• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Васильев Б.Л. / Завтра была война...

Завтра была война... [4/5]

Скачать полное произведение

    Это было великое открытие. Зиночка невероятно возгордилась, стала пуще прежнего вертеться перед встречными зеркалами и испытывать острую потребность в разговорах о том вечере, о любви, тоске и страданиях. Вот тут то на нее и наткнулась Валентина Андроновна и легко выпытала все, правда, все настолько запутанное, что запуталась сама и оставила это бесперспективное дело.
    Все шло просто замечательно, если бы не два десятиклассника, проявившие энергичный интерес. Один был просто самый красивый парень в школе, которого за красоту девичье большинство регулярно выбирало старостой класса и который с завидным постоянством ничего не делал на этом высоком посту. Второй тоже был ничего, и Зиночка вдруг с ужасом поняла, что на нее свалилось слишком много счастья. Надо было что то решать, а решать Зиночка не любила, страдала, убивалась и никогда ничего не решала.
    Все всегда решала Искра. Зина выкладывала проблемы, Искра на мгновение сдвигала брови и выдавала программу. Точную, завершенную, не подлежащую сомнениям. И все было просто и ясно, но идти к подруге с вопросом, в кого влюбляться, казалось немыслимым. Искра строго осудила бы прежде всего саму постановку вопроса как явно скороспелую и отчасти мелкобуржуазную (все, что не было направлено на служение обществу, Искра считала мелкобуржуазным). А затем последовал бы логичный анализ собственного Зиночкиного существа, и тут выяснилась бы такая бездна недостатков, которые Зине предстояло изжить до того, как влюбляться, что сама возможность любви откатилась бы лет этак на сорок. И Зиночке тогда оставалось бы только плакать, потому что иных аргументов, кроме слез и полного отсутствия логики, у нее не было.
    Дома на совет рассчитывать не приходилось. Зина появилась на свет, когда ее уже не ждали: через восемь лет после рождения Александры, а старшая, Мария, была совсем уже взрослой, с двумя детьми, и жила с мужем на Дальнем Востоке. У Александры тоже была семья, она заходила редко, и Зиночке в ее присутствии было всегда немного не по себе: она считалась маленькой на все времена. Оставалась мама, вечно занятая своей больницей, в которой работала старшей операционной сестрой. Но мама — так уж получилось — была настолько старше, что уже не могла советовать, забыв те времена, когда влюбляются сразу в троих. С отцом, занятым по горло работой, совещаниями и собраниями, о таких вопросах говорить было бесполезно, и Зиночка оказалась предоставленной самой себе в ситуации сложной и непривычной.
    На контрольной по алгебре ее осенило, и она написала три письма. Текст их отличался только обращением: «Юра, друг мой!», «Друг мой Сережа!» и «Уважаемый друг и товарищ Артем!» Далее туманно говорилось о чувствах, об одиноком страдающем девичьем сердце, о страшной тайне, которая мешает их дружбе в настоящее время, но, возможно, все еще обернется к лучшему, и ей, Зине, удастся совладать со своими страстями, и тогда она, одинокая и несчастная, попросит снова дружбы, которую сейчас — временно! — вынуждена была отвергнуть. Сочинив послания, в которых дальнобойные обещания ловко затуманивались роковыми случайностями настоящего периода, Зиночка очень обрадовалась и подумала даже, что она ужасно хитрая и прозорливая. Правда, вопрос, кому их посылать, остался без ответа, но с этим Зина решила пока не спешить: хватит и того, что она самостоятельно нашла выход, до которого никто на свете — даже Искра! никогда бы не додумался. Поэтому она положила письма в учебник и немного повеселела. Контрольную при этом она, естественно, сделать не успела, но выдала математику Семену Исаковичу такого ревака, что старенький и очень добрый учитель поставил ей «посредственно». Три дня она решала вопрос, кому — двоим! — отправлять письма, а кому — одному! — не отправлять. Но тут выяснилось, что два письма она куда то подевала и осталось всего одно: «Уважаемый друг и товарищ Артем!» И поскольку выбора не было, она его и сунула Артему, когда рассаживались по партам после большой перемены. Артем весь урок читал и перечитывал письмо, отказался выйти к доске, получил «плохо» и попросил запиской свидания. Зиночка не рассчитывала на свидание, но очень обрадовалась. — Я, это, не понял, — честно признался Артем, когда они уединились в школьном дворе после уроков. У тебя это… неприятности? — Да, — кротко вздохнула Зина. Артем тоже завздыхал, затоптался и засопел. Потом спросил: — Может, помощь нужна? — Помощь? — Она горько усмехнулась. — Женщине может помочь только слепой случай или смерть. Артем в таких категориях не разбирался и не очень им доверял. Но она почему то страдала; он никак не мог взять в толк, почему она страдает, но искренне страдал сам. — Может, это… Морду кому нибудь надо набить? Ты это… Ты говори, не стесняйся. Я для тебя… Тут он замолчал, не в силах признаться, что для нее он и вправду может сделать все, что только она пожелает. А Зиночка по легкомыслию и женской неопытности пропустила эти три слова. Три произнесенных Артемом слова из той клятвы, которую он носил в себе. Три слова, которые для любой женщины значат куда больше, чем признание в любви, ибо говорят о том, что человек хочет отдать, а не о том, что он надеется получить. А она испугалась. — Нет, нет, что ты! Не надо мне ничего, я сама справлюсь со своим пороком. — С каким пороком? — Я не свободна, — таинственно сказала она, лихорадочно припоминая, что говорят героини романов в подобных случаях. Мне не нравится тот человек, я даже ненавижу его, но я дала ему слово. Артем смотрел очень подозрительно, и Зиночка замолчала, сообразив, что переигрывает. — Этот человек — Юрка из десятого "А"? — спросил он. — Что ты, что ты! — всполошилась Зина. — Юрка — это было бы просто. Нет, Артем, это не он. — А кто? Зиночка догадывалась, что Артем просто так не отстанет. Надо было выкручиваться. — Ты никому не скажешь? Никому никому! Артем молчал, очень серьезно глядя на нее. — Это такая тайна, что, если ты меня выдашь, я утоплюсь. — Зина, это, — строго сказал он. — Не веришь, лучше не говори. Я вообще не трепло, а для тебя… Опять выскочили эти три слова, и опять он замолчал, и опять Зиночка ничего не услышала. — Это взрослый человек, — призналась она. — Он женат и уже бросил из за меня жену. И двоих детей. То есть одного, второй еще не родился… — Ты же еще маленькая. — А что делать? — отчаянным шепотом спросила Зиночка. Ну что делать, ну что? Конечно, я не пойду за него замуж, ни за что не пойду, но пока — пока, понимаешь? — мы с тобой будем кок будто мы просто товарищи. — А мы и так просто товарищи. — Да, к сожалению. — Она тряхнула головой. — Я поздно разобралась в ситуации, если хочешь знать. Но теперь пока будет так, хорошо? Пока, понимаешь? — А ты маме очень понравилась, — сказал Артем, помолчав. — Неужели? — Зиночка заулыбалась, забыв о своих несчастьях с женатым человеком. — У тебя замечательная мама, и я в нее влюбилась. Я почему то быстро влюбляюсь. Привет! И убежала, стараясь казаться трагической даже со спины, хотя ей очень хотелось петь и скакать. Артем понимал, что она наврала ему с три короба, но не сердился. Главное было не то, что она наврала, а то, что он ей был не нужен. Артем впервые в жизни открыл, где находится сердце, и уныло — скакать ему не хотелось — поплелся домой. И как раз в это время в директорский кабинет вошла Валентина Андроновна. — Полюбуйтесь, — сказала она и положила на стол два исписанных листка, вырванных из тетради в линейку. В тоне ее звучала печально торжественная нота, но Николай Григорьевич внимания на эту ноту не обратил, поскольку был заинтригован началом: «Юра, друг мой!» и «Друг мой Сережа!» Далее шло нечто маловразумительное, но директор дочитал и весело рассмеялся: — Вот дуреха! Ну до чего же милая дурешка писала! — А мне не до смеха. Извините, Николай Григорьевич, но это все ваши зеркала. — Да будет вам, отмахнулся директор. Девочки играют в любовь, ну и пусть себе играют. Все естественное разумно. С вашего разрешения. Он скомкал письмо и полез в карман. Валентина Андроновна рванулась к столу: — Что вы делаете? — Возвращать неудобно, значит, надо прятать концы в воду, то бишь в огонь. — Я категорически протестую. Вы слышите, категорически! Это документ… Она пыталась через стол дотянуться до бумажки, но руки у директора были длиннее. — Никакой это не документ, Валентина Андроновна. — Я знаю, кто это писал. Знаю, понимаете? Это писала Коваленко: она забыла хрестоматию… — Мне это неинтересно. И вам тоже неинтересно. Должно быть неинтересно, я имею в виду… Сесть! По его команде когда то шел в атаку эскадрон. И, услышав металл, Валентина Андроновна поспешно опустилась на стул. А директор достал наконец то спички и сжег оба письма. — И запомните: не было никаких писем. Самое страшное это подозрение. Оно калечит людей, вырабатывая из них подлецов и шкурников. — Я уважаю ваши боевые заслуги, Николай Григорьевич, но считаю ваши методы воспитания не только упрощенными, но и порочными. Да, порочными! Я заявляю откровенно, что буду жаловаться. Директор вздохнул, горестно покачал головой и указал пальцем на дверь: — Идите и пишите. Скорее, пока пыл не прошел. Валентина Андроновна остервенело хлопнула дверью. Терпение ее лопнуло, отныне она шла в открытый бой за то, что было смыслом ее жизни: за советскую школу. И отважно сжигала за собой все мосты. Если бы не было вечера накануне, Искра заметила бы повышенную шустрость Зиночки. Но вечер был, привычная гармония нарушилась; Искра больше занималась собой, а потому и упустила из под контроля подружку. Совсем немного поработав на заводе, Сашка Стамескин стал заметно меняться. У него появилась какая то усталая уверенность в голосе, собственные суждения и — что настораживало Искру этакое особое отношение к ней. Он еще по прежнему привычно поддакивал и привычно подчинялся, привычно присвистывая выбитыми зубами и привычно мрачнел при очередных выговорах. И вместе с тем минутами появлялось то, что давали отныне завод, зарплата, взрослая жизнь и взрослый круг знакомств, и Искра не знала, радоваться ей или бороться изо всех сил. В тот вечер они не пошли в кино, потому что Искре вздумалось погулять. А погулять означало поговорить, ибо идти просто так или молоть вздор Искра не умела. Она либо воспитывала своего Стамескина, либо рассказывала, что вычитала в книгах или до чего додумалась сама. Когда то Сашка отчаянно спорил с нею по всем поводам, потом примолк, а в последнее время стал улыбаться, и улыбка эта Искре решительно не нравилась. — Почему ты улыбаешься, если ты не согласен? Ты спорь со мной и отстаивай свою точку зрения. — А меня твоя точка устраивает. — Эй, Стамескин, это не по товарищески, — вздохнула Искра. — Ты хитришь, Стамескин. Ты стал ужасно хитрым человеком. — Я не хитрый. Сашка тоже вздохнул. А улыбаюсь оттого, что мне хорошо. — Почему это тебе хорошо? — Не знаю. Хорошо, и все. Давай сядем. Они сели на скамью в чахлом пустынном сквере. Скамейка была высокой, и Искра с удовольствием болтала ногами. — Понимаешь, если рассуждать логически, то жизнь одного человека представляет интерес только для него одного. А если рассуждать не по мертвой логике, а по общественной, то он, то есть человек… — Знаешь? — вдруг чужим голосом сказал Сашка. — Ты не рассердишься, если я… — Что? — почему то очень тихо спросила Искра. — Нет, ты наверняка рассердишься. — Да нет же, Саша, нет! — Искра взяла его за руку и встряхнула, точно взбалтывая остатки смелости. — Ну же? Ну? — Давай поцелуемся. Наступила длинная пауза, во время которой Сашка чувствовал себя крайне неуютно. Сначала он сидел не шевелясь, пришибленный собственной отчаянной решимостью, потом задвигался, запыхтел, сказал угнетенно: — Ну вот. Я же ведь просто так… — Давай, — одними губами сказала Искра. Сашка набрал побольше воздуха, потянулся. Искра подалась к нему, подставляя тугую прохладную щеку. Он прижался губами, одной рукой привлек ее к себе за голову и замер. Они долго сидели неподвижно, и Искра с удивлением слушала, как забилось сердце. — Пусти… Ну же. — Она выскользнула. — Вот…— тяжело вздохнул Сашка. — Страшно, да? — шепотом спросила Искра. — У тебя бьется сердце? — Давай еще, а? Еще разочек… — Нет, — решительно сказала она и отодвинулась. — Со мной что то происходит и… И я должна подумать. С ней действительно что то происходило, что то новое, немного пугающее, и поцелуй был не причиной этого, а множителем, могучим толчком уже пришедших в движение сил. Искри догадывалась, что это за силы, но сердилась на них за то, что они пробудились раньше, чем им полагалось по ее разумению. Сердилась и терялась одновременно. Наступило время личной жизни, и девочки встречали эту новую для них жизнь с тревогой, понимая, что она — личная и мамы. Жизнь эту нужно было встречать один на один: женщины, которые пробуждались в них так одинаково и так по своему, жаждали самостоятельности, как все женщины во все времена. И в этот тревожный и такой важный период своей жизни Искру потянуло не к Зиночке, которую она упорно считала девчонкой, а к Вике Люберецкой. Гордой Вике, которая — Искра чувствовала это — уже перешагнула рубеж, уже осознала себя женщиной, уже приноровилась к этому новому состоянию и гордилась им. В первую очередь им, а уж потом — своим знаменитым отцом. Так думала Искра, но являться без предупреждения не хотела, уловив во время первого визита неудовольствие хозяйки. И еще в классе сказала: — Я хочу вернуть Есенина. Можно мне прийти сегодня? — Приходи, — ответила Вика, не выразив никаких чувств. Искре это не понравилось (она все же надеялась, что Вика обрадуется), но решимость ее не поколебалась. Сделав уроки в школе — она часто так поступала, потому что устные предметы зубрить нужды не было, а письменные можно было приготовить между делом, — забежала домой, оставила маме записку, взяла Есенина и пошла к Люберецким, с досадой ощущая некоторое волнение.. Вика ждала ее, открыла сразу, молча повесила пальтишко и так же молча пригласила в свою комнату. Там стояло огромное кресло, на которое хозяйка и указала, но сесть в него Искра не решилась. Она никогда еще не сидела в креслах и считала, что там ей будет неуютно. — Спасибо, Вика, — сказала она. отдав книгу и усевшись на стул. — Пожалуйста. — Вика, улыбаясь, смотрела на нее. Надеюсь, теперь ты не станешь утверждать, что это вредные стихи? — Это замечательные стихи, — вздохнула Искра. — Я думаю, нет, я даже уверена, что скоро их оценят и Сергею Есенину поставят памятник. — А какую надпись ты бы сделала на этом памятнике? Давай проведем конкурс: я буду сочинять свою надпись, а ты свою. Они провели конкурс, и Вика тотчас признала, что Искра вышла победительницей, написав: «Спасибо тебе, сердце, которое билось для нас». Только слова «билось для» они дружно заменили на «болело за». — Я никогда не задумывалась, что такое любовь, — как можно более незаинтересованно сказала Искра, когда они немного поболтали о школьных делах. — Наверное это стихи заставили меня задуматься. — Папа говорит, что в жизни есть две святые обязанности, о которых нужно думать: для женщины — научиться любить, а для мужчины — служить своему делу. Искра переходила к тому, ради чего явилась, размышляла, как повернуть разговор, и только поэтому не вцепилась в этот тезис, как бульдог. Она пропустила его, про себя все же отметив, что для женщины служить своему делу так же важно, как и для мужчины, поскольку Великая Октябрьская революция раскрепостила рабу очага и мужа. — Как ты представляешь счастье? — спросила Вика, потому что гостья погрузилась в раздумье. — Счастье? Счастье — быть полезной своему народу. — Нет, улыбнулась Вика. Это долг, а я спрашиваю о счастье. Искра всегда представляла счастье, так сказать, верхом на коне. Счастье — это помощь угнетенным народам, это уничтожение капитализма во всем мире, это — оя хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать"; у нее перехватывало дыхание, когда она читала эти строчки. Но сейчас вдруг подумала, что Вика права, что это не есть счастье, а есть долг. И спросила, чтоб выиграть время: — А как ты представляешь? — Любить и быть любимой, — мечтательно сказала Вика. Нет, я не хочу какой то особой любви: пусть она будет обыкновенной, но настоящей. И пусть будут дети. Трое: вот я одна, и это невесело. Нет, два мальчика и девочка. А для мужа я бы сделала все, чтобы он стал…— Она хотела сказать «знаменитым», но удержалась. — Чтобы ему всегда было со мной хорошо. И чтобы мы жили дружно и умерли в один день, как говорит Грин. — Кто? — Ты не читала Грина? Я тебе дам, и ты обязательно прочтешь. — Спасибо. — Искра задумалась. — А тебе не кажется, что это мещанство? — Я знала, что ты это скажешь. — Вика засмеялась. — Нет, это никакое не мещанство. Это нормальное женское счастье. — А работа? — А ее я не исключаю, но работа — это наш долг, только и всего. Папа считает, что это разные вещи: долг — понятие общественное, а счастье — сугубо личное. — А что говорит твой папа о мещанстве? — Он говорит, что мещанство — это такое состояние человека, когда он делается рабом незаметно для себя. Рабом вещей. удобств, денег, карьеры, благополучия, привычек. Он перестает быть свободным, и у него вырабатывается типично рабское мировоззрение. Он теряет свое "я", свое мнение, начинает соглашаться, поддакивать тем, в ком видит господина. Вот как папа объяснял мне, что такое мещанство как общественное явление. Он называет мещанами тех, для кого удобства выше чести. — Честь — дворянское понятие, — возразила Искра. — Мы ее не признаем. Вика странно усмехнулась. Потом сказала, и в тоне ее звучала грустная нотка: — Я хотела бы любить тебя, Искра, ты самая лучшая девочка, какую я знаю. Но я не могу тебя любить, и не уверена, что когда нибудь полюблю так, как хочу, потому что ты максималистка. Искре вдруг очень захотелось плакать, но она удержалась. Девочки долго сидели молча, словно привыкая к высказанному признанию. Потом Искра тихо спросила: — Разве плохо быть максималисткой? — Нет, не плохо, и они, я убеждена, необходимы обществу. Но с ними очень трудно дружить, а любить их просто невозможно. Ты, пожалуйста, учти это, ты ведь будущая женщина. — Да, конечно, — Искра, подавив вздох, встала. — Мне пора. Спасибо тебе… За Есенина. — Ты прости, что я это сказала, но я должна была сказать. Я тоже хочу говорить правду и только правду, как ты. — Хочешь стать максималисткой, с которой трудно дружить? насильственно улыбнулась