Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Астафьев В.П. / Заберега
Заберега [1/3]
Заберега
Заберега, заберега,
Ты пусти меня на берега,
Я налимов наловлю,
Ухой милу накормлю.
Ухой милу накормлю,
Еще крепче полюблю.
Коли крепко полюблю,
Ей дровишек нарублю.
Как дровишек нарублю,
Жарко печку натоплю.
Жарко печку натоплю,
И ее при-голу-блю.
У печи будем сидеть,
Друг на друженьку глядеть.
Друг на друженьку глядеть
И вот эту песню петь:
Заберега, заберега,
Ты пусти меня на берега...
Дорога от станции Енисей до Усть-Манского мыса неблизкая, и песня, которую я пел, словно нитку из засоренной кудели вил, спотыкаясь на узелках и острых занозах, получилась у меня тоже длинная. Память сохранила из той песни только то, чего я сейчас вспомнил, но и эта нескладуха отросла от слов: "У печи будем сидеть, друг на друженьку глядеть..." Я и по сию пору, сидя у чела русской печи, полыхающей углями, пою для себя про милую, про всякую быль и небыль, и у меня легко на сердце, иной раз ору во весь голос, коли оказываюсь в лесу, мне и до сих пор не хочется никому доверять сложенную мной в годы юности песню. Посторонние люди, чего доброго, скажут: по стихосложению, мол, песня примитивна и дурак я набитый, раз такую ахинею помню и берегу в себе. Но, как говаривала моя незабвенная бабушка Катерина Петровна, "всякому своя сопля слаще".
Первое время после гибели мамы пошел я нарасхват по родне. Время пристало голодное, но родичи жалели и кормили меня сытней даже, чем своих детей. Конечно, никак мне было не миновать бездетных супругов Зыряновых, работавших в ту пору в доме отдыха под Гремячей горой, и на другой год после гибели мамы, по весне, бабушка снарядила меня к ним.
Я и прежде бывал на дачах, да мимоходом все, мимоездом. А тут осел в красивом праздном месте, боязливо и стеснительно привыкая к городской публике, гуляющей отпуск в доме отдыха "Енисей" и его окрестностях, сплошь застроенных уединенными дачами и детскими учреждениями.
Дядя Миша Зырянов плотничал и столярничал при доме отдыха, который располагался в домах и домишках, отобранных у богатеев и эксплуататоров трудового народа. Еще возводился длиннющий двухэтажный барак, важно именуемый корпусом, чтоб кучей в него свалить отдыхающих -- тогда все они будут на глазах, одна у них будет столовая, красный уголок, библиотека, бильярд, и народ будет уже не просто зря переводить в одиночку отпуск, а охвачен будет культурно- массовым отдыхом, впоследствии мудро названным оздоровительно-восстановительным мероприятием.
Зыряновы жили в старинном деревянном флигельке, изнутри оклеенном обоями и в три цвета крашенном снаружи. Ко флигельку примыкала верандочка с сенями, и ту верандочку дядя Миша приспособил под мастерскую: соорудил вдоль стены верстак, поставил шкафчик с инструментами и тумбочку, в которой хранились точильные бруски, гвозди в нарядных коробках, столярный клей в облепленных мухами баночках, заклепки, шурупы, шарниры, старые замочки, дверные крючки, скобы и прочий железный и медный хлам, казавшийся мне таким бесценным имуществом, что и дотронуться до него было боязно. А инструменты! Фуганки, рубанки, стамески, маленькие топорики и большой топор с топорищем, напоминающим сытую, гладкую, своенравно выгнутую шею жеребенка! -- на все на это можно было часами смотреть, тихо дыша. А тут еще стружки кругом, пахучие, шелестящие, живые. Они цеплялись за обувь, за гачи штанов, балуясь, бежали следом, шурша и потрескивая. Их можно было навивать на руку, прижимать к щекам, к носу, их можно было нюхать и даже хотелось пожевать. Я и жевал, и серу колупал с лиственничных горбылей. Под верстаком скапливались опилки, обрезки, палочки и стружки таких разнообразных фасонов, такой сказочной формы, что, убирая отходы в корзину, чтобы унести их в печь, я надолго затихал под верстаком, угадывая, на что все это похоже, уносился, пышно говоря, мыслями вдаль. Не дождавшись топлива, тетя Маня всовывала голову в дверь мастерской:
-- Ты где-ка там? ЧЕ дрова не несешь?
