• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Островский Н.А. / Рожденные бурей

Рожденные бурей [10/12]

Скачать полное произведение

    К нему подскочил Сачек.
     - Отдай, говорю тебе! Скажи спасибо, что одного получил. А ты все загребти хочешь!.. У меня вот все кони на ноги пали, а ты хватаешь...
     Споры из-за коней загорались во всем фольварке. Щабель, находясь в цепи, обстреливавшей имение, по редким выстрелам понял, что часть крестьян куда-то убежала. Он кинулся к воротам.
     - Гей, мужики! Что ж вы?
     Но его никто не слушал. Кое-где уже награждали прикладами друг друга. Высокий холмянец поджигал своих:
     - Забирай коней, и тикаем до дому! Пусть они сами справляются... Чего нам лезть в прорву? Гайда до дому, хлопцы! А кто пущать не будет, так бей его з винта!
     Щабель поздно понял опасность.
     - Куда вы, хлопцы? Что ж это - продаете, значит? - кричал он.
     - Злазь с дороги! - гаркнул на него высокий холмянец.
     - Пущай сосновские отдают коней, тогда останемся... А у нас Могельницкий все позабирал, так мы хоть этим попользуемся...
     - Чего там с им тарабарить? Гайда, хлопцы, до дому! А то еще окружат тут, то и без головы останешься...
     Щабеля оттеснили в сторону.
     Птаха едва успел спасти Олесю от лошадиных копыт. Холмянцы, нахлестывая коней, налетая друг на друга, матерясь на чем свет стоит, промчались мимо них. Через минуту их не стало слышно.
     С первыми выстрелами немцы зашевелились. Вдоль эшелона забегали фельдфебели. Слышались короткие слова команды. Когда стрельба разгорелась с особенной силой и стала приближаться к вокзалу, у штабного классного вагона заиграл тревогу горнист.
     - Господин полковник, вас желает видеть какой-то военный, называющий себя польским офицером.
     - Ведите, - сказал полковник Пфлаумер.
     - Честь имею представиться - капитан Врона.
     - Чем объяснить эту стрельбу? - с угрозой спросил полковник.
     - Дело в следующем, господин полковник, - в городе вспыхнуло большевистское восстание. Нам был предъявлен ультиматум невмешательства в их действия. Они хотят разоружить ваш эшелон, а офицеров расстрелять. Мы всю ночь вели бой, но сейчас вынуждены просить вашей помощи... Мы сделали все, чтобы предотвратить этот бунт. Но у нас иссякли силы, и мы должны оставить город...
     Грохот пальбы у вокзала как бы подтверждал его слова. Вокруг полковника стояла группа немецких офицеров в стальных шлемах.
     Густые цепи немцев залегли вдоль парапета товарной станции, другая часть солдат возилась на платформах с бронеавтомобилем и у орудий.
     - Тэк-с, - процедил сквозь зубы Пфлаумер и выплюнул остаток сигары. - Они хотят нас разоружить? Ну, это мы еще посмотрим...
     - Конечно, господин полковник, если вы вмешаетесь, то от этой мрази не останется и следа.
     Врона разглядел среди офицеров Шмультке. Лейтенант что-то тихо говорил полковнику.
     - Простите, как вас?..
     - Капитан Врона, - подсказал Шмультке.
     - Ага! Так мы вмешаемся обязательно. Будьте добры, отведите своих солдат вон туда! - махнул он рукой влево. - Мы сейчас начнем операцию. Снять орудие! Свезти бронеавтомобиль на землю! Господин председатель полкового совета, объясните солдатам причину боя.
     К рассвету город был занят рабочими. Щабель прочно засел на фольварке, приковав Могельницкого к усадьбе.
     Но когда полная победа была близка, на вокзале загрохотали мощные залпы. Оттуда по городу брызнули огнем и сталью. Залаяли сразу полтора десятка пулеметов. Немцы двинулись на город.
     Целый час Раевский упорно сопротивлялся, задерживаясь на каждом углу. Но по улицам рыскал неуязвимый бронеавтомобиль, направляя огонь своих пулеметов в переулки и дворы.
     - Эх, бомбы нет! - бесился Чобот.
     Восставшие отходили, оставляя улицу за улицей, А серо-зеленые цепи немцев методично, размеренно двигались вперед. Так же размеренно грохали на станции четыре орудия, швыряя в город тяжелые снаряды.
