Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Бондарев Ю.В. / Тишина

Тишина [11/27]

  Скачать полное произведение

    Мукомолов задержался около дивана, тоскливыми глазами обежал лица Сергея и Константина, сконфуженный, вытер носовым платком пот со лба и выдавленные кашлем слезы в уголках век.
     - Фу, жарко... Вы чувствуете - ужасно душные вечера, - проговорил он извиняющимся тоном и сел, сгорбясь, теребя бородку. - Ну как вы поживаете? Что новенького у молодежи? Как успехи?
     - Все по-старенькому, если не считать экзамены и всякую мелочь, - сказал Константин.
     - А как вы? - спросил Сергей. - Что у вас нового, Федор Феодосьевич?
     Мукомолов подергал бородку, рассеянно разглядывая стершийся коврик под ногами, и как будто не расслышал вопроса.
     - Простите, Сережа. Что у меня? Что у меня, вы спрашиваете? Дайте-ка мне газету, Костя! - встрепенувшись, воскликнул Мукомолов с деланной, вызывающей веселостью. - Там, на полочке, куда положила Эля! Вы читали газеты? Нет? Вот послушайте, что пишется. Вы только послушайте.
     Он, торопясь, развернул газету, оглянулся на дверь, помолчал некоторое время, пробегая по строчкам.
     - Ну вот, пожалуйста! Вот что говорит наш один деятельный художник: "Космополитам от живописи, людям без роду и племени, эстетствующим выродкам нет места в рядах советских художников. Нельзя спокойно говорить о том, как глумились, иезуитски издевались эти антипатриоты, эти гнилые ликвидаторы над выдающимися произведениями нашего времени. Мы выкурим из всех щелей людей, мешающих развитию нашего искусства... Странно прозвучало адвокатское выступление художника Мукомолова, пейзажики и портреты которого напоминают, мягко говоря, вкус раскусанного гнилого ореха, завезенного с Запада. Однако Мукомолов с издевкой пытался..." Ну, дальше этот отчет читать не нужно, дальше идут просто неприличные слова в мой семейный адрес... Во как здорово! А вы как думали!
     - Не понимаю. Это... о вас? - проговорил Сергей. - Я читал зимой о космополитах. Но при чем здесь вы?
     - При чем здесь я, Сережа? Меня просто обвиняют в космополитизме, в отщепенстве. В чуждых народу взглядах... Вот и все.
     Мукомолов быстро стал зажигать спички, ломая их, глубоко затянулся, выдохнул дым, вместе с дымом выталкивая слова:
     - Началось с того, что я пытался защитить одного критика-искусствоведа, его обливали грязью. Но я его знаю. Все неправда. Этому нельзя поверить. Шум, свист, топанье - ему не давали говорить. Ему кричали из зала: "Ваши статьи - это плевок в лицо русского народа!" А это культурный, честный, с тонким вкусом человек, коммунист, уважаемый настоящими художниками, смею сказать. Кстати, он тяжело заболел после этого полупочтенного собрания. И что, вы думали, было сказано после этого? - Мукомолов отсекающе махнул зажатой в пальцах папиросой. - Один наш монументалист на это сказал: "Нас инфарктами не запугаешь". Вот вам!..
     Константин, с грустным вниманием слушая Мукомолова, положил ногу на ногу, слегка покачивал носком ботинка.
     Сергей, хмурясь, спросил:
     - Но почему... в чем обвиняют вас? Именно - в чем?
     - Не знаю, не могу понять! Чудовищно все это! Мне кричат, что мои пейзажи - идеологическая диверсия. Что я преклоняюсь перед западным искусством, что я эпигон Клода Монэ! Но где, в чем влияние Запада? - Мукомолов недоуменно повел бородкой по картинам на стенах. - Не знаю, не понимаю. Ничего не понимаю.
     Мукомолов сказал это уже с каким-то отчаянием и тотчас, спрятав газету на полочке, преобразился весь: через порог, поправляя одной рукой волосы, мелким шагом переступила Эльга Борисовна, неся чайник. Мукомолов кинулся к ней, неловкий в своей старой расстегнутой куртке, подхватил чайник, с излишним стуком поставил на стол - тень Мукомолова качнулась на стене, по картине, - воскликнул с оживлением:
     - Спасибо, Эленька! Будем чаевничать напропалую. Чай великолепно действует против склероза и, несомненно, омолаживает организм.
