Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Абрамов Ф.А. / Братья и сестры
Братья и сестры [9/15]
Николаша с полным пренебрежением к дождю, который давно уже потерял свою первоначальную ярость, шел неторопливо, - прямо напоказ, - голова склонена набок, мокрые хромовые сапоги блестят за версту, а из-под короткого пиджака, небрежно накинутого на тощие плечи, щегольски выпущена длинная белая рубаха, пестро расшитая по подолу. Он, конечно, знал, что на него смотрят, и старался, что называется, не ударить лицом в грязь.
- Женишок! Приворачивай на перепутье! - дружно, на разные голоса закричали женки.
Николаша развел руками, показал на кожаную сумку: некогда, мол, по машинной части спешу, но когда женки снова закричали, снизошел - повернул к зароду.
Дарья, едва он приблизился, скаля белые зубы, выпалила:
- Про тебя, Миколай, говорим. Дивимся, как ты эдаку девку улестил.
Николаша, пытаясь скрыть довольную улыбку, тоном опытного человека ответил:
- Любовь - дело известное...
- Верно, верно, Колька, - подмигнула ему Варвара, - любовь не картошка.
- А у тебя, Миколай, губа не дура: знаешь, чье поле топтать. Небось на наш картофельник не позарился, на служащую потянуло.
- Да и он не у пня стоит - мастеровой. Видишь, сумочку какую завел.
- Портфель это, глупая, - не знаешь.
Николаша стоял, переминаясь с ноги на ногу, повертывал то туда, то сюда мокрою, в жидких косицах голову и был рад-радешенек. Он все принимал за чистую монету.
- Свадьбу играть будете але как? - допытывались женки.
- Свадьбу? Они свадьбу-то который месяц играют. Верно, Миколай?
- Ну народ, попадешь на ваши зубы... - покрутил головой Николаша, сдерживая довольную улыбку, и хотя он мог бы пробыть на таких зубах сколько угодно, он все же решил не терять своего достоинства; перекинул на другое плечо сумку с брякнувшим инструментом и, выпрямившись, зашагал по назначению.
Женки, провожая его глазами, снова принялись перемывать косточки.
- Выбрала Олена муженька. А нос-то задирала, форсу то сколько было...
- А чего? За эдаким еще лучше. Под башмаком держать будет.
- Да ведь он супротив ее...
- Ничего, - трезво рассудила тощая чернявая бабенка, - пойдут робятища - соки-то повысосут. Я, бывало, в кожу не помещалась, а сейчас, вишь, шкилет один.
- И что это за наказанье такое нашему брату? - разжалобилась ее соседка. - В муках рожаешь, день и ночь трясешься над ними, а вырастишь - сердцем изойдешь. А на войну угонят - о, горюшко! Как подумаешь иной раз - зверю последнему позавидуешь.
- Не ты первая позавидовала, - живо перебила ее моложавая Дарья. - Слыхала, как бабы справедливости искали? - Она насмешливо, но с опаской покосила глаз на Марфу.
- Ну? - заерзала Варвара.
- Как же! - усмехнулась Дарья. - Было делов. По всей земле взбунтовались: "Рожать не будем! За что такую несправедливость терпим?" Ну а кому пожалуешься? Разве что богу. А пойди попробуй доберись до него. Сидит за облаками - молитвы-то наши не больно доходят. Думали, думали - надумали: вышку строить надо. Высоченная вышка получилась, в самое небо упирается. Долго ли такой оравой. Ну а кто полезет? Все гамузом? Какая же вышка выдержит? Спорили, ругались - выбрали председателем Дуньку. Отчаянная была бабенка, такая же, как ты, Варка. Полезла наша Авдотьюшка, добралась до самого господа бога...
- Василиса! - закричала Варвара, приподнимаясь. - Иди скорее: о божественном зачали...
Чернявая женчонка, еще недавно жаловавшаяся на бабью участь, улыбаясь ткнула Варвару в бок. Остальные зашикали:
- Уже ты, бес, не перебивай!