     - Что же, Зигмунд, выходит - проиграли? - сказал Ковалло, быстро шагая рядом с Раевским.
     - Да, этого я больше всего боялся. Здесь без провокации не обошлось... Метельский вчера хотел поговорить с полковым советом, но председатель, продажная душа, пригрозил его арестовать. Теперь надо сохранить людей. Будем отходить на Сосновку. Из города надо выбраться как можно скорее, до утра, а то здесь окружат...
     В предрассветной дымке кутался город. Последние цепи рабочих уже покинули пригород. Щабель прислушался.
     - А ведь наши из города уходят... Слышишь, пальба уже с пригорода? Видать, немцы полезли в драку. Что ж, тогда и нам отходить надо, пока не рассвело... Будь здесь холмянцы, можно было бы на усадьбу нажать, а так делать нечего. Передай, чтобы отходили! - сказал он Сачку.
     - Фольварк запалить? - спросил тот.
     - Не надо. Все равно нашим будет, - запретил Щабель. - Пусть седают на коней.
     - А баб куда же? - недовольно буркнул Сачек.
     - Их тоже на коней посадим.
     - Тут я подводу снарядил с барахлишком, одну посадить можно!..
     Щабель помог Олесе сесть в седло.
     - Не упадешь? - сказал он, подавая ей поводья.
     - Нет, я у себя в деревне ездила.
     - Ну, а ружье перекинь через плечо. Эх, и вояка же из тебя геройский! - пошутил он, но сейчас же помрачнел...
     Птаха скакал рядом с Олесей. Ему все казалось, что девушка может упасть...
     Через полчаса они соединились с уходящими из города.
     Эдвард Могельницкий приехал на вокзал, чтобы лично отблагодарить полковника Пфлаумера за оказанную помощь.
     - Чем могу быть вам полезен? Скажите, и все, что в моих силах, будет сейчас же сделано.
     Полковник Пфлаумер отказался от услуг.
     - Благодарю. У нас есть все необходимое. Но вслед за нами движется пехотный франкфуртский полк. Господин Шмультке говорит, что в нем служит ваш брат. Как мне известно, они нуждаются в продовольствии и теплой одежде. Начинаются холода. Вот если вы им поможете, это будет прекрасно.
     - Конечно, конечно! - заверил его Эдвард. - Может быть, господин полковник разрешит мне наградить его доблестных солдат? Я хочу выдать им по сто марок...
     - Это можно. Я передам о вашей любезности полковому совету. Кстати, мы здесь думаем задержаться до прихода франкфуртцев и просим не чинить нам препятствий в получении хлеба из пекарни.
     Могельницкий приложил руку к козырьку.
     - Я немедленно отдам приказ доставлять вам хлеб сюда, на вокзал. Теперь разрешите от имени наших дам и всей семьи пригласить вас и господ офицеров на вечер, устраиваемый в вашу честь в нашем родовом имении. За вами будут присланы экипажи.
     - Спасибо! Я передам офицерам. Если все будет спокойно, мы приедем.
     Могельницкий со своим штабом уехал.
     - Надо торопиться, а то мы с ними не справимся тогда, - сказал Могельницкий Броне, когда они возвращались в город. - Пошлите двоих курьеров к Замойскому. Пусть он снимет свой отряд из-под Павлодзи и движется сюда. Пусть ему скажут от моего имени, что, как только мы справимся с немцами, я помогу ему разгромить павлодзинцев. А вы подготовьте на вокзале все, что нужно. Если наш план провалится, то придется эвакуировать город и открыть немцам дорогу... Не упускайте холмянцев из виду, когда они появятся. Действуйте энергично!
     Потоцкий не уехал в этот день, как думал. Восстание в городе задержало его. Когда положение было восстановлено, в кабинете Эдварда был разработан предложенный Потоцким план разоружения немцев. Горячий Потоцкий защищал его с таким пылом, что Эдвард не мог возражать, не рискуя навлечь на себя обвинение в трусости.
     - Вы говорите - риск, но где его нет? Я сам буду помогать вам и уверен, что мы немцев разоружим, - самоуверенно говорил Потоцкий.
     Во время их беседы отец Иероним доложил, что приехала делегация от холмянцев. Эдвард приказал арестовать их.
     - Я их повешу! Они разгромили наш фольварк в Холмянке, а здесь забрали купленных мною лошадей! - крикнул он.