     И тут же, опережая Эльгу Борисовну, начал молодо бегать от низкой застекленной тумбочки, заменяющей буфет, к столу, ставя чашки, бросая ложечки на старенькую скатерть. Эльга Борисовна, все проводя рукой по волосам, как бы прикрывая седые пряди, сказала смущенно:
     - Почему вы сидите без света? Со светом веселее и лучше.
     И повернула выключатель - зеленый, еще довоенный абажур над столом наполнился огнем. В комнате стало теснее: портреты, лесные и полевые пейзажи, казалось, придвинулись со стен, раскрытые окна превратились в черные провалы.
     Сергей смотрел на Мукомолова, вытирал пот на висках. Теплые струи воздуха, запах нагретого асфальта вливались в духоту комнаты. Мукомолов наклонился над столом, нацеливая дрожащий носик чайника в чашку. Было тихо, жарко, все молчали. Крутой чай с паром лился в чашку. От пара, ползшего по скатерти, от молчания, от смущенной улыбки Эльги Борисовны было еще жарче, теснее, неудобнее, и еще более неудобно было Сергею оттого, что он не понимал до конца злой смысл того, о чем говорил сейчас Мукомолов, лишь чувствовал, что где-то рядом совершалось противоестественное, неоправданное, ненужное. Ради чего?.. Зачем?
     - Идеологическая диверсия... - вспоминающим голосом заговорил Мукомолов, наливая чай в другую чашку.
     - Федя! - с испуганной мольбой проговорила Эльга Борисовна и прикрыла глаза сухонькой ладонью. - Умоляю, оставь эту тему... Федя, я тебя прошу...
     - Эленька, я старый человек, и мне нечего бояться, - рассерженно фыркнул носом Мукомолов. - О, наше молчание, равнодушие не приводят к добру! Ну хорошо, я не скажу ни слова. Я буду молчать, как старый шкаф!
     И Мукомолов неуспокоенно тыльной стороной пальцев ударил снизу по бородке.
     - Я знаю, что с тобой будет, - чуть слышно сказала Эльга Борисовна. - За вчерашнее выступление, Федя, тебя исключат... выгонят из Союза художников. Что мы будем делать? Что?
     В голосе ее внезапно зазвенели слезы, и сейчас же Мукомолов трескуче закашлялся и преувеличенно живо, бодро заходил вокруг стола; наконец, преодолев приступ кашля, он забежал в угол, где лежали гантели и гири, там вытянул руку, согнул в локте и, сощурясь, с детской наивностью пощупал свои мускулы.
     - Ну и что? У меня хватит силы! Пойду в декораторы. Нам много не надо - проживем!
     - Вы видели этого сумасшедшего? - тихо спросила Эльга Борисовна.
     Мукомолов присел к столу, покрутил ложечкой в стакане, отхлебнул, благодарно покивал Эльге Борисовне и, видимо утоляя жажду, выпил в несколько глотков весь стакан, сказал:
     - Ах, как хорош космополитский чай!
     - Все это пройдет, - неотрывно глядя на чашку, к которой не притронулась, произнесла Эльга Борисовна. - И не надо портить настроение мальчикам. Витя бы тебя тоже не понял... Просто, Федя, произошла ошибка... Все пройдет, все успокоится.
     - Ошибка, Эленька? Может быть! Но никто не хочет таких ошибок! - воскликнул Мукомолов и протестующе отодвинул стакан. - Чудовищно все! Чудовищно, потому что несправедливо!
     Громко закашлявшись, Мукомолов вскочил, подошел к окну и там, сгорбясь, закинул руки за спину, сцепил пальцы. Потом плечи его поежились, он плечом неловко стер что-то со щеки и снова, решительно распрямив спину, сцепил пальцы на пояснице.
     Сергей и Константин переглянулись; этот жест Мукомолова, это движение плеча к щеке, и неуверенные слова Эльги Борисовны "все пройдет" неприятно и остро ожгли Сергея, и он сказал вполголоса:
     - Что бы ни было, Федор Феодосьевич, я бы боролся... Здесь какая-то ерунда и ошибка.
