Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Островский Н.А. / Рожденные бурей
Рожденные бурей [4/12]
- Довольно! А где ты был? Простите, графиня, я должен уйти.
Встревоженная Стефания поспешила наверх к Эдварду. Бегло рассказала Юзефу, сидевшему у двери, об аресте его сына. Старик быстро спустился вниз.
Выслушав Стефанию, Эдвард спросил вошедшего Врону:
- Второй сын старого Юзефа завербован вами?
- Нет. Это странный субъект. Утром на мое предложение он ответил, что навоевался и с него довольно.
Не покидавший кабинета сына Казимир Могельницкий очнулся от полудремоты.
- Надо, чтобы Шмультке не упустил этого негодяя из своих рук... Кха-кха-кха... Вообще подозрительно, откуда он взялся. - Он опять закашлялся. - Ведь этот тип способен на любое преступление... Я только сегодня узнал, что он здесь. Он, оказывается, избил Франциску... Прошу тебя, Эдвард, прими меры!
- Успокойся, отец, немцы и без нас упрячут его куда следует. Нам, в конце концов, вся эта история на руку... Денщик, видимо, почитывал у майора секретные бумажки, и хорошо, что солдаты знают о революции. Ничего, Стефа, все это пустяки! Пойдемте, князь, на хоры, посмотрим, как веселится молодежь, - оттуда все прекрасно видно.
Весь этот вечер Франциска работала в кухне. Ее не пустили прислуживать гостям из-за двух огромных синяков на лице. Когда Юзеф сказал ей об аресте мужа, она в первую минуту растерялась, а затем сердито загремела тарелками.
- Ну и пусть! Какое мне дело? Не муж он мне! Чтобы такая жизнь провалилась! Пусть его хоть повесят, мне не жалко.
Слезы мешали ей говорить. Ей было жалко себя, своей исковерканной молодости. Вспомнились все оскорбления, обиды, какие она терпела в этом доме.
И самой большой все же была обида на Мечислава, побившего ее в день приезда. И какими только подлыми словами не называл он ее! Слезы потекли еще обильнее. Было жалко себя, жалко его. Что он там натворил? Чем это кончится? И оттого, что Мечиславу грозила беда, ей было тревожно. Она не хотела признаться, что ей страшно за его судьбу, что он ей все еще дорог.
Стефания с сожалением посмотрела на Франциску. Горничная, сдерживая слезы, смущенно теребила кончик фартука.
- Я вряд ли могу что-нибудь сделать. Старый граф очень не любит твоего мужа. И вообще сейчас такое время...
- Вы все можете, ясновельможная пани. Прошу вас! Вам стоит только поговорить с господином офицером, и он отпустит, - умоляюще шептала Франциска.
Стефания сделала отрицательный жест.
- Нет, я не могу сейчас говорить лейтенанту об этом! И притом ты меня удивляешь - человек тебя избивает, а ты...
- Ну что же! Бьет - значит, любит...
- Вот как! - Стефания догадывалась, какую роль играл старый граф в этом деле, и не сочла возможным продолжать разговор. Обнадежив горничную неопределенным обещанием, она из коридора, куда ее вызвала Франциска, вернулась в зал.
...Хеля в припадке озноба куталась в одеяло. Встревоженная мать сидела рядом.
- Может, послать за доктором, дитятко?
- Ничего, мамуся, пройдет. Я немного остыла. Оставь меня одну...
- Ну, теперь ты от меня не уйдешь, каналья, как в первый раз! Так ты говоришь - арестовать офицеров? Пока что мы в состоянии сократить срок твоей собачьей жизни... Ну, отвечать на вопросы, иначе... - Шмультке стукнул дулом парабеллума о стол, - Имя, фамилия?
- Пшигодский Мечислав.
В большом зале танцевали мазурку. Лихо пристукивали каблуки панов, плавно скользили женщины.
- Я очарован вами, графиня!
Людвига улыбалась. Она смотрела через плечо Варнери на хоры, где стоял надменный и сдержанный Эдвард. А лейтенант думал, что она улыбается ему...
- Hex жие [Да здравствует (пол.).] великая Польша от моря до моря! Hex жие великое дворянство польское! Смерть нашим врагам! - кричал Владислав, совершенно потерявший от вина голову.