     Но тут неожиданно вмешался Потоцкий:
     - Повесить всегда можно. А нельзя ли их использовать для наших замыслов?
     Эдвард удивленно посмотрел на него.
     - Вы думаете? Это же сброд!..
     - Ничего, ничего! Пусть отец Иероним с ними побеседует. Скажите им, что если, они к вечеру пришлют пятьдесят человек к вокзалу и помогут нам разоружить немцев, то получат часть добычи, денег и графское прощение, - обращаясь к отцу Иерониму, приказал Потоцкий. - Ну, вы сами знаете, как это уладить... Отец Иероним ушел, но вскоре вернулся.
     - Они просят, чтобы сам вельможный пан сказал им это.
     Эдвард взглянул на Потоцкого.
     - Ничего, подите. Это ведь ни к чему не обязывает.
     Эдвард поднялся.
     Вечером, когда в усадьбе Могельницких собрались почти все немецкие офицеры, Эдвард с Потоцким, окруженные конвоем, поехали к вокзалу.
     Наспех собранные для вечера панны усиленно занимали гостей. Повеселевший Юзеф не жалел вина.
     Немцы понемногу осваивались.
     Шмультке и Зонненбург ухаживали за Стефанией. А хитрая полька дарила немцев лукавыми взглядами, хохотала. И никому не могло прийти на ум, что творится сейчас на вокзале.
     Длинноногий немецкий солдат бегал от вагона к вагону и радостно кричал в открытые двери:
     - Торопитесь получить по сотне марок! А то, чего доброго, не хватит, тогда останетесь с носом. Деньги раздают в первом классе вокзала...
     Вагоны опустели. Густая толпа солдат заполнила залы первого и второго классов. Фельдфебель выкрикивал фамилии, а трое служащих управы выдавали каждому стомарковую ассигнацию. У столов - толкотня, крики, споры: кто-то получил дважды, его уличили...
     А в это время Дзебек, от которого все еще несло отвратительной вонью, хотя он трижды отмывался в бане, каждый раз вновь отсылаемый туда Вроной, с несколькими жандармами вел к паровозу Воробейко.
     - Садись и двигай к эшелону. Подойдешь и сразу же нажимай на все колеса, чтобы эшелон в один момент был вывезен на станцию. Отвезешь версты за четыре и остановись. Смотри у меня, чуть что... - И он показал помощнику машиниста на револьвер.
     - Но они ж меня убьют за это!
     - Ни черта тебе не будет! Садись и двигай. А будешь разговаривать, тут тебе и амба!
     Воробейко, проклиная себя за то, что остался на станции, полез на паровоз.
     По станции неслись дикие крики. Громыхая на стрелках, состав, быстро развивая ход, промчался мимо вокзала и скрылся за депо.
     Кое-кто из солдат пытался догонять, но вскоре, видя бесполезность этого, останавливался.
     Большинство солдат были безоружны. Только унтер-офицеры имели револьверы и некоторые солдаты - тесаки.
     - Измена! Нас предали! - неслись со всех сторон возмущенные крики.
     Разъяренные солдаты избили ни в чем не повинных служащих управы, опрокинули стол с деньгами.
     Белобрысый лейтенант в пенсне, один из оставшихся на вокзале офицеров, пытался навести порядок.
     - Кто с оружием, ко мне!
     Но было поздно. Вокзал был окружен отрядом Могельницкого и людьми Потоцкого. А дорогу на север преградили холмянцы.
     Ими командовал высокий крестьянин, во всем подчиняясь советам Зарембы, который с двумя десятками легионеров тоже был среди холмянцев.
     Несколько залпов заставили немецких солдат по одному выйти из здания, как им было приказано.
     Через полтора часа, без шинелей, которые с них сняли, а кое-кто и разутый, немцы, окруженные с трех сторон поляками, были выведены за станцию.
     - Внимание! - заорал Заремба. - Вам приказано двигаться вперед, не останавливаясь ни на одну минуту. Дойдете до фатерланда и пешком, ничего!
     Гробовое молчание было ему ответом.
     Несколько сот человек молча шагали по грязи, мрачно опустив головы, затаив лютую ненависть к обманувшим их людям...
     - Ну, что я вам говорил? - восхищенно воскликнул Потоцкий, гарцуя на беспокойном коне. - Теперь поедем к господам офицерам. С ними мы будем немножко вежливее. Надо все-таки помнить, что они сегодня вели себя прилично. Я напишу князю Замойскому, чтобы он пропустил их без эксцессов.