     Он произнес это, злясь на себя за чужие, ненужно бодряческие слова, за то, что ничем не мог помочь и еще не мог полностью осознать все. Он знал только одно - была открытая и жестокая несправедливость в отношении безобидно тихой семьи Мукомоловых, всегда связанной в его памяти с именем Витьки. И, сказав об ошибке, он верил, что это не может быть не ошибкой.
     - Я не такими представлял космополитов, как вы, Федор Феодосьевич, - добавил он; - Ерунда ведь это.
     - И на этом спасибо, Сережа, - пробормотал Мукомолов.
     Но он не отошел, не повернулся от окна, все сильнее сцепляя за спиной пальцы. Эльга Борисовна, опустив глаза, трогала маленькой ладонью угол стола, Константин ложечкой рисовал вензеля на скатерти.
     Молчали. Они поняли, что им нужно уходить.
     - Спокойной ночи, Федор Феодосьевич.
     - Спокойной ночи, Эльга Борисовна.
     Когда несколько минут спустя они поднялись на второй этаж в комнату Константина, Сергей упал в кресло, вздохнул через ноздри и грубо выругался. Константин извлек откуда-то из глубин буфета две бутылки пива, заговорил с усмешкой:
     - Н-да, успокоили, называется, старика... Ему наши жалости - до лампочки. Нет, у нас не соскучишься! - И он поставил бутылки на стол, отчаянно щелкнул пальцами. - Все равно жизнь продолжается. Выпьем, Сережа? Остались две последние. Из энзэ. Остатки студенческой роскоши.
     - Давай выпьем. Что происходит, Костька?
     - Обычный перегиб палки! Подожди. А что от Нины? Письма, телеграммы? Мне хотелось бы ее сейчас увидеть. Улыбка женщины успокаивает. А, чуть говорю, из какой-то оперетты.
     - Нина на Урале, Костька.
    6
     В конце июня Сергей шел один из института к метро.
     В глубине узких темнеющих переулков особенно чувствовался летний вечер с жарковатым запахом пыли.
     Он шел мимо высокого забора, над которым и в зеленеющем небе висел среди верхушек лип острый, как волосок, молодой месяц; доносились из-за деревьев крики задержавшейся волейбольной игры, удары мяча. Возле одного крыльца вспыхивал огонек, темнели силуэты: девушка в белых босоножках сидела на раме прислоненного к перилам велосипеда, парень, обнимая ее, зажигал и гасил ручной фонарик; девушка кротко взглянула на Сергея, помотала ногой, с улыбкой отвернулась.
     Ему некуда было торопиться. Он любил в поздние сумерки бродить по москворецким переулкам.
     Он вышел к метро, долго стоял перед витриной "Вечерки", потом долго читал объявления на афишной будке: не хотелось домой, не хотелось спускаться в метро, в сквозниковый подземный воздух, уходить сейчас от этих тихих летних сумерек, от пыльного заката, угасающего за площадью.
     В институте было собрание перед каникулами и практикой, длинная речь директора, студенческий капустник, танцы, буфет, дешевые бутерброды, духота, разговоры. Он устал, и после разговоров, и после суеты институтского зала было приятно стоять здесь, около метро, - овеивало будоражащим воздухом вечера, и была свобода и совсем неожиданное одиночество. Он испытывал неясное удовлетворение - все кончилось, цель достигнута, экзамены сданы. "А дальше? А дальше что? Летняя практика на шахтах? Да, практика. А дальше? А Нина? Когда я ее увижу?"
     Он знал, что скоро увидит ее.
     И ему хотелось стоять здесь, возле метро, читать заголовки газет вперемежку со свежими афишами, но читал он невнимательно: об испытании американцами атомной бомбы на островах Тихого океана, о солдатских сборах западногерманского "Стального шлема", о начавшихся концертах Московской филармонии, о летних гастролях Аркадия Райкина в саду "Эрмитаж" - заголовки газет кричали, рекламы концертов успокаивали, говорили о жизни обычной, мирной.