- Виват! - отвечал ему зал, заглушая на миг оркестр.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
- Татэ, смотри, солнышко в гости пришло! - Мойше ловит ручонками золотые блики на грязном полу. - Татэ! Я тебе принесу немножко солнышка... Оно удирает, не хочет...
Мойше жмурит глазенки. Одинокий луч заглянул ему в лицо. Он знает, солнце сейчас уйдет спать, тогда будет совсем темно. Сейчас дедушка и татэ быстро-быстро застучат молотками. Они всегда так делают, когда солнышко засыпает, потому что у них нет керосина. А им нужно делать сапоги. Завтра придет сердитый дядя с большим ножом на поясе и будет кричать на дедушку. Мойше не знает, о чем дядя говорит с дедушкой, а дедушка знает и тоже говорит ему что-то непонятное. Дедушка все знает. О чем бы Мойше его ни спросил, всегда ответит... Вот бабушка уже зажигает щепки под треногой. Скоро будем кушать! Мойше вспоминает, что он уже давно голоден. Давно уже он не ел ничего вкусного. Все фасоль без масла. Когда бабушке надоест варить ее? Может быть, тетя Сарра принесет ему яблоко или конфетку? Мойше любит конфетки и тетю Сарру. Тетя Сарра ласковая, хорошая. Она всегда играет с Мойше, когда не шьет. Он видел этот дом, где много тетей что-то шьют... Глаза у тети Сарры большие-большие! Черные, как вакса. И в них Мойше видит самого себя... У Мойше тоже есть свой уголок - под столом. Здесь все его богатство - скамейка, лоскутки кожи, маленький молоточек, подарок татэ, деревянные гвоздики. Мойше тоже шьет сапоги, только игрушечные.
Под столом у Мойше хорошо. Здесь он никому не мешает, и мамэ не кричит на него, что он путается под ногами, Татэ и дедушка работают в другом углу, под окошком в потолке. Оттуда солнышко приходит в гости очень редко, но приходит на немножко. Мойше не успеет поиграть с ним, как его уже нет.
Еще в углу печь - там мамэ и бабушка. Еще в углу кровать. Бабушка спит на печке. Тетя Сарра спит на сундуке. Дедушка - на ящике с кожей. Татэ и мамэ - на кровати, а Мойше со всеми по очереди. В доме четыре угла, а ему четыре года. Татэ вчера говорил дедушке... Мойше не успел вспомнить, что сказал татэ. Дверь скрипнула. A-a-a! тетя Сарра! Мойше даже подпрыгнул от радости.
Он уже охватил руками колени тети Сарры. Сейчас он узнает, принесла ли она ему гостинца... Мойше знает, где лучше всего сидеть вечером, - на коленях тети Сарры! У нее длинные тяжелые косы. Кончики их пушистые, и так приятно щекотать ими носик.
Быстро стучат молотки... Вечер скоро закроет окошко черной шапкой. Только огонек под треногой будет освещать комнату...
Мамэ режет хлеб. Татэ и дедушка моют руки.
- Что ты молчишь, Саррочка? - спросил татэ.
- Меня Шпильман выгнал из мастерской.
- За что? - крикнули все почти одновременно. Только Мойше молчит.
- За то, что я назвала его кровососом.
Мойше не знает, что такое "кровосос", но это, должно быть, страшное.
- Что же, ты думала, что он тебе за это жалованье повысит? - Голос у мамэ злой. Она не любит тетю Сарру.
- По-твоему, Фира, я должна была молчать? Он каждый месяц уменьшал нам заработок, заставлял работать по четырнадцать часов в день. Сам богател, а у нас гроши отбирал. Гадина противная!
- Как же теперь быть? Мы думали твоим жалованьем в будущем месяце за квартиру уплатить Абрамахеру, - испуганно сказал дедушка.
- Какое ей до этого дело? Она живет своей головой, у нее свой гонор... Чуть-чуть не вельможная пани! Она позволяет себе грубить хозяину, а завтра ей есть нечего будет. Или ты надеешься, что тебя брат с отцом прокормят? - кричит мамэ.
Мойше с испугом смотрит на нее. Она худая, нос у нее острый. Мамэ всегда болеет и всегда сердится.
- Не надо ссориться, Фира. Если в доме несчастье, то от ссоры оно не уменьшится.