Дядя Миша прирабатывал столярным ремеслом: делал рамки, полки, тумбочки, табуретки; иногда он давал мне старый, с облезлым лаком на колодке рубанок, клал бросовую доску на верстак и пробовал учить "рукомеслу". Я суетливо тыкал рубанком в доску, думая, как сейчас завьется и потечет в щель рубанка радостная, шелковистая стружка, похожая на косу одной девочки, о которой я знаю, да никому не скажу! Но вместо стружки ножичек рубанка отковыривал щепки, а там щель и вовсе забивало, инструмент начинал ходить по доске вхолостую, как по стеклу. Дядя Миша колотил по торцу рубанка молотком, вынимал клин, ножичек, продувал отверстие, снова собирал инструмент и, показывая, как надо им орудовать, гнал из доски сперва короткую, серую от пыли стружку, но скоро узкий рот рубанка начинал швыркать, словно схлебывал с блюдца горячий чай, затем, сыто, играючи, без натуги пластал дерево, с веселым озорством выбрасывая колечки на стол и на пол. Прыгая, балуясь, как бы заигрывая с дядей Мишей, стружки солнечными зайчиками заскакивали на него, сережками висли на усах, на ушах и даже на дужки очков цеплялись. А мне доска казалась негодной в дело, бросовой, нарочно, для конфузии моей уделенной.
-- Ну, понял теперь, как надо?
-- По-о-нял! -- бодрился я и со всем старанием и силой ковырял доску рубанком, уродовал, мял дерево. На носу и под рубахой у меня делалось мокро от пота.
Глядя на мои трудовые натуги, дядя Миша сокрушенно качал головой:
-- Похору-ука-ай! Токо песенки петь да брехать...
Мастерового человека, тем более столяра, из меня не получится, заключал дядя Миша.
-- И вопще... -- крутил он растопыренными пальцами возле уха, за которое был засунут огрызок карандаша.
Ну что ж! Не всем столярами и плотниками быть, хотя ремесло, конечно, дело денежное и надежное. Я играл на спортплощадке в городки крашеными битами, качался на качелях, бросал крашеные кольца на какие-то тоже пестро крашенные штыри, пробовал крутиться на турнике, как один молодой мускулистый парень в голубой майке, но так хрястнулся оземь, что меня водой отпаивали, после чего от "активного отдыха" меня отворотило, и я стал "гулять" -- так называлось здесь бесполезное времяпрепровождение. У нас в Овсянке слово "гулять" имело совсем другой, глубокий и далеко идущий смысл: гулять -- это значит вино пить, песни петь, плясать, морды бить и вообще вольничать и веселиться. "Кака это гулянка, -- говорили гробовозы, -- даже драки не было!" Стало быть, я "гулял" -- слонялся по лесу, меж дач и заборов, сидел на берегу Енисея, смотрел, слушал, черпал новую городскую культуру, запоминая незнакомые слова, песни и всякую похабщину, которой богата оказалась дачная страна.
Тетя Маня сшила мне новую рубаху с отложным воротником и трусики из черного сатина. Я никогда не носил трусики и первое время стеснялся в них появляться на люди. Но по берегу Енисея много ходило парней в трусах и даже без рубах, женщины совсем мало загороженные ходили. И я осмелел, "Будь на солнце больше -- это полезно", -- наставляла меня тетя Маня, и я жарился на не знойном, но уже припекающем солнце.
Помаленьку проходила моя пугливость от похорон, я перестал вскакивать и кричать ночами, налаживался аппетит и сон.
Однажды я уснул под талинами, в тенечке и проснулся оттого, что по другую сторону кустов кто-то возился, пыхтел и дрожащим голосом клялся: "Всю жизнь... любить всю жизнь... Законно..." -- "ЧЕ врать-то? Будет врать-то! -- дала свой голос в ответ женщина. -- Кака любовь в доме отдыха? Счас, сей миг вознагради роковой страстью!.. Воз-наг-ра-ди... -- И догорающий шепот: -- Воз-наг-ра-ди..."