Искра. — Хочу, чтобы ты не ушла огорченной…— Хлопнула входная дверь, и Вика очень обрадовалась. А вот и папа! И ты никуда не уйдешь, потому что мы будем пить чай. Опять были конфеты и пирожные, которые так странно есть не в праздник. Опять Леонид Сергеевич шутил и ухаживал за Искрой, но был задумчив: задумчиво шутил и задумчиво ухаживал. И иногда надолго умолкал, точно переключаясь на какую то свою внутреннюю волну. — Мы с Искрой немного поспорили о счастье, — сказала Вика. Да так и не разобрались, кто прав. — Счастье иметь друга, который не, отречется от тебя в трудную минуту. — Леонид Сергеевич произнес это словно про себя, словно был еще на той внутренней волне. — А кто прав, кто виноват…— Он вдруг оживился. — Как вы думаете, девочки, каково высшее завоевание справедливости? — Полное завоевание справедливости — наш Советский Союз, — тотчас ответила Искра. Она часто употребляла общеизвестные фразы, но в ее устах они никогда не звучали банально. Искра пропускала их через себя, она истово верила, и поэтому любые заштампованные слова звучали искренне. И никто за столом не улыбнулся. — Пожалуй, это скорее завоевание социального порядка, сказал Леонид Сергеевич. — А я говорю о презумпции невиновности. То есть об аксиоме, что человеку не надо доказывать, что он не преступник. Наоборот, органы юстиции обязаны доказать обществу, что данный человек совершил преступление. — Даже если он сознался в нем? — спросила Вика. — Даже когда он в этом клянется. Человек — очень сложное существо и подчас готов со всей искренностью брать на себя чужую вину. По слабости характера или, наоборот, по его силе, по стечению обстоятельств, из желания личным признанием облегчить наказание, а то и отвести глаза суда от более тяжкого преступления. Впрочем, извините меня, девочки, я, кажется, увлекся. А мне пора. — Поздно вернешься? — привычно спросила Вика. — Ты уже будешь видеть сны. Леонид Сергеевич встал, аккуратно задвинул стул, поклонился Искре, озорно подмигнул дочери и вышел. Искра возвращалась, старательно обдумывая и разговор о мещанстве и — особенно — о презумпции невиновности. Ей очень нравилось само название «презумпция невиновности», и она была согласна с Леонидом Сергеевичем, что это и есть основа справедливого отношения к человеку. И еще жалела, что не напомнила Вике о таинственном писателе с иностранной фамилией Грин. Ожидаемого и столь необходимого разговора по душам не произошло: признание Вики, что она не любит ее, не просто огорчило, а уязвило Искорку. И дело здесь было не только в самолюбии (хотя и в нем тоже), дело заключалось в том, что сама Искра очень тянулась к Вике, чувствуя в ней умную и тонкую девушку. Тянулась к хорошим книгам и разговорам, к уюту большой квартиры, к удобному, налаженному быту, хотя, если б ей сказали об этом, она бы яростно, до гневных слез отрицала эту слабость. Но больше всего она тянулась к отцу Вики, к Леониду Сергеевичу Люберецкому, потому что у самой Искры отца не было и в ее представлении Люберецкий был идеальнейшим из всех возможных отцов, которого, правда, надо было немножко перевоспитать. И Искра непременно бы его перевоспитала, если бы… Но никакого «если бы» не могло быть, а пустыми мечтаниями Искорка не занималась. И ей было немножко грустно. Дома Искру ждали стакан молока, кусок хлеба и записка. Мама писала, что проводит ответственное заседание, придет поздно и что дочери следует лечь спать вовремя и не читать в постели романов: последнее слово было подчеркнуто. Искра поделилась ужином с соседской кошкой, проверила, все ли уроки сделаны, и решила вдруг написать статью для очередного номера школьной стенгазеты. Она писала о доверии к человеку, пусть даже маленькому, пусть даже к первоклашке. О вере в этого человека, о том, как окрыляет эта вера, какие чудеса может сделать человек, уверовавший, что в него верят. Она вспомнила — очень кстати, как ей показалось, — Макаренко, когда он доверил Карабанову деньги, и каким замечательным парнем стал потом Карабанов. Она разъяснила, что такое «презумпция невиновности». Перечитав и кое что поправив, начисто переписала и положила на мамин стол: она всегда согласовывала с мамой свои статьи. Потом постелила постель, погасила свет — последнее время она почему то стала стесняться раздеваться при свете, — надела ночную рубашку, снова зажгла лампу и юркнула под одеяло. Достала припрятанного Дос Пассоса и стала читать, настороженно прислушиваясь, не хлопнет ли входная дверь. То ли оттого, что приходилось прислушиваться, то ли оттого, что мысли о виновности и невиновности, о доверии и недоверии не вылезали из головы, то ли потому, что тело, освобожденное от пояска и лифчика, жило особой раскрепощенной жизнью, то ли от всех причин разом читать она долго не смогла. .Заботливо спрятав книжку, легла на бок, подсунув под щеку ладошку и тотчас же уснула. Ей показалось, что разбудили ее мгновенно, только только начался сон. Открыла глаза: над нею стояла мама. — Надень халат и выйди ко мне. Искра вышла, позевывая, теплая и розовая ото сна. — Что это такое? — Это? Это статья в стенгазету. — Кто тебя надоумил писать ее? — Никто. — Искра, не ври, я устала, — тихо сказала мать, хотя прекрасно знала, что Искра никогда не врала даже во спасение от солдатского ремня. — Я не вру, я написала сама. Я даже не знала, что напишу ее. Просто села и написала. По моему, я хорошо написала, правда? Мать не стала вдаваться в качество работы. Пронзительно глянула, прикурила, энергично ломая спички. — Кто рассказал тебе об этом? — Леонид Сергеевич Люберецкий. — Рефлексирующий интеллигент! — Мать коротко рассмеялась. — Что он еще тебе наговорил? — Ничего. То есть говорил, конечно. О справедливости, о том, что… — Так вот. — Мать резко повернулась, глаза сверкнули знакомым холодным огнем. — Статьи ты не писала и писать не будешь. Никогда. — Но ведь это несправедливо… — Справедливо только то, что полезно обществу. Только это и справедливо, запомни! — А как же человек? Человек вообще? — А человека вообще нет. Нет! Есть гражданин, обязанный верить. Верить! Отвернулась, нервно зачиркала спичкой о коробок, не замечая, что вовсю дымит зажатой в зубах папиросой. Глава пятая Зиночке снилось, что ее целует взрослый мужчина. Это было жутко, прекрасно, но не страшно, потому что где то находилась мама; Зина знала, что она близко и можно позвать на помощь, и — не звала. Сон кончился, а с ним кончились и поцелуи, и Зина крепко зажмурилась, чтобы ее поцеловали еще хотя бы разочек. Проснуться все же пришлось. Не открывая глаз, она ногами отбросила одеяло, дождалась, пока чуточку остынет, и села. И сразу увидела ужасную вещь: вместо летних трусиков, так ловко охватывающих тело, на стуле лежали противные трикотажные штанищи длиною аж до коленок. И весь сон, вся радость утра и вся прелесть нового дня пропали разом. Схватив штанишки, Зина в одной рубашке ринулась на кухню. — Мама, что это такое? Ну, что это такое? Родители завтракали, и она осталась за дверью, просунув на кухню голову и руку. — Первое октября, — спокойно сказала мама. — Пора носить теплое белье. — Но я уже не маленькая, кажется! — Ты не маленькая, но это только так кажется. — Ну почему, почему мне такое мученье! — с отчаянием воскликнула дочь. — Потому что ты садишься где попало и можешь застудиться. — Не бунтуй, Зинаида, — улыбнулся отец. — Мы не в Африке, надевай, что климатом положено. — Это мамой положено, а не климатом! — закричала Зиночка. — Все девочки, как девочки, а я у вас как уродина. — Сейчас ты и вправду уродина. Немытая, нечесаная и неодетая. Горестно всхлипнув, Зина убежала. Мать с отцом посмотрели друг на друга и улыбнулись. — Растет наша девочка, — сказала мать. — Невеста! — добавил отец. Они любили свою младшую больше остальных, старательно скрывали это и воспитывали дочь в строгости. Зина до сих пор ложилась спать в половине одиннадцатого, не появлялась в кино на последних сеансах, а в театрах бывала только на дневных спектаклях. Этот регламент (куда входили и злосчастные зимние штанишки) никогда очень то не угнетал ее, но в последнее время она все чаще начинала скандалить. Скандалы, правда, зримых результатов не давали, но мать с отцом улыбались уже особо, с гордостью замечая, как взрослеет дочь. Семья была дружная, а после выхода старших замуж сплотилась еще больше. Все обсуждалось и решалось сообща, но, как это часто бывает в русских семьях, мать незаметно, без видимых усилий и демонстративного подчеркивания, держала вожжи в своих руках. — Никогда не обижай мужа, девочка. Мужчины очень самолюбивы и болезненно переживают, когда ими командуют. Всегда надо быть ровной, ласковой и приветливой, не отказывать в пустяках и стараться поступать так, будто ты выполняешь его желания. Наша власть в нежности. Мама неторопливо и осторожно готовила Зину к будущей семейной жизни. Зина знала многое из того, что надо было бы знать всем девочкам, и спокойно восприняла переход от детства к девичеству, не испытав свойственного многим потрясения. Отец в воспитание не вмешивался. Он работал мастером на заводе вместе с отцом и братьями Артема, состоял членом завкома, вел кружок по изучению «Краткого курса истории ВКП(б)» и вообще был по горло занят. В редкие свободные часы он толковал с дочерью о международных проблемах. Зиночка слушала очень вежливо, помня о маминых словах, что мужчины болезненно самолюбивы, но все пропускала мимо розовых ушей. Завтракала Зина в мрачном настроении, однако к концу завтрака жизнь перестала казаться трагической. Она весело чмокнула мать — отец уже ушел на работу — рассеянно выслушала очередные задания (простирнуть, подмести, убрать) и выскочила за дверь. И как только дверь захлопнулась, швырнула портфель, задрала платье и подтянула штанишки вверх до предела. Ноги там, естественно, были толще, резинки больно врезались в тело, но Зиночка хотела быть красивой. Совершив эту процедуру, она показала дверям язык и, взяв портфель, вприпрыжку — она еще иногда бегала вприпрыжку, когда забывалась, — помчалась в школу. Но уже за углом Зиночка круто сменила аллюр, перейдя на решительный шаг чрезвычайно занятого человека: навстречу шел Юра. Красавец Юра из 10 "А", бессменный староста и бездельник. — Привет, — сказал он и пошел рядом. — Привет, — сказала она как можно безразличнее. — Что вечером делаешь? — Еще не знаю, но буду очень занята. — Может, в кино пойдем? — Юра продемонстрировал два билета. — Мировой фильм. По блату на последний сеанс. Зиночка мгновенно прикинула: мама во второй смене, придет не раньше двух, отец… Ну, отец — это еще можно вывернуться. — Или тебя, как малышку, в девять часов спать загоняют? — Вот еще! — презрительно фыркнула Зина. — Просто решаю, как отказать одному человеку. Ладно, после уроков решу. — Ты скажи, пойдешь или нет? — Пойду, но скажу после уроков. Тебе ясно? Ну и топай вперед, я не хочу никаких осложнений. Никаких особых осложнений не ожидалось, но Зина считала, что надо набить себе цену. Озадаченный красавец увеличил шаг. Зиночка, торжествуя, укоротила свой, и они прибыли в школу на вполне приличном расстоянии друг от друга. Тут уж было не до учебы. Уроки тянулись с таким занудством, будто в них не сорок пять минут, а сорок четыре часа. Зиночка страдала, вздыхала, вертелась, схлопотала три замечания, а когда прозвенел последний звонок, вдруг пришла в ужас и не могла двинуться с места. — Пошли, — позвала Искра. — Я вычитала одну интересную мысль. Да что с тобой? — Ничего со мной. Зина продолжала сидеть как истукан. — А почему ты сидишь? — Потому что мне надо к врачу. — Она сказала первое, чти пришло в голову. — То есть сначала к маме, а уж потом… Куда поведут. И Артем, как назло, не уходил. Спорил о чем то со своим Жоркой, а на нее и не смотрел. «Эх, знал бы, с кем я в кино иду, небось посмотрел бы!» — злорадно подумала Зина. Не добившись толку от подруги, Искра ушла. А вскоре удалились и Артем с Ландысом, и Зина осталась одна. Тихо подкралась к окну и выглянула: на опустевшем школьном дворе одиноко маячил Юра. — Ждет! — шепотом сказала Зиночка и даже пискнула от восторга. Схватив портфель, опрометью вылетела из класса, промчалась по гулким коридорам, но возле входной двери остановилась. Предстать перед Юрой следовало спокойной, усталой и равнодушной. У Зиночки не было никакого опыта в свиданиях, и все, что она делала сейчас, основывалось на интуиции. Она не размышляла — она действовала именно так, потому что по иному действовать не могла. — Привет. — Чего это Артем на меня зверем смотрит? — спросил Юра. — Не знаю, — несколько опешила Зина: она ожидала другого начала разговора. — Ну, так как насчет кино? — Юра угасил смутные опасения, и глаза его вновь обрели влажную поволоку. — Уладила, — небрежно бросила Зина. — Когда и где? — Давай в полдесятого у «Коминтерна», а? — Договорились, — отважно сказала Зина, хотя сердце ее екнуло. — Я провожу тебя? — Ни в коем случае! — гордо отказалась она и пошла, больше всего на свете интересуясь собственной спиной. Так она к удалилась и, кто знает, может, всю дорогу до самого дома несла бы взгляд красивого мальчика на своей спине, если бы не встретила Лену Бокову. Лена готовилась в артистки, занималась у старенькой и очень заслуженной актрисы, а теперь бежала навстречу, смахивая слезы и некрасиво шмыгая носом. — Ментика будочники забрали! — А ты где была? — А я и не заметила. Я разговаривала с одним человеком. потом он ушел, и мальчишки сказали, что Ментика будочники увезли. Ментик принадлежал заслуженной артистке, довольно болезненной старушке, возле которой вечно суетились подрастающие таланты. — А болтала ты, конечно, с Пашкой Остапчуком…— Зиночка не могла удержаться, несмотря на весь трагизм. — Господи, да какая разница! Ну, с Пашкой, ну… — А куда ты бежишь? — Не знаю. Может, к Николаю Григорьевичу. Ты представляешь, что будет с ней? У нее же нет никого, кроме Ментика! — К Искре! — воскликнула Зина, мгновенно забыв о приглашении в кино, влажных взглядах и собственной равнодушной спине. Они побежали к Искре, и по дороге Лена вновь поведала историю исчезновения пса, а потом перед Искрой проиграла ее в лицах. — Они с них сдирают шкуру, — свирепо уточнила Зина. — Не болтай чепухи, они продают их в научные институты, авторитетно заявила Искра. — А раз так, значит, должен быть какой то магазин или собачий склад: это ведь не частная лавочка. — Нам надо спасать Ментика, сказала Лена. Понимаешь, надо! Он пропал по моей вине и вообще… — Надо идти в милицию, — решила Искра. — Милиция знает все. — Ой, не надо бы путать сюда милиционеров, — вздохнула Зиночка, — А то они привыкнут к нашим лицам и станут здороваться на улицах. Представляешь, ты идешь… с папой, а тебе постовой говорит: «Здрасьте!» — Что меня угнетает, Зинаида, так это то меня угнетает, какой чушью набита твоя голова, — озабоченно сказала Искорка, надевая пальтишко. И тут же прикрикнула на Лену: — Не реви! Теперь надо действовать, а реветь будете в милиции, если понадобится. В милиции им не повезло. Хмурый дежурный, не дослушав, отрубил: — Собаками не занимаемся. — А кто занимается? — настойчиво добивалась Искра. Нет, вы нам, пожалуйста, объясните. Ведь кто то должен же знать, куда свозят пойманных собак? — Ну, не знаю я, не знаю, понятно? — Тогда скажите, куда нам обращаться, — не унималась Искра, хотя Лена уже показывала глазами на дверь. — Вы не имеете права отказывать гражданам в справке. — Тоже нашлись граждане! — Да, мы советские граждане со всеми их правами, кроме избирательного, — с достоинством сообщила Искра, ободряюще взглянув на притихших подруг. — И мы очень просим вас помочь старой заслуженной актрисе. — Вот какая настырная девочка! — в сердцах воскликнул дежурный. — Ну, иди в горотдел, может, они чего знают, а меня уволь. Дети, собаки, старухи — с ума с вами сойдешь. — Спасибо, — вежливо сказала Искорка. — Только с ума вы не сойдете, не надейтесь. — Здорово ты его! — восторженно засмеялась Зина, когда они вышли из милиции. — Стыдно, — вздохнула Искра. — Очень мне стыдно, что не сдержалась. А он старенький. Значит, я скверная сквалыга. В горотделе милиции за дубовой стойкой сидел молодой милиционер, и это сразу решило все вопросы. Недаром Искра была убеждена, что следует смело опираться на молодежь. — Кольцовская, семнадцать. Собак бродячих туда забирают. — У нас не бродячая, — сказала Лена. — Не бродячая, значит, отдадут. Они побежали на Кольцовскую, семнадцать, но там все уже было закрыто. Угрюмый косматый сторож в драном тулупчике в разговоры вступать не стал: — Зачинено заборонено! — Но нам нельзя без собаки, понимаете, просто невозможно, — умоляла Лена. — Там старая актриса, заслуженная женщина… — Зачинено заборонено. — Послушайте, — твердо сказал Искра. — Мы будем жаловаться. — Зачинено заборонено, — тупо бормотал сторож. — А сколько стоит, чтобы разборонить? — вдруг звонко спросила Зиночка. Сторож впервые глянул заинтересованно. Засмеялся, погрозил корявым пальцем: — Ай, девка, далеко пойдешь. — Не смей давать взяток, — шипела Искра. — Взятка унижает человеческую личность. — Трояк! — воодушевленно заорал сторож. — Как просить, так все у Савки, а как дать, так нету их. Девочки растерянно переглядывались: денег у них не было. — Вот, вот, — ворчал сторож. — Чирей, и тот бесплатно не вскочит. — Артем близко живет, — вспомнила Искра. — Беги, Зинаида! В долг: завтра в классе соберем! Последние слова она прокричала вслед, потому что Зиночка с места взяла в карьер — только коленки замелькали. — Их кормят тут? — спросила Лена. — Зачем? — удивился сторож. — Они друг дружку едят. — Ужас какой, — тоскливо вздохнула будущая актриса… Каннибализм. Задыхаясь, Зина постучала, но дверь открыл не Артем, а его мама. — А Тимки нет, он ушел к Жоре делать уроки. — Ушел? — растерянно переспросила Зи,на. — Проходи, девочка, — сказала мама Артема, внимательно посмотрев на нее. — И рассказывай, что случилось. — Случилась ужасная вещь. И Зиночка торопливо, но обстоятельно все рассказала. Мама молча достала деньги, отдала, а Зину задержала. — Мирон, поди ка сюда! В кухню вошел большой и очень серьезный отец Артема, и Зина почему то струхнула. Уж очень насупленными были его брови, уж очень уважительно он пожал ей руку. — Расскажи еще раз про собаку. И Зина еще раз, правда, короче, рассказала про Ментика и сторожа. — А тулупчик у него весь рваный. Его, наверное, собаки не любят. — Ты будешь сорить деньгами, когда вырастешь. — Отец отобрал три рубля и вернул маме. — Это не такой уж страшный грех, но твоему мужу придется нелегко. Я схожу сам, а то как бы этот пропивоха не обидел