- Ну, дак добралась, говорю, Дунька до самого бога. - Дарья опять повела насмешливым глазом в сторону Марфы. - Тот обрадовался: первый живой человек на небе, - не знает, чем и угощать - райские яблочки, яства всякие... О земле начал выспрашивать. А Дунька, злющая-презлющая, отдышаться не может. Нет, думает, ты мне зубы-то не заговаривай, не за тем на такую высь подымалась, да прямо к делу: "Что же ты, говорит, господи, такую несправедливость развел? Как зверей - дак холишь, от всякого воспитанья детей освободил, а на нас эко взвалил - света божьего не видим". А бог-то - на то он и бог - знал, к чему клонит Дунька. "Дак ведь, голубушка, говорит, звери-то знаешь как... раз в году нюхаются. А вы на дню, бесстыдницы, сколько раз грешите. Ну-ко, говорит, вспомни про себя". Дуньке и крыть нечем. "Хочешь, говорит, сделаю, как у зверей? Заведу меж вас такие порядки. Это в моей власти". У Дуньки голова кругом. "Уже, говорит, господи, подожди - я с бабами посоветуюсь..." Ну, нагнулась к дыре, через которую влезла. "Бабы, кричит, слыхали, что бог-то предлагает? Соглашаться ли?" А те в один голос: "Дунька, не соглашайся! Условия неподходящи..."
Последние слова Дарьи потонули в хохоте. Из-под ближайших копен приподнялись любопытные головы.
Марфа сурово на всех посмотрела.
- Взбесились, кобылы! У тебя язык поворачивается, - накинулась она на Дарью, - в бабки годишься!..
Дождь меж тем перестал, опять стало припекать. Степан Андреянович уже снова суетился возле своего стога.
Через некоторое время, когда женки немного успокоились, Варвара с пресерьезным видом заметила:
- А ведь она, бабы, права...
- То-то! Я всегда права! - уверенно сказала Марфа.
Варвара с лукавым смирением опустила голову:
- Я говорю, Дунька-то, председательница, права...
- Охо-хо-хо-о-о!.. - опять впокатушку покатились женки.
Марфа, гневная, распаленная, схватила длинную хворостину:
- Сдурели! Хоть бы ее-то постыдились... - По лугу, ярко освещенному солнцем, бежала к ним Настя.
И женщины, завидев ее, разом смолкли. Даже Варвара и та постаралась принять благопристойный вид, начала закручивать волосы.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Вечером после работы Степан Андреянович отвел Настю в сторону:
- Ты бы, Настасья, присматривала за своими, а то срам...
Настя удивленно вскинула на него свои ясные, открытые глаза.
- Как же! Давеча кричу Олене-счетоводше - на траву матаефскую залезла: таскай, говорю, для своей коровы из навин. А она; "Я дехретная, мне по закону поблизости положено".
- Декретная? Какая декретная?
- Ну... с Миколашкой, говорят, спуталась.
Настя, не разбирая дороги, напрямик зашагала к деревне. Она шла быстро, почти бежала. Густая, уже мокрая от росы трава хлестала ее по коленям. Лицо у нее пылало, как от пощечины. Срамота какая!
Олена была дома одна, мыла пол.
- А, подруженька старая пришла...
Она разогнулась, отбросила в сторону мокрый вехоть и, тяжело дыша, стала вытирать рукавом потное лицо.
Глаза Насти уперлись во вздувшийся живот, выпиравший из-под загнутого, замоченного водой подола.
- Ты это... как ты докатилась? - со злостью и омерзением выкрикнула она.
Олена нахмурилась, облизала свои полные, сочные губы. В зеленых глазах ее заиграла нехорошая усмешка.
- Брюхо-то? - и, явно наслаждаясь смущением Насти, пояснила: - Как брюхо получается, не знаешь? С мужиком спала!
Настя готова была провалиться сквозь землю. Но она взяла себя в руки, холодно посмотрела Олене в лицо:
- А как же он?
Полные, налитые плечи Олены дрогнули, но она опять усмехнулась:
- Это Петька-то? Выходит, побоку...
- Побоку? Это Петра-то побоку? Да как ты... Он за тебя... за такую, кровь проливает, а ты... Комсомолка!
