Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Есенин С.А. / Яр

Яр [2/3]

  Скачать полное произведение

        Старый мельник Афонюшка жил одиноко в покосившейся мельнице, в яровой долине.
        В заштопанной мешками поддевке его были зашиты истертые денежные бумажки и медные кресты. Когда-то он пришел сюда батраком, но через год хозяин его, пьянчужка, скопырнулся как-то в плотину и утоп.
        Жена его Фетинья не могла заплатить ему зажитое и приписала мельницу. С тех пор мельница получила прозвище “Афонин перекресток”.
        Афонюшка, девятнадцатигодовалый парень, сделался мельником и скоро прослыл по округе как честный помолотчик.
        Из веселого и беспечного он обернулся в задумчивого монаха.
        Первые умолотные деньги положил на божницу за Егория и прикрыл тряпочкой.
        В сумерки, когда нечего было делать, сидел часто на крылечке и смотрел, как невидимая рука зажигала звезды.
        Бор шумел хвойными макушками и с шелестом на поросшие стежки осыпал иглы и шишки.
        — Фюи, фюи, — шныряла, шаря по сочной коре, желтохвостая иволга.
        — Ух, ух, — лазушно хлопал крыльями сыч.
        ———
        Нравилось Афоньке сидеть так.
        Он все ждал кого-то неизвестного. Но к нему не шли.
        — Придут, — говорил он, гладя мухортую собаку. — Где-нибудь и нас так поджидают.
        Так прожил он десять лет, но тут с ним случилось то, что заставило его призадуматься.
        На пятом ходу хозяйничанья Афонька поехал к сестре взять к себе на прокорм шалыгана Кузьку.
        Мать Кузькина с радостью отдала его брату; на ней еще была обуза — шесть человек.
        Она оторвала от кудели ссученную нитку, сделала гайтан, надела крест и повесила Кузьке на шею.
        — Мотри, Богу молись, — наказывала ему.
        Кузька, попрощавшись с сестренками, щипнул маленького братишку и весело вскочил на телегу.
        — А далеко будем ехать-то? — спросил Афоньку и, лукаво щуря глазенки, забрыкал по соломе.
        — Две ночи спать будешь, — ухмыльнулся он, — а на половину третьей приедем...
        Первое время Кузька боялся бора. Ему казалось, что за каждым кустом лежит медведь и под каждой кочкой черным кольцом свернулась змея.
        Потихонечку он стал привыкать и ходил искать на еланках пьянику.
        — Заблудишь, — ворчал Афонька, — не броди далеко.
        — Я, дяденька, не боюсь теперь, — смышлено качал желтой курчавой головой Кузька. — Ты разя не знаешь сказку про мальчика с пальчик? Когда его отвели в лес, он бросал белые камешки, а я бросаю калину, она красная, кислая, и птица ее не склюет.
        — Ишь какой догадливый, — смеялся Афонька и гладил его по загорелой щеке.
    ———
        По праздникам они ходили на охоту, Афонька припадал к земле и заставлял Кузьку лечь...
        Утро щебетало в лесу птичий молебен и умывало зеленый шелк росою.
        Кузька ложился в траву и смотрел в небо.
        Синь, как вода, застыла в воздухе; алели паутинки, и висли распластанные коршуны.
        Над сосной шумно повис взъерошенный косач; Афонька спустил курок... Облаком заклубился дым.
        — Где он, где он? — крикнул, вскакивая, Кузька и побежал к кустам.
        За кустами, под спуском, голубело озеро; по озеру катились круги...
        — Вот он, вот он! — кричал Кузька и, скинув портчонки, суматошно вытащил из узкой кумачной рубахи голову и прыгнул в воду.
        Вода брызнула разбитым стеклом, и лилии, покачиваясь, зачерпывали головками струйки.
        Косач был подстрелен в оба крыла, но левое крыло, может быть, было обрызгано кровью или только задето.
        Когда Кузька подплыл к нему, он замахал крылом и затрепыхал по воде на другой конец.
        — Лови, лови! — кричал Афонька.
        — Эх ты, сопляк, — протянул он и, сняв картуз, полез в озеро сам.