девочек. — Заходи к нам, Зина, — сказала мама, прощаясь. — Нам с отцом очень нравится, что ты дружишь с Тимкой. — Артем хороший парень, говорил по дороге отец. Знаешь, почему он хороший? Он потому хороший, что никогда не обидит ни одной женщины. Не знаю, будет ли у него счастливая жизнь, но знаю, что у него будет очень счастливая жена. Я не скажу этих слов ни про Якова, ни про Матвея, но про Артема повторю и перед богом. Зине было очень стыдно, что она идет в кино не с Артемом. Но она утешала себя: мол, это единственный разочек и больше никогда не повторится. — Я слышал, ты обижаешь девочек, Савка? — грозным басом еще издали закричал отец Артема. — Ты с них берешь контрибуцию, как сам Петлюра? — А кто это? — вглядываясь, юлил сторож. Зачинено забо… Господи, да это ж Мирон Абрамыч! Здрасьте, Мирон Абрамыч, наше вам. — Отчиняй ворота и отдай девочкам собаку. Но но, только не говори мне свои сказки. Я тебя знаю пятнадцать лет, и за эти пятнадцать лет ты не стал лучше ни на один день. Вытрите слезы, девочки, и получите собаку. Сторож без разговоров открыл калитку. Ментик был найден среди лая, воя и рычания. Девочки долго благодарили, а потом разбежались: Лена потащила Ментика к заслуженной артистке, а Искра и Зина разошлись по домам. И никто из девочек не знал, что этот день был последним днем их детства, что отныне им предстоит плакать по другим поводам, что взрослая жизнь уже ломится в двери и что в этой взрослой жизни, о которой они мечтали, как о празднике, горя будет куда больше, чем радостей. Но пока радостей было достаточно, и если судить беспристрастно, то и самый мир был соткан из радостей — во всяком случае, для Зиночки. Мало того что она сыграла главную роль при спасении песика и тем немножечко посрамила Искру, — дома оказался один папа, из которого Зина без труда выпотрошила, что вернется он не раньше часа ночи, так как его внезапно вызвали на завод. Грешный путь был свободен, и Зиночка пошла на первое свидание. Ей хотелось кричать на весь мир, но она все же не решилась этого сделать и поведала распиравшую ее тайну только знакомой кошке, имевшей большой опыт по части свиданий. Кошка выгнула спину, мурлыкнула и указала хвостом на крышу. Зина решила, что она указывает прямехонько на небо, и сочла это за добрый знак. Она пришла раньше времени, но Юра был уже на посту. Увидев его, Зиночка тут же юркнула за рекламный щит и проторчала там лишних пять минут, пока полностью не насладилась триумфом. Новоявленный поклонник не сходил с места, но отчаянно вертел головой. — Вот и я! — сказала Зиночка как ни в чем не бывало. Они прошли в фойе, где староста 10 "А" угостил ее мороженым и ситро. Пить ей не хотелось, но она честно выпила свою половину, потому что это была не просто сладкая вода, а ритуальное подношение, и тут надо было вкушать и наслаждаться не сладостями, а вниманием, как настоящая женщина. И Зиночка наслаждалась, не забывая, впрочем, посматривать по сторонам, так как очень боялась встретить знакомых. Но знакомых не было, а тут прозвенел звонок, и они пошли в зал. Фильма Зина почти не запомнила, хотя он, наверное, был интересным. Она честно смотрела на экран, но все время чувствовала, что рядом сидит не мама, не Искра, даже не парень из класса, а молодой человек, заинтересованный в ней больше, чем в фильме. Эта заинтересованность очень волновала: уголком глаза она ловила взгляды соседа, слушала его шепот, но только улыбалась, не отвечая, поскольку не понимала, что он шепчет и что следует отвечать. Дважды он хватал ее за руку в самых патетических местах, и дважды она высвобождалась, правда, не сразу и второй раз медленней первого. И все было таинственно и прекрасно, и сердце ее замирало, и Зиночка чувствовала себя на верху блаженства. Возвращались по заросшей каштанами улице Карла Маркса, огрубевшие листья тяжело шумели над головами. И казалось, что весь город и весь мир давно уже спят, и только девичьи каблучки молодо и звонко взрывают сонную тишину. Юра рассказывал что то, Зина смеялась и тут же намертво забывала, над чем она смеялась. Это было не главное, а главное он сказал позже. То есть не самое главное, а как бы вступление к нему: — Посидим немного? Или ты торопишься? Честно говоря, Зина уже отсчитывала время, но, по ее расчетам, кое что еще имелось в запасе. — Ну, не здесь же. — А где? Зина знала где: перед домом Вики Люберецкой в кустах стояла скамейка. Если б что нибудь — ну, что нибудь не так! —она могла бы заорать и вышла бы либо Вика, либо ее папа. Зиночка была ужасно хитрым человеком. Они нашли.эту скамейку, и Зина все ждала, когда же он начнет говорить то, что ей так хотелось услышать, что он давно ею любуется и что она вообще лучше всех на свете. А вместо этого он схватил ее руки и начал тискать. Ладони у него были влажными, Зине было неприятно, но она терпела. Заодно она терпела и жуткую боль от перетянутых резинками бедер; ей все время хотелось сдвинуть врезавшиеся в тело резинки, но при мальчике это было невозможно, и она терпела, потому что ждала. Ждала, что вот… К подъезду бесшумно подкатила большая черная машина. Молодые люди отпрянули друг от друга, но сообразили, что их не видно. Четверо мужчин вышли из машины: трое сразу же направились в дом, а четвертый остался. И Юра опять медленно придвинулся, опять стал осторожно тискать ее руки. Но Зине почему то сделалось беспокойно, и руки она вырвала. — Ну, что ты? Что? — обиженно забубнил десятиклассник. — Подожди, — сердито шепнула Зина. Показалось или она действительно слышала крики Вики? Она старательно прислушивалась, но резинки нестерпимо жгли бедра, а этот противный балбес пыхтел в уши. Зиночка отъехала от него, но он тут же поехал за ней, а дальше скамейка кончалась, и ехать Зине было некуда. — Да отодвинься же! — зло зашипела она. — Пыхтишь, как бегемот, ничего из за тебя не слышно. — Ну и черт с ними, — сказал Юра и опять взял ее за руку. — Тихо сиди! — Зиночка вырвала руку. И снова показалось, что крикнули за тяжелыми глухими шторами, не пропускавшими ни звука, ни света. Зина вся напряглась, навострив уши и сосредоточившись. Ах, если бы вместо Юрки сейчас была Искра!.. — Господи, вдруг прошептала она. Ну почему же так долго? Она и сама не знала, как сказала эти слова. Она ни о чем таком не думала тогда (исключая, конечно, ограбление и возможное насилие над Викой), но интуиция у нее работала с дьявольской безошибочностью, ибо она была настоящей женщиной, эта маленькая Зиночка Коваленко. Распахнулась дверь подъезда, и на пороге показался Люберецкий. Он был без шляпы, в наброшенном на плечи пальто и шел не обычным быстрым и упругим шагом, а ссутулившись, волоча ноги. За ним следовал мужчина, а второй появился чуть посидм, и тут же в незастегнутом халатике выбежала Вика. — Папа! Папочка!.. Она кричала на всю сонную, заросшую каштанами улицу, и в крике ее был такой взрослый ужас, что Зина обмерла. — Понятых позови! — бросил на ходу сопровождавший Люберецкого. — Не забудь! — Папа! — Вика рванулась, но второй удержал ее. — Это неправда, неправда! Пустите меня! — Телеграфируй тете. Вика! — Люберецкий не обернулся. А лучше поезжай к ней! Брось все и уезжай! — Папа! — Вика, рыдая, билась в чужих руках. — Папочка! — Я ни в чем не виноват, доченька! — закричал Люберецкий. Его заталкивали в машину, а он кричал:— Я ни в чем не виноват, это какая то ошибка! Я — честный человек, честный!.. Последние слова он прокричал глухо, уже из кузова. Резко хлопнули дверцы, машина сорвалась с места. Оставшийся мужчина оттеснил Вику в дом и закрыл дверь. И все было кончено. И снова стало тихо и пусто, и только железно шелестели огрубевшие каштановые листья. А двое еще продолжали сидеть на укромной скамейке, растерянно глядя друг на друга. Потом Зина вскочила и бросилась бежать. Она летела по пустынным улицам, но сердце ее стучало не от бега. Оно застучало тогда, когда она увидела Люберецкого, и ей тоже, как и Вике, хотелось сейчас кричать: «Это неправда! Неправда! Неправда!..» Она забарабанила в дверь, не думая, что может разбудить соседей. Открыла мама Искры: видно, только пришла. — Искра спит. — Пустите! — Зина юркнула под рукой матери, ворвалась в комнату. — Искра!.. — Зина? — Искра села, прикрываясь одеялом и с испугом глядя на нее. — Что? Что случилось, Зина? — Только что арестовали папу Вики Люберецкой. Только что, я сама видела. Сзади раздался смех. Жуткий, без интонаций — смеялись горлом. Зина оглянулась почти с ужасом: у шкафа стояла мать Искры. — Мама, ты что? — тихо спросила Искра. Мать уже взяла себя в руки. Шагнула, качнувшись, тяжело опустилась на кровать, прижала к себе две девичьи головы темно русую и светло русую. Крепко прижала, до боли. — Я верю в справедливость, девочки. — Да, да, — вздохнула дочь. — Я тоже верю. Там разберутся, и его отпустят. Он же не враг народа, правда? — Я очень хочу заплакать — и не могу, — с жалкой улыбкой призналась Зина. — Очень хочу и очень не могу. — Спать, — сказала мать и встала. — Ложись с Искрой, Зина, только не болтайте до утра. Я схожу к твоим и все объясню, не беспокойся. Мама ушла. Девочки лежали в постели молча. Зиночка смотрела в темный потолок сухими глазами, а Искра боялась всхлипывать и лишь осторожно вытирала слезы. А они все текли и текли, и она никак не могла понять, почему они текут сами собой. И уснула в слезах. А родители их в это время сидели возле чашек с нетронутым, давно остывшим чаем. В кухне слоился дым, в пепельнице громоздились окурки, но мама Зины, всегда беспощадно боровшаяся с курением, сегодня молчала. — Детей жалко, — вздохнула она. — Дети у нас дисциплинированны и разумно воспитаны. — У матери Искры вдруг непроизвольно задергалась щека, и она начала торопливо дымить, чтобы скрыть эту предательскую дрожь. — Они поймут. Они непременно поймут. — Я этого товарища не знаю, — неуверенно заговорил Коваленко, — но где тут смысл, скажите мне? Признанный товарищ, герой гражданской войны, орденоносец. Ну, конечно, бывал за границей, бывал, мог довериться. Дочку сильно любит, одна она у него, Зина рассказывала. Он ни словом не обмолвился, что сомневается в правомерности ареста, но все его существо возмущалось и бунтовало, и скрыть этого он не мог. Мать Искры остро глянула на него: — Значит, есть данные. — Данные, — тихо повторил Коваленко. — А оно вон как. Ошибки не допускаете? — Я позвонила одному товарищу, а он сказал, что поступил сигнал. Утром я уточню. Люберецкий — руководитель, следовательно, обязан отвечать за все. За все сигналы. — Это безусловно, это, конечно… И опять нависла тишина, тяжелая, как чугунная баба. — Что с девочкой то будет? — вздохнула мать Зины. — Пока разберутся… А матери у нее нет, ой несчастный ребенок, несчастный ребенок. Андрей Иванович прошелся по кухне, поглядывая то на жену, то на мрачно курившую гостью. Присел на краешек стула. — Нельзя ей одной, а, Оля? — Не ожидая ответа, повернулся к гостье. — Мы, конечно, не знаем, как там положено в таких случаях, так вы поправьте. Извините, как по имени отчеству? — Зовите товарищем Поляковой. Относительно девочки к себе я думала, да разве у меня семья? Я собственную дочь и то… Она резко оборвала фразу, прикурила дымившую папиросу. Берите. У вас нормально, хорошо у вас. Встала, с шумом отодвинув стул, точно шум этот мог заглушить ее последние слова. Ее слабость, вдруг прорвавшуюся наружу. Пошла к дверям, привычно оправляя широкий ремень. Коваленко вскочил, но она остановилась. Посмотрела на мать Зины, усмехнулась невесело: — Иногда думаю: когда же надорвусь? А иногда — что уже надорвалась. — И вышла. Девочки спали, но видели тревожные сны: даже у Зиночки озабоченно хмурились брови. Мать Искры долго стояла над ними, нервно потирая худые щеки. Потом поправила одеяло, прошла к себе, села за стол и закурила. Синий дым полз по комнате, в окна пробивался тусклый осенний рассвет, когда мать Искры, которую все в городе знали только как товарища Полякову, затушила последнюю папиросу, открыла форточку, достала бумагу и решительным размашистым почерком вывела в верхнем правом углу: «В ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВСЕСОЮЗНОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ (БОЛЬШЕВИКОВ)». Она писала быстро, потому что письмо было продумано до последнего слова. Фразы ложились одна к одной без помарок, легко и точно, и, когда лист заполнился, осталось лишь поставить подпись. Но она отложила ручку, вновь внимательно прочитала написанное, вздохнула, подписалась и указала номер партбилета и дату вступления: 1917 год. Глава шестая В то утро Коваленки впервые за много лет завтракали в полной тишине. И не только потому, что Зиночки не было на привычном месте. — Я с работы отпрошусь часа на два, — сказал Андрей Иванович. — Да, конечно, — тотчас же согласилась жена. Ровно в двенадцать Коваленко вошел в кабинет директора школы Николая Григорьевича. И замер у двери, потому что рядом с директором школы сидела мать Искры Поляковой. — Триумвират, — усмехнулась она. — Покурим, повздыхаем и разойдемся. — Чушь какая то! — шумно вздохнул директор. — Это же чушь, это же нелепица полная! — Возможно, — Полякова кивнула коротко, как Искра. Поправят, если нелепица. — Пока поправят, девочка, что же, одна будет? — тихо спросил Коваленко у директора. — Может, написать родным, а ее к нам пока, а? Есть насчет этого указания? — Что указания, когда она — человек взрослый, паспорт на руках. Предложите ей, хотя сомневаюсь, — покачал головой директор. — А родным написать надо, только не в этом же дело, не в этом! — Так ведь одна же девочка… — Не в этом, говорю, дело, — жестко перебил Ромахин. Вот мы трое — коммунисты, так? Вроде как ячейка. Так вот, вопрос ребром: верите Люберецкому? Лично верите? — Вообще то, конечно, я этого товарища не знаю, мучительно начала Коваленко. Но, думаю, ошибка это. Ошибка, потому что уж очень дочку любит. Очень. — А я так уверен, что напутали там. И Люберецкому я верю. И товарищ Полякова тоже так считает. Ну, а раз мы, трое большевиков, так считаем, то наш долг поставить в известность партию..Правильно я мыслю, товарищ Полякова? Мать Искры помолчала. Постучала папиросой о коробку, сказала наконец: — Прошу пока никуда не писать. — Это почему же? — нахмурился Николай Григорьевич. — Кроме долга существует право. Так вот, право писать о Люберецком есть только у меня. Я знала его по гражданской войне, по совместной работе здесь, в городе. Это аргументы, а не эмоции. И сейчас это главное: требуются аргументы. Идет предварительное следствие, как мне объяснили, и на этом этапе пока достаточно моего поручительства. Поэтому никакой самодеятельности. И еще одно: никому о нашем разговоре не говорите. Это никого не касается. Искра тоже считала, что это никого не касается. И утром распорядилась: — Никому ни слова. Смотри у меня, Зинаида. — Ну, что ты, я же не идиотка. Вика в школу не пришла, а так все было, как обычно. Мыкался у доски Артем, шептался со всем классом Жорка Ландыс, читал на переменках очередную растрепанную книгу тихий отличник Вовик Храмов. А в середине дня поползли слухи: — У Вики Люберецкой отца арестовали. Искра узнала об этом из записки Ландыса. На записке стоял огромный вопросительный знак и резолюция Артема: «Брехня!» Искра показала записку Лене (она сидели за одной партой). Лена охнула. — Что за вздохи? — грозно спросила Валентина Андроновна. — Полякова, перестань шептаться с Боковой, я все вижу и слышу. — Значит, не все, — неожиданно резко ответила Искра. Это было новостью: она не позволяла себе грубить и в более сложных обстоятельствах. А здесь — пустяковое замечание, и вдруг понесло. — Из Искры возгорелось пламя! — громко прошептал Остапчук. Лена так посмотрела, что он сразу увял. Искра сидела опустив голову. Валентина Андроновна оценивала ситуацию. — Продолжим урок, — спокойно сказала она. — Ландыс, ты много вертишься, а следовательно, многое знаешь. Вот и изволь… Искра внезапно вскочила, со стуком откинув крышку парты: — Валентина Андроновна, разрешите мне выйти. — Что с тобой? Ты нездорова? — Да. Мне плохо, плохо! И, не ожидая разрешения, выбежала из класса. Все молчали. Артем встал. — Садись, Шефер. Ты же не можешь сопровождать Полякову туда, куда она побежала. Шутка повисла в воздухе — класс молчал. Артем, помявшись, сел, низко опустив голову. И тут поднялась Бокова. — Я могу ее сопровождать. — Что происходит? — повысила голос Валентина Андроновна. — Нет, вы объясните: что это, заговор? — С моей подругой плохо, — громко заявила Лена. разрешите мне пройти к ней, или я уйду без разрешения. Валентина Андроновна растерянно оглядела класс. Все сейчас смотрели на нее, но смотрели без всякого любопытства, не ожидая, что она сделает, а как бы предупреждая, что, если сделает не так, класс просто напросто встанет и уйдет, оставив разве что Вовика Храмова. — Ну иди, — плохо скрыв раздражение, сказала она. — Все стали ужасно нервными. Не рано ли? Лена вышла. Ни она, ни Искра так и не появились до конца урока. А как только прозвенел звонок, в класс влетела Бокова. — Сергунова Вера, встань у нашей уборной и не пускай никого. Коваленко, идем со мной. Ничего не понимающая Зиночка под конвоем Лены проследовала в уборную, уже охраняемую самой рослой и бойкой девочкой 9 "Б" класса. У окна стояла Искра. — Читай. Вслух: Лена все знает. — А чья это записка? Подруги смотрели сурово, и Зина замолчала. Взяла записку, громко, как ведено, начала: — «Болтают, что сегодня ночью арестовали отца Вики…» Она запнулась, подняла глаза. — Это не я. — А кто? — Ну не я же, господи! — с отчаянием выкрикнула Зина. Честное комсомольское, девочки. Не я, не я, не я! — А кто? — допытывалась Искра. — Если не ты, то кто? Зиночка подавленно молчала. — Я сейчас отколочу ее! — крикнула Лена. — Она предатель. Иуда она проклятая! — Подожди. — Искра не отрывала от Зины глаз. — Я спрашиваю тебя, Коваленко, кто мог натрепаться, кроме тебя? Молчишь? — Ух, как дам сейчас! Лена потрясла крепко сжатым кулаком. — Нет, мы не будем ее бить, — серьезно сказала Искра. Мы всем, всей школе расскажем, какая она. Она не женщина, она средний род, вот что мы скажем. Мы объявим ей такой бойкот, что она удавится с тоски. В дверь уборной время от времени ломились, но рослая Вера пока сдерживала натиск. — Пусти их, — сказала Искра. — Это третьеклашки, они в штаны могут написать. — Обождите! с отчаянной решимостью выпалила Зина. — Я знаю, кто натрепал: Юрка из десятого "А". Я не одна была у дома Вики. Девочки недоверчиво переглянулись и снова проницательно уставились на нее. Зина посмотрела на них и встала на колени. — Пусть у меня никогда