     В этот теплый вечер лета были, казалось, прозрачная тишина, умиротворение, покой во всем.
     Нина должна была приехать в начале июля. Он зная, что скоро ее увидит.
     В конце марта ранним утром он проводил Нину до такси и, не стесняясь шофера, поцеловал ее.
     - Это вообще какая-то глупость: ты должна уезжать каждый год? И всегда к черту на кулички - Урал, Сибирь, Бет-Пак-Дала.
     - На вокзал не провожай. За минуту на вокзале можно возненавидеть друг друга. В Бет-Пак-Далу еду первый раз - ты это знаешь. После Урала заеду туда на неделю. Меня посылают. Вот и все.
     - Кажется, твой муж там? - спросил Сергей очень спокойно.
     - Его снимают и переводят.
     В уголках ее губ проступили морщинки, и эти морщинки, впервые увиденные им, были почему-то неприятны ему, но он ответил с нежностью:
     - Мне неважно это. Я жду тебя, Нина. Счастливо, в общем.
     Когда она поцеловала его и села в такси и машина, завывая мотором, свернула за угол, улица стала неправдоподобно пустынной, серой, на подсыхающих мостовых стояла ранняя мартовская тишина. В этой тишине белым, усталым за ночь светом горели фонари, и далеко на вокзалах перекликались гудки паровозов. Он представил: где-то на окраинах Москвы начиналось полное утро, мокрые от тумана поезда пришли на рассвете, ожидая, шипели на путях; и крыши вагонов, и платформы холодны, влажны по-весеннему.
     И он представил, как она вошла в теплое купе вагона Москва - Свердловск, уже вся отдалившись от него, от прошедшей ночи, когда они оба ни часу не спали, - и без цели зашагал по гулкому тротуару Ордынки.
     "Его снимают и переводят". Раз - прошлой осенью - муж ее прислал короткую и странную телеграмму, состоявшую из трех слов: "Поздравь счастливой охотой", - и Нина, прочитав ее вслух и обратный адрес: "Почтовое отделение Жумбек", - сказала:
     - Значит, у него не ладится с экспедицией. Тогда - страшная, истребительная охота. А потом плов и водка... Я ненавидела эту охоту. Но он там полный хозяин и это ценит больше всего. Набрал себе в экспедицию каких-то сорванцов. А ведь знаешь, он способный геолог, только разбросанный, несдержанный человек.
     Он молчал, делая вид, что это не касается его.
     Три года продолжалась их связь, и он хорошо знал ее, но порой она казалась старше, опытнее его, и он чувствовал едва заметную настороженность по ее чересчур внимательному взгляду в упор; по тому, как иногда звонила вечером из геологического управления, робко объясняя усталым голосом, что задержится сегодня и нет смысла приходить ему, только не нужно обижаться; по тому, как, идя с ним по улице, она задерживала глаза на лицах детей, мальчиков - и он видел, как размягчалось, становилось беззащитно-нежным ее лицо.
     Однажды он спросил ее:
     - Что с тобой, Нина?
     - Ты действительно меня любишь? Ты никого не сможешь так, как меня?
     - Я люблю тебя. Я не представляю, что бы со мной было, если бы я не встретил тебя тогда. Я прихожу к тебе и забываю все.
     - И только-то, Сережа?
     - Нина, мне даже приятно, когда ты молчишь. Наверное, такое бывает... к жене.
     - И ты ни разу не сомневался, Сережа?
     - В чем?
     - Ну, в том, что я нужна тебе? Именно я...
     - Ты спрашиваешь это?
     Поднявшись на тахте, чуть наклонясь вбок, подобрав ноги, она пальцем кругообразно водила по стеклу звонко стучащего на тумбочке будильника. И наконец сказала полусонным голосом:
     - Как-то не так у нас, Сережа.
     - Что же не так? - спросил он.
     - Пойми меня только правильно, я никогда не говорила об этом, - заговорила она с неуверенностью. - Нам нужно что-то делать, Сережа, что-то решать окончательно. Меня иногда унижает... вот это... то, что между вами три года уже. Я сама себе кажусь седьмым днем недели. Я хочу, чтобы ты понял меня... Я устала жить как на перекрестке, Сережа.