Мне сделалось так жутко, что я змеем по камешнику пополз от кустов, спрятался за домотдыховские дощатые лодки и, отдышавшись в укрытии, хватил во все лопатки домой.
-- Ты где был-то? Кто за тобой гнался? -- подозрительно посмотрела на меня тетя Маня.
-- Китайцы! -- соврал я.
-- Да зачем ты имя сдался? У них своих голопузых китаят полны избенки...
Не сразу, не вдруг, но я устал от праздной дачной жизни, начал прятаться по углам и хныкать... Как подсохло в лесу, зацвело и зазеленело вокруг -- музыка заиграла, грянул оркестр в сосновом бору, запели трубы аж до самых гор. Сердчишко мое сжалось, и, чего-то страшась, обмирая заранее, я прокрался к танцплощадке, загороженной ромбическими решетками, крашенными в те же три цвета -- красный, зеленый и желтый, -- что и флигель Зыряновых. Совсем рядом на деревянном круге танцплощадки, словно в завороженном сне, кружились парочки -- он и она. И хотя были они рядом, рукой можно достать, и музыка играла что-то вроде бы слышанное, кружение за нарядной решеткой, раскачивание двух друг к другу приникших существ, шарканье ног, завихрение юбок -- во всем этом было что-то стыдно-притягательное. Почти все ребятишки с окрестных дач стекались к танцплощадке, с приглушенным дыханием следили за тем, что происходило на танцевальном круге. Но даже самые смелые боялись приблизиться к воротам площадки, смотрели опасливо из-за дерев. Не сдержав искушения, иные отчаюги подкрадывались к решеткам, приникали на минуту к дыркам и тут же опрометью бросались в лес.
Лишь веселый фокстрот и все, что пободрей и пошаловливей, сближало нас с теми, что были на танцплощадке. Пугающе огромные блескучие трубы оркестрантов сверкали в глуби танцевального сооружения. В затени, там, в недосягаемости, вроде как бы парящие в облаке звуков музыканты, лиц которых не видно из-за поставленных на распорки картонок, были и вовсе уж таинственными, пугающе прекрасными, неземными существами. Исторгающие из труб звуки, казались они нам всевластными волшебниками, делающими с людьми все, что им только захочется.
Чем более сгущался вечер, чем плотнее смыкался лес и далее отступали горы, теряющие свои очертания и как бы воедино смыкающиеся своими горбами и вершинами, тем протяжней, жалобней становилась музыка, сильнее стискивало от нее дыхание и делалось совсем уж жалко все и всех. И когда первый раз я увидел, как вспыхнули огни и танцплощадку накрест захлестнуло разноцветными игрушечными лампочками, сближения со всем этим звучащим, вертящимся, светящимся чудом не произошло. Меня сотрясло и тут же пронзило чувство усталого изнеможения от недосягаемости и беззащитности перед властью красоты. Поздним вечером, почти ночной порой, начали угасать разноцветные гирлянды, и когда при свете тусклых, почти слепых после яркого, игривого свечения фонарей лампочек глухо, устало, выдохнули трубы -- что-то про вечное наше с кем-то расставание, -- я, обливаясь слезами, побежал к флигельку, натыкаясь на деревья, запутываясь в кустах и падая. Тетя Маня вскочила с постели, на ходу надевая халат, трясла меня:
-- Ты чЕ? Ты чЕ? Кто тебя обидел?
-- Маму... Маму... -- пытался выговорить я.
Тетя Маня поняла, попоила меня водой, умыла, перекрестила и долго сидела возле моей постели молча и неподвижно.
Назавтра она наказала мне, чтоб больше я к танцплощадке не ходил и допоздна не шлялся. Но вечером заполнило музыкой весь берег, поселок, леса и горы вокруг, и снова похолодало в моей груди, сжалось там сердце, снова сделалось жалко маму, бабушку с дедушкой, Васю-поляка -- всех-всех жалко. "Вот это и есть роковые страсти", -- решил я и подумал, что надо подаваться домой, к бабушке и дедушке, -- тут пропадешь.