не будет детей, если я сейчас вру. — Встань, — сказала Искра. — Я верю тебе. Лена, Артема сюда. — Сюда нельзя. — Ах, да. Тогда узнай, сколько у Юрки уроков. Пойдем, Зина. Прости нас и не реви. — Я не реву, — вздохнула Зина. — Я же сказала, что слезы кончились. Артему было рассказано все: на этом настояла Искра. Зина созналась, не поднимая глаз. Вокруг стояли посвященные: Лена, Искра, Жорка и Пашка Остапчук. — Так, уронил Артем в конце. Теперь ясно. — Помощь потребуется? — спросил Пашка. — Сам, — отрезал Артем. — Жорка свидетелем будет. — Не свидетелем, а секундантом, — привычно поправила Искра. — Где стыкаться? — деловито осведомился секундант. — В котельной. Надо Михеича увести. Михеич был истопником и столяром школы и драк не жаловал. А особенно он не жаловал 9 "Б", потому что раньше в нем учился Сашка Стамескин и тогда угля не хватало, а Михеича ругали. Этот разговор происходил на последней перемене, а после шестого урока у дверей 10 "А" Артем встретил Юрку. — Надо поговорить. — О чем, малявка? Десятиклассники были школьной элитой и насмешливо относились даже к девятым классам. Насмешка была дружеской, но Артем не улыбнулся. — Идем. Можешь взять Серегу. — Сергей! — крикнул Юра в класс. — Нас на разговор девятиклассники зовут! В коридоре ждал Ландыс, и к котельной они подошли вчетвером. Жорка забежал вперед, заглянул: — Пашка дело знает! Они вошли в полутемную, пропахшую пылью котельную. Жорка закрыл дверь на задвижку. Десятиклассники настороженно переглядывались. — Я тебя сейчас, это, бить буду, — сообщил Артем, снимая куртку. — Малявка! — нервно засмеялся Юрий. — Да я из тебя котлету!.. — А в чем дело? — спросил Сергей. — Просто так, что ли? — Он знает, — сказал Артем. — Видишь, ни о чем не спрашивает. А тебе скажу: дружок у тебя, это, дрянь дружок. Трепло дешевое. Юрка был плотнее и выше Артема, да, вероятно, и сильнее, но драться ему приходилось нечасто. А Артему — часто, потому что он рос среди драчунов братьев, умел постоять за себя и ничего не боялся. Ни боли, ни крови, ни встречного удара. Он был ловок, увертлив, а жилистый его кулак действовал быстрее и точнее. Кроме того, кулак этот бил сейчас соперника, о чем, правда, сам Артем еще не успел подумать. — Да что это он, всерьез? — забеспокоился Сергей. — Тихо, Серега, тихо, — Ландыс, улыбаясь, держал его за пиджак. — Наше дело, чтоб все по правилам, без кирпичей и палок. А полезешь, я тебе буду зубы считать. — Да ведь до первой крови полагается! — А это не оговаривали. Может, сегодня и до последней дойдет. Пока в котельной шла дуэль, Лена и Пашка водили Михеича по младшим классам и убеждали, что в окна дует и дети могут простудиться. Михеич ощупывал рамы негнущимися пальцами, подставлял небритую щеку и божился, что никакого ветра нет и в помине. Лена говорила, что есть, а он — что нет. А Пашка поглядывал на часы — во всем классе только у него да у Вики были часы — и размышлял, чем бы еще занять Михеича, когда дело со сквозняками иссякнет. За этим занятием их застал Николай Григорьевич: видно, они орали, а он шел мимо. — Что вы тут делаете? — Да вот они говорят, что дует, мол, а я говорю… — Правильно, — сказал директор и закрыл дверь. — Надо все проверить, — заявил Пашка. — Все окна на всех этажах. Слышали, что Николай Григорьевич сказал! И они пошли по этажам, хотя Михеич призывал в свидетели господа бога, что ничего подобного директор не говорил. Медкомиссия — а они представились именно так — была придирчива и неумолима. — Дует. — Не дует. — Нет, дует! — Нет, не дует! — Пора, — шепнул Пашка. — За это время можно полшколы переколотить. Я пойду на разведку, а ты отрывайся. Встретимся у мостика. Лена так и сделала, внезапно оставив сильно озадаченного Михеича в пустом классе. Пашка ждал ее внизу, сказал, что в котельной пусто, и к мостику они побежали вместе. Там все уже были в сборе. Искра прикладывала мокрый платок к подбитому глазу Артема, а Жорка советовал: — Лучше всего коньяки оттягивают. Зина стояла рядом, смотрела в сторону, но платку завидовала и скрыть этого не могла. — Ну, как было дело? — поинтересовался Пашка. — Классная стычка! — радостно сказал Ландыс. — Отделал он его под полный спектр, как Джо Луис. Раз так саданул, — я думал, ну, все. Ну, думаю, открывай счет, Жора. — Хватит подробностей! — резко перебила Искра. — Все в сборе? Тогда пошли! — Куда? — удивился Пашка. — Как куда? К Вике. Все замялись, переглядываясь. Лена осторожно спросила: — Может, не стоит? — Значит, для вас дружба — это пополам радость? А если пополам горе — наша хата с краю? — Это Ленка сдуру, — нахмурился Артем. Шли молча, точно на похороны. Только раз Пашка сказал Артему: — Ну и рожа у тебя. — Завтра хуже будет, — туманно ответил Артем. Подошли к дому и остановились, старательно — слишком старательно вытирая ноги. Искра позвонила — никто не отозвался. — Может, дома нет? — шепотом предположила Лена. Искра толкнула дверь: она была не заперта. Оглянулась на ребят, первой вошла в притихшую квартиру. Набились в передней в темноте; Искра нашарила выключатель, зажгла свет. В дверях своей комнаты стояла Вика. — Зачем вы пришли? — глухо спросила она. — Я не просила вас приходить. — Ты, это, не просила, а мы пришли, — объяснил Артем. Мы верно сделали. Ты сама, это… потом скажешь. — Ну, проходите, бесцветно сказала Вика, помолчав. Она посторонилась, ребята вошли и остановились у порога; в комнате было неприбрано, шкаф раскрыт; белье и книги валялись на полу, точно сброшенные в нетерпении и досаде. — Ты уезжаешь? — Обыск, — кратко пояснила Вика. — Садитесь; раз пришли. Но они не садились. Стояли у двери, и каждый почему то смутно ощущал вину. — Во всех комнатах так? — тихо спросила Искра. — Они что то искали. Помолчали. — А где Поля? — опять спросила Искра. — Уехала в деревню. Насовсем. С первым поездом. — Так. — Искра яростно тряхнула головой, только косы подпрыгнули. — За дело, ребята. Все убрать и расставить. Девочки — белье, мальчики — книги. Дружно, быстро ч аккуратно! — Не надо, — вздохнула Вика. — Ничего не надо. — Нет, надо! Все должно быть, как было. И — как будет! И все очень обрадовались, потому что это было реальное занятие и реальная помощь. Мальчики ушли убирать столовую, а девочки комнату Вики и спальню отца. И вскоре все оживились и даже заулыбались, и стало слышно, как в столовой азартно спорят Жорка и Пашка и как Артем урезонивает их. И даже Вика присела рядом с Искрой и стала укладывать белье. — Ты написала тете? — Написала, но тетя не поможет. Будет только плакать и пить капли. — Как же ты одна? — Ничего, — Вика помолчала. — Андрей Иванович приходил, Зинин папа. Хотел, чтобы я к ним перешла жить. Пока. — Это же замечательно, это же… — Замечательно? — Вика грустно улыбнулась. — Уйти отсюда — значит поверить, что папа и в самом деле преступник, А он ни в чем не виновен, он вернется, обязательно вернется, и я должна его ждать. — Извини, — сказала Искра. — Ты абсолютно права. Вика промолчала. Потом спросила, не глядя: — Почему вы пришли? Ну, почему? — Мы пришли потому, что мы знаем Леонида Сергеевича и… и тоже уверены, что это ошибка. Это кошмарная ошибка, Вика, вот посмотришь. Вика поймала руку Искры в груде белья, крепко сжала ее и долго не отпускала. Потом улыбнулась: губы ее дрожали, по щеке ползла слезинка. — Конечно, ошибка, я знаю. Он сам сказал мне на прощанье. И знаешь что? Я поставлю чай, а? Есть еще немного папиных любимых пирожных. — А ты обедала? — Я чаю попью. — Нет, это не годится, Зина, марш на кухню! Посмотри, что есть. Вика сегодня не ела ни крошечки. — Я вкусненько приготовлю! — радостно закричала Зиночка. Потом пили чай, а Вика ела особую яичницу из самой большой сковороды. За дубовыми дверцами по прежнему искрился хрусталь, все было на своих местах, и ребята устало любовались работой. А когда Вика спросила, почему у Артема такое красное лицо, и он сказал, что упал с лестницы, все принялись ужасно хохотать, и Вика рассмеялась тоже. — Ну, и замечательно, ну, и замечательно! — кричала Зина. — Все будет хорошо, вот посмотрите. Я предчувствую, что все будет хорошо! Но предчувствовала она, что все будет плохо, а сейчас изо всех сил врала. И Искра знала это, и Лена, и сама Вика, и только ребята со свойственной всем мужчинам боязнью мрачных предопределении верили, что их маленькие и мудрые подружки женщины говорят сейчас правду. — Ты завтра пойдешь в школу, — сказала Искра, когда прощались. — Хорошо, — послушно кивнула Вика. — Хочешь, я зайду за тобой? — предложила Лена. — Мне по пути. — Спасибо. — Дверь никому не открывай. — Искре захотелось поцеловать Вику, но она отмела эту слабость и крепко, по мужски пожала руку. Возвращались непривычно тихими и задумчивыми: даже Зиночка помалкивала. А прощаясь, Артем сказал: — Страшно все таки. — Что? — не поняла Искра. — Ну, это… Обыск этот. Книжки по полу, а на книжках следы от сапог. А хрусталь не били. Аккуратно складывали, ни одной рюмки битой. — Он, наверно, дорогой, — неуверенно вздохнула Зина. — Дороже книжек? — усмехнулся Артем. — Если стекляшки эти дороже книжек становятся, тогда…— он замолчал, погонял припухшие желваки на скулах. — Ну, это… Пойдем, Жорка. Привет. — Привет, — тихо сказала Зина. Остальные промолчали. Возле дома Искру ждал Сашка Стамескин. Он был в легкой куртке, продрог и сердился. — Где ты была? — У Вики Люберецкой. — Ну, знаешь… Сашка покачал головой. Знал, что ты ненормальная, но чтоб до самой маковки… — Что ты бормочешь? — А то, что Люберецкий этот — враг народа. Он за миллион чертежи нашего самолета фашистам продал. За миллион! — Сашка, ты врешь, да? Ну, скажи, ну… — Я точно знаю, поняла? А он меня на работу устраивал, на секретный завод. Личным звонком. Личным! И жду я, чтоб специально предупредить. — О чем? — строго спросила Искра, подняв посерьезневшие, почти скорбные глаза. — О чем ты хотел предупредить меня? — Вот об этом. — Сашка растерялся — он никогда не видел у Искры таких взрослых глаз. — Об этом? Спасибо. А Вика что продала? Какой самолет? — Вика? При чем тут Вика? — Вот именно, ни при чем. А Вика моя подруга. Ты хочешь, чтобы я предала ее? Даже если то, что ты сказал, правда, даже если это — ужасная правда. Вика ни в чем не виновата. Понимаешь, ни в чем! А ты… — А что я? — Ничего. Может быть, мне показалось. Иди домой, Саша. — Искра… — Я сказала, иди домой. Я хочу побыть одна. До свидания. Разумом Искра понимала, что все правильно, но только разумом. А на душе было смутно, тягостно и беспокойно, и, когда разум отключался, откуда то с самого дна всплывал беспомощный вопрос: как же так? Она вспоминала уютный дом, чай, который разливал хозяин, его самого, его разговоры, непривычные суждения, седину на висках и ордена. Ордена, которых в ту пору было так мало, что награжденных знали в лицо. И, все понимая дисциплинированным умом, Искра ничего не понимала. Утром Вика пришла в школу с Леной, и класс встретил ее, как всегда. Может быть, с чуть большим вниманием, чуть большим оживлением, но это казалось естественным, и она была благодарна классу. А должна была быть благодарной Искре, потому что Искра прибежала первой, успела собрать класс до ее прихода и сказать: — Как обычно. Всем все ясно? Вовик, ты уразумел? Сейчас придет Вика, чтобы было все как всегда. Как всегда! Но «как всегда» получилось три дня. А на четвертый, к концу уроков, Вику вызвали к директору. Отсутствовала она полчаса, вошла спокойная, но очень бледная. — Семен Исакович, Николай Григорьевич срочно просит Искру Полякову и Артема Шефера. — Пожалуйста, пожалуйста! — торопливо согласился математик. Вика села на место, а Артем и Искра молча вышли из класса. В коридоре их встретил Серега из 10 "А", ему они очень удивились, так как шли уроки и вообще этот этаж был их, а не десятиклассников. — Вас жду, — пояснил он. — Валендра задала сочинение, а сама у директора. Теперь вас начнут тягать, так хочу объяснить. — Мы знаем, — сказала Искра. — Что вы знаете? Ничего вы не знаете. В тот день после стычки нас Валендра встретила, когда я Юрку домой вел. А у него рожа — картина ужасов, твой приятель постарался. Ну, она вцепилась, кто да за что? Я и сказал: обычная драка. Подчеркиваю, я сказал. Юрке было не до разговоров, ты ему челюсть своротил. — Ну, спасибо, — усмехнулся Артем. — У вас все трепачи в десятом или хоть через одного? — А что я мог? Она как пиявка, сам знаешь. Гнала Юрку в поликлинику, чтобы он справку об избиении взял, но Юрка не пошел. Так что вали на обычную драку. Мол, из принципа. — Сами разберемся, — перебила Искра. — Катись к своему Юрику. В кабинете сидела Валентина Андроновна. Сидела сбоку стола, но устроилась удобно и уходить не собиралась. — Вызывали? — спросила Искра. — Обожди в коридоре, Полякова, — сказала Валентина Андроновна. Искра молча смотрела на директора. Николай Григорьевич кивнул, она тотчас же вышла, а Валентина Андроновна улыбнулась. Улыбка была злой, и Артем это отметил. — За что ты избил Юрия Дегтярева из десятого "А"? — За дело, — буркнул Артем. — Какое дело? — Наше дело. Спрашивала только она: директор молчал, глядя в стол. Поэтому Артем злился и грубил. — Ну так я тебе скажу, почему ты его избил. Ты избил его потому, что отец Юры служит в органах. Новость была неожиданной: в школе никто особо не интересовался, где работают чужие отцы. И Артем с искренним недоумением воззрился на учительницу. — Да, да, нечего на меня таращиться! И дело это не ваше, Шефер, а политическое. По ли ти чес ко е, ясно? Николай Григорьевич неодобрительно покачал головой. — Ну, это уж слишком, Валентина Андроновна. — Я разбиралась в этом вопросе досконально, Николай Григорьевич. Досконально! — Убейте меня, — вдруг громко сказал Артем. — Ну, это… Убейте! И без разрешения вышел из кабинета. — Шефер! — Валентина Андроновна вскочила. — Шефер, вернись! — Не надо, — тихо попросил директор. — Валентина Андроновна, вы неправильно вели себя. Нельзя швыряться такими обвинениями. — Я знаю, что делаю! — отрезала учительница. — Вам, кажется, разъяснили, до чего может довести ваш гнилой либерализм, так не заставляйте меня еще раз сигнализировать! А этот Шефер — главный заводила, думаете, я забыла ту вечеринку с днем рождения? Я ничего не забываю. И если Шефер не желает учиться в нашей советской школе, то пойдет работать. И я это ему устрою! Директор скривился, как от зубной боли, но промолчал. — Полякова! — крикнула учительница. Никто не входил и не отзывался. Валентина Андроновна еще раз позвала, потом вышла Искры возле кабинета не было. — Полякова! Ты где, Полякова! Искра появилась с лестничной площадки. Молча пошла на нее, в упор глядя странными глазами. — Что вы сказали Артему, Валентина Андроновна? Что вы сказали ему? — Это тебя не касается. Марш в кабинет. — Он же чернее земли, — с упреком проговорила Искра. — Я спросила, а он выругался. Он так страшно выругался… — Он еще и ругается! — с торжеством объявила учительница, входя в кабинет. — Вот плоды вашей надклассовой демократии! Она имела в виду директорские беседы, спевки в спортзале, зеркала в девичьих уборных и вообще весь этот слюнтяйский либерализм, который следовало выжигать каленым железом. Директор так и понял ее и опять промолчал, понурив голову. — Где вы были вчера? — У Вики Люберецкой. — Ты подговорила ребят пойти туда? Или Шефер? — Предложила я, но ребята пошли сами. — Зачем? Зачем ты это предложила? — Чтобы не оставлять человека в беде. — Она называет это бедой! — всплеснула руками Валентина Андроновна. — Вы слышите, Николай Григорьевич? Потом Искра определила взгляд Николая Григорьевича, но потом, дома. Тогда она только почувствовала, но не нашла определения. А взгляд был устало покорным, и сам директор походил на смятую бумагу. — Значит, организовала субботник? Как благородно! А может быть, ты считаешь, что Люберецкий не преступник, а невинная жертва? Почему ты молчишь? — Я все знаю, — тихо сказала Искра. А сама думала, что совсем недавно Валентина Андроновна называла Люберецкого гордостью их города. Думала, уже не задавая себе вопроса: как же так? Думала, просто отмечая жизненные несообразности. Просто набирая факты. — Мы не будем делать выводов, учитывая твое безупречное поведение в прошлом. Но учти, Полякова. Завтра же проведешь экстренное комсомольское собрание. — А повестка? — уже холодея, спросила Искра. Она все время ловила взгляд Николая Григорьевича. Но он прятал глаза. — Необходимо решить комсомольскую судьбу Люберецкой. И вообще я считаю, что дочери врага народа не место в Ленинском комсомоле. — Но за что? еле слышно выговорила Искра. Ей вдруг стало плохо, как никогда еще не было, но она удержалась на ногах. За что же? Вика же не виновата, что ее отец… — Да, конечно, — зашевелился директор. — Конечно. — Я не буду проводить этого собрания, — мертвея от ужаса, произнесла Искра. Тупая, тянущая боль возникла где то в самом низу живота. От этой боли леденели руки, хотелось скорчиться, прижать коленки к груди и не шевелиться. Лоб покрылся холодным потом. Искра закусила губу, чтобы не выбежать или не упасть. — Что ты сказала? — Я не буду проводить собрания… — Что о?.. Кажется, Валентина Андроновна начала подниматься, расти. Кажется, потому что у Искры все поплыло перед глазами, она уже ничего не видела — была только эта боль. Боль, рвущая тело изнутри. — Да ей же плохо! крикнул Николай Григорьевич, вскакивая. Он успел подхватить Искру, а то бы она грохнулась. Она цеплялась за него, улыбаясь из последних сил. — Ничего. Извините. Ничего. — Сестру! — рявкнул директор. — Что вы сидите как клуша? Очнулась Искра в медпункте на жесткой кушетке. Повела глазами, испуганно глянула вниз: платье взбито, воротник расстегнут. — Да одна я тут, одна, не бойся, — добродушно сказала толстая пожилая сестра. — Ну, очнулась, красавица? И хорошо. Выпей ка. — Что со мной было? — Искра послушно выпила капли. — Ничего страшного, у девочек это бывает. Ну, чего краснеешь? Дело естественное, растешь, а тут еще, видать, понервничала. Ты берегись, большая уже, понимать должна. — Да, да, спасибо. А как я… Я сама к вам пришла? — Директор принес, Николай Григорьевич. Прямо как доченьку, только что не целовал. — Ужасно, — прошептала Искра. — Ну, ты в порядке? Тогда Николая Григорьевича кликну, он в коридорчике дожидается. Она выглянула за дверь, и тотчас же вошел директор. Искра хотела встать, но он сам сел рядом на скользкую клеенчатую кушетку. — Как дела, хороший человек? — А откуда вы знаете, что хороший? — спросила Искра, улыбаясь. — Ох, и трудно же догадаться было! До дома дойдешь, или, может, машину где выпросить? — Дойдет! — махнула рукой