• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Бондарев Ю.В. / Тишина

Тишина [23/27]

Скачать полное произведение

    - Здравствуйте, Петр Иванович! - проговорил он. - Сколько лет, сколько зим! Не разбудил вас? Не узнали?
     - Кто? Кто?
     Быков, заметно постаревший, дрогнув опавшим, даже худым, лицом с темными одутловатостями под глазами, отшатнулся к шкафу в передней, не узнавая, стал подымать и опускать руки, выговорил наконец:
     - Костя?.. Константин?..
     - Угадали? Что ж мы торчим в прихожей, Петр Иванович? - сказал Константин наигранно-радостно. - Проводите в апартаменты, не вижу гостеприимства! А где же Серафима Игнатьевна?
     Быков, изумленно собрав бескровные губы трубочкой, попятился от шкафа в комнату, из которой розовым огнем светил висевший над столом абажур, и, не сумев выговорить ни слова, указал рукой.
     - Благодарю, - сказал Константин.
     В комнате, громоздко заставленной мебелью, кабинетными кожаными креслами, старинным зеркальным буфетом, отливающим на полочках стеклом посуды, ваз, рюмок, Константин, не сняв куртки, тотчас упал в кожаное кресло, бросил на комод шапку, выложил на плюшевую скатерть сигареты, спички, глянул на Быкова.
     - Ну вот! - произнес он. - Теперь я вижу, как вы устроились. Кажется, неплохо. Адресный стол дал точный адрес. Прекрасный тройной товарообмен. Соседи не мешают?
     - Рад я, Костя, рад... Пепельница... на буфете, Костя, - проговорил Быков и снова поднял и опустил руки. - Ах, Костя, Костя...
     - Что же вы стоите, Петр Иванович?
     В углу комнаты над диваном малиновым куполом светился торшер; на тумбочке стакан с водой, какой-то порошочек; вдавленная подушка лежала на диване, и Быков сел возле нее, подобрав ноги в тапочках, пижамные брюки натянулись на коленях; все его неузнаваемо осунувшееся лицо пыталось выразить нечто похожее на улыбку.
     - Костя... Костя... Да, Костя, вот живу здесь... Коротаем преклонные годы... Далеко от центра, от метро. Сообщение автобусом. И... и магазинов мало, - заговорил Быков слабым, растроганным голосом. - Магазинов мало... Неудобно я обменял, Константин, неудобно... Скучаю по старой квартире. А Серафима Игнатьевна гостит в Ленинграде, у дочки... Верочка замуж вышла... А я вот третий месяц как из больницы вышел, операцию перенес, Костя. Вот как получилось.
     Константин намеренно не смотрел на Быкова, смотрел на коробок, по которому чиркал спичкой с нарочитой неторопливостью; закурил, сказал:
     - А я, признаться... - Константин проследил, как дым сигареты шел к абажуру, струей толкаясь в него. - Признаться, я не думал застать вас дома, Петр Иванович.
     - То есть как? Почему же, Костя? - спросил и поперхнулся вроде Быков. - Кончаю в восемь часов. В театры, концерты не хожу. Стар. И болен я... Да и никогда не ходил. У меня семья... сам знаешь. Эх, Костя-Константин, вспоминал тебя, все время помнил я. Как же я рад, что заглянул ко мне, обрадовал старика. Вот спасибо. Лады. А то бирюками живем... знакомых никаких нет. Спасибо. А я слышу, звонок, думаю: "Ну кто бы это, ошибся кто?" Пить мне категорически нельзя, а может, ты рюмочку пропустишь? Ах, спасибо, что пришел! Жаль, Серафимы Игнатьевны нет, она тебя... вспоминала...
     Константин заинтересованно прищурился на него.
     - Признаться, я думал, Петр Иванович, - упорно договорил он, - что вы давно... - Он показал перекрещенные пальцы. - Оказывается, нет. Приятно удивлен. Просто не верится. Ну что ж, видимо, не все сразу.
     - Шутишь все? Неужто не изменился совсем? - Быков качнулся вперед, неспокойно заелозил по полу тапочками. - Ах, не изменился ты, Константин. Вроде вон седина на висках, а не изменился. Весело проживешь жизнь.
