. А как же: в честь меня сына назвали -- это бо-оль-шое уважение. За ува-жение люди тоже уважением плотют.
Иван чего-то озверел.
-- Иди отсюда, гад подколодный! Чего ты лезешь не в свое дело?!
Макар посмеялся кротко, снисходительно, ласково. Он знал драчливый характер Ивана.
-- Ах, пошуметь бы?.. Ах, бы да сейчас развоеваться бы?.. Эх, ты. Ваня и есть.
Иван и в самом деле взял почтальона за шкирку, подвел к двери и дал пинка под зад:
-- За совет!
Макар пошагал дальше по улице. Потирал ушибленное место и шептал:
-- Нога у дьявола -- конская.
И начинал рассказывать встречным:
-- Иван Соломин... Зашел к нему, у них пыль до потолка: не могут имя сыну придумать. Я и подскажи им: Митрий. У него свояк в Магадане -- Митрий...
Но Макара не хотели слушать -- некогда. Да и мало на селе в летнюю пору встречных.
И вот наступало воскресенье. В воскресенье Макар не ра-ботал. Он ждал воскресенья. Он выпивал с утра рюмочку-две, не больше, завтракал, выходил на скамеечку к воротам... Была у него такая скамеечка со столиком, аккуратная такая скамеечка, он удобно устраивался -- нога на ногу, закуривал и, поблескивая повлажневшими глазами, ждал кого-нибудь.
-- Михеевна!.. Здравствуй, Михеевна! С праздничком!
-- С каким, Макар?
-- А с воскресеньем.
-- Господи, праздник!..
-- Сын-то не пишет? Что-то давненько я к тебе не захо-дил.
-- Некогда, поди-ка, расписываться-то. Тоже не курорт -- шахты-то эти.
-- Всем им, подлецам, некогда. Им водку литрами жрать -- на это у них есть время. А письмо матери написать -- время нет. Пожалуйся на него директору шахты. Хошь, я сочиню? Заказным отправим...
-- Ты что, сдурел, Макар? На родного сына стану дирек-тору жалиться!
-- Можно хитрей сделать. Можно послать телеграмму: мол, беспокоюсь, не захворал ли? Его все равно вызовут...
-- Тьфу, дьявол! Тебе что, делать, что ль, нечего, -- выду-мываешь сидишь?
-- А учить подлецов надо, учить.
Старуха, злая, обиженная за сына, шла дальше своей до-рогой.
-- Боров гладкий, -- бормотала она, -- ты их нарожай сперва своих, потом жалься. Подымется ли рука-то?
-- Человека -- пока не стукнет, до тех пор он не пой-мет, -- говорил сам с собой Макар. -- На судьбу обижаемся, а она учит, матушка. Учит.
Проходили еще люди. Макар заговаривал со всеми, и все в таком же духе -- в воскресном. Подсказывал, как можно теще насолить, как заставить уважать себя дирекцию совхоза. Надо только смелей быть. Выступать подряд на всех собра-ниях и каждый раз -- против. Они сперва окрысятся, попро-буют ущемить как-нибудь, а ты на собрании и про это. Важ-но -- не сдаваться. Когда они поймут, что с тобой ничего нельзя сделать, тогда начнут уважать. А то еще и побаиваться станут -- грешки-то есть. У кого их нету?
-- Дак ведь возьмут да и выгонют.
-- А куда выгонять-то? Дальше-то?.. Это ж не с завода.
Где-нибудь часа так в два пополудни к Макару выходил дед Кузьма, выпивоха и правдолюб. Опохмелиться у него ни-когда денег не было.
-- Дай на бутылку. Во вторник поплывем с зятем рыба-чить, привезу рыбки.
Макар давал рубль двадцать -- на плодово-ягодную. Толь-ко просил:
-- Приходи здесь пить. А то поговорить не с кем.
Дед приносил бутылку плодово-ягодной, выпивал ста-кан, и ему сразу легчало.
-- Вчерась перебрали с зятем. Тоже лежит мучается.
-- Отнеси стаканчик.
-- Ничо, оклемается -- молодой. Мне этой самому -- только-только.
-- Жадный.
-- Нет, -- просто говорил дед.
-- А взять-то тоже не на что? Зятю-то.
-- Да есть у Нюрки... Она рази даст. Тут хоть подохни. Как жена-то?
-- Хворает.
-- Ты ее, случаем, не поколачиваешь тайком? -- чего она у тебя все время хворает?..
-- Ни разу пальцем не тронул. Так -- организм слабый.
-- Чудной ты мужик, Макар. Не пойму тебя. Нашенских, кто на глазах рос, всех понимаю, а тебя никак не пойму.
-- Чем же я кажусь чудной? -- искренне интересовался Макар.
-- Ну как же? Подошло воскресенье -- ты сидишь день-деньской сложа ручки. Люди ждут не дождутся этого воскресенья, чтоб себе по хозяйству чего-нибудь сделать, а тебе вроде и делать нечего.
-- А на кой оно мне... хозяйство-то?
-- Вот то и чудно-то. Ты из каких краев-то? Или я уж спрашивал?
-- Недалеко отсюда. Что мне его, хозяйство-то, в гроб с собой?