        — Гони в кусты! — кричал он, плеская брызгами.
        Косач кидался в обратную сторону и ловко проскальзывал за Кузькиной спиною.
        — Погоди, — сказал Афонька, — я нырну, а ты гони на кусты, а то опять улизнет.
        Потянул губами воздух, и вихрастая голова скрылась под водою.
        — Буль, буль, — забулькало над головами лилий.
        — Кши, дьявол! — гонялся Кузька и подымал, шлепая ладонью, брызги к небу.
        Косач замахал к кустам и, озираясь, глядел на противоположную сторону.
        Запыхавшись, он залез на высунувшуюся корягу и глядел на Кузьку.
        У кустов показалась вихрастая голова Афоньки, он осторожно высунул руку и схватил косача за хвост.
        Косач забился, и с водяными кругами завертелись черные перья.
        Один раз вечером Кузька взял ружье и пошел по тетеревам.
        — Не нарвись! — крикнул ему Афонька и поплелся с кузовком за брусникой.
        Кузька вошел в калиновый кустарник и сел, схолясь, в листовую опаду.
        Как застывшая кровь, висели гроздья ягод; чиликали стрекозы, и удушливо дергал дергач.
        Кузька ждал и, затаенно выпятив глаза, глядел, оттопыривая зенки, в частый ельник.
        — Тех, тех, тех, — щелкал в березняке соловей. — Тинь, тинь, тинь, — откликались ему желтоперые синицы.
        В густом березняке вдруг что-то тяжело заухало, и раздался хряст сучьев.
        На окропленную кровяной брусникой мшанину выбежал лось, и ветвистые рога затрепали где-то подхваченным поветелем.
        Кузька спокойно, как стрелок, высунул за ветку ствол и нацелил в лоб.
        Ружье трахнуло, и лось, как подкошенный, упал на мшанину.
        Красные капельки по черным губам застыли в розоватую ленту.
        “Убил!” — мелькнуло в его голове, и, дрожа радостным страхом, он склонился обрезать для спуска задние колешки.
        Но случилось то, чего испугалась даже повисшая на осине змея и, стукнувшись о землю, прыснула кольцом за кочковатую выбень.
        Лось вдруг наотмашь поднял судорожно вздрагивающие ноги и с силой размахнул назад.
        Кузька не успел повернуться, как костяные копыта ударили ему в череп и застыли.
        Пахло паленым порохом, на синих рогах случайно повисшая фуражка трепыхалась от легкого, вздыхающего ветра.
    ———
        Долго Афонька не показывался на мельницу.
        Сельчане, приезжавшие с помолом, думали — он к сестре уехал.
        Он глубоко забрался в глушь, свил, как барсук, себе логово и полночью ходил туда, где лежали два смердящие трупа.
        Потом он очнулся.
        “Господи, не помешался ли я?”
        Перекрестился и выполз наружу.
        В голове его мелькали, как болотные огоньки, мысли; он хватался то за одну, то за другую, то связывал их вместе и, натянув казакин, побежал в Чухлинку за попом.
        Осунулся Афонька и лосиные рога прибил, вместе с висевшей на них фуражкою, около жернова.
        Крепко задумался он — не покинуть ли ему яр, но в крови его светилась, с зеленоватым блеском, через черные, как омут, глаза, лесная глушь и дремь. Он еще крепче связался Кузькиной смертью с лесом и боялся, что лес изменит ему, прогонит его.
        В нем, ласковая до боли, проснулась любовь к людям, он уж не ждал, а тосковал по ком-то и часто, заслоняя от света глаза, выбегал на дорогу, падал наземь, припадал ухом, но слышал только, как вздрагивала на вздыхающем болоте чапыга.
        Как-то в бессонную ночь к нему пришла дума построить здесь, в яровой лощине, церковь.
        Он обвязался, как путом, круг этой мысли и стал копить деньги.
        Каждую тысячу он зашивал с крестом Ивана Богослова в поддевку и спал в ней, почти не раздеваясь.
        Деньги с умолота он совсем отказался тянуть на прожитье.
        Колол дрова, пилил тес и отдавал скупщикам.