Это говорит дедушка. Он любит тету Сарру и Мойше. Дедушка старенький. Борода у него длинная, белая. Брови сердитые, а глаза добрые. Дедушка всегда сидит согнувшись, оттого спина у него кривая.
Кто-то стучит в дверь. Вот она открывается, и Мойше видит важного дядю Абрамахера. Все тоже смотрят на него и молчат.
Наконец дедушка заговорил:
- Добрый вечер, господин Абрамахер! Садитесь, пожалуйста! Фира, зажги свечи.
Мойше хочется спросить дедушку: разве сегодня суббота? Но он боится важного дяди.
- Я зашел спросить вас, Михельсон: думаете ли вы уплатить за квартиру, или я должен принять другие меры? - сказал важный дядя.
- Вы уж подождите немножко, господин Абрамахер. Уплатим обязательно! Только денег сейчас нет. Ни марки! Сами знаете, тяжело сейчас жить бедному человеку. Что заработаешь, то проешь. Вот думали, Сарра получит жалованье, но ее господин Шпильман уволил... - тихо отвечает дедушка.
Дядя посмотрел на тетю Сарру. Он похож на жирного кота, что сидит на заборе и высматривает воробьев. Хитрый кот! Кажется, что он спит, а он все видит! И только воробей сядет на забор, он его - цап лапой!.. И усы у дяди, как у кота.
- Меня все это мало интересует. Я спрашиваю: когда вы уплатите за квартиру?
Он надевает шапку. Скорей бы он ушел!
- Если завтра вы не уплатите за все четыре месяца шестьдесят марок, то послезавтра вы уже будете квартировать на улице.
- Как на улице? Ведь там уже зима! Побойтесь бога, господин Абрамахер. Есть же у вас сердце! Ведь вы тоже еврей! - заплакала бабушка.
- Я прежде всего - хозяин дома. Для бога и нищих евреев я жертвую ежемесячно немножко больше, чем вы мне должны. Но если вы думаете, что еврей еврею не должен платить за квартиру, то вы очень ошибаетесь, - говорит дядя.
- Какая там квартира? Это же гроб! - закричал татэ так, что Мойше вздрогнул.
- Ха! Гроб? А вы за пятнадцать марок во дворце жить хотите?.. Ну, я все сказал. Завтра чтобы деньги были! Кроме того, вообще подыщите себе другое помещение. Я не намерен держать в своем доме неблагодарных грубиянов. - И дядя повернулся к двери.
Мамэ бросилась за ним.
- Подождите, господин Абрамахер! Не сердитесь на мужа за его слова. Мы люди необразованные, может, и не умеем сказать, как надо. Вы уж простите, господин Абрамахер! Конечно, мы уплатим!.. А может, часть денег мы отработаем вам чем-нибудь? Вы, например, нанимаете же прачку? Так я могу вам стирать белье... Может, что-нибудь надо сшить госпоже Абрамахер и дочкам, то Сарра может это сделать, - жалобно упрашивала важного дядю мамэ.
Дядя еще раз посмотрел на тетю Сарру и ответил:
- Так и быть, я подожду несколько дней... Пусть она, - он указал пальцем на тетю Сарру, - завтра придет ко мне в контору. Может быть, для нее найдется работа... Но деньги вы все-таки готовьте... - И важный дядя ушел.
Мойше очень хочется высунуть ему вслед язык, но если мамэ увидит, она опять отдерет его за уши, как утром, когда он привязал к хвосту кошки коробку с гвоздиками.
Только глубокой ночью возвращался Сигизмунд Раевский в маленькую комнатку. Ядвига тревожно наблюдала за ним. Ночью, обнимая его, шептала:
- Я тебя так мало вижу... Опять, Зигмунд, все, как тогда! Нет покоя у меня на сердце - боюсь я за тебя! Так уж, видно, мне на роду написано... Когда вернулся, счастью своему не верила. Ведь столько лет - пойми, Зигмунд, столько лет! - одна без тебя...
Сигизмунд молча положил свою большую руку на ее плечо. Это прикосновение было для нее дороже ласковых слов. Не умел он говорить этих слов и раньше. Но ей ли не знать, как горячо, как нежно может любить он. В ее памяти ожила их первая встреча на нелегальном собрании в Варшаве. У него уже тогда была партийная кличка - товарищ Хмурый. Она уходила с этого собрания членом социал-демократической рабочей партии Польши. До самого дома проводил нового товарища высокий слесарь водопровода, член комитета, товарищ Хмурый. С той ночи началась их дружба, а затем любовь...