     - Не верится. Неужели это вы, Петр Иванович Быков? - проговорил Константин. - Не верится.
     Быков сидел перед ним, весь седой, отечный, моргая красноватыми припухлыми веками, и Константин видел его какое-то опавшее желтое лицо, его странно костистый покатый лоб, открытую волосатую грудь и спущенные на сливочно-белых ногах шерстяные носки, теплые тапочки - эти признаки домашности и семьи; видел ковры на стене, диван, громоздкую, не без претензии на роскошь мебель, как будто стиснувшую со всех сторон его, - и медленно повторил:
     - Неужели это вы, Петр Иванович Быков? И я у вас когда-то работал?
     - Что? - приоткрыл веки Быков и уперся растопыренными пальцами в диван. - Ты, Костя, вроде не в духе никак? Ах, шут тебя возьми, всегда ты был парень с шуточкой. Давай-ка, - он устало поднялся, старчески зашаркал тапочками, направился к буфету, - пропусти малую за здоровье да вспомним старое, мы ведь с тобой, Константин...
     Константин покусал усики.
     - Что ж, не пропустим, но - вспомним! Вот это ваш письменный стол, уважаемый Петр Иванович? Вот этот ваш? Что здесь - бумаги, деньги?
     Быков уже держал графинчик, вынутый из буфета, повернул голову, замер; дверца буфета, скрипя, закрываясь, уперлась в его плечо, собрав складкой пижаму.
     - Ты что, Константин? - спросил он и понял. - Никак за деньгами приехал? Чудак, сразу бы и сказал. Найдем. Вчера как раз получку получил. Да много ли тебе надо? Бери. Ничего, сведем концы с концами! Бери.
     С графинчиком он приблизился к широкому письменному столу, выдвинул ящик, затем отсчитал в нем несколько ассигнаций.
     - На, двести пятьдесят тут, потом отдашь, будет если... Ну садись, выпей маленькую. Где работаешь-то?
     - В уголовном розыске, - сквозь зубы сказал Константин и двинулся к столу, упрямо и зло глядя в глаза Быкова. - Меня интересуют не водка, не деньги, Петр Иванович! Меня интересуют доносы. Все копии ваших доносов! Вы меня поняли? И если вы сделаете шаг к двери... - выговорил он с угрожающим покоем в голосе. - Я не ручаюсь за себя! Руки чешутся, терпения нет! Ясно? Будете орать - придушу вот этой подушкой. Все поняли?
     Быков, болезненно выкатив белки, не закончил наливать из графинчика, синие губы собрались трубочкой, пробормотал:
     - Ты - как?.. Как?..
     Он стукнул графинчиком о стол около недолитой рюмки; щеки его стали пепельно-серыми, кожа натянулась на скулах.
     - Эх ты, Константна, Константин!.. За кого ж принимаешь меня?.. О чем говоришь? Неужели серьезно ты?
     - Благодетель вы мой, запомните - я вас не идеализирую! - Константин, все покусывая усики, твердо глядел сверху вниз в лицо Быкова. - Ну, я жду основное: копии доносов. Первый - на Николая Григорьевича Вохминцева. Второй - на меня. Хочу познакомиться с содержанием - и только. Вы меня поняли?
     Стало тихо. Было слышно, как жужжал электрический счетчик на кухне.
     Быков отрывисто и горько засмеялся.
     - Эх ты, герой, ерой. - Он задергал головой; капельки влаги выступили на покрасневших веках. - Я к тебе как к человеку, Константин, а ты - эх! Герой, а у ероя еморрой! Налетчик! Ты знаешь, что за это тебе будет?.. Знаешь, что бывает по закону за насилие? За решетку посадят! Жизнь на карту ставишь?
     - Да, Петр Иванович! Пока вы строчите доносики - ставлю. Пока.
     - Значит, что ж - убить меня, Константин, хочешь?
     - Может быть. Где копни доносов?
     - Какие доносы? Обезумел? - вскричал Быков. - С Канатчиковой сбежал?
     - Вот что, Петр Иванович, - сказал Константин. - Вы сейчас сделаете то, что я вам скажу, иначе... Когда у вас была очная ставка с Николаем Григорьевичем? В сорок девятом году? В этом же году вы настрочили доносик на меня после истории с бостоном? Ну? Так? Иди иначе?