     Он понял, о чем говорила она, и понял, что никогда серьезно не задумывался над этим. Он привык к тем отношениям, которые сложились между ними за эти годы. Нина сказала:
     - Сережа, я начинаю думать, что тебе просто так удобно: приходить ко мне, когда тебе нужно.
     - Ты не хочешь меня понять...
     - А я уже так не могу.
     В то раннее мартовское утро, когда он провожал Нину в экспедицию, когда она сказала, что ненавидит последние минуты на вокзале, Сергей возвращался с чувством внезапной и мучительной пустоты, он сознавал: все, что было связано с Ниной, должно быть решено им, а не ею.
     Сергей вошел в вестибюль метро, постоял в очереди у кассы.
     Впереди тоненькая, с выгоревшими волосами девушка звенела мелочью на вытянутой ладошке, и паренек в тенниске отсчитывал, застенчиво перебирал на ее ладошке деньги, отсчитал и протянул в кассу:
     - Два билета, пожалуйста.
     Лето в полную силу чувствовалось и под землей: рокот эскалатора, летящий сквозняк, пестрые платья, белые брюки, спортивные майки, молодые лица и руки, кофейно покрытые загаром, - все напоминало о золотистом песке дачных пляжей, о водной станции, накаленной солнцем, о взмахах весел, прохладном дуновении свежести по реке.
     Эскалатор равномерно опускал Сергея, и он наслаждался этой механической плавностью движения.
     Он стоял рядом с тоненькой девушкой: у нее были теплые, без блеска глаза, с нижней ступеньки она неподвижно смотрела на парня в тенниске, и он, облокотившись на поручень, смотрел на нее таким же долгим, размягченным взглядом, медленно краснея.
     И Сергей невольно отодвинулся, как бы не замечая их робкой близости, которой они еще стеснялись: им было, видимо, по восемнадцати...
     Полз, стрекотал эскалатор, сзади шуршал "Вечеркой", по-домашнему зевал в газету дачный мужчина в соломенной шляпе и, зевая, толкал в ноги Сергея сеткой, набитой консервными банками. Спеша подымались, плыли навстречу, перемещались лица на соседнем эскалаторе, веяло струей подземной прохлады навстречу Сергею. "Им по восемнадцати. А мне уже двадцать пять..."
     - Простите, молодой человек! Вы что, не спешите?
     Тугая сетка, набитая консервными банками, жестко нажала в бок, прошуршала, задев его, соломенная шляпа, и Сергей посторонился, навалясь на поручни. И в ту же секунду что-то знакомое, светлое мелькнуло среди лиц на соседнем эскалаторе - он не ясно увидел, а почувствовал это знакомое, мелькнувшее там, - обернулся. Но тут ступеньки эскалатора ушли из-под ног, кончились, и силой движения вниз его толкнуло на каменный пол.
     Вырвавшись, он протиснулся сквозь хаос бегущих от перрона к соседнему эскалатору толп. Еще не совсем веря, скользя глазами по быстро подымающемуся потоку людей на ступенях, увидел удаляющийся вверх белый плащик, повернутое в профиль загорелое лицо, рванулся к перилам.
     - Нина!..
     "Она вернулась?!"
     Он крикнул, но она не услышала его - эскалатор заглушил голос, - она только сняла серенький берет, тряхнула головой - волосы рассыпались по плечам. И что-то сказала, улыбаясь, стоявшему рядом человеку в кожаной куртке - была видна спина его, прямая шея. Он склонился к ней, и Сергей успел заметить незнакомое, дочерна выдубленное солнцем большое лицо, крупный и твердый подбородок... И Нина, и лицо это поплыли вверх, смешались в сплошном черно-белом потоке.
     Сергей, с двух сторон стиснутый текущими к эскалатору людьми, уже чувствовал, что не мог обмануться, хотя увидел их так коротко, нереально, как будто их и не было.
     - Гражданин, не мешайте!
     - Вы тут... заснули? Растопырился!
     Его толкали к эскалатору, его повлекло, как в водовороте. Он плечами попытался высвободиться из этой потянувшей его вперед тесноты, сделал несколько шагов вперед, и тугой людской поток понес его за собой на ползущие вверх ступени, и он стал подыматься, соображая: "Кто это, ее муж? Это он? Она вернулась с ним?.."