- А что комсомолка? - тем же вызывающим тоном, вскинув руки на бедра, продолжала Олена. - Комсомолке с мужиком спать заказано? Где это такой закон писан? А ты подумала, сколько мне? То-то и оно... Двадцать пять годочков стукнуло. А война - когда она кончится? Да и вернется ли? А вернется, думаешь, так вот и кинется - помоложе не найти? Нет, голубушка, что-то я охотников до старых грибов не видала. Всякий норовит молоденький сорвать. А девка в тридцать лет мухомора хуже. Это такой, как Дунярка, ждать - ей не к спеху, а мне уж поздновато...
- Да ведь ты, бесстыжая, слово давала?
- Ну и что, что давала. Давала, а теперь, выходит, взяла. Это ты втемяшила себе в голову неизвестно кого... На груди картиночку носишь.
- Ну знаешь!.. Да я бы с таким, как... - Настя хотела назвать Николашку, но вместо этого топнула ногой, - ни в жизнь! Никогда!
- Скажи, какая королевна!.. Чем журавль в небе... слыхала? А это еще слыхала: хоть из глинки, да мужчинка? А чем он не парень?
Настя уже хваталась рукой за скобу двери, думая только о том, чтобы поскорее выбраться на воздух, как вдруг Олена тяжело упала на колени, разразилась рыданиями:
- Ох, что я наделала, что я наделала...
Это было так неожиданно, что Настя, наверно с минуту не двигаясь, смотрела на ее грузное, вздрагивающее от рыданий тело, на ее белые, забрызганные грязной водой ноги и вдруг все поняла и кинулась к Олене.
- Ох, не утешай... Не терзай ты меня, Настя... Уйди ты от меня, бога ради!
Олена подняла к ней мокрое, опухшее лицо и, захлебываясь слезами, заговорила:
- Вчера письмо прислал... "Жди, Оленушка, береги нашу любовь..." А того не знает, что я брюхатая... Гадина! Сука! - закричала она вне себя. - Утоплюсь, петлю надену!
И Настя, с трудом узнавая себя, примирительно сказала:
- Чего уж теперь... О ребенке думать надо...
- И на кого променяла? - голосила Олена. - Ох, что я наделала, что я наделала!
- Да будет тебе! - прикрикнула Настя. Она не могла видеть чужой беды и, против своей совести, стала утешать. - Николаша - он добрый, мастеровой...
Олена покачала головой:
- Не говори ты, Настенька. Сама вижу - не слепая. Бывало, пуще всех насмехалась... А тут... Ну, как ум отшибло. Сама в кузницу бегала. Испугалась - думаю, в девках останусь... Да хоть бы всю жизнь в девках!..
Олена обхватила Настины ноги и, давясь слезами, с глухим стоном зашептала:
- Научи ты, Настенька .. Что мне делать? Что делать с собой?..
Скрипнули ворота. В сенях раздались шаги.
Настя, подхватив Олену под мышки, помогла ей подняться на ноги.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Все случилось нежданно-негаданно. Вчера ее приняли в сельсовете, а сегодня на вечер вызвали в райком. Думано ли, гадано когда было, что она в партию поступать будет? Да если бы ей еще неделю назад сказали, она бы того сумасшедшим назвала. А сейчас вот едет... Ну какая она партийная, ежели начистоту говорить? Три зимы в школу ходила, разве это грамота? В артель, бывало, и то сбивают людей одинаковых, а тут - партия! Слово-то какое! Ох, что бы ей сказала покойница мать? А у женок-то разговору будет... Да и верно: жила-жила баба да вдруг на старости лет рехнулась...
Бледная, растерянная, она сидела, покачиваясь на телеге, и незаметно для себя выехала из леса на Марьины луга. Налетевшим ветром едва не сдуло с головы платок. Поправляя его, натянула вожжи, обвела глазами луга.
Ширь-то, ширь-то какая! На целые версты переливается пестрая трава, березы полощутся на ветру; у подножия лесистой горы сереют две-три избенки - старые, замшелые, знакомые чуть ли не с самых пеленок. Боже мой, как она любила страду на этих Марьиных лугах! Краше-то праздника для нее не было. Бывало, еще девчушкой с великого поста высчитывает дни - сколько до покосов осталось. Коса висит у хлева под крышей, так она раз пять на дню выбежит посмотреть - босиком, в одном сарафанишке.