     - Врешь!
     - Садитесь к столу! - Константин резко пододвинул бумагу на середину стола. - А ну, берите ручку, пишите! Вы напишете то, что я вам скажу.
     - Что-о?
     - Вы напишете то, что я вам продиктую! И это будет правдой.
     - Да ты что - с Канатчиковой сбежал? - выговорил Быков и отступил к дивану, широкие рукава пижамы болтались на запястье. - Чего я должен писать? С какой стати? Чего выдумал?..
     - Вы это сделаете! - оборвал Константин. - Сейчас сделаете! Садитесь к столу! Что смотрите?
     Константин с силой подтолкнул Быкова к столу, чувствуя рукой его дряблое, незащищающееся тело, но то, что он делал в этой комнате, пахнущей сладковатым лаком старой мебели, и то, что говорил, - все как будто делал и говорил не он, не Константин, а кто-то другой, незнакомый ему. И вдруг на секунду ему показалось - все, что делал он, слышал и видел сейчас, происходило как будто бы и существовало в отдалении: и странно малиновый купол торшера, и стол, и деньги на столе, и звук своего голоса, и ватный, ныряющий голос Быкова, и движения собственных рук, ощутивших дряблое тело. Где-то в неощутимом мире жили, работали, целовались, ждали, плакали, любили, гасили и зажигали свет в комнатах люди, где-то медленно шел снег, горели фонари и по-вечернему светились витрины магазинов, но ничего этого точно и осмысленно не существовало сейчас, словно земля, предметы ее потеряли свою реальную и необходимую сущность; и то, что он делал, не было жизнью, а было чем-то серым, отвратительным, водянистым, зажатым здесь, в этой комнате, как в целлофановом сосуде.
     - Костя!.. Что же ты делаешь?
     "Действительно, что я делаю с ним? - подумал Константин. - Так не должно быть. Я делаю противоестественное... Если все это можно делать, тогда страшно жить!"
     Он посмотрел на Быкова.
     Быков стоял перед столом в расстегнутой пижаме, пальцы корябали желтую грудь, покрытую седым волосом, зрачки застыли на руках Константина.
     - Костенька, это что же, а? Зачем? По какому праву?
     "А ему было страшно, когда писал доносы? - подумал почему-то Константин. - Мучила его совесть?"
     - А по какому праву... - произнес Константин, и тут ему не хватило воздуха, - по какому праву вы, черт вас возьми, писали доносы, клеветали - по какому? Если у вас было право, оно есть и у меня! А ну садитесь и пишите: заявление в МГБ от Быкова Петра Ивановича. Что стоите? Поняли?
     - Что ты говоришь? Костя! - крикнул Быков и заморгал одутловатыми веками. - Какое заявление?
     - Все вспомните. И о доносе. И об очной ставке двадцать девятого января, где вы... вели себя как последняя б...! Двадцать девятого января! Вот это и напишите, что оклеветали невинного человека, честного коммуниста! Напоминаю: двадцать девятого января была очная ставка!
     Константин сдавил локоть Быкова, подвел его к столу, и Быков, выставив короткие руки, словно бы слабо защищаясь, внезапно обессиленно повалился на стул и, сгорбясь, задергался, заплакал и засмеялся, выговаривая сдавленным шепотом:
     - Что ж ты делаешь? Ты думаешь, вот... испугал меня? Да меня жизнь тысячу раз пугала... Эх, Константин, Константин. - Быков на миг замолчал, клоня дрожащую голову. - А если я тебе скажу, что много ошибался я. Если скажу... И на очной... вызвали, коридоры, тюрьма... не помню, что говорил! Ошибся!.. Только в одном не ошибся... Я ж знаю, что у меня за болезнь. Язву, говорят, вырезали! А я знаю...
     - На меня тоже, старая шкура, перед смертью донос написал?
     Быков вскинул свое желтое, в пятнах лицо, жалко отыскал глазами Константина, а слезы скатывались по трясущимся щекам, и он по-детски торопливо слизывал их с губ, повторяя:
     - Не писал, не писал! На тебя не писал! Как к сыну к тебе относился. Спрашивали, плохого не говорил... А ты знаешь, сколько мне жить-то осталось? Знаешь? С такой болезнью...