Зырянов хотел отстегать меня ремнем, но тетя Маня не дала, стращая мужа, что заест их обоих дорогая мама, изгрызет до костей -- любимого внука лупцевать она может доверить только сама себе.
Тетя Маня хоть и ругалась, говорила, что я и на самом деле порченый, но бабушку с проходящими по дачам овсянскими заказала.
Бабушка не заставила себя долго ждать. Явилась она рано поутру, молча перекрестилась на единственную иконку, тускло мерцающую окладом в углу, и сказала, что так она и знала...
-- Чего знала-то? Чего знала? -- взъелась тетя Маня.
-- А что заморите ребенка.
-- Х-хосподи! Изварлыжили, избаловали его!.. Не ребенок, а партизан Шшетинкин. Ничего. Поживет. Погостит. К порядку хоть какому-то приучится...
Бабушка ничего не слышала, ничему не внимала.
-- Виденье вчерась было, -- отрешенным голосом заявила наконец. -- Голубка клювиком в стеклышко тюк-тюк да крылушком эдак вот махат-махат, страдалица... Токо что словам не говорит горьку весточку... "Пора мне собираться, -- говорю я самому. -- С Витькой с нашим, парень, чЕ-то неладно: либо хворат, либо те его голодом заморили..." -- Тут бабушка еще раз помолилась на икону с книжку величиной, попутно сказав: -- И на Бога-то имя тратиться жалко, в грех из-за скупердяйства войдут, но копейкой не поступятся, и икону таку приобрели, что ее без очков-то и не видно в этой фатере, простым-то глазом до Бога не дойти, да навроде и пыль с иконы не стерта, не до Бога людям -- день и ночь за копейкой гоняются...
Рядом с иконой красовался безбожный плакат с валяющимся в грязи, утопающим в вине красноносым попом. Зырянов поддразнивал и злил бабушку такими вот картинками.
Почти стукнувшись лбом о порог, бабушка, с достоинством неся все тот же скорбный и постный лик, прошла немножко в глубь жилища, не раздеваясь, села на табуретку и длинно вздохнула:
-- Ох-хо-хо-о!.. Гневим Господа, гневим и не каемся. Но доберется и до нас он, доберется... погодите... Мне-то что, моя жизнь уж прожита, а вот вам...
-- Да икона-то, икона-то, -- смеялась тетя Маня. -- Ты ей благословляла нас с Миней.
-- Благословила бы я вас, -- проворчала бабушка, -- поленом. Р-ассказывайте-ка лучше, как живете? -- Бабушка вроде бы спрашивала у всего "опчества", но глядела на меня и концом платка промокала глаза, заранее проникнувшись ко мне жалостью.
-- ЧЕ рассказывать-то? ЧЕ рассказывать? Говорю, избаловали огольца, изварлыжили, вот он и кобенится.
-- Ага, мы избаловали! А вы дак пожалели, приласкали, слезоньки сиротские обсушили? -- Бабушка начинала наступать.
Оказывая помощь неутомимому бойцу в этом справедливом наступлении, я заширкал носом и думал, уж не взять ли голосом, да тетя Маня, собирая на стол, звякнула посудиной и сама перешла в ответное наступление:
-- ЧЕ у порога-то уселась? Тоже сирота несчастная! Иди вон к столу, налажено.
-- Нет уж, благодарствуем! У чужой иконы не намолишься, с чужого стола не накормишься.
-- Какой он тебе чужой?
-- А чей жа. Чей жа? -- сверкнула бабушка глазами. -- Собирайся, мнучек. Пойдем отсудова. Сиротску нашу корочку глодать... бедно, да не корено...
-- Да кто тебя корит-то? Кто?
Бабушка не стала далее слушать. Пропустила меня вперед, и я уж хотел стрельнуть с крыльца к Енисею, на тропу, как она суровым голосом приказала:
-- Поклонись людям! Скажи спасибо за хлеб-соль.
-- Спасибо, тетя Маня, за хлеб-соль, -- начал торопливо бормотать я и кланяться.