Вытянув шею, она оглядывала пожни, искала людей. Далеко у подножия горы она увидела синий дымок (там ветром не хватало), потом и белые платки разглядела.
Издали нельзя было различить отдельных людей, но ей казалось, что она угадывает и могучую, рослую Марфу Репишную, которая вот сейчас взметнула целый воз сухого сена на свои плечища, и беззаботную, развеселую Варвару Иняхину, без устали воркующую о мужиках, и худенькою, маленькую, придавленную страшным горем Анку-куколку. И ей захотелось хоть на минутку заехать к своим людям, перекинуться словечком, взглянуть на их работу.
Взбодренная лошадка потрусила мелкой рысцой, под колесами запели мостовины, внизу мелькнула Синельга, вся, как шубой, укутанная седым ивняком.
Но тут она подумала, какие расспросы начнутся у женок (куда да зачем поехала) и как бы ей пришлось краснеть, отвечая.
"Нет уж, видно, в другой раз", - вздохнула она и, когда впереди показалась развилка дорог, свернула к берегу.
В бережине затишье, покой. По левую реку кустарник, плотно отгораживающий Пинегу от луга, с пологого ската тянутся, заглядывают в глаза белоголовые ромашки куда ты, куда ты? Молчите, не тревожьте вы душу, глупые, - без вас не разберусь. Она и в самом деле с трудом понимала, что происходит с нею. Она только чувствовала, что происходит что-то огромное, небывалое и что теперь все, все будет не так, как раньше...
Шуршит трава под ногами - тихо, успокаивающе. Лошадь, обмахиваясь хвостом, на ходу хватает траву, отфыркивается, когда на губы попадает пропыленная былка. А перед глазами все плывут и плывут белоголовые ромашки, и вместе с ними медленно выплывает из памяти далекая молодость, прожитая жизнь.
Вот она видит себя молоденькой девушкой - первый раз вышла на гулянье со взрослыми девками. На ней новый сарафан, ботинки поскрипывают - тоже новые. И уж так она счастлива, так счастлива - ног под собой не чует. А тут еще - не успела оглядеться - Григорий подошел. В черной паре, при часах, волосы хмелем вьются Про него только и разговору в деревне: приехал из города, один у отца, кого-то осчастливит?
Она идет с ним под руку, не знает, как и ступить. От него духами пахнет, по спине скребут завистливые взгляды подруг, по сторонам бабы шепчутся: "Голодранке такое житье достанется..."
А он легонько пожимает ей руку - не то что деревенщина, не лапает принародно, и слова всё непривычные - голова кругом: "Вы личиком-то, Анфиса Петровна, почище городских будете..."
За один месяц она перешила все сарафаны на платья - хоть тем-то угодить милому. А потом... потом осенний вечер - и жизнь чернее омута...
У крыльца родного дома, когда она, расслабленная, разморенная, возвращалась из бани, на нее налетел пьяный Григорий, сбил с ног и уволок в сарай...
Ох, что потом она выстрадала, одному богу известно. Тошнило - не садилась за стол с матерью, пояс затягивала до боли, отраву всякую пила... А побои матери? Замертво лежала. А сколько она-то, старая, унижений приняла - на коленях ползала перед ним, ноги обнимала: прикрой грех дочери. И кто знает, чем бы все это кончилось, если бы Григория не припугнул председатель Лапушкин, - одному ему доверила свое горе старуха.
И вот стала Анфиса честной мужней женой, никто не вымазал дегтем ворот у вдовы, а счастья не было. Тяжелая, незатихающая обида камнем легла на сердце, а когда она разродилась мертвым ребенком, порвалась последняя нить, связывавшая с мужем. Потом умер свекор. Григорий запил, закрутил на стороне. По ночам, возвращаясь с гулянки и не получая ласки от жены, мял, щипал ее, бил чем попало.
Однажды она вырвалась, схватила топор: "Шаг ступишь - зарублю!"
И муж, сразу протрезвев, понял - не шутит.
А сколько раз она собиралась уходить от него, - и ушла бы, дня не жила бы, да как уйдешь, если мать-старуха каждый день упрашивала: "Не срами ты мои седые волосы. Дай умереть во спокое..."