     - Да, конечно, - согласился Эдвард.
     Эшелон промчался мимо пустынного полустанка и через полчаса влетел на соседнюю станцию. Воробейко остановил паровоз и спрыгнул со ступенек.
     Со всех сторон к эшелону бежали вооруженные люди.
     - Эй, хлопцы, що цэ такэ? Звидкиля состав? Гляды, да ось два нимця! А тут ще одын...
     Воробейко окружили. Плотный, широкобородый дядько, перепоясанный пулеметными лентами, с наганом и бомбой за поясом, спросил:
     - Кто таким будешь? Отвечай! Я - атаман Березня.
     - Повстанцы, значит? - обрадовался Воробейко. - А я думал, чи не панам ли в руки попался? Выходит - своим... - Он радостно улыбался. - А я вам, товарищи, броневик привез и четыре орудия. Будет чем панам припарки ставить... У нас не вышло. Поднялись мы, значит, своих из тюрьмы вызволили, расчихвостили легионеров - так на тебе - немцы вмешались в это дело! Целый полк! Известно, разбили нас. Наши на Сосновку отошли, а у немцев с ляхами кутерьма началась. Взяли меня ляхи за жабры, чтобы я немецкий эшелон со станции вывез. Ну, я и допер сюды. Вот оно как получилось, товарищи!
     Окружавшие Воробейко люди молча слушали его.
     - А ты, случаем, не из большевиков будешь? - спросил его бородатый, назвавший себя Березней.
     - Фактически являюсь партейным коммунистом, - с гордостью ответил Воробейко.
     - А-а-а, коммунистом! - И бородатый цинично выругался. - Дак мы вашего брата к ногтю жмем. Берите его, хлопцы!
     Воробейко растерянно озирался.
     - Кто же вы такие?
     - Мы - петлюровцы. Не слыхал таких, а? Жидовский прихвостень! - жестоко оскалил зубы бородатый.
     - Стало быть, вы - контра? - упавшим голосом произнес Воробейко.
     - Понимай, как хошь. Отведить его за переезд и пустить до Карлы Марксы, ихнего бога, - махнул рукой бородатый.
     Несколько человек схватили Воробейко и повели его в сторону.
     В эшелоне уже шел грабеж.
     - Тут, что ли, кончать будем? Куда его тащить дальше? - сказал один из петлюровцев.
     Воробейко с тоской глянул вокруг.
     За переездом начиналось поле. Дул холодный ветер. Воробейко вздрогнул от ужаса, что вот его сейчас убьют и никто об этом не узнает даже. И все это так просто...
     - Ты православный? Так перекрестись, а то зараз кончим, - спокойно сказал один из петлюровцев.
     - За что? - бессознательно спросил Воробейко.
     - Сказал атаман - пустить в расход, значит, заслужил...
     - Что ж я вам сделал такого? Эшелон с добром пригнал. Разве ж вам не совестно рабочего человека убивать ни за что ни про что?
     - Дак ты ж - коммунист?
     Воробейко боялся, что ему выстрелят в спину, и поворачивался то к одному, то к другому.
     - Мы ж, рабочие, все большевики! Что ж тут такого? У меня отец всю жизнь батрачил. За что ж убивать?
     Один из петлюровцев сказал в раздумье:
     - Может, мы его в самом деле пустим? На кой он нам?
     Другой нерешительно протянул:
     - Черт с ним - нехай идет!
     Третий, уже снявший винтовку, закинул ее опять за спину.
     - Вались, да смотри, не попадайся атаману на глаза. А из коммунии вылазь, дурень!
     - А вы мне в спину не жахнете? - откровенно спросил Воробейко. - Ежели так, так лучше бей сейчас в сердце, чтобы не мучиться. Все равно - конец один...
     - Валяй, валяй!
     Первые десять шагов Воробейко оглядывался, ожидая выстрела. Затем кинулся бежать в поле.
     Наутро ударил мороз. Лужи и болота замерзли. В хате Цибуля, в Сосновке, собрался штаб. Было решено: члены ревкома возвращаются в город для работы. Те из рабочих, кто надеялся остаться не открытыми, тоже возвратятся в город. Часть останется в отряде Цибули. Остальные направятся в Павлодзь. К концу заседания прискакал мужик из Холмянки со страшной вестью: Могельницкий приказал повесить в городе против управы одиннадцать холмянцев. Остальным же дали по пятьдесят шомполов и, отобрав лошадей, отпустили домой.