-- Нет, ты ниже кланяйся, ниже. Хлеб оговоренный чижолай, к земле гнет...
-- Вот артисты-то! Вот паясники-то! Х-хосподи! -- хлопнула себя по бедрам тетя Маня.
-- Спасибо, родна дочь, спасибо! -- дрогнула голосом бабушка. -- Вот уважила! Вот каким Божьим словом попотчевала маму родимую!.. -- И, взявши меня за руку, в другую руку узелок, громко причитая, заверяла встречный народ, что ноги ее больше не будет у злыдней и скупердяев, заморивших парнишку-сироту до того, что у него пуп к спине прирос и ноженьки его больные сызнова ослабели. Не подай ей сигнал пташка Божья да не приди она еще неделю, так пришлось бы его, болезного, рядом с родной мамонькой в земелюшку закопать -- вот какие ноне люди пошли: родну мать, племянника-сиротиночку не обогреют, а уж чтобы убогого накормить-напоить, милостыньку вынести, об том и речь нечего вести.
Я почувствовал, что скоро разжалоблюсь, забежал далеко вперед бабушки, сломил прутик и представил себя жеребчиком -- игогокая, прыгал до зарослей Собакинской речки, там, как охотничий песик, сделал стойку, насторожил ухо, выглядывая бабушку. Вот и она спустилась к речке, развязывая платок и утирая им пот со лба.
-- Голову сломя несет окаянного! -- ругалась она. -- Како тако счастье тебя дома-то ждет? Каки таки разносолы? Сами с квасу на хлеб перебиваемся...
Бабушка разобрала узелок. В нем оказались две сушки, половина калача, горстка вареных картох и белое-белое яичко. Бабушка бережно обтерла фартуком с яичка картофельные и хлебные крошки, хряпнула им по моему лбу так, что хруст раздался во всей голове и скорлупа разлетелась.
-- Ешь.
-- Напополам, баба? -- сказал я так, чтоб не понять было, предложил я ей есть яичко вместе или испросил разрешения смолотить его одному.
-- Ешь! -- решительно повторила бабушка, и я боднул ее в плечо. Она погладила меня по голове, мимоходом брюхо щекотнула, по спине рукою прошлась, выше локтя мускул потискала. -- Да навроде не заморенный. Чем кормили-то?
-- Столовским. Когда сам ходил, когда приносили в котелке и в чашке -- кашу, суп и кисель. В столовке хорошо. Колефтиф!
-- Ко-олефтиф! Казенна еда, не освященная вода... Колефтиф лба не перекрестит. Железом пишша пропахла. Днем в столовой, вечером чЕ?
Чувствуя, что бабушке хочется еще почестить Зыряновых, однако матерьялу недостает, я, отвернувшись, как бы через силу выдавил:
-- Ну, чЕ, чЕ? Молока когда принесут...
-- Казенно?
-- Како же еще?
-- Снято, конешно?
-- Не знаю.
-- Снято, снято. Вон их сколько, прихлебал-то! Всех надо сливками питать. А ишшо чЕ?
-- Когда картошек еще с хлебом.
-- И все? Ни печенюшки, ни пряника, нм сушечки?.. Дак и то посуди: у их и богачества-то -- грыжа. Одна. На двоих...
Надо бы дальше поддакивать бабушке, но я и так уж заврался, и без того неловкость -- покупала ведь тетя Маня и пряники, и сушки, даже конфет-подушечек, и даже сладость какую-то непонятную, клейкую у китайцев под Гремячей горой выменяла на столярную продукцию, рубаху и трусы вон сшила. Где же им средств набраться? Денежки тоже не с потолка сыплются.
-- Баба, что такое роковая страсть? -- круто повернул я разговор в другую сторону.
.. -- Срасть? -- переспросила бабушка. -- Это когда страшно.
-- А роковая?
-- Роковая? -- Бабушка задумалась, насупив брови. -- Не ведаю, батюшко, не знаю. Нездешне слово. Городско. Вот уж во школу пойдешь, все нонешные слова постигнешь... Постой-ка! А где ты эти слова откопал? Кто тебя научил?