     - Хватит! - морщась, перебил Константин. - Хватит проливать слезы, Петр Иванович! Ей-богу, не жалко мне вас!
     - Костя, Костя... Помру, вот рад будешь? А не хотел бы я... - вставая и покачиваясь, прошептал Быков и ладонью стал вытирать мокрое лицо. - Защищался я... А совесть у меня тоже есть. Что ж ты будешь делать со мной? Если я сам...
     - В монастырь... Если бы можно было - в монастырь. К чертовой матери я отправил бы вас в монастырь, паскуда!
     - Серафима Игнатьевна и дочь у меня...
     Но когда Быков, обмякший, подавленный, тихонько постанывая, расслабленно опустился на диван, никак не мог раскупорить порошок на тумбочке, Константин не смотрел на него, сжав зубы от жгучего отвращения, от смешанного чувства жалости и вязкой нечистоты, и в это мгновение едва сдерживал себя, чтобы не выбежать из этой комнаты с одним желанием - глотнуть морозного воздуха, лишь ощутить освежающий и реальный холодок его.
     Он не глядел на Быкова, испытывая ненависть к себе.
     "Нет, нет, нет! - подумал он. - Жалость? К черту! К черту!"
     Он круто выругался и выбежал из комнаты.
     В машине он, как всегда, привычно очищал перчаткой стекло, смотрел мимо поскрипывающей стрелки "дворника" на полосы фар, но не видел ясно ни скольжения фар по мостовой, ни по-ночному пустых улиц, синеющих новым снежком, по-прежнему падавшим с темного неба.
     Константин гнал машину, чувствуя горячие рывки сердца при перемене сигналов на светофорах, далеко простреливающих миганием безлюдные пролеты улиц, инстинктивно скашивал взгляд на регулировщиков - и не было момента осмыслить то, что сделал...
     После того как загорелся за площадью всеми освещенными залами Павелецкий и белая полоса окон привокзального ресторана с летящим на эти теплые окна снегом выдвинулась навстречу, унеслась назад и машина, нырнула в сразу показавшийся туннелем переулок, Константин затормозил машину под стеной дома и долго сидел, прислонясь лбом к скрещенным на руле рукам.
     В первой комнате света не было.
     Зеленый огонь настольной лампы косым треугольником упал под ноги ему, на пол, из полуоткрытой спальни, куда он вошел, и там загремел отодвигаемый стул - Константин остановился.
     В проеме двери, загородив огонь, проступала темная фигура Аси.
     Она запахивала на талии халатик.
     И испуганный, непонимающий голос ее:
     - Костя?.. Ты уже вернулся?
     Она шарила по стене выключатель; Константин успел увидеть ее напрягшиеся под халатиком голые ноги, и тотчас вспыхнул свет; после темноты он был неожиданно ярок, и Константин отчетливо увидел лицо Аси, бледное, залитое электричеством, яркой чернотой блестели глаза.
     - Ты уже вернулся?
     - Нет. Я заехал по дороге, - преодолевая хрипоту, сказал Константин. - Я хотел тебя увидеть.
     Она со вздохом опустила плечи.
     - Я не ожидала тебя. Ты вошел тихо-тихо, и я почему-то испугалась.
     - У тебя было открыто, - сказал он. - Ася, вот что... Я сейчас был у Быкова.
     - Что? Что?
     - Я был у него, - ответил Константин.
     Темные увеличенные глаза Аси перебегали по его лицу, по его кожаной куртке, а пальцы теребили поясок халатика, и брови, и глаза ее будто не соглашались с тем, что сказал он.
     - Ты? Был? У Быкова? - отделяя слова, проговорила Ася и отошла от него, ладонями зажала уши. - Слушать не хочу! Ничего не говори мне!
     - Ася! - сказал Константин. - Ася, милая, ничего не случилось, я хотел объяснить тебе...
     И тронул ее локоть; Ася почти брезгливо отстранилась, сказала шепотом, с гадливым отвращением:
     - Ты был? У Быкова? Зачем?
     Он растерянно проговорил:
     - Ася...
     - Зачем ты это сделал?