сестра. — Дойду, — подтвердила Искра. — Да и провожатых у тебя достаточно. А собрание будет через неделю, так что не волнуйся пока. Я сам в райком звонил. — А Вика? — А с Люберецкой пока ничего хорошего не обещаю. Директор нахмурился и встал, привычно оправляя гимнастерку под ремнем. — Я поговорю, сделаю что смогу, но ничего не обещаю. Сама понимаешь. — Понимаю, — вздохнула Искра. — Ничего я не понимаю. В коридоре ждали Зиночка, Вика, Лена, Пашка, Жорка и Валька Александров. — А где Артем? — Ушел, — сказал Жорка. — Вернулся, взял сумку и потопал прямо с урока. — Хоть о Шефере то не беспокойся, — поморщился директор. — Ну в другой школе будет учиться, не пропадет. Если бы просто драка, а… — А драка, Николай Григорьевич, была справедливой, сказал Валька Александров. — Я в тот день болел и могу беспристрастно обрисовать. — Артем дрался из за меня, — вдруг призналась Зина. Потому что я ходила с Юркой в кино. — Из за тебя? — почему то очень радостно удивился директор. — Точно из за тебя? — А что, из за меня и подраться нельзя? — Можно, — сказал Николай Григорьевич. — Можно и нужно. Только чтоб Артему твоему полегче было, напиши ка ты мне, Коваленко, докладную. — Что? — испугалась Зиночка. — Ну, записку. Изложи, как было дело, вскрой причины. Полякова тебе поможет. И завтра, не позже. — А зачем? — Ну надо же, надо! — почти пропел директор. — Гора с плеч свалится, если будет такая записка, понятно? Искру провожали до самого подъезда. Вначале она и слышать об этом не хотела, но на сей раз ее не послушались, и это было очень приятно. Возле дома постояли, погалдели, посмеялись и стали расходиться. Только Вика не торопилась. — Идем, Вика! — крикнула Лена. — Нам по пути, и у нас есть Пашка. — Я догоню. И, когда все отошли, сказала: Спасибо тебе, Искра. Папа не зря говорил, что ты самая лучшая. Воспоминания о папе Вики были для Искры неприятны: ей уже казалось, что теперь то она знает, кто он такой, этот папа. И чтобы скрыть то, что подумала, вздохнула: — С комсомолом будет очень трудно, Вика. — Я знаю. — Вика говорила спокойно, точно повзрослела за эти дни на добрых двадцать лет. — Мне все объяснила Валентина Андроновна. Мы долго говорили с ней наедине: Николая Григорьевича куда то вызывали, и вернулся он какой то… Какой то не такой. — С комсомолом будет трудно, — повторила Искра: для нее это было сейчас самым главным. — Но ты не отчаивайся, Николай Григорьевич обещал что нибудь сделать. — Да, да, грустно улыбнулась Вика. А потом ведь собрание только через неделю. Они опять крепко пожали друг другу руки, опять хотели поцеловаться и опять не поцеловались. Разошлись. Глава седьмая Искра заставила Зину написать записку, сурово отредактировала ее, убрав ненужные, с ее точки зрения, эмоции, и отнесла директору. — Добре, — сказал Николай Григорьевич. — Может, и выгорит. Вызвал через два дня: — Оставили архаровца. Передай, чтоб завтра же явился. Искра была в таком радостном настроении, что не выдержала и сбежала с последнего урока. Проехала трамваем, влетела в дом, постучала. Дверь открыла мама. — А где Артем? — задыхаясь, выпалила Искра. — Как так — где Артем? — в глазах матери мелькнул испуг. — Разве он не в школе? — Нет, это я не в школе, — поспешно пояснила Искорка. — Я не была в школе и думала… Тут она виновато замолчала и начала краснеть, потому что мама Артема неодобрительно качала головой. — Ты не умеешь врать, девочка, — вздохнула она. Конечно, это хорошо, но твоему мужу придется несладко. Ну ка иди на кухню и рассказывай, что такое ужасное натворил мой сын. И Искра честно все рассказала. Все — про драку, а не про Вику. Про драку и скандал с классной руководительницей, а о том, что Артем выругался, умолчала. И хотя умолчание тоже есть форма лжи, с этой формой Искра как то уже освоилась. — Ай, нехорошо драться, — сказала мама, улыбаясь не без удовольствия. — Он смелый мальчик, ты согласна? У такого отца, как мой муж, должны быть смелые сыновья. Мой муж был пулеметчиком у самого Буденного, и я таскалась за ними с Матвеем на руках. Так вот, я уже все знаю. Этот негодник я говорю о Тимке, — этот махновец прячется у Розы и Петра. А потом приходит домой и делает себе уроки… Очень трудно воспитывать мальчиков, хотя, если судить по Розочке, девочек воспитывать еще трудней. Сейчас я тебе объясню, где живут эти странные люди, у которых нет даже поварешки. Мама растолковала, как найти общежитие, и Искра убежала, успев, правда, съесть два пирожка. Она быстро разыскала нужную комнату в длиннющем коридоре, хотела постучать, но за дверью пел женский голос. Пел для себя, очень приятно, и Искра сначала послушала, а уж потом постучала. Роза была одна. Она гладила белье, пела и учила «Строительные материалы» одновременно. — Сейчас придет, — сказала она, имея в виду Артема. — Я послала его в магазин. Ты — Искра? Ну, правильно, Артем так и сказал, что если кто его найдет, то только Искра. — А вы Роза, да? Мне Артем рассказывал, что вы из дома ушли. — И правильно сделала, — улыбнулась Роза. — Если любишь и головы не теряешь, значит, не любишь и любовь потеряешь. Вот что я открыла. — Давайте я вам буду помогать. — Лучше говори мне «ты». Спросишь, почему лучше? Потому что я глажу рубашки своему парню. — Она вдруг скомкала рубашку, прижала ее к лицу и вздохнула. — Знаешь, какая это радость? — Вот вы… ты говоришь, что любить — значит терять голову, — серьезно начала Искра, решив разобраться в этом заблуждении и немножечко образумить Розу. — Но голова совсем не для того, чтобы ее терять, это как то обидно. Женщина такой же человек, как и… — Вот уж дудочки! — с веселым торжеством перебила Роза. — Если хочешь знать, самое большое счастье чувствовать, что тебя любят. Не знать, а чувствовать, так при чем же здесь голова? Вот и выбрось из нее глупости и сделай себе прическу. — Говорить так — значит отрицать, что женщина — это большая сила в деле строительства… — У, еще какая сила! — опять перебила Роза: она очень любила перебивать по живости характера. — Силища! Только не для того, для чего ты думаешь. Женщина не потому силища, что камни может ворочать похлеще мужика, а потому она силища, что любого мужика может заставить ворочать эти камни. Ну и пусть они себе ворочают, а мы будем заставлять. — Как это — заставлять? — Искра начала сердиться, поскольку серьезный разговор не получался. — Принуждать, что ли? Навязывать свою волю? Стоять с кнутом, как плантатор? Как? — Как? Ручками, ножками, губками. — Роза вдруг оставила утюг и гордо прошлась по комнате, выпятив красивую грудь. — Вот я какая, видишь? Скажешь, не сильная? Ого! Мой парень как посмотрит на меня, так не то что камни — железо перегрызет! Вот это и есть наша сила. Хотите, чтобы мы увеличили производительность труда? Пожалуйста, увеличим. Только дайте нам наряды, дайте нам быть красивыми — и наши парни горы свернут! Да они за нашу красивую улыбку, за пашу нежность… Вошел Артем, и Роза замолчала, лихо подмигнув Искре. — Привет, — сказал он, не удивившись. — А сахару опять нет. Говорят, завтра в семнадцатом будут давать по два кило. — Придется побегать, — без всякого огорчения заявила Роза, снова принимаясь гладить. — Мой парень — ужас какой сластена. — Ну, чего там? — спросил Артем, раздевшись и расставив покупки. — Все в порядке, завтра приходи в школу. — «Разобралась в этом вопросе»! с отвращением передразнил Артем кого то очень знакомого. — Ну, болтуны. Вика ходит в школу? — Ходит. Собрание через неделю. Может быть, удастся… — Ничего не удастся, потому что всех сожрет Валендра. Уроков много задали? Искра показала домашние задания, объяснила новое и ушла. В Артеме она была уверена: он все сделает, что решил, а решил он ни в коем случае не бросать дорогой его сердцу 9 "Б". Так думала Искра, а сам Артем во всем девятом видел одну Зиночку Коваленко. Неделя была как неделя: списывали и подсказывали, отвечали и решали, сочиняли записки, обижались, назначали свидания, плакали тайком. Только Валентина Андроновна ни р.к.у не вызывала Вику, хотя Вика аккуратно готовила уроки и у других учителей отвечала на «отлично». Но это были все таки мелочи, хотя класс все видел, все подмечал, делал свои выводы, и если бы об этих выводах узнала классная руководительница, то, вероятно, сочла бы за благо своевременно перейти в другую школу. — Стерва, — определил Ландыс. — Так о старших не говорят! взвилась Искра. — Я не о старших. Я о Валендре. Артем получил взбучку от директора, посопел, повздыхал и уселся на привычное место рядом с Жоркой. А в субботу после уроков Вика предложила: — Давайте с осенью попрощаемся. Все удивились, но не предложению, а тому, что оно исходило от Вики. И обрадовались. — В лес! крикнула Зиночка. — На речку! — требовал Ландыс. — В Сосновку! — сказала Вика. — Там и лес и речка. — В Сосновку! — подхватил Жорка, мгновенно перестроившись. — А там есть магазин или столовая? — спросила Искра. — Я все купила. Хлеб возьмем утром, а поезд в девять сорок. Сосновка была близко: они даже не успели допеть любимых песен. Спрыгнули на низкую платформу и притихли, пораженные прозрачной тишиной. — Куда пойдем? — спросил Валька Александров: по жребию ему досталась корзина с харчами, и он был заинтересован в маршруте. — За дачным поселком лес, а за ним речка, — объяснила Вика. — Ты бывала здесь? — спросила Лена. Вика молча двинулась вперед, за нею — Ландыс. Она оглянулась, кивнула, тогда он догнал ее и пошел рядом. Свернули в переулок, вышли на тихую заросшую улицу. Заколоченные дачи тянулись по сторонам. — Быстро дачники свернулись, — сказал Жорка: его мучило молчание. — Да, — односложно подтвердила Вика. — Я бы здесь до зимы жил. Здесь хорошо. — Хорошо. — В речке купаются? — Сейчас холодно., — Нет, я вообще. — Там купальня была. — Вика остановилась, подождала, пока подойдут остальные, и сказала, обращаясь преимущественно к Искре: — Вот наша дача. Они стояли возле маленького аккуратненького домика, недавно выкрашенного в веселую голубую краску. — Красивая, — протянула Зина. — Папа сам красил. Он любил веселые цвета. — А сейчас… начала Искра и замолчала. — Сейчас все опечатано, — спокойно договорила Вика. — Я хотела кое что взять из своих вещей, но мне не позволили. — Пошли, буркнул Артем. Чего глядеть то? Шли по заросшему лесу, шуршали листвой и молчали то ли от осеннего безмолвия, то ли еще неся в себе дачу, в которой оставалось навсегда прошлое их подруги. И рядом с этим опечатанным прошлым не хотелось разговаривать. Вика вывела к речке — пустой и грустной, с затонувшими кувшинками. Ребята развели костер, и, когда затрещал он, разбрасывая искры, все облегченно заговорили и заулыбались, точно огонь высветил этот задумчивый осенний день из сумрака недавнего прошлого. Девочки принялись возиться с едой, а Вика, присев у корзины, надолго задумалась. Потом вдруг поднялась, оглянулась на Ландыса: — Ты очень занят? — Я? Нет, что ты! У нас Артем главный по кострам. — Хочешь, я покажу тебе одно место? Пошла вдоль берега, а Жорка шел сзади, не решаясь заговорить. Остановились над крутым песчаным обрывом; куст шиповника навис над ним, уронив унизанные красными ягодами плети. — Я любила читать здесь. Села. опустив ноги в обрыв. Жорка постоял, отошел к шиповнику, стал обрывать ягоды. — Не надо. Пусть висят, красиво. Их потом птицы склюют. — Склюют, — согласился Ландыс. Посмотрел на сорванные ягоды, хотел выбросить, но, подумав, спрятал в карман. — Сядь. Рядом сядь, что ты за спиной бродишь? Жорка поспешно сел, и они опять надолго замолчали. Он изредка поглядывал на нее, хотел пересесть поближе, но так и не решился. — Ландыш, — вдруг тихо сказал Вика. — Ты любишь меня, Ландыш? Так и спросила: «Любишь?» Не «Я нравлюсь тебе?», как было принято спрашивать, а — «Ты любишь меня?». Как взрослая. Жорка глубоко вздохнул, шевельнул губами и кивнул, глядя строго перед собой: теперь он боялся смотреть в ее сторону. — Ты долго будешь любить меня? Ландыс хотел сказать, что всю жизнь, но опять не смог и опять кивнул. А потом добавил: — Очень. Голос у пего был хриплый, да и губы что то плохо слушались. — Спасибо тебе. Поцелуй меня, Ландыш. Он торопливо перебрался поближе, склонился, прижался губами к ее щеке и замер. — И обними. Пожалуйста, обними меня покрепче. Но Жорка не умел ни целоваться, ни обниматься: юность — всегда борьба желаний со страхом, и страх был пока непреодолим ни для него, ни для Вики. Он сграбастал ее двумя руками — неуклюже, за плечи, — прижал, осторожно целуя что подвертывалось: то щеку, то случайную прядку, то маленькое ухо. Вика приникла к нему, по прежнему глядя вдаль, за речку, и так они сидели, пока издали не закричал Валька: — Вика, Жорка, где вы там? Кушать подано! Ели докторский хлеб с молоком, пекли картошку, что принес предусмотрительный Артем, пили ситро: на каждого досталось по бутылке. Потом пели песни, беспричинно смеялись. Пашка ходил на руках, а Артем и Валька прыгали через костер. И Вика пела и смеялась, а Жорка все время ловил ее взгляд. Она улыбалась ему, но больше к обрыву не позвала. Вернулись в темноте и поэтому прощались торопливо, уже на вокзале. — Завтра понедельник, — со значением сказала Искра. — Я знаю, — кивнула Вика. Они держали друг друга за руки и, как всегда, не решались поцеловаться. — Может быть, я не приду на уроки, — помолчав, произнесла Вика. — Но ты не волнуйся, все будет как надо. — Значит, на собрании ты будешь? Искре очень не хотелось уточнять, хотелось избежать упоминания о завтрашнем собрании, но Вика, как ей показалось, что то недоговаривала. Пришлось проявить характер и спросить в лоб. — Да, да, конечно. — Вика, ждем! — крикнула Лена. Они с Пашкой стояли поодаль. Вика еще раз крепко сжала руку Искры и ушла, не оглянувшись. А Искре вдруг очень захотелось, чтобы Вика оглянулась, и она долго смотрела ей вслед. У дома ее опять ждал Сашка Стамескин. — Значит, не взяли меня, — с обидой констатировал он. Лишний я в вашей компании. — Да, лишний, — сухо подтвердила Искра. — Нас приглашала Вика. — Ну и что? Лес не Вике принадлежит. Что то разладилось у них после того разговора у подъезда. Искре было не по себе от этого разлада, она много думала о нем, но, думая, не могла забыть Сашкиных слов, что устраивал его на завод сам Люберецкий. И в этих словах ей чудилась какая то трусливая интонация. — Тебе хотелось поехать с Викой? — Мне хотелось поехать с тобой! — резко отрубил Сашка. От этой резкости Искра сразу потеплела: уж очень искренне звучали слова. Тронула за руку: — Не сердись, пожалуйста, просто я не подумала вовремя. Сашка сопел уже по инерции. Он добрел на глазах. Искра чувствовала это. — Завтра увидимся? — Завтра, Саша, никак. Завтра комсомольское собрание. — Ну не до вечера же! — А что с Викой после него будет, представляешь? — Опять Вика? — Саша, ну нельзя же так, — вздохнула Искра. — Ты же добрый, а сейчас говоришь плохо. — Ну, ладно, — недовольно сказал Сашка, помолчав. — Ну я вроде не прав. Но послезавтра то увидимся? Чем меньше времени оставалось до понедельника, тем все чаще Искра думала, что будет на собрании. Она пыталась найти наиболее приемлемую форму выступления Вики, перебирала варианты, лежа в постели, и, почти засыпая, нашла: «Я осуждаю его…» Да, именно так и надо будет подсказать Вике: «Осуждаю». Нет, она не откажется от отца, она, как честный человек, лишь осудит его нечестные дела, и все будет хорошо. Все тогда будет просто замечательно! Искра так обрадовалась, отыскав эту спасительную формулировку, что на радостях тотчас же уснула. Вика в школе не появилась. Валентина Андроновна нашла Искру, предложила срочно сходить к Люберецкой и выяснить… — Не надо, Валентина Андроновна, — сказала Искра. — Вика придет на собрание, она дала слово. А то, что ее нет на уроках, это же понятно: ей надо подготовиться к выступлению. — Опять капризы, с неудовольствием покачала головой учительница. — Прямо беда с вами. Скажи Александрову, чтобы написал объявление о собрании. — Зачем объявление? И так все знают. — Из райкома придет представитель, поскольку это не простое персональное дело. Не простое, ты понимаешь? — Я знаю, что оно не простое. — Вот и скажи Александрову, чтобы написал. И повесил у входа. Писать объявление Валька отказался наотрез. Впрочем, Искра не настаивала, потому что эта идея ей решительно не нравилась. — Где объявление? — спросила учительница перед последним уроком. — Объявления не будет. — Как не будет? Это что за разговор, Полякова? — Объявление никто писать не станет, — упрямо повторила Искра. — Мы считаем… — Они считают! — язвительно перебила Валентина Андроновна. — Нет, слышите, они уже считают! Немедленно пришли Александрова. Слышишь? — Валентина Андроновна, не надо никакого объявления, как можно спокойнее сказала Искра. — Не надо, мы просим вас. Не надо. Учительница молча смотрела на Искру. То ли на нее повлиял спокойный тон, то ли упрямство 9 "Б", то ли она сама кое что сообразила, но крика не последовало. Предупредила только: — Пеняй на себя, Полякова. Кончился последний урок, класс пошумел, попрятал учебники и остался, поскольку был целиком комсомольским. А чуть позже вошла Валентина Андроновна с молодым представителем райкома. — Где Люберецкая? — Еще не пришла, — сказала Зина: ее поднесло не вовремя, как всегда. — Так я и знала! — чуть ли не с торжеством отметила учительница. — Коваленко, беги сейчас же за ней и тащи силой! Может, начнем пока? Последний вопрос относился уже к представителю. — Придется обождать. — Он сел за пустую парту. Парту Зины и Вики, но Зина уже убежала, а Вика еще не пришла. — Нет, вы уж, пожалуйста, за стол. — Мне и здесь удобно, — сказал представитель. — Народ кругом. Он улыбнулся, но народ сегодня безмолвствовал. Валентина Андроновна и это отметила: она все отмечала. Прошла к столу, привычно окинула взглядом класс. — У нас есть время поговорить и поразмыслить, и, может быть, то, что Люберецкая оказалась жалким трусом, даже хорошо. По крайней мере, это снимает с нее тот ореол мученичества, который ей усиленно пытаются прилепить плохие друзья и плохие подруги. Она в упор посмотрела на Искру, а Искра опустила голову. Опустила виновато, потому что четко определила свою вину, доверчивость и неопытность, и ей было сейчас очень стыдно. — Да, да, плохие друзья и плохие подруги! — с торжеством повторила учительница: пришел ее час. — Хороший друг, верный товарищ всегда говорит правду, как бы горька она ни была. Не жалеть надо — жалость обманчива и слезлива, — а всегда оставаться принципиальным человеком. Всегда! — Она сделала паузу, привычно ловя шум класса, но шума не было. Класс не высказывал ни