     В вестибюле он сбежал с эскалатора, вглядываясь в толпу, в движущиеся лица, но здесь не было их. Он вышел из метро, торопливо достал сигареты, оглядываясь, сдерживая сбившееся дыхание. Площадь кипела легковыми машинами, переполненными троллейбусами, чернеющими около остановок пешеходами, неоновый свет лился на асфальт на головы людей.
     И он увидел их. Они стояли на переходе через площадь, пропуская вереницу машин, - Нина без берета, в коротком плащике, широкоплечий, даже грузный, человек в куртке, держа чемодан, уверенно просунув руку под ее локоть, что-то говорил ей, и она чуть-чуть кивала ему.
     "Значит, она вернулась с ним? Но она дала телеграмму: "Выезжаю днями"... Почему она дала неточную телеграмму? Значит, он вернулся?.."
     Он уже твердо знал, что этот человек с дочерна загорелым лицом - ее муж, что она вернулась из экспедиции не одна. Он теперь увидел его и против желания чувствовал, что грубовато-резкая внешность этого незнакомого человека не вызывала в нем неприязни, и первое его неосознанное решение - подойти к Нине - мгновенно показалось ему сейчас непростительным мальчишеством, каким-то глупым шагом.
     Вереница машин пронеслась, и он видел, как они перешли площадь, как человек в куртке поддерживал Нину под руку, как в такт походке волновался ее плащик, потерялся в сумраке вечера на той стороне площади.
     Только тогда он двинулся по улице, и словно бы из пелены доходили до слуха гудки автомобилей, шум троллейбуса, кипение вечернего города, и возникала мысль, что вот здесь все кончилось, будто долго подымался по лестнице, счастливо торопился, затем с размаху открыл последнюю дверь, а за ней - провал, мертвенная пустота внизу...
     "Нет! Не может быть! Не может быть!.."
    7
     - Я, ей-богу, умею держать утюг в руках, я не такой уж негодный парень, Асенька. И не пижон, поверьте. Наглаживал себе брюки с юных лет, научился этому мастерству в совершенстве.
     - Ну что вы врете, Костя! - сказала Ася строго. - Ясно по вашим брюкам: вы их на ночь кладете под матрас. Не пускайте пыль в глаза. Вот пепельница. Можете сидеть, и курить, и наблюдать молча. Вы поняли?
     Было десять часов вечера.
     В комнате тихо, по-домашнему пахло снежной свежестью выглаженного белья, белейшей стопкой сложенного на краю стола. Ася в ситцевом сарафанчике, в тапочках на босу ногу - смуглые плечи обнажены - послюнила палец, осторожно потрогала зашипевший в ее руках утюг; помотала пальцами, стала гладить, от старательности высунув кончик языка; лицо озабоченно, капельки пота выступили над верхней губой.
     - Ах, Ася, как вы жестоки ко мне! Ни в чем не доверяете. Вы смотрите на меня как на не приспособленного ни к чему балбеса. Прошу вас, не надо.
     Константин ходил вокруг стола, смешливо косил брови, говорил жалобно, полусерьезно, однако не пытаясь, как обычно, вызвать у нее улыбку, смотрел на ее движения утюгом, на разгоряченное лицо, видел дрожащие росинки пота на верхней губе, втайне наслаждаясь и нежностью к этим чистым капелькам, и легкостью ее движений, - она не прогоняла его, как прежде, а снисходительно разрешала быть здесь, и он был рад этому.
     - Ася, ей-богу, очень жарко сегодня, и еще ваш утюг... Дайте же мне. Я помогу. Я умру от безделья.
     - Да, давайте говорить о погоде. Какой душный вечер! - смеясь, сказала Ася и сдунула волосы со щеки. - Действительно: просто какая-то Сахара! Я, например, чувствую себя бедуинкой.
     Она постриглась недавно, и как-то незнакомо, без кос, обнажилась ее шея, от этого Ася будто стала выше ростом, и было что-то новое, взрослое в ее плечах, спине, голых руках, даже в интонации голоса.