     Патлай, Щабель, Чобот и часть рабочих, погрузив на телегу пулеметы, двинулись в Павлодзь. Степовый не захотел возвращаться в город и отправился вместе с ними.
     Из шестидесяти отнятых на фольварке лошадей Щабелю удалось выпросить у сосновцев только десяток.
     Когда телеги, нагруженные ящиками с винтовками и патронами, вывезенными из города, выехали из села, Щабель с десятком конных тоже тронулся в путь.
     - Вы уж, девушки, по нас не плачьте! Скоро вернемся, заживем в счастье и добре, - шутил он, прощаясь с Олесей и Саррой.
     Молодых решено было оставить в Сосновке.
     Один за другим в город вернулись Ковалло, Метельский, Ядвига и Раевский.
     Ковалло был немало удивлен, когда на крыльце водокачки он увидел хлопотавшую с самоваром незнакомую женщину.
     "Это еще, что такое?" - подумал он.
     При виде его женщина улыбнулась.
     - Видать, хозяин пришел? А то неловко в чужом доме хозяевать. Я - Андрийкина мама, Мария Птаха.
     - Добрый день! Вот как пришлось познакомиться. - Ковалло дружелюбно пожал ей руку.
     Мать Андрия была высокая, сильная и, что удивило Ковалло, - молодая.
     Когда Раевский, шедший сзади, вошел во двор, он застал их за оживленной беседой.
     - Так вот же я им и говорю: "А черт его знает, где его носит! Что я ему - нянька? Слава богу, семнадцать годов! Я за него не ответчица. Як поймаете, так хоть шкуру с него сдерите!" А у самой сердце болит. Только, думаю, не поймают они его, бо мой Андрийка не из таких, чтоб им в руки дался. Ох, и горе мне с хлопцами! Что один, что другой... Малого хоть отлупить могу, а тому что сделаешь, когда он выше меня ростом?
     Увидев Раевского, она замолчала.
     Прошла неделя. Зима наступила сразу. Ядвига жила у старшей сестры. Марцелина служила продавщицей в польском кооперативе. Набожная, замкнутая, она никогда не была близка с сестрой. Как все старые девы, имела свои причуды: в ее комнате жили семь кошек. Она присвоила им самые замысловатые имена и возилась с ними все свободное время. Каждое воскресенье аккуратно ходила в костел и у ксендза была на хорошем счету. Иногда ома ходила в гости к экономке ксендза, единственной ее приятельнице.
     Сегодня вечером, придя к ней, Марцелина не застала ее дома. Двери открыл сам ксендз, добродушный толстяк с широкой лысиной.
     - Войдите, панна Марцелина, пани Ванда сейчас вернется, - пригласил он.
     - Ну, что у вас хорошего, панна? - спросил он, когда она скромно уселась в уголке гостиной.
     - Ничего, спасибо. Живем теперь с сестрой.
     - Ах, вот как! - произнес он, чтобы что-нибудь сказать. - Скажите, почему я не помню вашей сестры?
     Марцелина потупила глаза.
     - Она не ходит в костел, пане ксендже.
     - Ах, вот как! Она, кажется, вдова? Помнится, вы просили меня осенью помолиться за ее мужа.
     - Слава богу, он жив, пане ксендже. Он недавно вернулся.
     - Вот как!
     Ксендз ходил мелкими шажками по комнате, участливо расспрашивал, соболезновал, был так ласков, что растроганная Марцелина охотно рассказала ему все, о чем он спрашивал.
     - Так, так... Ничего, моя родная, не горюйте. Печально, конечно, очень печально, что все они отошли от бога. Но святой отец всемогущ. Они вернутся к нему... Да, смутные времена пошли, - задумчиво произнес ксендз.
     - Добрый вечер, отец Иероним. Вот и зима. И снег пошел. Ну, пройдемте ко мне...
     - Вам не кажется, отец Иероним, все это немного странным?
     - Да, конечно. Особенно теперь. Вы говорите - ее фамилия Раевская?
     Два дня Дзебек, одетый в штатское, следил за Ядвигой. Ночью его сменял Кобыльский. Дзебеку дважды удалось увидеть ее в лицо. Он хорошо запомнил черты этой полной, красивой женщины в белой вязаной шапочке, ее ладную походку, мягкий, приятный голос. Он мог узнать ее издалека. На вид он дал ей сначала тридцать лет. Но при второй встрече, рассмотрев в локоне предательскую седую полоску, прибавил еще пять.
     Ничего подозрительного эта женщина не делала. До вечера она работала в мастерской. Возвращаясь домой, зашла в лавку. Затем, часов в девять, пошла к доктору, пану Метельскому, и потом - домой. Ночью никуда не ходила.
     К вечеру второго дня Дзебеку надоело бесполезное хождение. Он передал слежку одному из своих агентов, а сам занялся подробной разведкой.
     Вскоре он уже знал, что Раевская раньше жила на другой улице, и не одна, а с сыном. Под предлогом починки ботинок он побывал у сапожника Михельсона. Клубок начинал постепенно распутываться. От Шпильмана капитан Врона узнал о Сарре.
     - А дочери сапожника нет! И сына этой Раевской тоже... Тут, пане начальник, нечисто!
     Когда Баранкевич сообщил все о Раймонде Раевском, Врона сам взялся за расследование.
     На третий день ранним утром Ядвига зашла к жене Патлая.
     - Есть! - обрадовался Дзебек.
     Это была первая тяжелая улика. Жену Патлая после восстания, во время которого она была освобождена, решили пока оставить в покое. Но за домом присматривали.
     - Будьте осторожны, а то сорвете все дело! - остановил Врона болтливого Дзебека, когда тот докладывал о своих успехах. - Пока что вы ничего не знаете.
     Утром следующего дня Броне позвонили сразу и с завода и из вокзального жандармского управления.
     - Сегодня ночью опять были расклеены воззвания ревкома в несколько слов: "Товарищи рабочие! Мы не разбиты. Мы только временно отступили. Ждите - мы скоро вернемся. Пусть враг это знает. Да здравствует класть рабочих и крестьян! Председатель революционного комитета Хмурый".
     Врона положил трубку телефона и задумался. Затем вынул маленькую жестяную коробочку, взял из нее щепоть белого порошка и с наслаждением втянул его в нос.
     Раевский остановился на углу около магазина, поджидая Ядвигу. Она должна была пройти здесь после работы. Ему нужно было поговорить с ней. До сих пор они встречались лишь у Метельского. Приемная врача была самым удобным для этого местом.
     Рядом с ним стоял низенький человек в теплом полушубке. По давней привычке не привлекать внимания неподвижностью Раевский повернулся спиной к ветру и закурил. Ветер гнал по улице легкий снежок.
     - Разрешите прикурить, - попросил человек в полушубке и вынул озябшими пальцами коробку дрянных папирос.
     - Пожалуйста.
     По акценту Раевский узнал в нем поляка. По тротуару шли люди. Холод подгонял их. В стекле витрины Раевский увидел проходившую Ядвигу. Она не заметила его. Человек в полушубке заторопился. Он так и не прикурил.
     Раевский посмотрел ему вслед и, попыхивая папиросой, спокойно пошел за ним. Он видел - Ядвига вошла в хлебную лавку. Человек в полушубке остановился около. Раевский задержался у афиши. Когда Ядвига вышла, человек в полушубке двинулся за ней. Раевский прошел мимо дома, где жила Ядвига, по другой стороне улицы, даже не взглянув туда.
     В переулке человек в полушубке вяло торговался с извозчиком.
     Раевский шел и думал. Ощутив горечь во рту, он вынул папиросу. Она была выкурена - тлел мундштук.
     Острый взгляд нашел лишнего человека у дома Метельского.
     В квартире доктора стоял шапирограф.
     "Ковалло сейчас у Метельского. А, вот и еще один! Ну, это определенно болван. Не успели еще подобрать матерых".
     Раевский прошел лишних два квартала, свернул в переулок. Убедился - за ним никого нет.
     "Ядвига, Ковалло, Метельский - кто был неосторожен? Никого из них предупредить уже нельзя. Ясно - Ядвиге не надо было возвращаться в город..." Сердце вдруг сдавило тяжело и больно. "Ядвига!" Он ударился плечом о фонарный столб и тотчас пришел в себя. Быстро пошел к поселку. Надо предупредить остальных...
     Гнат Верба обошел всех, посоветовав выбираться из города как можно скорее.