- Мне страшно подумать, Зигмунд, что вас могут отнять у меня. Я говорю - вас, потому что мальчик стал твоей тенью. Он не сводит с тебя глаз... Я знаю, что иначе и быть не может. Но пойми, каково моему сердцу? Где бы я пи была, что бы я ни делала - всегда мысль о вас! Я так настрадалась, столько пережила, что я не перенесу этой потери...
Словно останавливая ее, Сигизмунд сжал пальцами ее плечо.
- Так нельзя, Ядзя! Я понимаю все. Я тоже знаю, что такое боль. У матери это, конечно, сильнее. Потерять - это ужасно. Но как же быть? Ведь ты была в партии. Тебе ль не знать, что если уж начался бой, то цель одна - разгромить врага, чего бы это ни стоило, может быть, самого дорогого!
Он почувствовал на своей груди ее голову и влажную от слез щеку. Она слушала его, растерянная и обезоруженная.
- Я не хочу сейчас осуждать тебя за отрыв от партии. Бывает, слабый не выдерживает тяжести борьбы. Не все в эти годы удержали в руках партийное знамя. Иные отошли - все свои заботы и мысли отдали семье. Для них гибель семьи - их собственная гибель. Но разве можно всю жизнь вместить в эту комнату? Подумай, Ядзя! Ты вернешься к нам, моя дорогая, и в этом опять найдешь счастье... Что бы ни случилось с нами, у тебя всегда останется цель жизни, самая прекрасная, самая благородная, какую только знает человечество.
Губы Ядвиги нежно дотронулись до его груди там, где стучит сердце. Охваченный большой человеческой нежностью, он притянул ее к себе...
А в другом конце комнаты, разметав руки, глубоко дыша, крепко спал сын. Ему снился сон. Они с отцом стоят на высоком кургане. Кругом необъятная степь. Ночь. А там, где восток, яркое зарево. И кажется, что степь пламенеет. Ветер доносит грозный рокот надвигающейся бури. Далеко, насколько хватает взор, волна за волной движутся людские множества. Залитые ярким светом, ярче пламени горят знамена. Сверкает сталь. Дрожит земля под конскими копытами. И над всем этим вьется и реет могучая песня. "Это, сынок, наши идут. Идем навстречу", - говорит отец и берет его за руку...
Раевские проснулись ранним утром. Было воскресенье. Сегодня в доме машиниста водокачки, в полукилометре от станции, в глубоком яру, у реки, должны были встретиться революционные рабочие. Все эти дни и вечера Раевский отыскивал их одного за другим по тем братским связям, что сохраняют люди, когда-либо боровшиеся вместе против своих угнетателей. Разыскал он и старых подпольщиков, отошедших временно от борьбы. И где бы он ни ступил, он чувствовал за своей спиной сына, сторожко оберегавшего его. И теперь, когда в просторной комнате машиниста собрались рабочие, Раймонд сидел в пустой будке стрелочника на холме, у поворота в депо. Отсюда ему видно все кругом. Внизу, у реки, водокачка. В правое окошко видна железнодорожная насыпь и уходящие на север стальные рельсы. В левое видны подъездные пути и депо, за ним - вокзал.
Машинист Ковалло все время возился здесь, для вида починяя мостик. Когда внизу по тропинке, идущей вдоль реки, прошел четвертый человек, он взял топор под мышку и направился к будке.
- Теперь гляди в оба, паренек, - сказал он Раймонду сухо. - Приходить сюда некому. Если же кого по случайности занесет, то пропусти. А когда он начнет спускаться вниз, крутни шапкой. Я дочку пошлю со двора поглядеть. Она мне скажет.
И он пошел вниз.
- Олеся, пойди посмотри там по хозяйству. Да не забудь, о чем я тебе говорил, - сказал Ковалло, входя в комнату и обращаясь к дочери. - Кажись, все теперь? Так что можно поговорить. - И Ковалло обвел присутствующих вопросительным взглядом. Он был похож на ежа со своей седой щетинистой бородкой и коротко остриженными волосами. Серые умные глаза его остановились на Раевском. - Так что слово за тобой, Зигмунд. Начинай, а мы послушаем, - сказал он, присаживаясь к столу.