        Зимой частенько, когда все выходило до последней картошки, он убегал на болото, рыл рыхлый снег, разгребал скорченными пальцами и жевал мерзлый, спутанный с клюквой мох.
    ———
        В один из мрачных его дней к нему, обвешанный куропатками, пришел Карев.
        С крыши звенели капли, около ставень, шмыгая по карнизу, ворковали голуби и чирикали воробьи.
        — Здорово, дедунь, — крикнул он, входя за порог и крестясь на иконы.
        Афонюшка слез с печи, лицо его было сведено морщинами, как будто кто затянул на нем швы. Белая луневая бородка клином лезла за пазуху, а через расстегнутый ворот на обсеянном гнидами гайтане болтался крест.
        — Здорово, — кашлянул он, заслоняясь рукой, и скинул шубу: — нет ли, родненький, сухарика; второй день ничего не жевал.
        Карев ласково обвел его взглядом и снял шапку.
        — Мы с тобой, дедушка, куропатку зажарим...
        Ощипал, выпотрошил и принес беремя дров.
        Печка-согревушка засопела березняком, и огоньки запрыгали, свивая бересту в свиной высушенный пузырь.
    ———
        Когда Карев собрался уходить, Афонюшка почуял, так почуял, как он ждал кого-то, что этот человек к нему не вернется.
        — Останься, — грустно поникнул он головою. — Один я...
        Карев удивленно поднял завитые на кончиках веки и остановился.
        ———
        На Фоминой неделе Афонюшка позвал Карева на долину и показал место, где задумал строить церковь. Поддевка его дотрепалась, он высыпал все скопленные деньги на стол и, отсчитав маленькую кучку, остальное зарыл на еланке под старый вяз.
        — Глух наш яр-то, жисть надо поджечь в нем, — толковал он с Каревым. — Всю молодость свою думал поставить церковь; трать, — вынул он пачку бумаг, — ты, как Кузька, стал мне... словно век я тебя ждал.
        Лес закурчавился. В синеве повис весенний звон.
        Оба сидели на заваленке; Афонюшка, захлебываясь, рассказывал лесные сказки. — Не гляди, что мы ковылем пахнем, — грустно усмехнулся он, — мы всю жисть, как вино, тянули...
        — Что ж, захмелел?..
        — Нема, только икота горло мышью выскребла.
        К двору, медленно громыхая колесами, подполз скрипящий обоз, пахло овсом и рожью... лошадиным потом.
        С телеги вскочил, махая голицами, мужик и, сняв с колечка дуги повод, привязал лошадь у стойла.
        Баба задзенькала ведром и, разгребая в плотине горстью воду, зачерпнула, едва закрыв пахнувшее замазкой дно. Опрокинула ведро набок и заглотала.
        Большой кадык прыгал то в пазуху, то за подбородок.
        Афонюшка подбежал к столбам и, падая бессильной грудью на рычаг, подымал обитый жестью спущенный заслон.
        Рыжебородый сотский, сдвинув на грядки мешок и подымая за голову руку, кряхтя, потащил на крутую лестницу.
        Жернов вертелся и свистел. За стеной с дробным звоном слышался рев воды.
        Карев смотрел, как на притолке около жернова на лосиных рогах моталась желтая фуражка.
        В сердце светилась тихая, умиленная грусть.
        В его глазах стоял с трясущейся бородкой и дремными глазками Афонюшка.
        — Чтоб те пусто взяло, — выругался сотский, спуская осторожно мешок. — Не мудрено и брыкнуться...
        — Крута лестница-то, крута... — зашамкал, упыхавшись, Афонюшка. — Обвалилась намедни плоская-то; новую заказал.
        Карев дернул рычаг, и жернов, хрустя о камень, брызнул потоками искр.
        — Сыпь! — крикнул он сотскому и открыл замучнелые совки.
        Рожь захрустела, запылилась, и из совков посыпалась мука.
        Афонюшка зацепил горсть, высыпал на ладонь и слизнул языком.
        — Хруп, — обратился он к Кареву, — спусти еще.