     Ася вопросительно посмотрела на Константина, опять сдунула волосы со щеки - видимо, не привыкла к новой прическе, короткие волосы мешали ей, - потом спросила с легкой насмешкой:
     - Лучше скажите, как вы там сдали свои горные машины? Всякие свои штреки, копры? Наверно, было бормотание, а не ответ?
     - Крупно плавал, но потом прибило к берегу. Сдал. Не будем касаться грустных воспоминаний.
     - Теперь, конечно, на практику?
     - Ох, придется, Ася.
     - А я так похудела за экзамены, даже тапочки сваливаются. Чертовски трудный был первый курс. В медицинском вообще трудно учиться. Впрочем, это не жалобы, а факт. Я довольна.
     И Ася набрала в рот воды из стакана, надув щеки, брызнула на белье, спросила, словно вспомнив сейчас:
     - Вы, кажется, хотели удирать из института?
     - Была чудовищная попытка, Ася.
     - "Попытка"! Вы просто патологический тип, - сказала Ася с осуждением и блеснула на Константина глазами. - Сами не знаете, чего хотите! Ну чего вы хотите вообще?
     - Ася, есть вещи, которые долго объяснять. Просто у меня сохранились животные признаки. Иногда сам себя не понимаю. Потом - я ведь чуточку старше вас.
     - Не козыряйте старостью. Как можно не понимать себя? Просто не Костя, а Гамлет, принц датский!
     - Ася!
     - Тише, не кричите, как в гараже, папа спит! Будете кричать тут, я вас прогоню немедленно.
     Он увидел на спинке стула пижаму Николая Григорьевича и понял - его нет дома, она обманывала.
     - Ася, я шепотом...
     - Ну?
     - Ася...
     - Я знаю, что я Ася. Уже девятнадцать лет знаю. Ну что вы, честное слово! - Она настороженно посмотрела на него.
     - Ася... Я... буду брызгать вам... водой. Клянусь, сумею, вы будете довольны. Вот через неделю уеду на практику, и такого усердного дурака не найдете, который будет вам брызгать водой. Я сделаю это талантливо.
     Константин с дурашливой и умоляющей гримасой потянулся к стакану, но тотчас Ася, проворно повернувшись к нему, выхватила стакан, гладкое стекло скользнуло в ее пальцах, и Константин торопливым движением подхватил стакан на лету, расплескивая воду на ее сарафанчик. От неожиданности Ася ахнула, поспешно двумя руками отряхивая намокший подол, взглянула быстро - чернота глаз будто от головы до ног уничтожающе перечеркнула Константина.
     - Терпеть не могу, когда мужчина лезет в женские дела! Ну что с вами делать? Облили меня талантливо, вот что! Уходите сейчас же, вы мне не нужны со своей помощью!
     Она наклонилась, сдвинув колени, начала выжимать намокший подол, лицо стало сердитым; когда она наклонилась, Константин увидел трогательную нежную округлость ее груди в разрезе сарафанчика и сейчас же отвел глаза, растерянный, боясь, как бы она не перехватила его случайный взгляд, боясь ее стыда и гнева. Ему хотелось поцеловать ее в худенькую склоненную шею.
     - Ася, я сейчас на кухню... я сейчас воды... - пробормотал Константин, с неуклюжей осторожностью поставил стакан на стол и, не решаясь оглянуться на нее, почему-то на цыпочках подошел к раскрытому окну. В черноте двора сопело, хлюпало, шелестело, точно ломали веточки на кустах: сквозь световой конус сыпались капли дождя, свежего, неожиданного, летнего.
     - Ася, я сейчас... - повторил он виновато. - Я сейчас...
     И высунул голову, подставил ее быстрым теплым струям, покрутил головой в этой льющейся сверху влаге, снова сдавленно говоря туда, в дождь, будто убеждая, казня себя:
     - Мне на кухню... мне на кухню... О болван!
     - Что вы там делаете? - крикнул Асин голос за его спиной. - Купаетесь? Тогда идите в ванную! - И она несдержанно засмеялась. - У вас такой вид, будто вас из бочки с водой вынули! Возьмите мой зонтик!