Пятнадцать годочков умирала родная. Оглянулась Анфиса - а у ровесниц уж девки в невесты просятся. Нет, она не плакала, провожая мужа на войну.
"Коль уж ты на сердце крепка, Анфиса", - дивились бабы.
А сейчас, когда от Григория полгода нет писем, каждая лезет со своим утешением, и с каждой надо притворяться, вздыхать...
"Да неужто обо всем этом рассказывать в райкоме? - со страхом подумала Анфиса, неожиданно припомнив сказанные Лукашиным слова: "Перед партией как на духу - без утайки надо..."
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Двухэтажное деревянное здание райкома партии, построенное незадолго до войны, - самое высокое в селе.
Архитектора этого сооружения и по сей день ругают в райцентре: вид испортил. И в самом деле, райкомовское здание, явно нарушая ровную линию домов приречной стороны, слишком уж выпирает на главою улицу, так что, если бы не оградка вокруг него, каждый пеший и конный задевал бы за угол. А окна? Зачем надо было выводить фасад на шумную пыльную улицу, когда исстари принято обращать дома лицом к светлой Пинеге с зелеными берегами? Что за причуда?
Однако когда внимательно приглядишься да хорошенько подумаешь, кое-что начинаешь понимать. Местный архитектор, человек, несомненно, искушенный в политике, должно быть, рассуждал так: негоже райкому стоять спиной к жизни, и, пренебрегая с незапамятных времен установившейся планировкой, взял да и повернул его лицом на главную улицу, а для пущей наглядности особого назначения этого здания смело выдвинул его вперед из общего ряда.
И действительно, из больших, глазастых окон райкома, как с капитанского мостика, просматривался весь райцентр.
Анфиса не в первый раз поднималась на второй этаж, но раньше она как-то не замечала лестницы. А сегодня два раза останавливалась, чтобы перевести дыхание. Сверху, с дверей, на нее в упор смотрел красноармеец и, тыча пальцем ей в грудь, сурово спрашивал: "А что ты сделала для фронта?"
В приемной, встретившись со знакомой секретаршей, Анфиса почувствовала себя немного уверенней.
- Подождите минутку. Там сейчас другие вопросы, - указала секретарша на кабинет Новожилова и, подведя ее к кучке людей, расположившихся на стульях у окна, полушутя-полусерьезно сказала:
- Принимайте в компанию. Анфиса Петровна Минина.
- Слыхали, слыхали, как же - радушно заговорил, протягивая руку, чернявый старик с крепкой, прокаленной солнцем лысиной во всю голову.
Рядом с ним сидели еще три человека: смуглая, улыбающаяся молодуха, которая то ли своими насмешливыми и ласковыми глазами, то ли еще чем-то напоминала Варвару, пожилая женщина в бумазейной кофте, со строгим лицом и молоденькая, розовощекая, необыкновенно серьезная девушка с рыжей челкой на лбу.
Несколько поодаль от них, вся в черном - величественная старуха. Она сидела прямо, с неподвижным бледным лицом и такими же бледными руками, сложенными крест-накрест на коленях.
Пожав руку старику, Анфиса раскланялась с остальными, села на свободный стул рядом со стариком.
- Ну как "Новый путь"? По сводкам, шибко шагаете... - лукаво улыбнулся старик, показывая на удивленье белые целехонькие зубы.
- Овец по осени считают, - уклончиво ответила Анфиса.
- Это так...
- А как с хлебом? - деловито спросила пожилая женщина со строгим лицом.
- Неважно, а тянем...
- Раньше вы ведь исправно жили, - заметил старик.
- Жили, а теперь не знаем, как до новины дотянуть.
- Это вас Харитоша подковал, - посочувствовала молодуха с ласковыми, насмешливыми глазами. - Нам его тоже навязывали, да мы ни в какую. Нет, говорим, такой хомут из района не выписывают.
- А как Софрон Игнатьевич, все за семерых ломит? - спросил улыбаясь старик.
- Ломит. Бригадир нынче.