        На лестнице показалась баба; лицо ее было красно, спина согнута, а за плечами дыхал травяной мешок. Карев смотрел, как Афонюшка суетливо бегал из стороны в сторону и хватал то совок, то соломенную кошелку.
        “Людям обрадовался”, — подумал он с нежной радостью и подпустил помолу.
        Баба терлась около завьялого в муке и обвязанного паутинником окошка.
        — Что такую рваную повесили! — крикнула она со смехом, кидая под жернов фуражку, и задрожала...
        — Фуражка, фуражка! — застонал Афонюшка и сунулся под жернов.
        Громыхающий поворот приподнял обмучнелый комок и отбросил на ларь.
        На полу рассыпались красные ягоды.
        Думы смялись... Это, может быть, рухнула старая церковь. Аллилуя, аллилуя...
    ГЛАВА ПЯТАЯ
        Карев застыл от той боли, которую некому сказать и незачем.
        Его сожгла дума о постройке церкви, но денег, которые дал ему Афонюшка, хватило бы только навести фундамент.
        Он лежал на траве и кусал красную головку колючего татарника.
        Рядом валялось ружье и с чесаной паклей кожаная пороховница.
        Тихо качались кусты, по хвоям щелкали расперившиеся шишки, и шомонила вода.
        Быстро поднялся, вскинул ружье и пошагал к дому. За спиной болтался брусниковый кузов.
        Сунулся за божницу, вынул деньги и, лихорадочно пересчитав, кинулся обратывать лошадь.
        Пегасый жеребец откидывал раскованные ноги, ощеривал зубы и прядал ушами.
        Скакал прямой поляной к сторожке Филиппа. Поводья звякали удилами, а бляхи бросали огонь.
        С крутояра увидел, как Лимпиада отворяла околицу.
        Она издалека узнала его и махала зарукавником.
        Лошадь, тупо ударив копытами, остановилась; спрыгнул и поздоровался.
        — Дома?
        — Тут.
        Отворил окно и задымил свернутой папиросой. Филипп чинил прорватое веретье, он воткнул шило в стенку и подбежал к окну.
        — Ставь, — крикнул Лимпиаде, указывая на прислоненный к окну желтый самовар.
        Лимпиада схватила коромысло и, ловко размахнувшись, ударила по свесившейся сосне.
        С курчавых веток, как стая воробьев, в траву посыпались шишки.
        — Хватит! — крикнул, улыбаясь, Карев и пошел к крыльцу.
        — Вот что, Филюшка, — сказал он, расстегивая пиджак, — Афоня до смерти церковь хотел строить. Денег у него было много, но они где-то зарыты. Дал он мне три тысячи. А ведь с ними каши не сваришь.
        Филипп задумался. Волосатая рука забарабанила по голубому стеклу пальцами.
        — Что ж надумал? — обернулся он, стряхивая повисшие на глаза смоляные волосы.
        — Школу на Раменках выстроить...
        — Что ж, это разумно... А то тут у нас каждый год помирают мальцы... Шагай до Чухлинки по открытому полю версты четыре... Одежонка худая, сапожки снег жуют, знамо дело, поневоле схватишь скарлатину или еще что...
        — Так и я думаю... сказать обществу, чтоб выгоняло подводы, а за рубку и извоз заплатить мужикам вперед.
        От самовара повеяло смольными шишками, приятный запах расплылся, как ладан, и казалось, в избе только что отошла вечерня.
        Карев глядел молча на Лимпиаду, она желтым полотенцем вытирала глиняные чашки.
        Закрасневшись, она робко вскидывала свои крыльями разведенные брови, и в глазах ее словно голуби пролетали.
        Она сама не знала, почему не могла смотреть на пришляка. Когда он появлялся, сердце ее замирало, а горячая кровь пенилась.
        Но бывало, он пропадал и не являлся к ним по неделям.
        Тогда она запрягала лошадь в таратайку и посылала Филиппа спроведать его.
        Филипп чуял, что с сестрой что-то стало неладное, и заботливо исполнял ее приказанья.
    ———
        Он пришел в лунную майскую ночь. Шмыгнул, как тень, за сосну и притаился.