И, обращаясь к остальным, спросил:
- Поди, познакомились? Мы-то с ним старые приятели. Как вы знаете, его прислали сюда шевельнуть стоячую воду. А то здесь здорово от народа отстали... В городе начинается заваруха, надо это обмозговать.
Григорий Ковалло говорил по-украински.
- Товарищи! - начал Раевский. - Местный революционный комитет поручил мне обсудить с вами кое-что.
- А кто в нем состоит, в этом комитете? - простодушно спросил худенький Воробейко, скромно усевшийся в углу комнаты. Он был самым молодым из присутствующих.
Раевский посмотрел на него и улыбнулся.
- Можете быть спокойны - люди надежные...
Воробейко смутился.
- Мы уже имеем партийную организацию, - продолжал Раевский. - Правда, нас немного - всего тридцать семь человек. Но это проверенные люди. В городе, по-видимому, происходит переворот. Немцы уходят, а паны прибирают власть к рукам. Сегодня у нас нечем ударить по этим рукам. Значит, надо действовать, надо поднять железнодорожников, сахарников! А то это воронье укрепится, и тогда не так легко его будет сковырнуть.
Сидевший напротив Раевского Данило Чобот, неладно скроенный, но крепко сшитый человек, черный, как антрацит, которым он кормил топку своего паровоза, грузно шевельнулся, и старый табурет под ним жалобно скрипнул.
- Все понятно... А вот чем мы пайков щупать будем? Народ мы поднимем, это факт! А оружия нету! Кулаком много не навоюешь, - приглушая свой мощный бас, прогудел он.
Все невольно взглянули на его огромные кулаки.
- Если дело за оружием, так далеко ходить не надо - на седьмом пути в тупике стоит запломбированный вагон. Там ящики с винтовками. Сам видел, как грузили, - оживился Воробейко. - Ну, а патронов в артиллерийском складе, что около станции, хоть завались! Если на то пошло, то мы хоть сегодня ночью вагон этот загоним сюда, к водокачке, здесь в момент разгрузим и сложим в запасной камере. Водокачка на отшибе, этого никто и не заметит... Только зевать не приходится.
Раймонд следил за подходившим к будке парнем. Тот шел прямо по насыпи. Ветер доносил обрывки песни:
Ты навик моя, кохана,
Смерть одна разлучить нас!
Было холодно, но ватная куртка на парнишке широко распахнута. Он, видимо, был в прекрасном настроении. Рыжая шапчонка сдвинута на самую макушку. Волнистый чуб цвета спелой ржи отдан ветру на забаву. Парень шел, заложив руки в карманы, и с увлечением пел.
Раймонд узнал его. Это был Андрий Птаха, кочегар из котельной сахарного завода.
Теперь Раймонда тревожило лишь одно - куда шел Птаха. Если в село, то он пойдет через переезд направо. Вот он на переезде... Нет, повернул сюда! Ясно, идет к водокачке! Больше некуда. Раймонд оставил свой пост.
- Эй, Андрюша!
Птаха обернулся, удивленно посмотрел на неизвестно откуда взявшегося Раймонда и пошел ему навстречу.
- Ты куда, Андрий?
- Я к Григорию Михайловичу. Вон, внизу, его домишко.
- А что ты там делать будешь?
- Делать? Хм... Да все одно и то же. Птичка у него есть занятная... Так вот, я всегда по воскресеньям хожу ее слушать. Хорошо поет, шельма! - лукаво улыбаясь, ответил Птаха и крепко сжал Раймонду руку. - А ты чего здесь?
- Я? Так... Случайно забрел. Никогда не был в этих местах... захотел поглядеть, - замялся Раймонд.
Птаха перестал улыбаться. Серые отважные глаза его недоверчиво смерили Раймонда. Он рывком нахло-бучил шапку до самых бровей.
- Захотел поглядеть? Видал я таких рябчиков! - И, сердито насупившись, добавил: - Лучше будет тебе другое место выбрать. Здесь уже смотрено, понял?
- Ничего не понял!
- Ну, тогда не обойдется без драки!
- Драться? Из-за чего? Похоже, что ты выпил сегодня...
Но Птаха с недвусмысленным намерением вынул руку из кармана.