- Это вот да! - искренне обрадовался старик. - Маханул на старости! - И, словно извиняясь за свою неуместную восторженность, пояснил: - Дружок мой. Бывало, в лесу на пару робили. Вот уж работничек! Сказывай привет от Демьяна, беспременно сказывай. Да скажи, что Демьян Заварзин на старости в партию надумал и тебе, мол, велит не отставать.
- Так вы по тому же самому делу? - Анфисе вдруг стало легко.
- По тому самому.
- И ты, красавица?
- Смешно! - высокомерно тряхнула рыжей челкой девушка, которой, видно, уже не раз приходилось отвечать на подобные вопросы. - Как работать - про молодость не спрашивают, а тут года... В партию не за возраст принимают! - назидательно закончила она и приняла еще более серьезный вид.
"Надо бы и Насте нашей поступать", - мелькнуло в голове Анфисы.
- Ей что, она ученая, - не без зависти сказала женщина в бумазейной кофте. - Сколько зим в школу-то ходила?
- Семь.
- Вот видишь, а я и зимы не ходила. Только и знаю, что парторг рассказывал...
- А у вас и парторг есть? - спросила Анфиса.
- Как не быть. Есть.
- А я до войны и на собранье-то не бывала, - простодушно призналась молодуха и поглядела на все своими ласковыми глазами. - Муж, бывало: "Пойдем да пойдем, Катерина. Вдвоем хоть сидеть веселее". - Она вся так и просияла, когда заговорила о муже.
У Анфисы что-то вроде зависти шевельнулось в груди.
- А я ему говорю: незачем, - продолжала Катерина. - Ты штаны просиживаешь, да я начну сарафаны тереть - какое житье будет?.. А тут вот повадилась... А и с чего и началось-то? Украл у нас бригадир мешок жита. Ну пришла я на собрание, отвела душеньку. Честила на чем свет стоит. Да с тех пор - как болезнь пристала, ни одного собранья не пропускаю. А тут как-то слышу, бабы говорят: "Катерина у нас актив"... А я-то, дура, и не заметила, как активом стала.
- У меня со старухой тоже прения вышла, - заулыбался Демьян, поглаживая черную как смоль бороду. - Бедовая у меня старуха! Чего, говорит, людей-то смешишь, старый черт? Портфельщиком захотел? Аль на старости лет хвосты у кобыл крутить разучился? Конюхом я с тридцатого... - пояснил Демьян и как-то виновато улыбнулся, словно извиняясь за неприличное поведение своей жены. - Не в том, говорю, гвоздь, ученый-неученый. Я, говорю, историю-то партии, знаешь, всю пешком прошагал. А сейчас, говорю, другую тропу топтать совесть не дозволяет. Видала, говорю, что в лесу в бурю делается? Какой лес редкий - страшно взглянуть: лом один остается. А в котором дерево к дереву прижато, тому никакая буря не страшна. А что, спрошу вас, - обратился Демьян к своим товарищам, и взгляд его стал серьезен, - все красавцы в том лесу? Да нет! Иное дерево под свет попало, вымахало - куда там. А иное дерево всю жизнь в сырости, в тени, так - сук на суку, и вся цена-то ему, что на дрова. А ведь дело свое делает. Без него всему лесу беда. Вот как я понимаю!
- Все это правильно, - неожиданно заговорила старая женщина в черном. - У меня три сына на войне погибли. И все три - коммунисты. А чьим молоком вскормлены? Я хоть и не замена им, а все-таки и мои старые руки помехой не будут.
Стало тихо. Все чувствовали себя так, словно наговорили лишнего. С улицы в раскрытое настежь окно донесся захлебывающийся от радости мальчишеский голос: "Ванька! Сегодня военное кино. Пойдешь?"
Из дверей кабинета Новожилова вышла секретарша:
- Товарищ Пименова, пожалуйте. Старая женщина в черном встала и прямой, твердой походкой направилась к кабинету секретаря.
- Кто это? - шепотом спросила Анфиса у Демьяна.
- Учительница здешняя.
Вышла она минут через десять. Всем хотелось узнать, о чем там спрашивают. Но никто не решился обратиться к ней, А она все той же прямой, твердой походкой, высоко неся седую голову, прошла к выходу.