     Затем Раевский послал его в город. Через час он вернулся с печальной вестью.
     Как только стемнело, Раевский и Верба вышли из города. Их взял в сани возвращавшийся с базара крестьянин, В пути они разминулись со Щабелем. Тот, оставив в соседнем селе лошадь, пробирался а город пешком.
     Ночью в поселке начались повальные аресты.
     ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
     Злобствовала пурга... Она бросала в окна лесной мельницы хлопья снега. Шатала столетние дубы... Лес встревоженно гудел...
     Холодно становилось у Андрия на сердце. Он прижался спиной к дубу, сжимая в руках карабин, и до боли вглядывался в темноту ночи. Каждый треск сломанной ветки казался человеческими шагами. Когда он уставал от нервного напряжения, он обходил дуб и отдыхал глазами на огнях, струившихся из окон старой мельницы.
     Огни говорили о жизни, о людях, укрывшихся от свирепой вьюги в теплых комнатах мельника.
     "Пшеничек опять, поди, что-нибудь про меня брешет... Олеся смеется, наверное. Что ж, пусть смеется".
     Андрий бессознательно улыбнулся. Теплая волна прилила к сердцу, как всегда, при мысли об Олесе. Люди зовут это любовью. Что ж, пусть будет любовь!
     Задумался Андрий, замечтался... А что, если он станет знаменитым бойцом? О нем будут ходить легенды по хуторам и селам, страшным станет его имя для врагов, а он, смелый, молодой, будет носиться впереди своих эскадронов, очищая родную землю от шляхты. И пан Баранкевич, спасаясь от него, будет говорить своей тонкошеей супруге, этой дохлой кошке: "Ведь это тот самый Птаха, пся его мать, тот самый кочегар из котельной нашего же завода".
     Олеся будет следить за его победами и в душе, напорное, будет гордиться, что вот этот самый парень, о котором все говорят, целовал ее колени и говорил жаркие слова... И уже не будет шутить над ним, и в глазах ее он уже не встретит плохо скрытой насмешки.
     Взглянет Олеся на него, покрытого славой, и впервые увидит он в ее взоре восхищение и любовь...
     Почти совсем рядом затрещал сухой хворост. Руки сами собой рванули карабин к плечу. Резкий окрик вырвался из груди:
     - Стой! Кто идет? Стреляю!
     Что-то темное, высокое шевельнулось впереди, и простуженный голос ответил:
     - Эй! Кто там у мельницы? Я - Щабель!
     Андрий опустил карабин. Он узнал голос.
     - Это я, Птаха! - крикнул он.
     Вот голова коня рядом с ним, а всадник в тулупе и бараньей шапке уже нагнулся к Андрию, присматриваясь.
     - Куда коня поставить? Кто там в хате? Цибуля здесь? - хрипел Щабель.
     - Все там! - крикнул Птаха. - А что в Павлодзи?
     - Я из города. Там могила. Ревком забрали...
     Птаха отшатнулся:
     - Да что же это?
     Страстные споры шли до глубокой ночи. Весть о том, что ревком захвачен, придавила всех.
     Снимая полушубок, Щабель бросил два слова:
     - Кто-то продал! Всех забрали...
     Щабель не знал, что Раевскому удалось уйти в Павлодзь.
     Долго, очень долго стояло в комнате тягостное молчание. Пепельно-бледным стало лицо Раймонда. Огромный Цибуля мрачно терзал свою широкую бороду. Он смотрел в угол, словно в темноте, под скамьей, было что-то, притягивавшее его взор.
     Наклонив голову к коленям, чтобы скрыть слезы отчаяния, забилась в угол у печи Олеся. Еще недавно ее звонкий смех веселил всех. Широко раскрытыми глазами, полными ужаса и тоски, глядела на великана Цибулю Сарра, тщетно пытаясь в его поведении найти хоть искру надежды. Но сосновский повстанец был мрачен.
     Птаха, которого только что сменил с поста Пшеничек, внезапно вскочил с лавки и с яростью бросил на стол свою куцую шапчонку:
     - Что же вы сидите, деды? Выручать ревком надо! Вдарим всем отрядом на город - и душа из них вон! Срубаем панов и своих вызволим!
     Цибуля медленно повернул к нему свою тяжелую голову.
     - Чем вдаришь-то, сосунок? Сидел бы тишком, умней был бы!