одобрения, ни возмущения — класс сегодня упорно безмолвствовал. — С этих принципиальных позиций мы и будем разбирать персональное дело Люберецкой. Но, разбирая ее, мы не можем забывать о зверском избиении комсомольца и общественника Юрия Дегтярева. Мы не должны забывать и об увлечении чуждой нам поэзией некоторых чересчур восторженных поклонниц литературы. Мы не должны забывать о разлагающем влиянии вредной, либеральной, то есть буржуазной, демократии. Далекие от педагогики элементы стремятся всеми силами проникнуть в нашу систему воспитания, сбить с толку отдельных легковерных учеников, а то и навязать свою гнилую точку зрения. Класс загудел, когда Валентина Андроновна этого не ожидала. Он молчал, когда она говорила о Люберецкой, молчал, когда намекнула на Шефера и слегка проехалась по Искре Поляковой. Но при первом же намеке на директора класс возроптал. Он гудел возмущенно и несогласно, не желая слушать, и Валентина Андроноана прибегла к последнему средству: — Тихо! Тихо, я сказала! Замолчали. Но замолчали, спрятав несогласие, а не отбросив его. Валентине Андроновне сегодня и этого было достаточно. — Вопрос о бывшем директоре школы решается сейчас… — О бывшем? — громко перебил Остапчук. — Да, о бывшем! — резко повторила Валентина Андроновна. — Ромахин освобожден от этой должности и… — Минуточку, — смущаясь, вмешался райкомовский представитель. — Зачем же так категорически? Николай Григорьевич пока не освобожден, вопрос пока не решен, и давайте пока воздержимся. — Возможно, я не права с формальной стороны. Однако я, как честный педагог… Ей стало неуютно, и нотка торжества исчезла из ее тона. Она уже оправдывалась, а не вещала, и класс заулыбался. Заулыбался презрительно и непримиримо. — Прекратите смех! — крикнула Валентина Андроновна, уже не в силах ни воздействовать на класс, ни владеть собой. Да, я форсирую события, но я свято убеждена в том, что… Распахнулась дверь, и в класс влетела Зина Коваленко. Задыхалась видно, бежала всю дорогу, затворила за собой дверь, привалилась к ней спиной, широко раскрытыми глазами медленно обвела класс. — А Люберецкая? — спросила Валентина Андроновна. — Ну, что ты молчишь? Я спрашиваю: где Люберецкая? — В морге, тихо сказала Зина, сползла спиной по двери и села на пол. Глава восьмая В дни, что оставались до похорон, никто из их компании в школе не появлялся. Иногда — чаще к большой перемене забегал Валька, а Ландыс вообще куда то пропал, не ночевал дома, не показывался у Шеферов. Артем с Пашкой долго искали его по всему городу, нашли, но ни родителям, ни ребятам ничего объяснять не стали. Они почти не разговаривали в эти дни, даже Зина примолкла. Следствие уложилось в сутки — Вика оставила записку: «В смерти моей прошу никого не винить. Я поступаю сознательно и добровольно». Следователь показал эту записку Искре. Искра долго читала ее, смахнула слезы. — Что она сделала с собой? — Снотворное, — сказал следователь, вновь подшивая записку в «Дело». Много было снотворного в доме, а она— одна. — Ей было… больно? — Она просто уснула, да поздно спохватились. Тетя ее аккурат в этот день приехала, видит, девочка спит, ну и не стала будить. — Не стала будить… Следователь не обратил внимания на вздох. Полистал бумаги — тощая папочка была, писать то нечего, — спросил не глядя: — Слушай, Искра, ты же с ней все дни вместе — вот тут твои показания. Как же ты не заметила? — Что надо было заметить? — Ну, может, обидел ее кто, может, жаловалась, может, что говорила. Припомни. — Ничего она особенного не говорила, ни на кого не жаловалась и никого не обвиняла. — Это мы знаем. Я насчет обид. Ну, понимаешь, гак, по девичьи. — Ничего не было, все спокойно. В Сосновку накануне ездили…— Искра впервые подняла глаза, спросила с трудом: А хоронить? Когда будут хоронить? — Это ты у родственников спроси. — Следователь дописал страничку, подал ей. — Прочитай и распишись. Тут. «Дело» я закрываю за отсутствием состава преступления. Чистое самоубийство на нервной почве. Искра пыталась сосредоточиться, но не понимала, что читает, и подписала не дочитав. Встала, пробормотала «до свидания», пошла. — А насчет похорон ты у родственников узнай, — повторил следователь. — Нет у нее родственников, — машинально сказала она. думая в тот момент, что во всем виноват Люберецкий и что было бы справедливо, если б он немедленно узнал, как погубил собственную дочь. — Я же говорю, тетка приехала. На улице ждали Лена и Зина: их тоже вызывали, но допросили раньше Искры. Они стали рядом, ни о чем не спрашивая. — Пошли, — сказала Искра, подумав. — Куда? — Тетя ее приехала, — Искре было трудно выговорить имя «Вика», и она бессознательно заменяла его местоимениями. Следователь сказал, что насчет похорон надо у родственников узнать. Зина тяжело вздохнула. Шли молча, и чем ближе подходили к знакомому дому, тем все короче становились шаги. А перед подъездом затоптались, нерешительно переглядываясь. — Ох, трудно то как! — еще раз вздохнула Зиночка. — Надо, — сказала Искра. — Надо, — эхом повторила Лена. — Это в детстве — «хочу — не хочу», а теперь — «надо или не надо». Кончилось наше детство, Зинаида. — Кончилось, — грустно покивала Зина. Они еще раз глянули друг на друга, и первой к дверям пошла Искра. Ей тоже было трудно, тоже не хотелось сюда входить, но она лучше всех была подготовлена к подчинению короткому, как удар, слову «надо». И опять никто не отозвался на звонок, никто не шевельнулся там, в наглухо зашторенной, дважды опустевшей квартире. Только на этот раз Искра не стала оглядываться в поисках поддержки, а толкнула дверь и вошла. Могильная тишина стояла в квартире. Тускло светилось в полумраке старинное зеркало, и Зина впервые посмотрела в него равнодушно. — Есть здесь кто нибудь? — громко спросила Искра. Никто не отозвался. Девочки переглянулись. — Нет никого. — Этого не может быть… Искра осторожно заглянула в столовую: там было пусто. Пусто было на кухне и в спальне отца: остались опечатанный кабинет и комната Вики, перед которой Искра замерла в нерешительности. — Ну чего ты боишься? — вдруг злым шепотом спросила Лена. — Ну давай я войду. И отпрянула: на кровати лежала женщина. Лежала на спине, странно вытянув торчащие из под платья прямые, как палки, ноги. Неподвижные руки ее крепко прижимали к груди фотографию Вики: они хорошо знали эту окантованную фотографию. — Мертвая… беззвучно ахнула Зина. — Дышит, кажется, — неуверенно сказала Лена. Искра подошла, заглянула в остановившиеся, бессмысленные глаза. — Послушайте…— Она запоздало вспомнила, что не знает, как зовут тетю Вики. Товарищ Люберецкая… — Мертвая, да? — в ужасе шептала сзади Зина. — Мертвая? — Товарищ Люберецкая, мы подруги Вики. Чуть дрогнули замершие веки. Искра собрала все мужество, тронула женщину за руку. — Послушайте, мы подруги Вики, мы учимся в одном… Она замолчала: «учимся?». Нет, «учились»: теперь надо говорить в прошлом времени. Все в прошлом, ибо это прошлое прочно вошло в их настоящее. — Мы учились вместе с первого класса… Нет, ее не слышали. Не слышали, хотя она говорила громко и четко, заставляя себя все время глядеть в остановившиеся зрачки. — Ну что? — нетерпеливо спросила Лена. — Звони в «скорую». Пока Лена дозвонилась, пока приехала «скорая помощь», они пытались своими средствами привести женщину в чувство. Брызгали на нее водой, подносили нашатырный спирт, терли виски. Все было тщетно: женщина по прежнему не шевелилась, ничего не слышала и лежала, вытянувшись, как доска. Впрочем, врачи «скорой» тоже ничего не добились. Сделали укол, взвалили на носилки и унесли, так и не сумев вынуть из рук портрет Вики. Хлопнули дверцы машины, взревел и затих вдали мотор, и девочки остались одни в огромной вымершей квартире. — Как в склепе, — уточнила Зина. — Что же нам делать? — вздохнула Лена. — Может, в милицию? — В милицию? — переспросила Искра. — Конечно, можно и в милицию: пусть Вику хоронят как бродяжку. Пусть хоронят, а мы пойдем в школу. Будем учиться, шить себе новые платья и читать стихи о благородстве. — Но я же не о том, Искра, не о том, ты меня не поняла! — Можно и в милицию, — не слушая, жестко продолжала Искра. — Можно… — Только что мы будем говорить своим детям? — вдруг очень серьезно спросила Зина. — Чему мы научим их тогда? — Да, что мы будем говорить своим детям? — как эхо, повторила Искра. — Прежде чем воспитывать, надо воспитать себя. — Я дура, девочки, — с искренним отчаянием призналась Лена. — Я дура и трусиха ужасная. Я сказала так потому, что не знаю, что нам теперь делать. — Все мы дуры, — вздохнула Зина. — Только умнеть начинаем. — Наверное, все знает мама Артема. — Искра приняла решение и яростно тряхнула волосами. — Она старенькая, и ей наверняка приходилось… Приходилось хоронить. Зина, найди ключи от квартиры… Мы запрем ее и пойдем к маме Артема и… И я знаю только одно: Вику должны хоронить мы. Мы! Мама Артема молча выслушала, что произошло в доме Люберецких, горестно покачала седой головой: — Вы правильно рассудили, девочки, это ваша ноша. Мы говорили с Мироном и знали, что так оно и будет. Искра не очень поняла, что имела в виду мама Артема, но ей сейчас было не до того. Ее пугало то, что ожидалось впереди: Вика, которую надо было где то получать, куда то класть, как то везти. Она никогда не была на похоронах, не знала, как это делается, и потому думала только об этим. — Мирон, ты пойдешь с девочками, объявила мама. — Завтра в девять, девочки, — сказал отец Артема. — Утром я схожу на завод и отпрошусь. Эти дни Искра жила, не замечая ни времени, ни окружающих. Не могла ни читать, ни заниматься, и, если оказывалась без дела, бесцельно слонялась по комнате. — Пора брать себя в руки. Искра, — сказала мать, наблюдая за нею. — Конечно, — тут же бесцветно согласилась Искра. Она не оглянулась, и мать, украдкой вздохнув, с неудовольствием покачала головой. — В жизни будет много трагедий. Я знаю, что первая всегда самая страшная, но надо готовиться жить, а не тренироваться страдать. — Может быть, следует тренироваться жить? — Не язви, я говорю серьезно. И пытаюсь понять тебя. — Я очень загадочная? — Искра! — У меня имя — как выстрел, горько усмехнулась дочь. Прости мама, я больше не перебью. Но мать уже была сбита неожиданными и так не похожими на Искру выпадами. Сдержалась, судорожным усилием заглушив волну раздражения, дважды прикурила горящую папиросу. — Самоубийство — признак слабости, это известно тебе? Поэтому человечество исстари не уважает самоубийц. — Даже Маяковского? — Прекратить! Мать по мужски, с силой ударила кулаком по столу. Пепельница, пачка папирос, спички — все полетело на пол. Искра подняла, принесла веник, убрала пепел и окурок. Мать молчала. — Прости, мама. — Сядь. Ты, конечно, пойдешь на похороны и… и это правильно. Друзьям надо отдавать последний долг. Но я категорически запрещаю устраивать панихиду. Ты слышишь? Категорически! — Я не очень понимаю, что такое панихида в данном случае. Вика успела умереть комсомолкой, при чем же здесь панихида? — Искра, мы не хороним самоубийц за оградой кладбища, как это делали в старину. Но мы не поощряем слабовольных и слабонервных. Вот почему я настоятельно прошу… нет, требую, чтобы никаких речей и тому подобного. Или ты даешь мне слово, или я запру тебя в комнате и не пущу на похороны. — Неужели ты сможешь сделать это, мама? — тихо спросила Искра. — Да. Мать твердо посмотрела ей в глаза. Да. потому что мне небезразлично твое будущее. — Мое будущее! — горько усмехнулась дочь. — Ах, мама, мама! Не ты ли учила меня, что лучшее будущее это чистая совесть? — Совесть перед обществом, а не… Мать вдруг запнулась. Искра молча смотрела на нее, молча ждала, как закончится фраза, но пауза затягивалась. Мать потушила папиросу, обняла дочь, крепко прижала к груди. — Ты единственное, что есть у меня, доченька. Единственное. Я плохая мать, но даже плохие матери мечтают о том, чтобы их дети были счастливы. Оставим этот разговор: ты умница, ты все поняла и… И иди спать. Иди, завтра у тебя очень тяжелый день. Завтрашнего дня Искра боялась настолько, что долго не могла уснуть. Боялась не самих похорон: отец Артема и Андрей Иванович Коваленко сделали все, что требовалось, только не добились машины. Оформили документы, нашли место на кладбище, договорились обо всем, но машины так и не дали… — Ладно, — сказал Артем. — Мы на руках ее понесем. — Далеко, — вздохнула мама. — Ничего. Нас много. Нет, Искра боялась не самих похорон: она боялась первого свидания со смертью. Боялась мгновения, когда увидит мертвую Вику, боялась, что не выдержит этого, что упадет или — еще ужаснее — разрыдается. Разрыдается до крика, до воя, потому что этот крик, этот звериный вой глухо ворочался в ней все эти дни. Утром за нею зашли Зиночка, Лена и Роза. — Так надо, мама сказала, — строго пояснила Роза. — Вы девчонки еще сопливые, а там женщина нужна. — Спасибо, Роза, — с облегчением вздохнула Искра. — Вот ты и командуй. — К мим пошли. Ключи у тебя? Ну, к Люберецким, чего ты на меня смотришь? Надо же белье взять, платьице понаряднее. — Да, да. Искра отдала ключи. Знаешь, я об этом и не подумала. — Я же говорю, здесь женщина нужна. — У нее розовое есть, — сказала Зина. — Очень красивое платьице, я всегда завидовала. Роза и девочки ушли к Люберецким. Искра побежала в школу: ее тревожило, что народу будет мало, а гроб придется нести от центра до окраины, и у ребят не хватит сил. Она собиралась поговорить с Николаем Григорьевичем, чтобы он разрешил пойти на похороны всему их классу, а не только ближайшим друзьям: несмотря на многозначительные слова Валентины Андроновны на том памятном собрании, никто пока директора от должности не освобождал. Уроки к тому времени должны были бы начаться, но во дворе школы народу было — не пробиться. Младшие бегали, орали, визжали, толкали девчонок; старшие стояли непривычно тихо, стихийно собравшись по классам. — Что тут происходит? — Школа закрыта! — с восторгом сообщил какой то пятиклассник. Искра начала пробиваться вперед, когда дверь распахнулась и на крыльцо вышли директор, Валентина Андроновна и несколько преподавателей. Николай Григорьевич окинул глазами двор, поднял руку, и сразу стало тихо. — Дети! — крикнул директор. — Сегодня не будет занятий. Младшие могут идти по домам, а старшие… Старшие проводят в последний путь своего товарища. Трагически погибшую ученицу девятого "Б" Викторию Люберецкую. Не было ни криков, ни гомона: даже самые маленькие расходились чинно и неторопливо. А старшие не тронулись с места, и в тишине ясно слышался захлебывающийся шепот Валентины Андроновны: — Вы ответите за это. Вы ответите за это. Старшие классы и по улицам шли молча. Прохожие останавливались, долго глядели вслед странной процессии, впереди которой шли директор, математик Семен Исакович и несколько учительниц. У рынка Николай Григорьевич остановился: — Девочки, купите цветов. Он выгреб из карманов все деньги и отдал их девочкам из 10 "А". И математик достал деньги, и учительницы защелкали сумочками, и старшеклассники полезли в карманы, и все это — и директорская зарплата, и рубли преподавателей, и мелочь на завтраки и кино, — все ссыпалось в новенькую модную кепку Сергея, которую он почему то нес в руке. Во двор морга пустили немногих, и остальные ждали у ворот, запрудив улицу. А во дворе толпился весь 9 "Б", но Искра сразу увидела Ландыса. У ног Жорки стоял обвязанный мешковиной куст шиповника с яркими ягодами, а сам Ландыс курил одну папиросу за другой, не замечая, что рядом остановился Николай Григорьевич. И все молчали. Молчал 9 "Б" у входа в морг, молчали старшеклассники на улице, молчали учительницы младших классов. А потом из морга вышел Андрей Иванович Коваленко и негромко сказал: — Готово. Кто понесет. — Мешок не забудьте, — сказал Жорка. За ним шли Артем, Пашка, Валька, кто то еще из их ребят и даже тихий Вовик Храмов. А Николай Григорьевич принял от Ландыса куст шиповника и снял кепку. И все повернулись лицом к входу и замерли. И так длилось долго долго, невыносимо долго, а потом из морга вынесли крышку гроба, а следом на плечах ребят медленно выплыла Вика Люберецкая и, чуть покачиваясь, проплыла 00 двору к воротам. — Стойте! — крикнула Роза; она вышла вслед за гробом. Невесту хороним. Невесту! Зина, возьми два букета. Дайте ей белые цветы. Зина строго шла впереди, а за нею, за крышкой и гробом, что плыл выше всех, на всю длину улицы растянулась процессия. Странная процессия без оркестра и рыданий, без родных и родственников и почти без взрослых: они совсем потерялись среди своих учеников. Так прошли через город до окраинного кладбища. Ребята менялись на ходу, и лишь Жорка шел до конца, никому не уступив своего места у ног Вики, и возле могилы не мог снять с плеча гроб. К нему подскочил Пашка, помог. Вика лежала спокойная, только очень белая — белее цветов. Начался мелкий осенний дождь, но все стояли не шевелясь, а Искра смотрела, как постепенно намокают и темнеют цветы, как стекает вода по мертвому лицу, и ей хотелось накрыть Вику, упрятать от дождя, от сырости, которая теперь навеки останется с нею. — Товарищи! — вдруг очень громко сказал директор. Парни и девчата, смотрите. Во все глаза смотрите на вашу подругу. Хорошо смотрите, чтобы запомнить. На всю жизнь запомнить, что убивает не только пуля, не только клинок или осколок — убивает дурное слово и скверное дело, убивает равнодушие и казенщина, убивает трусость и подлость. Запомните это ребята, на всю жизнь запомните!.. Он странно всхлипнул и с размаху закрыл лицо ладонями, точно ударил себя по щекам. Учительницы подхватили его, повели в сторону, обняв за судорожно вздрагивающие плечи. И снова стало тихо. Лишь дождь шуршал. — Зарывать, что ли? — ни к кому не обращаясь, сказал мужик с заступом. Искра шагнула к гробу, вскинула голову: До свиданья, друг мои, до свиданья. Милый мои, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье Обещает встречу впереди… Она звонко, на все кладбище кричала последние есенинские строчки. Слезы вместе с дождем текли по лицу, но она ничего не чувствовала. Кроме боли. Ноющей, высасывающей боли в сердце. Рядом, обнявшись, плакали Лена и Зиночка. Рыдающую в голос Розу с двух сторон поддерживали отец и Петька, забыв о ссоре и торжественных проклятиях. Громко всхлипывал Вовик Храмов, тихий отличник, над которым беззлобно и постоянно потешался весь класс все восемь лет. — Не уберег я тебя, девочка, — сдавленно сказал Коваленко. — Не уберег… — Прощайтесь! — крикнула Роза, ладонями вытирая лицо. Пора уж. Пора. Подошла к гробу, встала на колени в жидкую скользкую грязь, погладила Вику по мокрым волосам, прижалась губами к высокому белому лбу. — Спи. А потом забили гвоздями крышку, гроб спустили в могилу, насыпали холм, и все стали расходиться. Только Ландыс с Артемом долго еще возились, сажая куст в изголовье. А девочки, Пашка и Валька терпеливо ждали у заваленной мокрыми цветами свежей могилы. И возвращались молча, но Зина уже не выдерживала этого молчания. Оно гнуло ее, пугало тем, что никак не кончается, становясь все нестерпимее и мучительнее. — Грязные вы какие, — вздохнула она, оглядев Артема и Жорку. — Вас стирать и стирать. Никто не ответил. Она поняла, что сказала не то, но молчать уже не было сил. — Все ревели. Даже Вовик Храмов. — Счастливый, — вдруг глухо произнес Артем. — Нам бы с Жоркой зареветь, куда как хорошо бы было. И расстались молча, кивнув друг другу. Только Лена спросила: — До завтра? — Может быть, — сказала Искра. Разошлись. И, уже подходя к дому, Искра вдруг вспомнила, что не видела сегодня Сашку Стамескина. Ни у морга, ни на кладбище. Ей стало как то не по себе, и она начала лихорадочно припоминать всех, все лица, твердя, что Сашка был там, был, не мог не быть. Но лицо его не всплывало ни возле гроба, ни поодаль — не всплывало нигде, и Искра поняла, что его действительно не было там, куда никого не приглашают. — Тебе тут открытка с почты, — сказала любопытная соседка. Это оказалось извещением на заказную бандероль. Почерк был знакомым, но чей он, Искра никак не могла вспомнить. Ей почему то очень хотелось узнать этот легкий аккуратный почерк, очень хотелось, и она, не раздеваясь, прошла к себе за шкаф, напряженно размышляя, кто же мог прислать ей бандероль. Сзади хлопнула дверь. Искра знала, что вернулась мама, и не оглянулась. — Встать! Искра привычно вскочила. Мать с перекошенным, дергающимся лицом лихорадочно рвала ремень, которым была перетянута ее мокрая чоновская кожанка. — Ты устроила панихиду на кладбище? Ты?.. — Мама… — Молчать! Я предупреждала! — Ремень расстегнулся, конец его гибко скользнул на пол, пряжку мать крепко сжимала в кулаке. — Мама, подожди… Ремень взмыл в воздух. Сейчас он должен был опуститься на ее голову, грудь, лицо — куда попадет. Но Искра не закрылась, не тронулась с места. Только побледнела. — Я очень люблю тебя, мама, но, если ты хоть раз, хоть один раз ударишь меня, я уйду навсегда. Она сказала это тихо и спокойно, хотя ее всю трясло. Ремень хлестко ударил по полу рядом. Искра дрожащими руками зачем то поправила старенькое мокрое пальтишко и села к столу.'Спиной к матери. Она смотрела на извещение, но уже ничего не понимала. Слышала, как упал на пол солдатский ремень, как мать прошла к себе, как тяжело скрипнул стул и чиркнула спичка. Слышала, и ей было до боли жаль мать, но она уже не могла встать и броситься ей на шею. Она уже сделала шаг, сделала вдруг, не готовясь, но, сделав, поняла, что идти нужно до конца. До конца и не оглядываясь, как бы ни были болезненны первые шаги. И поэтому продолжала сидеть, незряче глядя на извещение о бандероли, написанное таким неуловимо знакомым почерком. За спиной опять скрипнул стул, раздались шаги, но Искра не шевельнулась. Мать подошла к шкафу, что то искала, перекладывала. — Переоденься. Все переодень — чулки, белье. Ты насквозь мокрая. Пожалуйста. Искра вздрогнула от незнакомых нежных и усталых интонаций. Ей вдруг захотелось броситься к матери, обнять ее и заплакать. Зареветь, зарыдать отчаянно и беспомощно, как в детстве. Но она сдерживала себя и опять не обернулась. — Хорошо. Мать постояла, аккуратно положила белье на кровать и тихо ушла на свою половину. И снова чиркнула спичка. Глава девятая Искра так и не поняла, кто послал ей заказную бандероль, но смутное беспокойство не оставило ее и утром. Она долго разглядывала извещение, уже догадываясь, но со страхом отгоняла от себя догадку. А она росла помимо ее воли, и Искра решила сначала зайти на почту: она уже не могла ждать. На аккуратной бандероли адрес был написан печатными буквами, а отправитель не указан вообще. По виду это были книги, и Искра, забыв о школе, бегом вернулась домой. Едва влетев в комнату, рванула упаковку и села, уронив на колени знакомый томик Есенина и книжку писателя с иностранной фамилией «Грин». — Ах, Вика, Вика, — со взрослой горечью прошептала она. Дорогая ты моя Вика… Искра долго гладила книги дрожащими руками, боясь раскрыть и обнаружить надписи. Но надписей не было, только в Грине лежало письмо. На конверте ровным, теперь таким знакомым почерком было выведено: «Искре Поляковой. Лично». Искра отложила письмо, убрала обертку бандероли, сняла пальтишко, прошла за свой стол, села, положила перед собой книги и лишь тогда вскрыла конверт. "Дорогая Искра! Когда ты будешь читать это письмо, мне уже не будет .больно, не будет горько и не будет стыдно. Я бы никому на свете не стала объяснять, почему я делаю то, что сегодня сделаю, но тебе я должна объяснить все, потому что ты — мой самый большой и единственный друг. И еще потому, что я однажды солгала тебе, сказав, что не люблю, а на самом деле я тебя очень люблю и всегда любила, еще с третьего класса, и всегда завидовала самую чуточку. Папа сказал, что в тебе строгая честность, когда ты с Зиной пришла к нам в первый раз и мы пили чай и говорили о Маяковском. И я очень обрадовалась, что у меня есть теперь такая подружка, и стала гордиться нашей дружбой и мечтать. Ну да не надо об этом: мечты мои не сбылись. А пишу я не для того, чтобы объясниться, а для того, чтобы объяснить. Меня вызывали к следователю, и я знаю, в чем именно обвиняют папу. А я ему верю и не могу от него отказаться и не откажусь никогда, потому что мой папа честный человек, он сам мне сказал, а раз так, то как же я могу отказаться от него? И я все время об этом думаю — о вере в отцов — и твердо убеждена, что только так и надо жить. Если мы перестанем верить своим отцам, верить, что они честные люди, то мы очутимся в пустыне. Тогда ничего не будет, понимаешь, ничего. Пустота одна. Одна пустота останется, а мы сами перестанем быть людьми. Наверное, я плохо излагаю свои мысли, и ты, наверное, изложила бы их лучше, но я знаю одно: нельзя предавать отцов. Нельзя, иначе мы убьем сами себя, своих детей, свое будущее. Мы разорвем мир надвое, мы выроем пропасть между прошлым и настоящим, мы нарушим связь поколений, потому что нет на свете страшнее предательства, чем предательство своего отца. Нет, я не струсила, Искра, что бы обо мне ни говорили, я не струсила. Я осталась комсомолкой и умираю комсомолкой, а поступаю так потому, что не могу отказаться от своего отца. Не могу и не хочу. Уже понедельник, скоро начнется первый урок. А вчера я прощалась с вами и с Жоркой Ландысом, который давно был влюблен в меня, я это чувствовала. И поэтому поцеловалась в первый и последний раз в жизни. Сейчас упакую книги, отнесу их на почту и лягу спать. Я не спала ночь, да и предыдущую тоже не спала, и, наверное, усну легко. А книжки эти — тебе на память. Надписывать не хочу. А мы с тобой ни разу не поцеловались. Ни разу! И я сейчас целую тебя за все прошлое и будущее. Прощай, моя единственная подружка! Твоя Вика Люберецкая". Последние строчки Искра читала как сквозь мутные стекла: слезы застилали глаза. Но она не плакала и не заплакала, дочитав. Медленно положила письмо на стол, бережно разгладила его и, уронив руки, долго сидела не шевелясь. Что то надорвалось в ней, какая то струна. И боль от этой лопнувшей струны была совсем взрослой — тоскливой и безнадежной. Она была старше самой Искры, эта новая ее боль. А в школе шли обычные уроки, только в старших классах они проходили куда тише, чем обычно. И еще в 9 "Б" одна парта оказалась пустой: Искры в школе не было. Зиночка пересела на ее место, к Лене, и пустая парта Вики Люберецкой торчала как надгробие. Преподаватели сразу натыкались на нее взглядом, отводили глаза и Зину не тревожили. И вообще никого не тревожили: никто не вызывал к доске, никто не спрашивал уроков. А потом в коридоре раздались грузные шаги, и в класс вошел Николай Григорьевич. Все встали. — Простите, Татьяна Ивановна, — сказал он пожилой историчке. — Я попрощаться зашел. Класс замер. Все сорок три пары глаз в упор смотрели на директора. — Садитесь. Сел один Вовик. Он был послушным и сначала исполнял, а потом соображал. Но соображал хорошо. — Встань! Вовик послушно вскочил. Николай Григорьевич грустно усмехнулся. — Вот прощаться зашел. Ухожу. Совсем ухожу. — Он помолчал и улыбнулся. — Трудно расставаться с вами, черти вы полосатые, трудно! В каждый класс захожу, всем говорю: счастливо, мол, вам жить, хорошо, мол, вам учиться. А вам, девятый "Б", этого сказать мало. Пожилая историчка вдруг громко всхлипнула. Замахала руками, полезла за платком: — Извините, Николай Григорьевич. Извините, пожалуйста. — Не расстраивайтесь, Татьяна Ивановна, были бы бойцы, а командиры всегда найдутся. А в этих бойцов я верю: они первый бой выдержали. Они обстрелянные теперь парни и девчата, знают почем фунт лиха. — Он вскинул голову и громко, как перед эскадроном, крикнул: Я верю в вас, слышите? Верю, что будете настоящими мужчинами и настоящими женщинами! Верю, потому что вы смена наша, второе поколение нашей великой революции! Помните об этом, ребята. Всегда помните! Директор медленно, вглядываясь в каждое лицо, обвел глазами класс, коротко, по военному кивнул и вышел. А класс еще долго стоял, глядя на закрытую дверь. И в полной тишине было слышно, как горестно всхлипывает старая учительница. Трудный был день, очень трудный. Тянулся, точно цепляясь минутой за минуту, что то тревожное висело в воздухе, сгущалось, оседая и накапливаясь в каждой душе. И взорвалось на последнем уроке. — Коваленко, кто тебе разрешил пересесть? — Я… Зиночка встала. Мне никто не разрешал. Я думала… — Немедленно сядь на свое место! — Валентина Андроновна, раз Искра все равно не пришла, я… — Без разговоров, Коваленко. Разговаривать будем, когда вас вызовут. — Значит, все же будем разговаривать? — громко спросил Артем. Он спросил для того, чтобы отвлечь Валентину Андроновну. Он вызывал гнев на себя, чтобы Зина успела опомниться. — Что за реплики, Шефер? На минутку забыл об отметке по поведению? Артем хотел ответить, но Валька дернул сзади за курточку, и он промолчал. Зина все еще стояла опустив голову. — Что такое, Коваленко? Ты стала плохо слышать? — Валентина Андроновна, пожалуйста, позвольте мне сидеть сегодня с Боковой, — умоляюще сказала Зина. — То парта Вики и… — Ах, вот в чем дело? Оказывается, вы намереваетесь устроить памятник? Как трогательно! Только вы забыли, что это школа, где нет места хлюпикам и истеричкам. И марш за свою парту. Живо! Зина резко выпрямилась. Лицо ее стало красным, губы дрожали. — Не смейте… Не смейте говорить мне «ты». Никогда. Не смейте, слышите?…— И громко, отчаянно всхлипнув, выбежала из класса. Артем собирался вскочить, но сзади опять придержали, и встал не он, а спокойный и миролюбивый Александров. — — А ведь вы не правы, Валентина Андроновна, рассудительно начал он. — Конечно, Коваленко тоже не защищаю, но и вы тоже. — Садись, Александров! — Учительница раздраженно махнула рукой и склонилась над журналом. Валька продолжал стоять. — Я, кажется, сказала, чтобы ты сел. — А я еще до этого сказал, что вы не правы, — вздохнул Валька. — У нас Шефер, Остапчук да Ландыс уже усы бреют, а вы — будто мы дети. А мы не дети. Уж, пожалуйста, учтите это, что ли. — Так. — Учительница захлопнула журнал, заставила себя улыбнуться и с этой напряженной улыбкой обвела глазами класс. Уяснила. Кто еще считает себя взрослым? Артем и Жорка встали сразу. А следом — вразнобой, подумав, — поднялся весь класс. Кроме Вовика Храмова, который продолжал дисциплинированно сидеть, поскольку не получил ясной команды. Сорок два ученика серьезно смотрели на учительницу, и, пока она размышляла, как поступить, поднялся и Вовик, и кто то в задних рядах не выдержал и рассмеялся. — Понятно, — тихо сказала она. — Садитесь. Класс дружно сел. Без обычного шушуканья и смешков, без острот и реплик, без как бы невзначай сброшенных на пол книг и добродушных взаимных тумаков. Валентина Андроновна торопливо раскрыла журнал, уставилась в него, не узнавая знакомых фамилий, но ясно слышала, как непривычно тихо сегодня в ее классе. То была дисциплина отрицания, тишина полного отстранения, и она с болью поняла это. Класс решительно обрывал все контакты со своей классной руководительницей, обрывал, не скандаля, не бунтуя, обрывал спокойно и холодно. Она стала чужой, чужой настолько, что ее даже перестали н е любить. Надо было все продумать, найти верную линию поведения, но шевельнувшийся в ней нормальный человеческий страх перед одиночеством лишал ее такой возможности. Она тупо глядела в журнал, пытаясь собраться с мыслями, обрести былую уверенность и твердость и не обретала их. Молчание затягивалось, но в классе стояла мертвая тишина. «Мертвая!» Сейчас она не просто поняла — она ощутила это слово во всей его безнадежности. — Мы сегодня почитаем, — сказала учительница, все еще не решаясь поднять глаз. — Сон Веры Павловны. Бокова, начинай…те. Можно сидя. Зина в класс не вернулась, и портфель ей относили всей компанией. Набились в маленькую комнату, сидели на кровати, на стульях, а Пашка — на коврике, подобрав по турецки ноги. И с торжеством рассказывали о победе над Валендрой — только Жорка с Артемом молчали. Артем потому, что смотрел на Зину, а Жорке не на кого было больше смотреть. — «Бокова, начинай…те. Можно сидя»! очень похоже передразнила Лена. Зина отревелась в одиночестве и теперь улыбалась. Но улыбалась грустно. — А Искра так и не пришла? Надо же сходить к ней! Немедленно и всем вместе. И уведем ее гулять. Но Искру увели гулять еще до их появления. Она весь день то сидела истуканом, то металась по комнате, то перечитывала письмо, снова замирала и снова металась. А потом пришел Сашка. — Я за тобой, — сказал он как ни в чем не бывало. — Я билеты в кино купил. — Ты почему не был на кладбище? — Не отпустили. Вот в кино и проверишь, мы всей бригадой идем. Свидетелей много. Пока он говорил, Искра смотрела в упор. Но Сашка глаз не отвел, и, хотя ей очень не понравилось упоминание о свидетелях, ему хотелось поверить. И сразу стало как то легче. — Только в кино мы не пойдем. — Понимаю. Может, погуляем? Дождя нет, погода на «ять». — А вчера был дождь, — вздохнула Искра. — Цветы стали мокрыми и темнели на глазах. — Черт дернул его с этим самолетом… Да одевайся же ты наконец! — Саша, а ты точно знаешь, что он продал чертежи? спросила Искра, послушно надевая пальтишко: иногда ей нравилось, когда ею командуют. Правда, редко. — Точно, — со значением сказал он. — У нас на заводе все знают. — Как страшно!.. Понимаешь, я у них пирожные ела. И шоколадные конфеты. И все конечно же на этот миллион. — А ты как думала? Ну, кто, кто может позволить себе каждый день пирожные есть? — Как страшно! — еще раз вздохнула Искра. — Куда пойдем? В парк? В парке уже закрыли все аттракционы, забили ларьки, а скамейки были сдвинуты в кучку. Листву здесь не убирали, и она печально шуршала под ногами. Искра подробно рассказывала о похоронах, о Ландысе и шиповнике, о директоре и его речи над гробом Вики. В этом месте Сашка неодобрительно покачал головой. — Вот это он зря. — Почему же зря? — Хороший мужик. Жалко. — Что жалко? Почему это жалко? — Снимут, — сказал Сашка категорически. — Значит, по твоему, надо молчать и беречь свое здоровье? — Надо не лезть на рожон. — «Не лезть на рожон!» — с горечью повторила Искра. Сколько тебе лет, Стамескин? Сто? — Дело не в том, сколько лет, а… — Нет, в том! — резко крикнула Искра. — Как удобно, когда все вокруг старики! Все будут держаться за свои больные печенки, все будут стремиться лишь бы дожить, а о том, чтобы просто жить, никому в голову не придет. Не ет, все тихонечко доживать будут, аккуратненько доживать, послушно: как бы чего не вышло. Так это все — не для нас! Мы — самая молодая страна в мире, и не смей становиться стариком никогда! — Это тебе Люберецкий растолковал? — вдруг тихо спросил Сашка. — Ну, тогда помалкивай, поняла? — Ты еще и трус к тому же? — К чему это — к тому же? — Плюс ко всему. Сашка натянуто рассмеялся: — Это, знаешь, слова все. Вы языками возите, "а" плюс "б", а мы работаем. Руками вот этими самыми богатства стране создаем. Мы… Искра вдруг повернулась и быстро пошла по аллее к выходу. — Искра!.. Она не замедлила шага. Кажется, пошла еще быстрее только косички подпрыгивали. Сашка нагнал, обнял сзади. — Искорка, я пошутил. Я же дурака валяю, чтобы ты улыбнулась. Он осторожно коснулся губами шапочки — Искра не шевельнулась, — поцеловал уже смелее, ища губами волосы, затылок, оголенную шею. — Трус, говоришь, трус! Вот я и обиделся… Ты же все понимаешь, правда? Ты же у меня умная и… большая совсем. А мы все как дети. А мы большие уже, мы уже рабочий класс… Он скользнул руками по ее пальтишку, коснулся груди, замер, осторожно сжал — Искра стояла как истукан. Он осмелел, уже не просто прижимал руки к ее груди, а поглаживал, трогая. — Вот и хорошо. Вот и правильно. Ты умная, ты… В голове Искры гулко стучали кувалды, часто и глухо билось сердце. Но она собрала силы и сказала спокойно: — Совсем как тогда, под лестницей. Только бежать мне теперь не к кому. Неторопливо расцепила его руки, пошла не оглядываясь. И заплакала, лишь выйдя за ворота. Плакала от обиды и разочарования, плакала от боли, что столько дней носила в душе, плакала от одиночества, которое сознательно и бесповоротно избрала сама для себя, и не сумела справиться со слезами до самого подъезда. По привычке остановилась перед дверью, старательно вытерла лицо, попыталась обрести спокойствие или хотя бы изобразить улыбку, но ни спокойствие, ни улыбка не получились. Искра вздохнула и вошла в комнату. Мама курила у стола, как всегда что то ожесточенно подчеркивая в зачитанном томе Ленина, делала многочисленные закладки и выписывала целые абзацы. Искра тихо разделась, прошла з свой угол. Села за стол, раскрыла Есенина, но даже Есенин плыл сейчас перед ее глазами. А вскоре она почувствовала, что сзади стоит мама. Повернулась вся, вместе со стулом. Они долго смотрели друг другу в глаза. Глаза были одинаковыми. И взгляд их теперь тоже был одинаковым. Мама присела на кровать, сунула сложенные ладони между колен. — Надо ходить в школу, Искра. Надо заниматься делом, иначе ты без толку вымотаешь себя. — Надо. Завтра пойду. Мать грустно покивала. Потом сказала: — К горю трудно привыкнуть, я знаю. Нужно научиться расходоваться, чтобы хватило на всю жизнь. — Значит, горя