     - Прости, если я...
     - Зачем? Что ты наделал, Костя?
     "Как объяснить ей все? - подумал Константин. - Как?"
     Ася, зажмурясь, откинула голову и молчала. Он виновато приблизился к ней, увидел ее длинную шею, слабую выемку ключиц - и ему страстно захотелось осторожно обнять ее, успокоить, сказать, что он сам до конца не знает, для чего он это сделал; и ему хотелось объяснить ей, что в последнее время он живет, точно ухватившись за надломленную ветку над трясиной, что ему не дает покоя, его мучает какая-то неуловимая, скользкая, надвигающаяся опасность, что он живет с ощущением следящего взгляда в спину - и не может преодолеть это, и боится за нее, за себя. Ему хотелось почувствовать успокаивающую тяжесть ее ладони на своих волосах и покаянно лицом прижаться к теплоте ее колен. Он все время ощущал в себе нервное и злое напряжение, готовый ко всему - к драке, к непоправимой беде, к словам, которые разрушали и еще более усугубляли что-то.
     - Ася, - ответил он, стараясь говорить спокойно, но не сделал, как хотел, не обнял ее, услышал свой фальшиво прозвучавший голос: - Честное слово... ничего не случилось.
     - Ничего не случилось? Неужели ты не понимаешь? Ты не понимаешь? Он ни перед чем не остановится. Ты подумал о нас? О чем ты с ним говорил?
     - Теперь он ничего не сделает. Он уже сделал...
     - Что? Что он сделал?
     Она взяла его за борта кожаной куртки, спрашивая:
     - Что он сделал?
     - Ася, родная, мы еще поживем, не надо ни о чем думать, - сказал он, по-прежнему пытаясь говорить спокойно.
     - Ты сказал "еще"? Почему - еще?
     - Я говорю о Николае Григорьевиче.
     - Прошу тебя, скажи яснее, Костя.
     Но в эту минуту у него не хватало сил посмотреть ей в лицо, и, медля, Константин легонько снял ее теплые влажные пальцы с бортов куртки, прижал их к подбородку, глухо договорил:
     - Может быть, я не должен был, Ася... Но я не мог. Прости меня. Я... поеду.
     И тут его поразил неестественно оживленный голос Аси:
     - Если ты разрешишь, я сейчас оденусь и поеду с тобой! Хоть один раз в жизни хочу увидеть твою работу. Ты хочешь?..
     Константин почти испуганно взглянул на нее - Ася решительно развязывала поясок халатика, торопилась, и по лицу ее он видел: она готова была одеться сейчас.
     Он остановил ее поспешно:
     - Асенька, этого нельзя! Ася, это не разрешается, меня просто снимут с работы. Этого нельзя!
     Тогда она заложила руки в карманы халатика и так села на стул, сказала тихо:
     - Ну иди, Костя.
     - Не надо, - Константин наклонился к ней и, едва прикоснувшись, поцеловал в волосы. - Не надо ни о чем плохом думать. Ложись спать, Ася. Со мной будет все в порядке. Я уверяю тебя, со мной будет все в порядке. 10
     К концу смены он был рассеян с пассажирами, получал деньги не считая, невнимательно и забывчиво переспрашивал, куда везти. Ощущение давящей тоски, неясности, не отпускающего беспокойства, никогда раньше не испытываемого им, заставляло его перед утром бесцельно гонять машину по Москве.
     Ему было все равно: выработает он сегодня деньги или нет, и лишь немного проходило напряжение, когда он бесцельно мчал машину по пустынным переулкам без светофоров, неизвестно для чего подгоняя себя: "Быстрей, быстрей!" И как только привычно подкатывал к стоянке, инстинктивно приглушал мотор, тишина ночных улиц с ровным пространством мостовой удушливо наваливалась на него. Тогда он слышал, как в машине четко стучали, отсчитывали время часы с настойчивым упорством заведенного механизма.
     Смена кончалась в девять утра. Константин ждал конца смены. Он точно не знал, что должен будет делать этим утром.
     "Только не ждать, только не ждать, - убеждал он себя. - Я должен поговорить с Михеевым? Я хочу ясности... Но какой? Ну а дальше что?"