- Ты что придуриваешься? Думаешь, ваша власть теперь, так ваньку ломать можно? Плевать я хотел на все это! А вот начну штукатурить, тогда узнаешь, как с хохлами связываться. И приказ тебе не поможет! - угрожающе произнес Андрий.
- Брось, Андрий! Какая власть? Какой приказ? Если тебе уж так охота подраться, поищи себе кого-нибудь другого, - ответил Раймонд, которому стало надоедать поведение Андрия.
- Что, законтрапарил? Знает кошка, чье мясо съела! Все вы, полячишки, на один манер: сверху шелк, а в брюхе щелк! Привыкли ездить на хохлах, как на ослах.
Раймонд шагнул к нему. С трудом сдерживая себя, тихо проговорил:
- Если бы ты не был пьян, то я за такие слова поломал бы тебе ребра... Пристал, как злая собака! А я тебя еще за порядочного парня считал... За что ты весь польский народ оскорбляешь? Какой на мне шелк? На чьей я спине езжу? Эх ты, бревно!
Неизвестно, чем бы окончился этот разговор, если бы звонкий девичий голос не позвал снизу:
- Андри-и-й!
Оба оглянулись. Внизу, у домика, на цементированной площадке водяной камеры стояла Олеся. Птаха несколько секунд постоял в нерешительности. Затем, вновь сдвинув шапчонку на макушку, стал спускаться. Отойдя несколько шагов, он остановился и, глядя не на Раймонда, а куда-то в сторону, сказал:
- А ты все же высматривай себе в другом месте. А то хотя ты парень и свой, а морду набью, понял?
Олеся нетерпеливо ждала, когда Аидрий подойдет к ней. Даже сюда, в яр, заглядывал бродяга-ветер, студеный и сухой. Олесе приходилось бороться с ним, спасая свою юбку от его нескромных рук.
Теплый вязаный свитер плотно облегал ее грудь и плечи. Ей шел семнадцатый год. Это была черноокая смуглянка, жизнерадостная и порывистая. Женственная застенчивость и задор переплетались во всех ее движениях. И это противоречие особенно привлекало к ней.
Стройная, как горная козочка, она знала о своей обаятельности. Уже проснувшаяся в ней женщина подсказывала ей самые красивые движения и ту неуловимую форму кокетства, к которой, сама того не зная, она прибегала из желания нравиться.
- Ты о чем с ним говорил? - в упор спросила она Андрия, не дав ему даже поздороваться.
- Так... о родственничках... Евойный папаша и моя бабушка - двоюродные знакомые... А ты что, с ним в гляделки играешь? Чего же на холоде, в хату не зовешь? Я хотел ему нагнать жару, да ты...
Андрий внезапно смолк. В сощуренных глазах девушки было столько холода, что ему стало не по себе.
- А еще что?
В этом вопросе Птаха уловил нескрываемую угрозу. Коса нашла на камень. Андрий не желал размолвки - не для этого он шел сюда. Но встреча с Раймондом и допрос Олеси, такой неприветливой и даже злой, испортили все.
- Еще что? - Олеся стукнула каблучком о бетон.
- Еще я сказал ему, чтобы он проваливал отсюда к чертовой бабушке, поняла?
Андрий решил, что день все равно испорчен, и шел напролом. Налетевший ветер настиг Олесю врасплох. Она яростно ударила рукой по взметнувшейся юбке. Андрий скромно опустил глаза.
- Какой осел! Какой осел! Что теперь человек подумает? - шептала она.
Андрий с огорчением увидел в ее глазах слезинки.
- Ну, пускай я осел, но зачем же ты плачешь? Я ж тебе ничего такого...
- Я плачу? Не хватало, чтобы я перед каждым мальчишкой еще плакала! Ветер глаза режет, а он... Тоже ухажер! Соплей к земле примерзает, а туда же... Скажи ты мне, какого ты черта сюда ходишь? Сколько раз говорила, что видеть тебя не хочу!
- Я что-то этого не слыхал.
- Уйди с глаз, противный.
Олеся отвернулась. Андрнй не знал, как помириться с ней. Он чутьем понял, что Раймонд пришел сюда не на свиданье. Олеся тогда вела бы себя иначе.
- Закурить с горя, что ли? - грустно сказал он и полез в карман за табаком. Пальцы наткнулись на сложенную бумагу. Он вынул ее, развернул и еще раз прочел: "Приказ командующего вооруженными силами государства Польского на Волыни..."
- Ты не знаешь, Олеся, твой батька читал эту штуковину? Что он делает? Может, мне к нему пойти, раз тебе не по душе пришелся?
- К отцу нельзя - у него гости. Дай сюда! - Олеся взяла из его рук листок.
Приказ был напечатан по-польски и по-русски. Быстро просмотрев его, Олеся повернулась к Андрию:
- Не ходи за мной, я сейчас вернусь... - И побежала к дому.
Андрий повеселел. Дела, видимо, поправлялись. Повернувшись спиной к ветру, он на радостях стал крутить огромную цигарку.
В комнате напряженно слушали. Раевский медленно и раздельно читал:
Параграф первый. Волею польского народа с сегодняшнего дня вся власть в крае принадлежит штабу легионеров.
- Видали? Залез на Украину и командует именем польского народа! - возбужденно крикнул Остап Щабель, чернобровый красавец, молотобоец из депо.
- Интересно их спросить, когда они у польского народа спрашивались? - порывисто поднялся стройный Метельский, и в глазах его полыхнула ярость.
Параграф второй. Объявляю в городе осадное положение. Хождение по улицам после семи часов запрещается под страхом расстрела.
Параграф третий. Запрещаются всякие собрания, сходки, сборища без моего на то разрешения. Лиц, уличенных в агитации против командования и вновь организованной власти, приказываю расстреливать на месте.
- Ого!
- Сразу видать волчью хватку!
- Ничего себе "власть польского народа"!
- А этого самого польского народа боятся как черта!
Параграф четвертый. Предупреждаю, что каждый насильственный захват кем-либо личных владений граждан Польского государства или их имущества будет считаться грабежом, и с захватчиками будет поступлено, как с бандитами.
- Ага! Вот с этого бы и начинали!
- Народа что-то не видать, а вот помещичий арапник налицо, - прогудел Чобот.
- Про землю еще помалкивают, чтоб народ не бунтовать. Время терпит - зима... - сказал Воробейко.
- А владения что, по-твоему? - обернулся к нему Щабель.
- Продолжаю читать:
Параграф пятый. Объявляю набор добровольцев-поляков во вновь формируемые части. Каждый доброволец полудает полное содержание, обмундирование и пятьдесят марок жалованья в месяц.
- А дальше что там? - не терпелось Ковалло.
- Дальше?
Командование будет вести беспощадную борьбу с большевиками, как с самыми опасными врагами государства Польского. Уличенных в принадлежности к большевистской партии приказываю немедленно предавать военно-полевому суду с разбором дела в двадцать четыре часа.
- Это уж для нас специально!
- У них недолго наживешь на белом свете!
Чобот свирепо забрался всей пятерней в свои густые волосы.
- Кто это у них такой скорый? - спросил он. Раевский посмотрел на подпись.
- Полковник Могельницкий.
На минуту в комнате стало тихо. Раевский положил приказ на стол.
- Я думаю, товарищи, что теперь все ясно?
Чобот угрюмо сопел, засмотревшись в окно. Раевский обвел взглядом всех пятерых и не нашел ни страха, ни растерянности в их глазах.
"Хороший подобрался народ".
Серьезные рабочие лица. Немножко угрюмые. Щабель не по летам суров. Воробейко о чем-то грустно задумался. Щабель и Воробейко не знали, что Ковалло, Чобот и доктор Метельский являются членами ревкома. Для них только один Раевский был его представителем.
Раевский подошел к хозяину.
- Надо послать ребят в город проведать, что и как. Пусть Раймонд с твоей дочкой сходят.
- Добре, сейчас скажу.
- Теперь мы поговорим о том, что нам нужно делать, - предложил Раевский.
Олеся подбежала к Птахе.
- Идем, противный, в город! Погуляем, поглядим, что там делается.
Когда шли в гору, она сказала решительно:
- Ты с Раевским должен помириться, иначе я с тобой - никуда! Не был бы ты дурнем, рассказала бы, почему этот парень здесь.
И побежала к будке.
- Пойдемте в город, Раймонд. Батько сказал, надо посмотреть, что там творится. Ваш отец остался у нас, будет ждать. Сюда придет Воробейко. - И, пока подходил Андрий, добавила, волнуясь: - Птаха вам наговорил чепухи, но он все же парень хороший. Вы на него не сердитесь! Ну, пошли!