будет много? — Если останешься такой, как сейчас, — а я убеждена, что останешься. — горя будет достаточно. Есть натуры, которые впитывают горе обильнее, чем радость, а ты из их числа. Надо думать о будущем. — О будущем, — вздохнула дочь. — Какое оно, это будущее, мама? На другой день Искра пошла в школу. Заканчивалась первая четверть — длинная и тягостная, будто четверть века. Проставляли оценки, часто вызывали к доске, проверяли контрольные и сочинения. И все вроде бы шло как обычно, только не было в школе директора Николая Григорьевича Ромахина, а Валентина Андроновна стала официально холодной, подчеркнуто говорила всем «вы» и уж очень скупилась на «отлично». Даже Искре не без удовольствия закатила «посредственно». — Если хотите, можете ответить еще раз. — Не хочу, — сказала Искра, хотя до сей поры ни разу не получала таких оценок. Через несколько дней после этого разговора вернулся Николай Григорьевич. Занял привычный кабинет, но в кабинете том было теперь тихо. Спевки кончились, и директор унес личный баян. С этим баяном его встретил на улице Валька. Молча отобрал баян, пошел рядом. — Значит, вернули вас, Николай Григорьевич? — Вернули, — угрюмо ответил директор. — Сперва освободили, а потом вызвали и вернули. Он и сам не знал, почему его оставили. Не знал и не узнал никогда, что тихий Андрей Иванович Коваленко неделю ходил из учреждения в учреждение, из кабинета в кабинет, терпеливо ожидая приемов, высиживая в очередях и всюду доказывая одно: — Ромахина увольнять нельзя. Нельзя, товарищи! Если и вы откажете, я дальше пойду. Я в Москву, в Наркомпрос, я до ЦК дойду. В каком то из кабинетов поняли, вызвали Ромахина, расспросили, предупредили и вернули на старую должность. Николай Григорьевич вновь принял школу, но спевок больше не устраивал. И Валька отнес домой его потрепанный баян. А парту Вики Артем и Ландыс передвинули в дальний угол класса, к стене, и теперь за ней никто не сидел. Ходили на могилу, посадили цветы, обложили дерном холмик. Сашка Стамескин, никому ничего не сказав, привез ограду, сваренную на заводе, а Жорка выкрасил эту ограду в самую веселую голубую краску, какую только смог разыскать. Потом пришли праздники. Седьмого ноября ходили на демонстрацию. Весь город был на улицах, гремели оркестры и песни, и они тоже пели до восторга и хрипоты: Нам разум дал стальные руки крылья, А вместо сердца — пламенный мотор!.. — А Вики больше нет, — сказала Зина, когда они отгорланили эту песню. — Совсем нет. А мы есть. Ходим, смеемся, поем. «А вместо сердца — пламенный мотор!..» Может, у нас и вправду вместо сердца — пламенный мотор? Проходили мимо трибун, громко и радостно кричали «ура», размахивая плакатами, лозунгами, портретами вождей. А потом колонны перемешались, демонстранты стали расходиться, песни замолкать, и только их школьная колонна продолжала петь и идти дружно, хотя и не в ногу. Вскоре к ним пристали отбившиеся от своих Петр и Роза, а когда отошли от гремящей криками и маршами площади, Искра сказала: — Ребята, а ведь Николая Григорьевича не было с нами. — Зайдем? — предложил Валька. — Он недалеко живет, я ему баян относил. Пошли все. Дверь открыла невеселая пожилая женщина. Молча смотрела строгими глазами. — Мы к Николаю Григорьевичу, — сказала Искра. — Мы хотим поздравить его с праздником. — Проходите, если пришли. Не было в этом «проходите» приглашения, но они все же разделись. Ребята пригладили вихры, девочки оправили платья, Искра придирчиво оглядела каждого, и они вошли в небольшую комнату, скупо обставленную случайной мебелью. В углу на тумбочке стоял знакомый баян, а за столом сидел Николай Григорьевич в привычной гимнастерке, стянутой кавалерийской портупеей. — Вы зачем сюда? Они замялись, усиленно изучая крашеный пол и искоса поглядывая на Искру. Женщина молча остановилась в дверях. — Мы пришли поздравить вас, Николай Григорьевич, с великим праздником Октября. — А а. Спасибо. Садитесь, коли пришли. Маша, поставь самовар. Женщина вышла. Они кое как расселись на стульях и старом клеенчатом диване. — Ну, как демонстрация? — Хорошо. — Весело? — Весело. Николай Григорьевич спрашивал, не отрывая глаз от скатерти, и отвечала ему одна Искра. А он упорно смотрел в стол. — Это хорошо. Хорошо. И правильно. — Песни пели, со значением сказала Искра. — Песни — это хорошо. Песня дух поднимает. Замолчал. И все молчали, и всем было неуютно и отчего то стыдно. — А почему вы не были с нами? — спросила Зина, не выдержав молчания. — Я? Так. Занемог немножко. — А врач у вас был? — забеспокоилась Лена. — И почему вы не лежите в постели, если вы больны? Директор упорно молчал, глядя в стол. — Вы не больны, — тихо сказала Искра. — Вы… Почему вы больше не поете? Почему вы баян домой унесли? — Из партии меня исключили, ребятки, — глухо, дрогнувшим голосом произнес Николай Григорьевич. — Из партии моей, родной партии… Челюсть у него запрыгала, а правая рука судорожно тискала грудь, комкая гимнастерку. Ребята растерянно молчали. — Неправда! — резко сказала от дверей пожилая женщина. Тебя исключила первичная организация, а я была в горкоме у товарища Поляковой, и она обещала разобраться. Я же говорила тебе, говорила! И не смей распускаться, не смей, слышишь? Но Николай Григорьевич ничего не слышал. Он глядел в одну точку напряженным взглядом, рукой по прежнему комкая гимнастерку. Искра перегнулась через стол, отвела эту руку, сжала. — Николай Григорьевич, посмотрите на меня. Посмотрите. Он поднял голову. Глаза были полны слез. — «Мы — красные кавалеристы, и про нас, — вдруг тихо запела Искра, — былинники речистые…» — «О том, как в ночи ясные, о том, как в дни ненастные…» Песню подхватили все дружно, в полный голос. Роза вскочила, отмахивая такт рукой и пристукивая каблучком. И все почему то встали, словно это был гимн. А Петр взял с тумбочки баян и поставил его на стол перед Николаем Григорьевичем. — «Веди ж, Буденный, нас смелее в бой!» Искра пела громко и яростно, высоко подняв голову и не смахивая слез, что бежали по щекам. И все пели громко и яростно, и. подчиняясь этому яростному напору, встал Николай Григорьевич Ромахин, бывший командир эскадрона Первой Конной. И взял баян. — «И вся то наша жизнь есть борьба!..» Много они тогда перепели песен под аккомпанемент старого баяна. Пили чай и засиделись допоздна, и матери дома их ругали извергами. А они были горды и довольны собой, как никогда, и долго потом вспоминали этот праздничный день. Но праздники кончились, и опять потянулась нормальная школьная жизнь. Все входило в свою колею, и снова Артем мыкался у доски, снова что то ненужное изобретал Валька, снова шептался со всем классом Жорка. Пашка до седьмого пота вертелся на турнике, а тихий Вовик читал на переменах затрепанные романы. Снова Лена гуляла с Ментиком и Пашкой, Зина, остепенившись, встречалась с Артемом и очень подружилась с Розой, и только Искре некуда было ходить по вечерам. Она читала дома, и напрасно Сашка писал отчаянные письма. Все входило в свою колею. Николая Григорьевича из партии не исключили, но улыбаться он так и не начал и из кабинета выходил редко. А вот Валентина Андроновна, наоборот, стала изредка улыбаться классу, и кое кто из класса — менее заметные, правда, — стали улыбаться ей, и та вежливость, которую с таким единодушием потребовал однажды 9 "Б", постепенно становилась вежливостью формальной. Валентина Андроновна все чаще оговаривалась, сбивалась на привычное «ты», а если с некоторыми и не оговаривалась, то обозначала свое особое отношение особыми улыбками. Все входило в свою колею и должно было в конце концов войти. Все было естественно и нормально. Только в конце ноября в 9 "Б" ворвался красавец Юра из 10 "А". Ворвался, оставив распахнутой дверь и не обратив внимания на доброго Семена Исааковича, обвел расширенными глазами изумленный класс и отчаянно выкрикнул: — Леонид Сергеевич вернулся домой!.. Все молчали. Искра медленно начала вставать, когда закричал Жорка Ландыс. Он кричал дико, громко, на одной ноте и изо всех сил бил кулаками по парте. Артем хватал его за руки, за плечи, а Жорка вырывался и кричал; Все повскакали с мест, о чем то кричали, расспрашивали Юрку, плакали, и никто уже не обращал внимания на старого учителя. А математик сидел за столом, качал лысой головой, вытирал слезы большим носовым платком и горестно шептал: — Боже мой! Боже мой! Боже мой! Ландыса кое как успокоили. Он сидел за партой, стуча зубами, и машинально растирал разбитые в кровь кулаки. Лена что то говорила ему, а Пашка стоял рядом, держа обеими руками железную кружку с водой. С ручки свисала цепочка. Пашка оторвал кружку от бачка в коридоре. — Тихо! — вдруг крикнул Артем, хотя шум уже стих, только плакали да шептались. — Пошли. Мы должны быть настоящими. Настоящими, слышите? — Куда? — шепотом спросила Зина, прекрасно понимая, о чем сказал Артем: просто ей стало очень страшно. — К нему. К Леониду Сергеевичу Люберецкому. Сколько раз они приближались к этому дому с замершими навеки шторами! Сколько раз им приходилось собирать всю свою волю для последнего шага, сколько раз они беспомощно топтались перед дверью, бессознательно уступая первенство Искре! Но сегодня первым шел Артем, а перед дверью остановилась Искра. — Стойте! Нам нельзя идти. Мы даже не знаем, где тетя Вики. Что мы скажем, если он спросит? — Вот это и скажем, — обронил Артем и нажал кнопку звонка. — Ну, Артем, ты железный, — вздохнул Пашка. Никто не открыл дверь, никто не отозвался, и Артем не стал еще раз звонить. Вошел в дом, и все пошли следом. Шторы были опущены, и поэтому они не сразу заметили Люберецкого. Он сидел в столовой, ссутулившись, положив перед собой крепко сцепленные руки. Когда они вразнобой поздоровались с ним, он поднял голову, обвел их напряженным, припоминающим взглядом, задержался на Искре, кивнул. И опять уставился мимо них, в пространство. — Мы друзья Вики, — тихо сказала Искра, с трудом выговорив имя. Он коротко кивнул, но, кажется, не расслышал или не понял. Искра с отчаянием посмотрела на ребят. — Мы хотели рассказать. Мы до последнего дня были вместе. А в воскресенье ездили в Сосновку. Нет, он их не слышал. Он слушал себя, родные голоса, звучащие в нем, свои воспоминания, какие то отрывочные фразы, отдельные слова, которые теперь помнил только он один. И ребята совсем не мешали ему: наоборот, он испытывал теплое чувство оттого, что они не забыли его Вику, что пришли, что готовы что то рассказать. Но сегодня ему не нужны были их рассказы: ему пока хватало той Вики, которую он знал. А ребятам стало не по себе, словно они проявили какую то чудовищную бестактность и теперь хозяин лишь из вежливости терпит их присутствие. Им хотелось уйти, но уйти вот так, вдруг, ничего не рассказав и ничего не услышав, было невозможно, и они только растерянно переглядывались. — Вы были на кладбище? — спросил Артем. Он спросил резко, и Искру покоробило от его несдержанности. Но именно этот тон вывел Леонида Сергеевича из странной прострации. — Да. Ограда голубая. Цветы. Куст хороший. Птицы склюют. — Склюют, — подтвердил Жорка и снова принялся тереть свои распухшие кулаки. Голос у Люберецкого был сдавленным и бесцветным, говорил он отрывисто и, сказав, вновь тяжело замолчал. — Уходить надо, — шепнул Валька. — Мешаем. Артем зло глянул на него, глубоко вздохнул и решительно шагнул к Люберецкому. Положил руку ему на плечо, встряхнул: — Послушайте, это… нельзя так! Нельзя! Вика вас другим любила. И это… мы тоже. Нельзя так. — Что? — Люберецкий медленно огляделся. — Да, все не так. Все не так. — Не так? Артем в сумраке столовой прошел к зашторенным окнам, нашел шнуры, потянул. Шторы разъехались, свет рванулся в комнату, а Артем оглянулся на Люберецкого. — Идите сюда, Леонид Сергеевич. Люберецкий не шевельнулся. — Идите, говорю! Пашка, помоги ему. Но Люберецкий встал сам. Шаркая, прошел к окну. — Смотрите. Все бы здесь и не уместились. За окном под тяжелым мокрым снегом стоял 9 "Б". Стоял неподвижно, весь белый от хлопьев, и только Вовик Храмов топтался на месте: видно, ноги мерзли. У него всегда были дырявые ботинки, у этого тихого отличника. А чуть в стороне, подле занесенной снегом скамьи, стояли два представителя 10 "А", и Серега почему то держал в руках свою модную кепку шестиклинку. — Милые вы мои, дрогнувшим, совсем иным голосом сказал Люберецкий. — Милые мои ребятки…— Он глянул на Искру остро, как прежде. — Они же замерзли! Позовите их, Искра. Искра радостно бросилась к дверям. — Я чай поставлю! — крикнула Зина. — Можно? — Поставьте, Зиночка. Он, не отрываясь, смотрел, как тщательно отряхивают друг друга ребята, как один за другим входят в квартиру. В глазах его были слезы. До чая Искра и Ландыс увели Леонида Сергеевича в комнату Вики, о чем то долго говорили с ним. А Лена собрала все ребячьи деньги в кепку шестиклинку, и они с Пашкой сбегали в кондитерскую. И когда Зина позвала всех к чаю, на столе стояли знакомые пирожные: Лена старательно резала каждое на три части. За чаем вспоминали о Вике. Вспоминали живую — с первого класса — и говорили, перебивая друг друга, дополняя и досказывая. Люберецкий молчал, но слушал жадно, ловя каждое слово. И вздохнул: — Какой тяжелый год! Все примолкли. А Зиночка сказала, как всегда, невпопад: — Знаете почему? Потому что високосный. Следующий будет счастливым, вот увидите! Следующим был тысяча девятьсот сорок первый. Эпилог Через сорок лет я трясся в поезде, мчавшемся в родной город. Внизу со свистом храпел Валька Александров, а будить его не имело смысла: Валька горел в танке и спалил не только уши, но и собственную глотку. Впрочем, профессия у него молчаливая: вот уж сколько лет часы ремонтирует. Эх, Эдисон, Эдисон! Это мы его в школе Эдисоном звали, и Искра считала, что он станет великим изобретателем… Искра. Искра Полякова, атаман в юбке, староста 9 "Б", героиня подполья, живая легенда, с которой я учился, спорил, ходил на каток, которую преданно ждал у подъезда, когда с горизонта исчез Сашка Стамескин, первая любовь Искры. И последняя: у Искры не могло быть ничего второго. Ни любви, ни школьных отметок, ни места в жизни. Только погибнуть ей выпало не первой из нашего класса: первым погиб Артем. Тут я не выдержал Валькиных завываний и сполз на пол. В темноте натянул брюки и выскользнул в грохочущий коридор купейного вагона. Было что то около четырех, но у окна маячила грузная фигура. — Не спишь, литраб? Пашка Остапчук. В школе за ним остроумия не водилось: он умел ловко вертеть на турнике «солнце» да преданно любить Леночку Бокову. Война отняла у Пашки ногу и спорт, и к Леночке он не вернулся, хотя она ждала его до Победы, а Пашку ранило на Днепре. — Свидание с юностью через сорок лет: и хочется, и колется, и поезд наш ушел. Потому и не спится, верно, литраб? А тут еще Эдисон рычит, как самосвал. Пашку лихорадило от предстоящей встречи с городом, школой и Леной. Поскрипывая протезом, он метался по коридору и говорил. Про Днепр и 9 "Б", про Лену, к которой так и не нашел мужества вернуться инвалидом, и про санитарку из госпиталя, что пригрела, утешила, а потом и детей ему нарожала. Он словно уговаривал себя, что верная жена его нисколько не хуже той юной, мечтавшей о сцене девочки, которая назло Пашке вышла в сорок шестом замуж, а через пять лет овдовела. Как раз в тот год мы приехали на открытие мемориальной доски в школе: так уж получилось, что с войны мы не вернулись в родной город. Я жил в Москве, Остапчук с Александровым по иным местам, и из всех парней нашего класса в родном городе остался только Сашка Стамескин. Виноват, Александр Авдеевич Стамескин, директор крупнейшего авиазавода, лауреат, депутат и прочая и прочая. Павел болтал про фронт вперемежку со спортом. Александров хрипел, свистел и рычал, а я вспоминал город, знакомых, наш класс, и нашу школу, и нашего директора Николая Григорьевича Ромахина, чьей связной в подполье была Искра. В тот единственный раз, когда мы, уцелевшие, по личной просьбе директора приехали на открытие, он сам зачитывал имена погибших перед замершим строем выживших. — Девятый "Б", — сказал он, и голос его сорвался, изменил ему, и дальше Николай Григорьевич кричал фамилии, все усиливая и усиливая крик. — Герой Советского Союза летчик истребитель Георгий Ландыс. Жора Ландыс. Марки собирал. Артем… Артем Шефер. Из школы его выгнали за принципиальность, и он доказал ее, принципиальность свою, доказал! Когда провод перебило, он сам себя взорвал вместе с мостом. Просторная у него могила, у Артема нашего!.. Владимир Храмов, Вовик, отличник наш, тихий самый. Его даже в переменки и не видно было и не слышно. На Кубани лег возле сорокапятки своей. Ни шагу назад не сделал. Ни шагу!.. Искра… По… По… Он так и не смог выговорить фамилии своей связной, губы запрыгали и побелели. Женщины бросились к нему, стали усаживать, поить водой. Он сесть отказался, а воду выпил, и мы слышали, как стучали о стекло его зубы. Потом он вытер слезы и тихо сказал: — Жалко что? Жалко, команды у нас нет, чтоб на коленях слушали. Мы без всякой команды стали на колени. Весь зал — бывшие ученики, сегодняшние школьники и учителя, инвалиды, вдовы, сироты, одинокие — все как один. И Николай Григорьевич начал почти шепотом. — Искра, Искра Полякова, Искорка наша. А как маму ее звали, не знаю, а только гестаповцы ее на два часа раньше доченьки повесили. Так и висели рядышком — Искра Полякова и товарищ Полякова, мать и дочь. — Он помолчал, горестно качал головой и вдруг, шагнув, поднял кулак и крикнул на весь зал: А подполье жило! Жило и било гадов! И мстило за Искорку и маму ее, жестоко мстило! Его било и трясло, и не знаю, что случилось бы тогда с нашим Ромахиным, если бы не Зина. И, постарев, она не повзрослела: шагнула вдруг к нему, взяв за руки своих взрослых сыновей: — А это — мои ребята, Николай Григорьевич. Старший Артем, а младший Жорка. Правда, похожи на тех, на наших? Бывший директор обнял ее парней, склоняя к себе их головы, и прошептал: — Как две капли воды… Через полгода, в начале пятьдесят второго, Николай Григорьевич умер. Я был в командировке, на похороны не попал и больше не ездил на школьные сборы. Павел тоже, а Валентин ездил. Нечасто, правда, раз в два три года. Встречался с теми, кто уцелел на фронте или выжил в оккупации, ходил в гости, гонял чаи с доживающими свой невеселый век мамами и стареющими одноклассницами, смотрел бесконечные альбомы, слушал рассказы и всем чинил часы. И самое точное время в городе было у бывших учеников когда то горестно знаменитого 9 "Б". Самое точное.

/ Полные произведения / Васильев Б.Л. / Завтра была война...