-- Знаю где, да не скажу! Я еще и частушку выучил!
-- Так уж и выучил?
-- Выучил!
-- Ты тут, я погляжу, большу грамоту прошел! Ну-ка, ну-ка скажи!
-- Вот слушай: "Девочки, капут, капут! Нас по-новому дерут..."
Бабушка занесла руку для крестного знамения, но тут же сорвалась выламывать прут.
Я улепетнул за Собакинскую речку и оттуда строчил частушки одна ядреней другой. Бабушка гналась за мной с прутом: "Анчихрист!" -- кричала, но догнать меня не могла.
И так, гоняясь друг за дружкой, мы незаметно добрались до Караульной речки, за нею спустились к Караульному быку, в два голоса покричали лодку. Нам откликнулись. И пока мы сидели в заустенье, возле все еще холодом, с зимы, веющего камня, бабушка смиренно просила:
-- Ты уж, батюшко, по деревне-то не ташшы домотдыхов- скую срамотишшу, у нас ее и своей хватает. Не пой, батюшко, не пой и не рассказывай. Не будешь?
-- Не буду, баба.
-- И дедушке про Зыряновых ничего не говори... как мы перешшытались. Дело родственное. Поругаемся, помиримся... Дедушко хворай и всякое горе, всякую напраслину в себе носит. Я вот проорусь, мне и легче, а ему чижельче.
-- Ладно, не скажу.
-- Пристал?
-- Спать хочу.
-- Ну, привались ко мне, горюшко, подремли, покуль лодка придет.
Я привалился к теплому боку бабушки. Она подгребла меня рукой к себе ближе, вроде бы всего укрыла чем-то легким, мягким, и не слышал я, как несли меня в лодку и как дед принял из лодки, унес по яру домой укладывать спать. Мерещится, будто я слышал его голос:
-- Спи с Богом! Спи со Христом! -- И вроде бы совсем глухо, в бороду: -- Тут тебе способней...
Покрутив вокруг города и нашего села с плотницким топором, даже съездив к себе на родину, в Хакасию, в богатое село Таштып, и не прижившись нигде, дядя Миша с тетей Маней возвратились на Енисей и году в тридцать втором или третьем стали на бакенский пост возле манского шивера, против устья реки Маны. Сейчас по левому берегу Енисея того места достигло и даже перехлестнуло его дачное строительство. Но в ту пору на таежном мысу, сосняком темнеющем зимой и летом, серебристой искрой светился беленький щит и неподалеку от него, словно подбоченясь, стояла на яру белая бакенская будка. Одна-разъединственная живая душа на таежном берегу, она тем не менее не смотрелась сиротливо и потерянно, чем-то влекла к себе, может, и к тому, что было за нею: в густые брусничные сосняки, среди которых случались чистые и нарядные поляны с ровной, всегда зеленой травкой, по оподолью наряженные земляникой, клубникой, костяникой и прочей ягодой да кустарником акации и таволги. Выше и ниже бакенского поста, подступая к Енисею, стоят горы над водой, а то и забредают в глубокие провалы обвальными утесами и рыжими каменными стенами-отвесами. Но это возле Караульной речки внизу и от речки Минжуль вверху, меж ними, начиная от Овсянского острова, что против моей родной деревни, -- земли с буйной растительностью и разнобойным самоцветом, который и строгие, ровные сосняки порой не в силах были усмирить. Деловые, лишенные жалостливых чувств дачники, правда, усмирили здесь и горы и долы, перекопали и порубили все, что можно перекопать и изрубить, загородили плотными заборами все, что можно загородить и застроить.
Но по тем временам считалось, и не напрасно, что Зыряновым для жилья и службы досталось привольное, изобильное место. Однако участок реки был трудный, сплошь тут бакены, перевалки, и дядя Миша, страдающий грыжей, нажил бы и еще одну грыжу, обслуживая свои сигнальные точки, толкаясь к ним на шесте да гребясь лопашнами против течения, веснами здесь вовсе неодолимого, да шестом-то орудовала и на лопашнах сидела всегда тетя Маня.