Птаха шел и разговаривал, как будто между ним и Раймондом ничего не произошло. На вокзале раздалось несколько выстрелов. Тревожно загудел паровоз, но как-то сразу смолк, и стало тихо.
- Андрий, ты был в городе? Что там творится? - тревожно спросила Олеся.
- А черт его знает! Видал отряд кавалеристов. Около городской управы - кучка фендриков [Шутливое или пренебрежительное прозвище молодого человека, недавно произведенного в офицеры (разг. устн.)] с винтовками. Одного узнал - Сладкевича, адвоката сынок. Нацепляли себе белых орлов на шапки... Все больше гимназистики. Потеха!
На железнодорожных путях было безлюдно. Деповские ворота закрыты. Что-то угрожающее было в этом безлюдье. За несколько шагов до выхода на мост, перекинутый над станцией, из-за угла товарного склада навстречу им шмыгнула какая-то фигура. Это был австрийский полицейский. Он шарахнулся было в сторону, но вид троих его успокоил. Задыхаясь и оглядываясь, он крикнул им на ломаном польском языке, махнув рукой на север:
- Вы там не видали вооруженных людей?
- Нет, - ответил Раймонд, единственный из троих говоривший по-польски.
Полицейский кинулся бежать к водокачке. Но Птаха вдруг подставил ему ножку, и солидный шуцман [Охранник (нем.)] со всего размаха плюхнулся на землю. С такой же быстротой Андрий оказался верхом не нем. Как ни барахтался тот, но выбраться из цепких рук парня не мог.
- Раймонд, тягни у него левольвер! Да живее!
Раймонд наклонился к полицейскому и, торопясь и волнуясь, расстегнул кобуру и вытащил из нее револьвер. Птаха быстро отскочил от полицейского, не забыв выхватить из ножен широкий тесак, и встал в оборонительную позу.
Раймонд вертел в руках отнятый маузер, не зная, что с ним делать.
Все произошло настолько быстро, что Олеся не успела опомниться. Полицейский вскочил на ноги. От испуга и бешенства его нижняя челюсть дрожала. Но решительный вид Птахи не позволял и думать о сопротивлении.
- Ну, а теперь тикай! Нажимай на пятки! - И Андрий выразительно махнул в воздухе тесаком по направлению на север. - Не понимаешь? Ну, как там по-вашему - махен драпис к чертовой матери!
Раймонд спрятал револьвер в карман. Тогда полицейский стал поспешно уходить от них, поминутно оглядываясь. Пройдя несколько шагов, он расстегнул пояс и бросил ненужные теперь кобуру и ножны. Андрий пошел и поднял их. Засунув в ножны тесак и, довольно улыбаясь, возвратился назад.
- Куда бы мне эту штуковину заткнуть?
- Ты что, с ума сошел? А если бы он нас всех перестрелял? - накинулась на него Олеся.
- Эх, если бы да кабы, выросли в носу грибы! На кой ему черт пистолет? Все равно лавочка кончилась! А мне он пригодится.
- Ну, а штык-то на что тебе? Брось его, пойдем!
- Ну да! Из него два ножа важнецкие сделать можно. Я его вот сюда, под ступеньку, примощу. Здесь не видать.
На мосту он их догнал.
- Слушай, Андрий, если ты думаешь еще что-нибудь выкинуть, то не ходи с нами. У нас важное дело, - сухо сказал Раймонд.
- Ну, чего пристали? Все же в порядке! Давно мне хотелось пистоль иметь, а тут, гляжу, из рук добро уходит... А здорово я полицая напугал! Поди, десятую версту отжимает! Потеха! - И Андрий захохотал так заразительно, что Раймонд и Олеся не могли не улыбнуться.
К Андрию вернулось хорошее настроение. По мосту он шел, слегка приплясывая и напевая:
Гоп, кумэ, нэ журыся,
туды-сюды поверныся!
Так же вдруг ему пришла мысль завершить все благородным поступком.
- Знаешь что, Раймонд, дарю тебе пистоль! Бери! Знай мою дружбу! Я себе другой достану.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
/ Полные произведения / Островский Н.А. / Рожденные бурей
|
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