     И независимо от того, как пойдет разговор с Михеевым, его мучило это "а дальше что?", и оттого, что он не в силах был полностью представить, что будет дальше, его охватывал нервный озноб, холодок змейками полз по спине.
     Мотор был не выключен, печка работала, становилось душно, жарко в машине, пахло нагретым металлом, а он, подняв воротник, никак не мог согреться, и было горячо и сухо во рту.
     Потом он не выдержал ожидания конца смены и в восьмом часу утра повел машину к парку.
     Константин остановился на набережной, в трех минутах езды от гаража, - здесь он хотел перехватить Михеева по пути. И здесь было удобно ждать, - тут такси проезжали к парку из центра.
     Утро начиналось чистое, розовое, со звонким морозцем, с зеркально молодым, хрустким ледком на мостовой. Лопаясь, он брызнул трещинками под каблуками, когда Константин вылез из машины, разминаясь после долгого сидения.
     Холодного накала заря надвигалась из-за дальних улиц, краснел лед канавы, подымался парок над незамерзшим стоком бань возле далекого моста. Там, за мостом, над крышами вертикально дымили фабричные трубы; дым не таял, стекленел в небе, и были безмолвны ближние улицы в ранней стуже утра.
     Воспаленными глазами Константин оглядывал набережную и небо, хлебнул несколько раз на полную грудь горьковато-холодный воздух - и от глотков этого крепкого студеного воздуха немного закружилась голова. Похрустев каблуками по ледку, он залез в машину, и теперь не было желания двигаться, думать - вот так только сидеть, расслабив тело, ощущая эту пустоту, зябкость морозного утра, в котором, словно на краю света, стояла дымящаяся зимняя заря.
     "Вот так хорошо", - подумал ой.
     Вместе с напряжением уходила грубая острота реальности, исчезала, покачиваясь, как на мягких рессорах, усталость, вся прошедшая ночь, разговор с Асей... И тут же как вспышка в темноте: "Михеев!.. А что Михеев? Что я должен делать с Михеевым?"
     - Машина? Зачем машина? Кто водитель? Эй!
     "Не заметил знак!" - вяло раздражаясь, подумал Константин и в ожиданий долгого разговора с дотошным орудовцем разомкнул веки, принял удивленное выражение простецкого парня.
     - А что, товарищ, разве?.. А где знак? История повторяется...
     - Что?
     - Один раз - как комедия, другой раз - как штраф.
     И он приготовился зевнуть перед Обычной нотацией, но не зевнул - за стеклом увидел бритое досиня лицо, круто выдающийся вперед подбородок; лицо кричало:
     - Что? Кто сказал? Что сказал?
     - Я, - договорил Константин. - Доброе утро, товарищ Гелашвили!
     Он узнал машину директора парка.
     Машина стояла впритирку, от работы мотора покачивался штырек антенны, и стекла, внутренность машины были в багровом освещении. Раскрыв дверцу, вынося ногу в хромовом сапоге на мостовую, Гелашвили рассерженно опрашивал:
     - Почему? Почему, я интересуюсь? Корабельников!.. Сидишь и спишь? Кто разрешил? На курорт приехал? План перекрыл?
     Гелашвили был в новом, белеющем меховыми отворотами полушубке, щегольски сидевшем на его сильной, атлетической фигуре, как отлично сшитый костюм; правая рука толсто забинтована, покоилась на марлевой перевязи - кажется, вчера поранился в мастерской. Левой рукой он решительно открыл заднюю дверцу Константиновой машины, спросил:
     - Что - план перекрыл? Молчишь? Что молчишь?
     Гелашвили, соединив в прямую линию брови, подозрительно осмотрел пол и Сиденья, проверил, нет ли следов цемента или извести; материалы эти для перевыполнения плана шоферы иногда прихватывали частникам на коммерческих складах. А этого Гелашвили не прощал.
     - Говори - слушаю! - сказал Гелашвили, проверив и багажник. - Почему не работаешь? Когда смена кончается, в девять? Разучился на часы смотреть? Самый образованный шофер парка, отличный водитель, в пример ставили! Пассажир ждет, скучает, а ты на курорте сидишь? (Это была излюбленная его фраза.) Не дам! Разговор короткий! Надоело - уходи, плакать не буду! Лодырей не надо! Я таких шоферов в каждой подворотне найду! Ну, говори, объясняй - слушаю! Куда смотришь? На меня смотри!