     Андрия словно обожгло:
     - Как чем вдарить? Я ж говорю - всем отрядом! Поднять мужиков в деревнях! А ты меня сосунком не шпыняй, а то я не посмотрю, что у тебя борода до пояса, а так двину, что...
     - Андрий... - тихо сказала Сарра.
     Птаха опомнился. Сачек зло хмыкнул.
     - Ты полегче, мальчонок! За такие слова можем плетей всыпать. Хоть здесь не царская армия, но командир и у нас есть командир, и раз он говорит, то должен слушать и понимать. А вот подрастешь, тебя командиром выберем, и будешь свой ум доказывать.
     - Насчет плетей - это ты зря! - хмуро отозвался Пшигодский. - Это у тебя фельдфебельская замашка осталась еще.
     Медленно выговаривая украинские слова, Раймонд спросил:
     - Товарищ Цибуля, вы отказываетесь напасть на город, хотя бы на тюрьму? Или, говоря прямо, вы не двинете свой отряд на выручку?
     Цибуля тяжело налег всей громадой своего тела на стол и смущенно кашлянул.
     - Разве я говорил, что отказываюсь? Но как его двинуть? Сами небось знаете - пятьдесят мужиков на конях, у двадцати ружья казенные, у остальных берданки охотничьи. Ну, еще человек двадцать пять на санях усадим. Я за сосновских говорю, за своих. В другие села не дюже суйся. Там сами себе хозяева. Скажем, ежели на них нажимали б каратели, конечно, огрызаться будут. А городских выручать - так не пойдут, пожалуй. В городе войсков побольше нашего. Кому охота под пулемет лезть?
     - Так ты на попятную? - недружелюбно спросил Щабель.
     Цибуля потемнел.
     - Горячий вы народ, городские! Вам вынь да положь... Я, скажем, пойду с вами, не отказываюсь, я старое добро всегда помню. Я еще не забыл, кто меня от расстрелу панского выручил, но мужикам-то до этого какое дело? Да и, сказать по правде, перебьют нас, как гусей, до единого, и никого мы не выручим и свои головы положим, а я, как командир, за все должон отвечать.
     Щабель резко перебил его:
     - Брось, Цибуля, эти сказки про белого бычка! Скажи прямо - слаба у вас гайка, у партизан-то. Дальше своей хаты воевать не ходите. Все норовите коло баб своих поближе, а на революцию вам наплевать! Эх! Мелкая буржуазея в вас сидит, будь она трижды проклята!
     - Это мы-то буржуи? - удивился Сачек.
     - А что ж ты такое? - крикнул ему Птаха. - Когда мы ваших из тюрьмы выручали, на смерть шли. А теперь, когда ревкому паны виселицу строят, так у вас "моя хата с краю, я ничего не знаю".
     - Андрий, не надо ссоры. Товарищ Цибуля ведь не сказал так. Правда ведь, Емельян Захарович? - вмешалась Сарра, подходя к повстанцу.
     Цибуля тяжело заворочался на лавке и, опять принимаясь за свою бороду, пробурчал:
     - Ежели я буржуазен, так нечего судачить, а ежели ко мне по-товарищески, так я ж не отказываюсь подмогнуть, но на город не пойду. Перебьют... - твердо откроил он последнее слово.
     - Тогда нашим, выходит, могила? - глухо произнес Щабель.
     - Ну, нет! Этому не бывать, пока мы живы! - вырвалось у Раймонда.
     - Раймонд, если они не хотят, то мы сами пойдем, - негодующие сказала Олеся. - Я тоже пойду!
     - И я... - тихо проговорила Сарра.
     - И тебе не стыдно, Цибуля, детей на смерть пускать? - не вытерпел Пшигодский.
     - Сказал, на город не пойду. А кому охота, пущай идет. Еще семерых приберут к рукам.
     - Ну и черт с вами! - крикнул Птаха. - Собирайся, братва! Нам здесь делать нечего. Пусть меня изрубают в капусту, но чтоб я здесь сидел и дожидался, когда наших перевешают, так лучше мне не жить на свете!
     И Щабель, и Пшигодский понимали безвыходность положения. Было ясно, что без помощи партизан всякая попытка освободить ревком обречена на неудачу. Пшигодский знал упрямство Цибули. Сломить его было невозможно, и он искал других путей. И вдруг не кто другой, как Птаха, подсказал ему эти пути.

/ Полные произведения / Островский Н.А. / Рожденные бурей