Питанье у Зыряновых было хорошее: они держали корову, нетель, поросенка, кур и даже коня одно время завели. Всем хозяйством правила, содержала будку в опрятности, кормила мужа "с лопаты" -- стало быть, каждый день доставала из печи деревянной лопатой постряпушки -- неутомимая, в мать радением своим удавшаяся, тетя Маня.
Из четырех дочерей, роженных бабушкой, тетя Маня была самая приглядная, пышнотелая, белолицая, с реденькими конопушками на нежнокожем и даже чуть барственном лице. Волосы ее, всегда коротко стриженные, были тепло-рыжего цвета, что у молодой белочки, глаза серые, впроголубь. Нрава она было не тихого, но покладистого, ко мне и ко всем нашим ласкова. И не жадна. Это скупердяй Зырянов постепенно заломал ее характер, научил копить деньгу и добро, не особо привечать нашу большую, в ту пору приветную друг к дружке родню.
Деньгу можно было нажить только неустанным трудом да торговлишкой. И сколь я помню тетю Маню, всегда она с большущим мешком за плечами тащилась в город -- летом с огородиной, рыбой, ягодами, грибами, зимой с кружками мороженого молока, со стягном мяса, пластушиной сала, со сметаной, творогом в туесках. Попутные подводы и лодки попадались не всегда, и, возвращаясь из города, тетя Маня частенько ночевала у отца с матерью в Овсянке. Дотащиться до Усть-Маны и переплыть реку у нее уже не хватало сил.
Бабушка от кого-то узнавала, может, чувствовала, что вот-вот явится тетя Маня, караулила ее у ворот или, что-то делая в избе, липла к окну; завидев дочь в переулке с мешком за плечами, в город и из города полнущим -- все нужно в хозяйстве, начиная со спичек и кончая граблями, лопатами, сахаром, солью, -- всплескивала руками.
-- Тащится ведь! Тащится святая душа на костылях! -- Бабушка бросалась из избы встречать гостью, возле ворот стягивала с нее мешок с прилипшими к одежде, впившимися в плечи лямками. -- Угро-обишься ты, угробишься, дочь моя дорогая! ЧЕ, вам больше всех надо? ЧЕ это вы все хватаете, хапаете?
-- Ой, мама, уймись, пе до тебя.
Тетя Маня стаскивала с головы потемнелую с испода беличью шапку-ушанку, которую надевала в большие морозы, развязывала пуховую шаль, накрест повязанную на груди, и плюхалась на скамью. Привалившись спиной, словно вросши в простенок, сидела гостья, прикрыв глаза, хватая ртом воздух. Красивые мягкие волосы ее были спутаны, лежалы, мокро липли к ушам, к шее. Тем временем бабушка тащила из знаменитого сундука своего сухое: кофту, шаль, что-нибудь исподнее -- и, конечно, при этом обличала Зырянова, вспоминала, кто и сколько сватал тетю Маню. Выходило, что сватали ее наперебой, и не только наши, деревенские, но и верховские, заезжие из Даурска, Ошарова, Сисима и аж из Минусинска. А сколько раз в кошеве приезжал из города сам Волков! Фотограф! Приезжал честь по чести, с колокольцами, со сватами, с дружками, с вином сладким и с речами ладными, с присказками складными, а она, раскрасавица наша, чЕ? Да ничЕ! Даже на письмо его не ответила. А уж письмо-то было, письмо-то! Как в старинной книжке писанное -- сказывалось все в нем, будто в песне, любоф, любоф да еще эта, как ее, холера-то? Чувства. За божницей долго письмо хранилось, и как навертывался грамотный человек, она просила его читать. И наревется, бывало, слушая то письмо, да эти враженята, внученьки-то дорогие, добрались до письма, изрезали, видать, ножницами, либо сам искурил. ЧЕ ему чувства? Ему токо бы табак жечь да бока пролеживать. Ей, раскрасавице нашей, что тяте родимому, -- тоже все чувства нипочем. Она с таштыпским вертухаем криушает по свету, он столярным ящичком побрякивает, она волохает что конь, а все ни дому, ни причалу, в казенной будке живут -- это при столяре-плотнике! Тьфу на вас, на беспутных летунов! И ведь не дура девка была, но как-то вот опутал таштыпский ушкуйник ее, улестил. Не иначе слово знат. Зна-ат! Оне, азияты, все такие! Оплетут, ошопчут... Верховские обозники сказывали: захотят, супостаты, свадьбу спортить -- выдернут у жеребца из хвоста три волоса, побормочут на их, поплюют, на три стороны бросят -- и все! Кони ни с местаПляшут, маются, хотят тронуться, но в какую сторону -- не знают. У-ух, клятые!..