     Он, чувствуя на своем лице глупую улыбку, сказал:
     - Ваш зонтик, Ася, нужен мне как рыбе галоши. Просто мне хочется набить себе физиономию, глупую, развратную физиономию. Не смейтесь, я себя знаю! Великолепно знаю!
     - Что, что? - шепотом спросила Ася и, покраснев, машинально провела руками по влажному сарафану. - Что вы так смотрите? Вы совершенно мне гладить не дайте. Вы что это сказали?
     И она, вроде рассерженная его словами и тем, что он мешал ей, задернула на окне половину занавески, уже заявила полуснисходительно:
     - Когда вы начинаете говорить, всегда что-нибудь ужасное ляпнете.
     - Ася, я сам знаю, что я не ангел, но вы обо мне думаете очень уж плохо, - глухо сказал Константин. - Вы почему-то все, что угодно, можете мне говорить. А я ведь не мумия.
     - Лжете, в глаза лжете! Вы сами какую-то глупость сказали!
     Из темноты окна наносило плеск дождя, стук капель о подоконник, брызги летели на худенькие плечи Аси, они были неподвижны, она смотрела, замерев (так показалось ему), только покусывала нижнюю губу, - и вновь его охватило желание поцеловать ее в подбородок, в тонкую обнаженную шею.
     И, боясь этого, боясь себя и ее, он сделал веселое выражение, по-дурацки бодро, так показалось ему, выговорил:
     - Я ухожу, Ася.
     - Уходите! - сказала она. - Буду рада!
     Когда он несколько дней не видел ее, ему тревожно было - вечерами он ждал спешащий стук Асиных каблуков по коридору, ее голос на кухне заставлял его вздрагивать, он даже знал, когда набирала из крана воду - доносился снизу стремительный плеск: она зачем-то отворачивала кран до отказа. Иногда хотелось встретить Асю не дома, не в коридоре, а одну на улице, серьезно и отчаянно сказать ей: "Ася, если бы вы меня знали, все было бы иначе. Я могу быть другим... Просто была война. Я могу все забыть... Я даже могу быть серьезным, только поверьте мне. Только поверьте".
     И, лежа на диване по вечерам, он думал об этом: то, что она была моложе его на шесть лет, жила, думала иначе, чем он, не знала всего, что знал он, и то, что она была сестрой Сергея, создавало нечто непреодолимое между ним и ею.
     Он сказал обрывисто:
     - Я ухожу, Ася... Вы только на меня не сердитесь.
     - Уходите, пожалуйста! Я не задерживаю! Буду очень рада!
     Он взялся за ручку двери и, пересиливая себя, спросил грустно:
     - Вам со своей холодностью легко жить на свете? Почему вы такая холодная, Ася?
     - Холодная? Пусть я лед, снег, камень! Не читайте мне нотации. Лучше быть холодным, злым, чем легкомысленным, пустым! - заговорила Ася с непонятной мстительностью. - Вы себя достаточно показали! Терпеть не могу грязных людей!
     Ее голос толкнул его в спину, и он не сказал ни слова, распахнул дверь и, торопясь, закрыл ее, шагнул в коридор.
     - Костя!
     Он услышал, как сильным толчком раскрылась дверь, сразу же обернулся - в проеме двери стояла Ася, вся напряженная, глаза встревоженно увеличены. Он видел одни глаза, огромные, блестящие сплошной чернотой.
     - Костя, Костя, - прошептала она. - Подождите! Идите сюда, в комнату, в комнату!.. Костя, Костя!
     И втянула его в комнату, схватив за руку, дрожь сухих пальцев передалась ему, он непроизвольно порывисто сжал их с нерассчитанной нежностью, и внезапно она испуганно выдернула руку и стала перед ним, почти касаясь его груди, опустив голову, - он чувствовал чистый запах ее волос, - теребила на узенькой талии поясок сарафанчика, как бы опасаясь посмотреть ему в лицо. Потом тихонько отошла от Константина в угол комнаты, оттуда поглядела пристальным взглядом, вдруг, зажмурясь, ладонью шлепнула себя по одной щеке, затем по другой, говоря:


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ] [ 27 ]

/ Полные произведения / Бондарев Ю.В. / Тишина


Смотрите также по произведению "Тишина":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis