• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Паустовский К.Г. / Золотая роза

Золотая роза [7/13]

Скачать полное произведение

    Язык моряков крепок, свеж, полон спокойного юмора. Он заслуживает отдельного исследования, так же как и язык людей многих других профессий.
    
    
    
     СЛУЧАИ В МАГАЗИНЕ АЛЬШВАНГА
    
     Зимой 1921 года я жил в Одессе, в бывшем магазине готового платья "Альшванг и компания". Я занял явочным порядком примерочную на втором этаже.
     В моем распоряжении были три большие комнаты с зеркалами из бемского стекла. Зеркала так крепко были вмурованы в стены, что все попытки - и мои и поэта Эдуарда Багрицкого - выломать эти зеркала, чтобы обменять их на продукты на Новом базаре, ни к чему не привели. Ни одно зеркало даже не треснуло.
     В примерочной не было никакой мебели, кроме трех пустых ящиков с гнилой стружкой. Хорошо еще, что стеклянная дверь легко снималась с петель. Каждый вечер я снимал ее, клал на два ящика и устраивал на этой двери свою постель.
     Стеклянная дверь была очень скользкая, и потому по нескольку раз за ночь старый тюфяк сползал вместе со мной и сваливался на пол.
     Как только тюфяк начинал двигаться, я тотчас просыпался и лежал не дыша, боясь пошевелить даже пальцем, глупо надеясь, что, может быть, тюфяк остановится. Но он сползал медленно и неумолимо, и моя хитрость не помогала.
     Это было совсем не смешно. Зима стояла свирепая. Море замерзло от порта до Малого Фонтана. Жестокий норд-ост полировал гранитные мостовые. Снег ни разу не выпал, и от этого холод казался гораздо холоднее, чем если бы на улицах лежал снег.
     В примерочной стояла маленькая жестяная печка-"буржуйка". Топить ее было нечем. Да и невозможно было согреть этой жалкой печуркой три огромные комнаты. Поэтому на "буржуйке" я только кипятил морковный чай. Для этого хватало нескольких старых газет.
     На третьем ящике был устроен стол. На нем по вечерам я зажигал коптилку.
     Я ложился, наваливал на себя все теплое, что у меня было, и читал при свете коптилки стихи Хозе Мария Эредиа в переводе Георгия Шенгели. Стихи эти были изданы в Одессе в этот голодный год, и я могу засвидетельствовать, что они не ослабили нашего мужества. Мы чувствовали себя стойкими, как римляне, и вспоминали стихи того же Шенгели: "Друзья, мы римляне. Мы истекаем кровью... "
     Кровью мы, конечно, не истекали, но все же и нам, молодым и веселым людям, бывало иногда чересчур холодно и голодно. Но никто не роптал.
     Внизу, в первом этаже магазина, развертывала суетливую и несколько подозрительную деятельность художественная артель. Во главе этого предприятия стоял старый ворчливый живописец, известный в Одессе под кличкой "Король вывесок".
     Артель принимала заказы на вывески, шитье женских шапочек, изготовление "деревяшек" (женских туфель, производство которых отличалось античной простотой: к деревянной подошве приколачивалось несколько тесемок - и все!) и на рисование реклам для кино (их писали клеевыми красками на кривой фанере).
     Но однажды мастерской повезло, и она получила заказ на так называемое "носовое украшение" для единственного в то время черноморского парохода "Пестель". Он собирался идти первым рейсом в Батум.
     Сооружение это сделали из листового железа, а затем расписали по черному фону золотым растительным орнаментом.
     Эта работа увлекла всех, и даже милиционер Жора Козловский отлучался иной раз с соседнего поста, чтобы посмотреть на нее.
     Я работал тогда секретарем в газете "Моряк". В ней вообще работало много молодых писателей, в том числе Катаев, Багрицкий, Бабель, Олеша и Ильф. Из старых, опытных писателей часто заходил к нам в редакцию только Андрей Соболь- милый, всегда чем-нибудь взволнованный, неусидчивый человек.
     Однажды Соболь принес в "Моряк" свой рассказ, раздерганный, спутанный, хотя и интересный по теме и, безусловно, талантливый.
     Все прочли этот рассказ и смутились: печатать его в таком небрежном виде было нельзя. Предложить Соболю исправить его никто не решался. В этом отношении Соболь был неумолим - и не столько из-за авторского самолюбия (его-то как раз у Соболя почти не было), сколько из-за нервозности: он не мог возвращаться к написанным своим вещам и терял к ним интерес.
     Мы сидели и думали: что делать? Сидел с нами и наш корректор, старик Благов, бывший директор самой распространенной в России газеты "Русское слово", правая рука знаменитого издателя Сытина.
     Это был неразговорчивый человек, напуганный своим прошлым. Всей своей солидной фигурой он совершенно не вязался с оборванной и шумной молодежью нашей редакции.
     Я забрал рукопись Соболя с собой в магазин Альшванга, чтобы прочесть ее еще раз.
     Поздним вечером (было не больше десяти часов, но город, погруженный в темноту, пустел уже в сумерки, и только ветер злорадно выл на перекрестках) милиционер Жора Козловский постучал в дверь магазина.
     Я туго свернул жгут из газеты, зажег его и пошел с ним, как с факелом, открывать тяжелую магазинную дверь, заткнутую ржавым куском газовой трубы. Коптилку брать с собой было нельзя - она гасла не только от самого слабого колебания воздуха, но даже от пристального взгляда.
     Стоило, задумавшись, уставиться на нее, как она тотчас начинала жалобно потрескивать, моргать и тихо гасла. Поэтому я даже избегал смотреть на нее.
     - К вам гражданин просится, - сказал Жора. - Удостоверьте его личность, тогда я его впущу. Тут мастерские. Одних красок, говорят, на триста миллионов рублей.
     Конечно, если принять во внимание, что я, например, получал в "Моряке" миллион рублей в месяц (по базарным ценам их хватало на сорок коробков спичек), то эта сумма была не такой уж баснословной, как думал Жора.
     За дверью стоял Благов. Я удостоверил его личность. Жора впустил его в магазин и сказал, что часа через два он придет к нам погреться и попить кипятку.
     - Вот что, - сказал Благов. - Я все думаю об этом рассказе Соболя. Талантливая вещь. Нельзя, чтобы она пропала. У меня, знаете, как у старого газетного коня, привычка не выпускать из рук хорошие рассказы.
     - Что же поделаешь!-ответил я.
     - Дайте мне рукопись. Клянусь честью, я не изменю в ней ни слова. Я останусь здесь, потому что возвращаться домой, на Ланжерон, невозможно - наверняка разденут. И при вас я пройдусь по рукописи.
     - Что значит "пройдусь"? - спросил я. - "Пройтись" - это значит выправить.
     - Я же вам сказал, что не выброшу и не впишу ни одного слова.
     - А что же вы сделаете?
     - А вот увидите.
     В словах Благова я почувствовал нечто загадочное. Какая-то тайна вошла в эту зимнюю штормовую ночь в магазин Альшванга вместе с этим спокойным человеком. Надо было узнать эту тайну, и поэтому я согласился.
     Благов вынул из кармана огарок необыкновенно толстой церковной свечи. Золотые полоски вились по ней спиралью. Он зажег этот огарок, поставил его на ящик, сел на мой потрепанный чемодан и склонился над рукописью с плоским плотницким карандашом в руке.
     Среди ночи пришел Жора Козловский. Я как раз вскипятил воду и заваривал чай, но на этот раз не из сушеной моркови, а из мелко нарезанных и поджаренных кусочков свеклы.
     - Поимейте в виду, - сказал Жора, - что издали вы похожи на вылитых фальшивомонетчиков. Чего это вы тут делаете?
     - Исправляем рассказ, - ответил я. -Для очередного номера.
     - Поимейте в виду, - снова сказал Жора, - что не каждый работник милиции поймет, чем вы занимаетесь. Благодарите бога, которого, конечно, нет, что тут я стою на посту, а не какой-нибудь другой тютя. Для меня культура выше всего. А что касается фальшивомонетчиков, то это такие артисты, что из одного и того же куска навоза сделают доллары и удостоверение на право жительства. В музее Лувр в Париже лежит, говорят, на черной бархатной подушке мраморная рука неописуемой красоты. Так то не рука Сары Бернар, Шопена или Веры Холодной. То слепок с руки самого знаменитого фальшивомонетчика в Европе. Забыл, как его звали. В свое время ему отрубили голову, а руку выставили, как будто он был скрипач-виртуоз. Поучительная история?
     - Не очень, - ответил я. - У вас есть сахарин?
     - Есть, - ответил Жора. - В таблетках. Могу поделиться.
     Благов кончил работу над рукописью только к утру. Мне он рукописи не показал, пока мы не пришли в редакцию и машинистка не переписала ее начисто.
     Я прочел рассказ и онемел. Это была прозрачная, литая проза. Все стало выпуклым, ясным. От прежней скомканности и словесного разброда не осталось и тени. При этом действительно не было выброшено или прибавлено ни одного слова.
     Я посмотрел на Благова. Он курил толстую папиросу из черного, как чай, кубанского табака и усмехался.
     - Это чудо! - сказал я. - Как вы это сделали?
     - Да просто расставил правильно все знаки препинания. У Соболя с ними форменный кавардак. Особенно тщательно я расставил точки. И абзацы. Это великая вещь, милый мой. Еще Пушкин говорил о знаках препинания. Они существуют, чтобы выделить мысль, привести слова в правильное соотношение и дать фразе легкость и правильное авучание. Знаки препинания - это как нотные знаки. Они твердо держат текст и не дают ему рассыпаться.
     Рассказ был напечатан. А на следующий день в редакцию ворвался Соболь. Он был, как всегда, без кепки, волосы его были растрепаны, а глаза горели непонятным огнем.
     - Кто трогал мой рассказ? - закричал он неслыханным голосом и с размаху ударил палкой по столу, где лежали комплекты газет. Пыль, как извержение, взлетела над столом.
     - Никто не трогал, - ответил я. - Можете проверить текст.
     - Ложь! - крикнул Соболь. - Брехня! Я все равно узнаю, кто трогал!
     Запахло скандалом. Робкие сотрудники начали быстро исчезать из комнаты. Но, как всегда, на шум примчались, стуча "деревяшками", обе наши машинистки - Люсьена и Люся.
     Тогда Благов сказал спокойным и даже унылым голосом:
     - Если вы считаете, что правильно расставить в вашем рассказе знаки препинания - это значит тронуть его, то извольте: трогал его я. По своей обязанности корректора.
     Соболь бросился к Благову, схватил его за руки, крепко потряс их, потом обнял старика и троекратно, по-московски, поцеловал его.
     - Спасибо! - сказал взволнованно Соболь. -Вы дали мне чудесный урок. Но только жалко, что так поздно. Я чувствую себя преступником по отношению к своим прежним вещам.
     Вечером Соболь достал где-то полбутылки коньяка и принес в магазин Альшванга. Мы позвали Благова, пришли Багрицкий и Жора Козловский, сменившийся с поста, и мы выпили коньяк во славу литературы и знаков препинания.
     После этого я окончательно убедился, с какой поразительной силой действует на читателя точка, поставленная вовремя.
    
    
    
     КАК БУДТО ПУСТЯКИ
    
     Почти у каждого из писателей есть свой вдохновитель, свой добрый гений, обыкновенно тоже писатель.
     Стоит прочесть хотя бы несколько строк из книги такого вдохновителя - и тотчас же захочется писать самому. Как будто бродильный сок брызжет из некоторых книг, опьяняет нас, заражает и заставляет браться за перо.
     Удивительно, что чаще всего такой писатель, добрый гений, бывает далек от нас по характеру своего творчества, по манере и по темам.
     Я знаю одного писателя - крепкого реалиста, бытовика, человека трезвого и спокойного. Для него таким добрым гением является безудержный фантаст Александр Грин.
     Гайдар называл своим вдохновителем Диккенса. Что касается меня, то любая страница из "Писем из Рима" Стендаля вызывает желание писать, причем я пишу вещи, настолько далекие от прозы Стендаля, что это удивляет даже меня самого. Однажды осенью, читая Стендаля, я написал рассказ "Кордон 273" - о заповедных лесах на реке Пре. Ничего общего со Стендалем в этом рассказе найти совершенно нельзя.
     Признаться, я не задумывался над этим случаем. Очевидно, и для него можно найти объяснение. Упомянул я об этом лишь для того, чтобы поговорить о множестве незначительных на первый взгляд обстоятельств и навыков, помогающих писателям работать.
     Всем известно, что Пушкин лучше всего писал осенью. Недаром "Болдинская осень" стала синонимом поразительной плодовитости.
     "Осень подходит, - писал Пушкин Плетневу. - Это - любимое мое время - здоровье мое обыкновенно крепнет - пора моих литературных трудов настает".
     Догадаться, в чем тут дело, пожалуй, легко.
     Осень - это прозрачность и холод, "прощальная краса" с ее четкостью далей и свежим дыханием. Осень вносит в природу скупой рисунок. Багрец и золото лесов и рощ редеют с каждым часом, усиливая резкость линий, оставляя обнаженные ветви.
     Глаз привыкает к ясности осеннего пейзажа. Эта ясность постепенно завладевает сознанием, воображением, рукой писателя. Ключ поэзии и прозы бьет чистой ледяной водой, в ней изредка лишь позванивают льдинки. Голова свежа, сердце стучит сильно и ровно. Только немного зябнут пальцы.
     К осени созревает урожай человеческих дум. Об этом хорошо сказал Баратынский: "И спеет жатва дорогая, и в зернах дум ее сбираешь ты, судеб людских достигнув полноты".
     Пушкин, по его словам, каждой осенью расцветал вновь. Каждую осень он молодел. Очевидно, прав был Г°те, когда утверждал, что у гениев на протяжении жизни бывает несколько возвратов юности.
     В один из таких осенних дней Пушкин написал стихи, выражающие необычайно наглядно сложный творческий процесс поэта:
    
     И забываю мир - и в сладкой тишине
     Я сладко усыплен моим воображеньем.
     И пробуждается поэзия во мне:
     Душа стесняется лирическим волненьем,
     Трепещет, и звучит, и ищет, как во сне,
     Излиться наконец свободным проявленьем -
     И тут ко мне идет незримый рой гостей,
     Знакомцы давние, плоды мечты моей.
     И мысли в голове волнуются в отваге,
     И рифмы легкие навстречу им бегут.
     И пальцы просятся к перу, перо - к бумаге.
     Минута - и стихи свободно потекут...
    
     Это поразительный анализ творчества. Его можно было создать только в порыве высокого душевного подъема.
     У Пушкина была еще одна особенность. Те места в своих вещах, которые ему не давались, он просто пропускал, никогда на них не задерживался и продолжал писать дальше. Потом он возвращался к пропущенным местам, но лишь тогда, когда у него бывал тот душевный подъем, который он называл вдохновением. Он никогда не старался вызвать его насильственно.
    
    
     Я видел, как работал Гайдар. Это было совсем не похоже на то, как обычно работают писатели.
     Мы жили тогда в Мещерских лесах, в деревне. Гайдар поселился в большом доме, выходившем на сельскую улицу, а я - в бывшей баньке, в глубине сада.
     В то время Гайдар писал "Судьбу барабанщика". Мы сговорились честно работать с утра до обеда и не соблазнять в это время друг друга рыбной ловлей.
     Однажды я писал в баньке около открытого окна. Не успел я написать и четверти страницы, как из большого дома вышел Гайдар и прошел мимо моего окна с совершенно независимым и равнодушным видом.
     Я притворился, что не замечаю его. Гайдар походил по саду, что-то ворча про себя, потом опять прошел мимо окна, но теперь уже явно стараясь задеть меня. Он насвистывал и притворно кашлял.
     Я молчал. Тогда Гайдар прошел мимо в третий раз и посмотрел на меня с раздражением. Я все молчал.
     Гайдар не выдержал.
     - Слушай, - сказал он, - не валяй дурака! Все равно ты пишешь так быстро, что тебе ничего не стоит оторваться. Подумаешь, какой Боборыкин! Если бы я так писал, то у меня уже было бы полное собрание сочинений в ста восемнадцати томах.
     Ему очень понравилась эта цифра. Он с удовольствием повторил:
     - В ста восемнадцати томах! Ни томом меньше!
     - Ну, - сказал я, - выкладывай: что тебе нужно?
     - А мне нужно, чтобы ты послушал, какую я чудную фразу придумал.
     - Какую?
     - Вот, слушай: "Пострадал, старик, пострадал!" - говорили пассажиры". Хорошо?
     - Откуда я знаю! - ответил я. - Смотря по тому, где она стоит и к чему относится. Гайдар рассвирепел.
     - "К чему относится", "к чему относится"! - передразнил он меня. - К тому, к чему надо, к тому и относится! Ну, черт с тобой! Сиди, выписывай свои сочинения. А я пойду запишу эту фразу.
     Но он долго не выдержал. Через двадцать минут он опять начал ходить у меня под окном.
     - Ну, какую еще гениальную фразу ты придумал? - спросил я.
     - Слушай, - сказал Гайдар, - раньше я только смутно подозревал, что ты размагниченный интеллигент и насмешник. А теперь я в этом убедился. И притом - с горечью.
     - Иди ты, знаешь, куда! - сказал я. - Честью прошу, не мешай!
     - Подумаешь, какой Лажечников! - сказал Гайдар, но все-таки ушел.
     Через пять минут он возвратился и еще издали прокричал мне новую фразу. Она, правда, была неожиданной и хорошей. Я похвалил ее. Гайдару только этого было и надо.
     - Вот! - сказал он. - Теперь я к тебе больше не приду. Никогда! Как-нибудь напишу и без твоей помощи.
     И вдруг он добавил на ужасающем французском языке:
     - О ревуар, месье лэкривен рюс советик!
     Он очень увлекался в то время французским языком и только что начал его изучать.
     Гайдар возвращался еще несколько раз в сад, но мне не мешал, а ходил по дальней дорожке и что-то бормотал про себя.
     Так он работал - придумывал на ходу фразы, потом записывал их, потом опять придумывал. Весь день он ходил из дома в сад. Я удивлялся и был уверен, что повесть у Гайдара едва-едва движется. Но потом оказалось, что он хитрил и записывал гораздо больше, чем по одной фразе.
     Недели через две он окончил "Судьбу барабанщика", пришел ко мне в баньку веселый, довольный и спросил:
     - Хочешь, я прочту тебе повесть?
     Я, конечно, очень хотел послушать ее.
     - Так вот, слушай! - сказал Гайдар, остановился посреди комнаты и засунул руки в карманы.
     - Где же рукопись? - спросил я.
     - Только никудышные дирижеры, - наставительно ответил Гайдар, - кладут перед собой на пюпитр партитуру. Зачем мне рукопись! Она отдыхает на столе. Ты будешь слушать или нет?
     И он прочел мне повесть наизусть, от первой до последней строчки.
     - Ты где-нибудь чего-нибудь все-таки здорово напутал, - сказал я с сомнением.
     - На пари! - крикнул Гайдар. - Не больше десяти ошибок! Если ты проиграешь, то завтра же поедешь в Рязань и купишь мне на барахолке старинный барометр. Я его присмотрел. У той старухи - помнишь? - которая во время дождя надевает на голову абажур. Сейчас я принесу рукопись.
     Он принес рукопись и второй раз прочел повесть. Я следил по рукописи. Только в нескольких местах он ошибся, да и то незначительно. Из-за этого у нас несколько дней шла распря, - выиграл ли Гайдар пари или нет. Но это уже не имеет прямого отношения к рассказу.
     В общем я купил, к великой радости Гайдара, барометр. Мы решили вести по этому медному и громоздкому сооружению свою рыболовную жизнь, но сразу же попали в дурацкое положение и промокли до костей, когда барометр предсказал "великую сушь", а на самом деле три дня лил дождь.
     То было чудесное время непрерывных шуток, "розыгрышей", споров о литературе и рыбной ловли по озерам и старицам. Все это каким-то неуловимым образом помогало нам писать.
    
    
     Мне пришлось быть при том, когда Федин начал писать свой роман "Необыкновенное лето".
     Да простит меня Федин, что я решаюсь писать об этом. Но мне кажется, что манера работы каждого писателя, особенно такого мастера, как Федин, интересна и полезна не только для писателей, но и для всех людей, любящих литературу.
     Жили мы в Гаграх, в небольшом доме на самом берегу моря. Дом этот, похожий на дореволюционные дешевые "меблирашки", представлял из себя порядочную трущобу.
     Во время бурь он трясся от ветра и ударов волн, скрипел, трещал и, казалось, разваливался на глазах. От сквозняков двери с вырванными замками сами по себе медленно и зловеще отворялись и, постояв неподвижно несколько секунд и подумав, вдруг захлопывались с таким звоном, что с потолка сыпалась штукатурка.
     Все бродячие псы из Новых и Старых Гагр ночевали под террасой этого дома. Иногда, пользуясь временным отсутствием хозяев, они залезали в комнаты, ложились на кровати и мирно похрапывали.
     Входить в свою комнату надо было с опаской, независимо от характера пса, захватившего вашу кровать. Пес совестливый и робкий вскакивал и с отчаянным визгом бросался вон. Если вы попадались ему под ноги, то он со страха мог вас укусить.
     Если же пес попадался нахальный и опытный, то он, лежа на кровати и следя за вами ненавидящим глазом, начинал так страшно рычать, что приходилось вызывать на подмогу соседей.
     Окно из комнаты Федина выходило на террасу над морем. Во время штормов плетеные кресла с террасы сваливали в кучу около этого окна, чтобы они не намокали от брызг. На этой куче кресел всегда сидели собаки и смотрели сверху на Федина, писавшего за столом. Псы подвывали от желания попасть в его освещенную и теплую комнату.
     Сначала Федин жаловался, что псы его просто бросают в дрожь. Стоило ему оторваться от рукописи и, задумавшись, посмотреть на окно, как десятки горящих ненавистью собачьих глаз впивались в него. Он чувствовал от этого даже некоторую неловкость, как будто был виноват, что живет в тепле и занимается явно бессмысленным делом, водя пером по бумаге.
     Это, конечно, в какой-то мере мешало Федину работать, но он скоро привык и перестал считаться с собаками.
     Большинство писателей пишут по утрам, некоторые пишут и днем и очень немногие - ночью.
     Федин мог работать и зачастую работал в любой час суток. Лишь изредка он отрывался, чтобы передохнуть.
     Он писал по ночам под немолчный гул моря. Этот привычный шум не только не мешал, но даже помогал ему. Мешала, наоборот, тишина.
     Однажды поздней ночью Федин разбудил меня и взволнованно сказал:
     - Ты знаешь, море молчит. Пойдем послушаем на террасу.
     Глубокая, казалось, мировая тишина остановилась над берегом. Мы затихли, чтобы уловить в темноте хотя бы слабый плеск волны, но ничего не могли услышать, кроме звона в ушах. Это звенела наша кровь. В высокой, тоже какой-то всемирной мгле тускло светили звезды. Мы, привыкшие к беспредельному морскому шуму, были даже подавлены этой тишиной. Федин в ту ночь не работал.
     Все это - рассказ о непривычной для него обстановке, в какой ему пришлось работать. Мне думается, что эта простота и неустроенность жизни напомнили ему молодость, когда мы могли писать на подоконнике, при свете коптилки, в комнате, где замерзали чернила, - при любых условиях.
     Невольно наблюдая за Фединым, я узнал, что он садился писать только в том случае, если очередная глава была строго обдумана, выверена, обогащена размышлениями и воспоминаниями, если она складывалась в сознании вплоть до отдельных фраз.
     Федин, перед тем как писать, очень пристально всматривался в эту свою будущую вещь, всматривался под разными углами и писал только то, что ясно видел, и притом в законченной связи с целым.
     Ясный, твердый ум и строгий глаз Федина не могли мириться с зыбкостью замысла и воплощения. Проза должна быть, по его мнению, отработана до безошибочности и закалена до алмазной крепости.
     Флобер провел всю жизнь в мучительной погоне за совершенством слога. В своем стремлении к кристальности прозы он не мог остановиться, правка рукописей стала для него в некоторых случаях не дорогой к совершенствованию прозы, а самоцелью. Он терял способность оценки, уставал, приходил в отчаяние и явно сушил и мертвил свои вещи, или, как говорил Гоголь, "рисовал, рисовал, да и зарисовывался".
     Федин знает, где остановиться во время выработки прозы. Критик никогда в нем не устает, но и не подавляет писателя.
    
    
     У Флобера в высокой степени было выражено то свойство писателя, которое теоретики литературы называют "персонификацией", а говоря проще - способностью перевоплощаться в своих героев с такой силой, что все происходящее с героем (по воле писателя) переживается самим писателем необыкновенно болезненно.
     Известно, что, описывая смерть Эммы Бовари от яда, Флобер почувствовал все признаки отравления и ему пришлось прибегнуть к помощи врача.
     Флобер был мучеником. Он писал так медленно, что с отчаянием говорил: "Стоит самому себе набить морду за такую работу".
     Жил он в Круассе, на берегу Сены, около Руана. Окна его кабинета выходили на реку.
     Всю ночь в кабинете Флобера, заставленном экзотическими вещами, горела лампа с зеленым абажуром. Флобер работал по ночам. Лампа гасла только на рассвете.
     Ее свет был постоянен, как огонь маяка. И действительно, в темные ночи флоберовское окно стало служить маяком для рыбаков на Сене и даже для капитанов морских пароходов, подымавшихся по реке из Гавра в Руан. Капитаны знали, что на этом участке реки надо было, чтобы не сбиться с фарватера, "держать на окно господина Флобера".
     Изредка они видели плотного человека в пестром восточном халате. Он подходил к окну, прижимался к нему лбом и смотрел на Сену. Это была поза уставшего вконец человека. Но вряд ли моряки знали, что за окном стоит великий писатель Франции, измученный борьбой за совершенство прозы, этой "проклятой жидкости, которая никак не хочет принять необходимую форму".
    
    
     Для Бальзака все его герои были живыми и близкими людьми. Он то хрипел от ярости, обзывая их негодяями и дураками, то посмеивался и одобрительно похлопывал по плечу, то неуклюже утешал их в несчастье.
     Вера в существование своих героев и в непреложность того, что он о них написал, была у Бальзака поистине фантастическая. Об этом свидетельствует любопытный случай из его жизни.
     В одном из рассказов Бальзака есть молодая монахиня (имя ее я не помню, но предположим, что звали ее Жанной). Настоятельница монастыря послала кроткую Жанну в Париж по каким-то монастырским делам. Молодая монахиня была потрясена блестящей, суетной, ослепительной жизнью столицы. В свете газовых рожков она часами рассматривала неслыханные богатства в витринах магазинов. Она видела женщин в тончайших и душистых платьях. Эти платья как бы раздевали этих красавиц и подчеркивали всю прелесть их тонких спин, высоких ног, маленьких острых грудей.
     Она слышала странные, опьяняющие слова признаний, намеков, вкрадчивый шепот мужчин. Она была молода и красива. Ее преследовали на улицах. Ей говорили такие же странные слова. У нее дико колотилось сердце. Первый поцелуй, вырванный у нее силой в густой тени платана в каком-то саду, был оглушителен, как гром, и лишил ее рассудка.
     Она осталась в Париже. Она истратила все монастырские деньги на то, чтобы превратиться в обольстительную парижанку.
     Через месяц она пошла на панель.
     В этом рассказе Бальзак упомянул название одного из существовавших в то время женских монастырей.
     Книга Бальзака попала к его настоятельнице. В монастыре как раз была молоденькая монахиня Жанна. Настоятельница вызвала ее к себе и грозно спросила:
     - Вы знаете, что пишет о вас господин Бальзак?! Он опозорил вас! Он очернил нашу обитель. Он клеветник и богохульник. Читайте!
     Девушка прочла рассказ и разрыдалась.
     - Немедленно! - сказала громовым голосом настоятельница. - Немедленно собирайтесь, поезжайте в Париж, разыщите там господина Бальзака и потребуйте, чтобы он сообщил всей Франции, что это клевета и что он унизил чистую девушку, никогда даже не бывавшую в Париже. Он оскорбил монастырь и всю нашу паству. Пусть он покается в этом своем безумном грехе. Вы должны добиться этого. В противном случае лучше не возвращайтесь.
     Жанна уехала в Париж. Она отыскала Бальзака и с трудом добилась, чтобы он принял ее.
     Бальзак сидел в старом халате, задыхающийся, как боров. Дым табака наполнял его комнату. Стол был завален горами торопливо исписанных листов бумаги.
     Бальзак хмурился. Ему было некогда - жизнь заранее была рассчитана так, чтобы успеть написать не меньше пятидесяти романов. Но глаза Бальзака остро блестели. Он не спускал их с Жанны.
     Жанна потупилась, покраснела и, призывая на помощь имя божье, рассказала господину Бальзаку всю историю в монастыре и попросила снять с нее позорную тень, которую господин Бальзак неизвестно зачем бросил на ее целомудрие и святость.
     Бальзак явно не понимал, чего от него хочет эта красивая и нежная монахиня.
     - Какую позорную тень? - спросил он. - Все, что я пишу, всегда святая правда.
     Жанна повторила свою просьбу и тихо добавила:
     - Сжальтесь надо мной, господин Бальзак. Если вы не захотите помочь мне, то я не знаю, что делать.
     Бальзак вскочил. Глаза его гневно сверкнули.
     - Как?! - закричал он. - Вы не знаете, что делать? У меня же совершенно ясно написано все, что случилось с вами! Совершенно ясно! Какие же могут быть сомнения?
     - Неужели вы хотите сказать, чтобы я осталась в Париже?- спросила Жанна.
     - Да! - закричал Бальзак. - Да, черт возьми!
     - И вы хотите, чтобы я...
     - Нет, черт возьми-снова закричал Бальзак. - Я только хочу, чтобы вы сняли этот черный балахон. Чтобы ваше молодое тело, прекрасное, как живой жемчуг, узнало, что такое радость и любовь. Чтобы вы научились смеяться. Идите же! Идите! Но не на панель!
     Бальзак схватил Жанну за руку и потащил к выходной двери.
     - У меня ведь все там написано, - говорил он. - Идите! Вы очень милы, Жанна, но из-за вас я уже потерял три страницы текста. И какого текста!
     Жанна не могла вернуться в монастырь, так как господин Бальзак не снял с нее позорного пятна. Она осталась в Париже. Говорят, что через год ее видели среди молодежи в студенческом кабачке, который назывался "Серебряный вьюк". Она была весела, счастлива и прелестна.

/ Полные произведения / Паустовский К.Г. / Золотая роза