Так бабушка наговаривала, бранилась и в то же время переодевала тетю Маню в сухое, развешивала мокрое возле шестка, на черенки ухватов и на припечке раскидывала.
-- Какой он тебе азият? -- вяло возражала тетя Маня. -- У него и отец и мать -- русские переселенцы.
-- Русскай? -- подбоченивалась бабушка. -- Русскай? Да глаз у ево узкай! Со шшеки зайди-ка! А скупой в ково? А бессердешнай? Заездил тебя! Заездил...
-- Ой, мама! Да ну тебя! Я уж и со шшеки и с заду заходила -- везде красавец. Принеси-ка лучше мешок. Я Витьке гостинец достану.
Бабушка поднимала мешок и еще раз ужасалась:
-- Коню только и по силам котомка! Да и то -- Ястреб после того, как его в колхозе ухайдакали, на колени сядет под эдакой ношей... А гостинец, матушка ты моя, дорогая тетушка, и погодила бы вручать. Уж больно зубаст твой племянничек и неслух. Чуть чего -- в топоры с бабушкойА варначишша! А посказитель! Врать начнет -- не переслушаешь! В лес на полдни сходит -- неделю врет. Уцепится за юбку -- и, хочешь не хочешь, слушай его, иначе рассердится. А в сердцах он -- дедушка родимай! Де-э-эдушко! Де-э-эдушко! Глазом влепит -- что камнем придавит...
Бабушка где с хохотом, где со слезами и возмущением повествовала гостье о моих похождениях и проделках, не прекращая при этом своих дел: собирала на стол, поругивала самовар, деда -- за худую лучину, за угарный уголь и вообще за все прорухи, попутно сообщая деревенские новости и всякого рода события, в первую голову касающиеся дел в колхозе имени товарища Щетинкина. И снова про меня -- неисчерпаемая тема!
-- А то петь возьмется! Ухо у него завсегда заустоурено! Он у вас когда в доме отдыха был, всего назапоминал, и срамотишшы и переживательного... Я так вот за голову схвачусь и тоже реченькой ульюсь...
-- Что тятю не порешила?!
-- Не смейся, голубушка, не смейся! Друга на моем месте, может, и не снесла бы такова чижолова человека, может, и отчаялась бы да с утесу вниз головой, чтоб уж разом отмучиться. Но ты послушай, чЕ дальше-то, послушай! Аспид-то этот, кровопиец-то, как разжалобит меня, тут же в насмешки загорланит: "Девочки-беляночки, где-ка ваши ямочки?" Я ему допрос: "Ты про каки таки ямочки?" А он мне: "Сама же говорила: "Каку ямочку дедушко выкопал в тенечке, каку ямочку! Молоко на воле не скисает!.." Ты понимаешь, какой он политикой овладелЯ ему про одну ямочку спрос веду, oн мне ответ совсем про другу. Чисто вьюн вывернется! Да еще и осердится: "А все те неладно! Дед молчит -- неладно. Я пою -- неладно! Как дальше жить?.."
Тетя Маня, чуть отдохнувшая, с лицом, пылающим от нажженности на морозе, улыбалась, слушая бабушку.
-- Иди, иди сюда, -- манила она меня и, когда я приближался, накоротке прижимала к себе, махала в сторону бабушки рукой -- пущай, мол, шумит, дело привычное, -- высыпала мне в ладошку горстку конфеточек -- разноцветных горошков или белый мятный пряник давала. -- Дедушка-то где? -- спрашивала. -- Вот, отдашь ему махорки пачку да бумажки курительной...
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Заберега
|
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