Потом вызывали остальных. Рыжая с челкой девушка не вышла, а выбежала из кабинета. Круглое, и без того румяное, лицо ее полыхало. Она прислонилась спиной к дверям кабинета, прижала руки к груди, но, встретившись глазами с Анфисой, нахмурилась, выпрямилась и важной, будто сразу повзрослевшей походкой двинулась к двери.
Анфиса еще долго слышала, как бойко выстукивали ее каблучки по лестнице, а затем по деревянной мостовой.
Ее принимали последней. В светлом, просторном кабинете секретаря, за длинным столом, покрытым красным сукном, сидело человек пять мужчин.
Новожилов, широко улыбаясь всем своим полным, нездоровым лицом, встал из-за стола и пошел ей навстречу:
- Вот еще одна именинница! Здравствуйте, здравствуйте, товарищ Минина.
Он крепко пожал ей руку своей большой мягкой рукой, усадил в кожаное кресло и, садясь за стол, сказал:
- Редкая вы у нас гостья. Иной председатель не одни сапоги в райком стопчет, а вы нет, не жалуете.
- Да и вы у нас не частый гость, - в тон, шутливо ответила Анфиса.
Члены бюро весело переглянулись:
- Ого! Сразу с критики! Знай наших!
- Еще неизвестно, кто кому прием устроит. Видал, Федулов?
Федулов, занятый просмотром бумаг, приподнял лысеющую, гладко зализанную голову, кольнул Анфису подслеповатыми глазами из-под пенсне, пожевал бескровными губами и снова с озабоченным видом уткнулся в бумаги.
Доброжелательность членов бюро ободрила Анфису.
- Так вот, товарищи, - заговорил Новожилов, - принимаем в кандидаты партии Минину Анфису Петровну. Документы в порядке. Биографию заслушаем?
Начальник милиции, тучный мужчина с остриженной ежиком седой головой, со скрипом расправляя перекрещенные желтыми ремнями плечи, добродушно сказал:
- Надо познакомиться.
"Вот оно, началось", - внутренне содрогнулась Анфиса и невольно опустила голову.
- Одну минуточку, товарищи... - Федулов встал, снял пенсне, осторожно подул на стекляшки. - У меня тут факты... Не успел вас предупредить. Судом пахнет...
- Что такое? - жестко спросил Новожилов.
Анфиса, бледная как полотно, с трудом подняла голову, растерянно посмотрела на Новожилова, на членов бюро: что он говорит, не ослышалась ли она?
Федулов не спеша протер носовым платком стекляшки и так же не спеша водрузил их на своем костлявом носу:
- Дело знакомое. Разбазаривание колхозных земель.
- Земель? Какие земли? - глухо пробормотала Анфиса.
- У товарищ Мининой, - снисходительно усмехнулся Федулов, - видно, память коротка. Позвольте напомнить? - услужливо обратился он к Новожилову.
- Говори.
Подслеповатые глазки Федулова отвердели:
- Товарищи, я располагаю проверенными данными. Товарищ Минина без ведома района - да что там района, хоть бы с правлением согласовала, - отвалила Фролову ни много ни мало тридцать пять гектаров. На-ка, дорогой соседушка, покушай. Недурной подарочек, а? За что мы критиковали Лихачева, Минина? Помнишь? За это самое, за самоуправство, за партизанщину! А ты прямехонько по его следочкам... Не годится!
Федулов откашлялся, обвел присутствующих своим строгим, взыскующим взглядом.
- Мы должны, товарищи, решительно осудить эту порочную практику разбазаривания колхозных земель. На печальном примере товарищ Мининой мы должны показать...
- Постой, постой, Федулов, - поморщился Новожилов. - Ты вот всегда взвиваешься... Было это, Минина?
- Члены бюро могут не сомневаться. Я звонил Фролову - подтвердил.
- Дай ты ей сказать! - с раздражением выкрикнул председатель райпотребсоюза. - Здесь не суд, а бюро райкома.
- Вот именно, - поддержал его начальник милиции.
- Было это, Минина? - снова спросил Новожилов.