     - Может быть, я и уйду, - сказал Константин, глядя на фабричные дымы, плавающие среди утреннего неба. - Может быть, - и, посмотрел в глаза Гелашвили, накаленные, неотступные.
     - Воевал? - лающе спросил Гелашвили.
     - Опять уточняется анкета?
     - Ты как винтовку бросил! - крикнул Гелашвили, хищно сверкнув зубами. - Дезертир!
     Константин хмуро сказал:
     - Не будь вы директором парка... А впрочем, если вы повторите, я найду не менее крепкие выражения...
     - Что повторить? Что? - крикнул Гелашвили. - Может быть... Подумаю!.. Начальства испугался? Струсил? Говори, а я от правды не умру, почему стоял? Ну как мужчина говори! Не кисейная барышня - может, пойму! Ну что, пассажира ждал из этого дома? Объясни!
     И Константин понял: он хотел, чтобы было именно так.
     - Вы правы, жду, - ответил Константин.
     - Завтра перед сменой зайдешь! Всякие дурацкие слухи ходят о тебе - надоело уже слушать!
     Гелашвили сурово фыркнул, потом, сгибая атлетический торс, влез в свою машину и что-то резко приказал шоферу.
     "Победа" Гелашвили расстелила дымок на багровом ледке асфальта, покатила по набережной в сторону парка.
     "Всякие слухи? - подумал Константин, стискивая зубы. - Что ж, кажется, Илюша торопится. И кажется, од не так глуп! Нет! Он, оказывается, тертый парень, с виду ошибешься!.."
     На часах было пять минут девятого.
     Он повел машину к парку.
     - Никак захворал, Костенька? Или ремонтировался на линии? Всегда сверх плана, а сегодня - кот наплакал. Если что - бюллетень бы взял.
     - Умница, - сказал Константин. - Я всегда говорил, что без женщин мужчины пропали бы... Принимай деньги, Валенька, какие есть. Михеев вернулся с линии?
     Кассир Валенька, курносенькая, вся светленькая, перебирая быстрыми пальчиками тощую пачку ассигнаций - ночную выручку Константина, - не задерживая пересчета, тряхнула кудряшками.
     - Друг без дружки жить не можете! Он сдавал деньги - о тебе спросил. У него двоюродная сестра заболела. Торопился как бешеный. А ты, Костенька, у Акимова, у летчика, спроси. Он его за мойкой попросил посмотреть.
     - Благодарю, Валенька.
     И он не спеша двинулся к мойке, мимо машин, пахнущих после рейсов маслом, теплым бензином - привычным машинным потом. Завывание моторов уходило на этажи гаража - и в эти звуки знакомо вплетался прохладный плеск воды в мойке, возле которой выстроились прибывшие из ночных смен такси. Когда смолкали моторы, было слышно, как перекликались там голоса, звучные, как в бане.
     - Привет, Геннадий, привет, Федор Иванович! - сказал Константин, еще издали завидев Акимова и Плещея около мойки.
     Акимов, голубоглазый, с зачесанными назад белыми, точно седыми, волосами, в летной куртке на "молниях", рассеянно смотрел, как два мойщика - пареньки в рабочих халатах, - деловито суетясь, били струями из шланга в ветровые стекла. Федор Иванович Плещей, посасывая мундштук, прокуренным басом покрикивал, торопя мойщиков: "Бегай, бегай, как молодой в субботу!" - и его крупное, покрытое оспинками лицо было добродушно, массивная фигура стояла прочно на раздвинутых ногах.
     - Еще раз здоров, что ли! - прогудел Плещей и в знак приветствия двинул косматыми бровями.
     Акимов же ослепительно заулыбался.
     - Как дела, Костя?
     - Тебе известно, Геня, где Илюша? - спросил Константин и подмигнул мойщикам. - Здорово!
     - Попросил проследить за мойкой, уехал к сестре - заболела, кажется, - ответил Акимов. - Или день рождения у нее. Что-то в этом роде. Пусть едет.