-- Ну, тебе до гроба ишо... Поживешь. Работа -- не бей лежачего. И не совестно ведь! -- искренне изумлялся дед. -- Неужель не совестно? На тебе же пахать надо, а ты...
-- Ни на вот эстолько. -- Макар показывал кончик ми-зинца.
-- А почто, например, ты то одно людям говоришь, то другое -- совсем наоборот? Чего ты их путаешь-то?
Макар глубокомысленно думал, глядя на улицу, потом говорил. Похоже, всю правду, какую знал про себя.
-- Не для этой я жизни родился, дед... Для этой, но гораз-до круче умом замешан.
-- Для какой же ты жизни?
-- Сам не знаю. Вот говоришь -- путаю людей. Я сам не знаю, как мне их: жалеть или надсмехаться над ними. Хожу, гляжу -- охота помочь советом каким-нибудь... Потом раздумаешься: да пошли вы все!.. Как жили, так и живите -- кроты.
-- Хм.
-- Так вот ходишь неделю, тыкаешься в ихные дела... По-том придет воскресенье, и я вроде отдыхаю. Давайте, думаю, черти, -- гните дальше. А я еще какую-нибудь пакость подскажу.
-- Во стерьва-то!
-- Ей-Богу! А завтра опять пойду по домам, опять полезу с советами. И знаю, что не слушают они моих советов, а удержаться не могу. Мне бы -- в большом масштабе советы-то давать, у меня бы вышло. Ну, подучиться, само собой... У меня какой-то зуд на советы. Охота учить, и все, хоть умри.
-- Дак и учил бы одному чему, а то, как...
-- Да я и хочу! Но ведь я им одно, а они меня по матушке. А то и -- по загривку. Ванька вон Соломин... так и пустил с крыльца.
-- Ххэ!.. У того не заржавит.
-- А я для его же пользы -- назови, мол, сыночка-то Ми-тей, в честь свояка, свояк-то в лепешку расшибется -- будет посылки слать. Какая ему, дураку, разница -- Митя у него будет расти или Ваня? А жить все же маленько полегче было бы -- свояк-то на Севере, тыщи ворочает... А так-то я их не презираю, людей-то. Наоборот, мне их жалко.
Старик допивал остатки вина, поднимался.
-- И все-таки стерьва ты, -- говорил беззлобно. -- Пута-ешь людей.
-- Что, пошел?
-- Пойду... Зять теперь очухался, погреб небось копает. Он с похмелья злой на работу. Помочь надо. Рыбки-то занесу килограмма два. Во вторник.
-- Ладно, сгодится. Я до ухи любитель.
-- Спасибо, что выручил.
-- Не за что.
Дед уходил. А Макар оставался сидеть на скамеечке, гля-дел на село, курил.
Иногда из дома выходила больная жена -- к теплу, к со-лнышку. Присаживалась рядышком.
-- Вот ведь сколько домов!.. -- раздумчиво, не глядя на жену, говорил Макар. -- И в каждом дому -- свое. А это -- только одна деревня. А их, таких деревень-то, по России -- ое-ей сколько!..
-- Много, -- соглашалась жена.
-- Много, -- вздыхал Макар. -- Много. Где же всем по-можешь! Завязнешь к чертям... Или -- пристукнет где-нито насовсем. А все же жалко дураков... Ноль-ноль целых
Колька Скалкин пришел в совхозную контору брать рас-чет. Директор вчера ругал Кольку за то, что он "в такое горя-чее время..." -- "У вас вечно горячее время! Все у вас горя-чее, только зарплата холодная". Директор написал на его заявлении: "Уволить по собств. желанию". Осталось взять тру-довую книжку.
За трудовой книжкой Колька и пришел.
Книжку должен был выдать некто Синельников Вяче-слав Михайлович, средней жирности человек, с кротким лоснящимся лицом, белобровый, в белом костюме. Синель-ников был приезжий, Колька слышал про него, что он за-нуда.
-- Почему увольняешься? -- Синельников устало смот-рел на Кольку.
-- Мало платят.
-- Сколько?
-- Чего "сколько"?
-- Сколько, ты считаешь, мало?
-- Шестьдесят-семьдесят... А то и меньше.
-- Ну. А тебе сколько надо?
Кольку слегка заело.
-- Мне-то? Три раза по столько.
Синельников не улыбнулся, не удивился такому нахаль-ству.
-- Не хватало, значит?
-- Не то что не хватало, а даже совестно: руки-ноги здоровые, работать сроду не ленился, а... Тьфу! -- Колька много матерился по поводу своей зарплаты, возмущался, нехорошо поминал совхозное начальство, поэтому больше толочь воду в ступе не хотел. -- Все.
-- И куда?
-- Счас-то? Ямы под опоры пойду рыть. На тридцать седьмой километр.
-- Специальность в кармане, а ты -- ямы рыть. Ты же во-дитель второго класса...
-- А что делать?
-- Водку поменьше пить, -- Синельников все так же без-различно, вяло, без всякого интереса смотрел на Кольку. Непонятно было, зачем он вообще разговаривает, спраши-вает.
Колька уставился в кроткие, неопределенного цвета гла-за Синельникова. Пошевелил ноздрями и сказал (как он по-том уверял всех) вежливо:
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
/ Полные произведения / Шукшин В.М. / Микроскоп
|
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