Анфиса, оглушенная этим неожиданным страшным обвинением, сидела, не смея поднять глаз, растерянно кусая побелевшие губы. Как она тогда радовалась, бог ты мой. Думала - выкрутилась. А тут, выходит, она же еще и виновата. Ну что она такого сделала? С дальними сенокосами чистое мучение и до войны было. Разбросаны по всем речонкам и ручейкам. Из-за какого-нибудь десятка возов приходится тащиться за тридцать верст от дома. Косили до самого снега, и все равно где-нибудь да оставалось. Ну а теперь, во время войны, - хоть караул кричи. Народу нет, как тут успеть? И вот подал ей Степан Андреянович мысль: а что бы поменяться пожнями с "Красным партизаном"? Им отдать наш участок в Росохах, а они нам - свои сена на Верхней Синельге. Анфиса ухватилась за эту мысль: обоим выгодно. У "Красного партизана" основные сенокосы по Росохам, у "Нового пути" - по Синельге. К тому же и участки-то почти одинаковы. Фролов, тот обрадовался, да еще сказал: "Давно бы так, дуракам, надо, а то меряем без толку дороги". А может, и нельзя было это делать? Не по закону? - подумала вдруг Анфиса.
И когда Новожилов третий раз повторил свои вопрос, она односложно ответила:
- Было... - Потом, помедлив, добавила: - Только это не для себя... И Лукашин знает.
- При чем тут Лукашин, товарищ Минина? - болезненно скривился Федулов. - Чего же от фронтовика, да еще инвалида, требовать? Помогает, и на том спасибо.
- Ну хорошо, - твердо сказал Новожилов - С этим мы разберемся. У тебя все, Федулов?
- Нет, не все. За товарищ Мининой и другие художества водятся.
Начальник милиции недовольно крякнул.
- Тихо, товарищи, - поднял руку Новожилов. - Говори, Федулов.
- Товарищи, наша славная Коммунистическая партия и лично товарищ Сталин постоянно учат нас крепить советский тыл. В условиях военного времени этот вопрос, товарищи...
- Что ты лекцию читаешь? К делу! - оборвал начальник милиции.
- Хорошо, товарищи. Можно и к делу. Так вот у Мининой в колхозе с тылом, как говорится, не все благополучно. Для вас не секрет, товарищи, этой весной кормовая база, как говорится, оказалась не на высоте. Председателям колхоза работенки хватало. Ну а как, вы думаете, товарищ Минина данный вопрос решила? Очень даже просто! Собрала доярок, позапрягла лошадей да во главе этого доблестного отряда и давай прочесывать дворы колхозников... Я, товарищи, сам не был, но мне рассказывали, на глазок этак прикинет товарищ Минина, и все - солому, сено - под метлу... Форменный военный коммунизм!
Начальник милиции громко рассмеялся:
- Здорово, черт побери! Это мне нравится!
- А вот у колхозников, например, это не вызвало энтузиазма. В результате мы имеем сигналы. Но это еще полбеды, - Федулов поднял палец. - Тут еще, как говорится, свои люди - сочтемся. А вот что коров общественных Минина резала, мясо колхозникам раздавала... Это уже, товарищи, безобразие, а лучше сказать, преступление!
Анфиса, окончательно сбитая с толку, беспомощно развела руками:
- Да ведь коровы-то были при смерти.
- Где акты? Где документация? - повысил голос Федулов.
- Когда же с актами? Коровы подыхали... И бабы видели...
Федулов презрительно скривил свои тонкие бесцветные губы:
- Ну, знаете, полагаться на "агентство ОБС" - что одна баба сказала... Нам нужна документация, товарищ Минина, понимаете, документация, скрепленная подписью специалиста, ветфельдшера. А чем вы можете оправдать хищническое истребление пятнадцати голов скота?
- У меня вопрос к Федулову, - вмешался председатель раипотребсоюза. - А чем ты, заврайзо, помог молодому председателю?
- Вот именно! - пристукнув ладонью по кромке стола, сказал начальник милиции.
- Я, товарищи, предлагал обсудить этот вопрос на правлении колхоза, взвесить, изыскивать корма организованным путем.
Начальник милиция резко откинулся на спинку стула:
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
/ Полные произведения / Абрамов Ф.А. / Братья и сестры
|
Смотрите также по
произведению "Братья и сестры":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