     - Ну а зачем тебе этот долдон? - Плещей кашлянул дымом, ударом о ладонь выбивая сигарету из мундштука. - Нашел балаболку-дружка, знатока масла и аптек. Орел - вороньи перья!
     - Да что вы, Федор Иванович! Парень как парень, - обиженно сказал Акимов. - Я ведь его лучше вас знаю, вместе живем. У всех у нас есть слабости. И у меня. И у вас ведь есть, Федор Иванович...
     - Видел Иисуса Христа? - сказал Плещей. - А, черт тебя съешь! Тебя, брат, за доброту и наивность и из авиации выперли! - И, заметив, как покраснел и отвернулся Акимов, дружески тиснул его в объятии. - Ладно, я, брат, как грузчик, рубанул, не на паркетных полах воспитывался. Ну по кружке пивка в честь получки? А? Посидим, помолотим языками за жизнь?
     - Пожалуй, - согласился Константин.
     - Не вышло, братцы, гляди на выход! Домашняя орава за мной, борщ стынет! Живите, братцы! Варька зорко оберегает меня от пива - толстею!
     Он, довольный, крякнул, косолапо и неуклюже загребая ногами, пошел от мойки между машинами. Навстречу ему в окружении четырех мальчишек стройно шла в пуховом платке женщина средних лет, с цыгански смуглым, когда-то, видимо, очень красивым лицом, узкие глаза обрадованно блестели Плещею.
     - Варька, молодец! Держи монеты! Есть свидетели - не выпил ни кружки! - Плещей беззастенчиво, на весь гараж чмокнул жену в щеку, отдал ей деньги, затем сгреб одного мальчишку, усадил верхом на толстую, бычью шею, приказал смеясь: "Держись за уши", - троих подхватил на руки; зашагал, обвешанный семейством, к выходу в сопровождении жены, смущенно следившей за ним из-под платка. Говорили, она была цыганка. Плещей увез ее из табора, когда работал грузчиком на волжских пристанях.
     - Завидую ему, - задумчиво проговорил Акимов. - За такую жену и таких пацанов жизни не жалко.
     - Да, - подтвердил Константин. - А ты не женат, Геня?
     - Не вышло. Так пошли, Костя? Мне на метро до Таганки. До вечера буду в Москве, а потом к себе, во Внуково. Кстати, что передать Михееву? Мы с ним вдвоем по дешевке снимаем комнату в поселке. Скажи - я передам.
     - Ты говоришь, ничего парень Михеев? - спросил Константин. - Ты это серьезно считаешь, Геня?
     - А что, Костя?
     - Знаешь, Геня, а что, если я с тобой поеду во Внуково?.. Если можно, я поеду. Ты не против? Мне нужен Михеев. Подожду его. Принимаешь в гости?
     - В авиации говорят: не задавай глупых вопросов.
    11
     Дачный поселок находился в лесу, в двадцати минутах ходьбы от станции, заметенные улочки были скупо освещены фонарями, огни в окнах горели редко.
     Двухэтажный деревянный дом стоял на окраине, за забором, среди гудевшего массива елей; и когда от калитки шли по тропке, едва заметной меж сугробов, сбоку сыпался колюче-сухой снег, сбрасываемый ветром с крыши сарая, обдавало пресным холодком дачной глуши, запахом мерзлых дров:
     - Сейчас, - донесся спереди голос Акимова. - Сейчас отогреемся!
     Пока Акимов на крыльце возился с ключом, Константин, продрогнув, оглушенный вольным шумом деревьев, смотрел в потемки, на тени елей, махающих лапами перед стенами дома.
     В непрерывном гудении леса угадывались другие звуки: ветер бросая, комкал над поселком отдаленный лай собак.
     - Ну и в глухомань вы забрались, - сказал Константин.
     - Чем дальше от Москвы, тем дешевле, - ответил голос Акимова. - Тем более что хозяева здесь зимой не живут. Заходи. Да осторожней. Береги голову. Тут бочки, тазы, какие-то кастрюли - зачем, сам дьявол не поймет. А, бог мой! Я уже сбил ухом корыто. Нагибайся!

/ Полные произведения / Бондарев Ю.В. / Тишина

Смотрите также по произведению "Тишина":

• Краткое содержание