        Карев сидел на крыльце и, слушая соловьев, совал в лыки горбатый кочатыг. Он плел кошель и тоненько завастривал тычинки.
        В кустах завозилось, он поднял голову и стал вслушиваться.
        В прозрачной тишине ему ясно послышались крадущиеся шаги и сдавленное дыханье.
        — Кто там? — крикнул он, откидывая кошель.
        — Я... — тихо и кратко было ответом.
        — Кто ты?
        — Я...
        — Я не знаю, кто ты, — смеясь, зашевелил он кудрявые волосы. — А если пришел зачем, так подходи ближе.
        Кусты зашумели, и тень прыгнула прямо на освещенное луною крыльцо.
        — Чего ж ты таишься?
        К крыльцу, ссутулясь, подошел приземистый парень. Лицо его было покрыто веснушками, рыжие волосы клоками висели из-под картуза за уши и над глазами.
        — Так, — брызнул он сквозь зубы слюну.
        Карев глухо и протяжно рассмеялся. Глаза его горели лунным блеском, а под бородой и усами, как приколотый мак, алели губы.
        — Ты бел, как мельник, — сказал отрывисто парень. — Я думал, ты ранен и с губ твоих течет кровь... Ты сегодня не ел калину?
        Карев качнул головою:
        — Я не сбирал ее прошлый год, а сегодня она только зацветает.
    ———
        — Что ж ты здесь делаешь? — обернулся он, доставая кочатыг и опять протыкая в петлю лыко.
        — Дорогу караулю...
        Карев грустно посмотрел на его бегающие глазки и покачал головою.
        — Зря все это...
        Парень лукаво ухмыльнулся и, раскачиваясь, сел на обмазанную лунью ступеньку.
        — Как тебя величают-то?..
        — Аксютка.
        Улыбнулся и почему-то стал вглядываться в его лицо.
        — Правда, Аксютка... Когда крестили, назвали Аксеном, а потом почему-то по-бабьему прозвище дали.
        — Чай хочешь пить? — поднялся Карев.
        — Не отказываюсь... я так и норовил к тебе ночевать.
        — Что ж, у меня места хватит... Уснем на сеновале, так завтра тебя до вечера не разбудишь. Сено-то свежее, вчера самый зеленый побег скосил... она, вешняя отава-то, мягче будет и съедобней...
        — Расставь-ка таганы, — указал он на связанные по верхушке три кола.
        Аксютка разложил на кулижке плахи, собрал в кучу щепу и чиркнул спичку. Дым потянулся кверху и издали походил на махающий полотенец.
        Карев повесил на выструганный крюк чайник и лег.
        — Не воруй, Аксютка, — сказал, загораживаясь ладонью от едкого дыма. — Жисть хорошая штука, я тебе не почему-нибудь говорю, а жалеючи... поймают тебя, изобьют... зачахнешь, опаршивеет все, а не то и совсем укокошат.
        Аксютка, облокотясь, тянул из глиняной трубки сизый дым и, отплевываясь, улыбался.
        — Ладно тебе жалеть-то, — махнул он рукой, — либо пан, либо пропал!
        Чайник свистел и белой накипью брызгал на угли.
        — Ох, — повернулся Аксютка, — хочешь, я расскажу тебе страшный случай со мною.
        — Ну-ка...
        Он повернулся, всматриваясь в полыхающий костер, и откинул трубку.
        — Пошел я по весне с богомолками в лавру Печерскую. Накинул за плечи чоботы с узлом на палочке, помолился на свою церковь и поплелся.
        С богомольцами, думаю, лучше промышлять. Где уснет, можно обшарить, а то и отдыхать сядешь, не дреми.
        В корогоде с нами старушка шла. Двохлая такая старушонка, всю дорогу перхала.
        Прослыхал я, что она деньжонки с собой несет, ну и стал присватываться к ней.
        С ней шла годов восемнадцати али меньше того внучка.
        Я и так к девке, и этак, — отвиливает чертовка. Долго бился, половину дороги почти, и все зря.
        Потихонечку стала она отставать от бабки, стал я ей речи скоромные сыпать, а она все бурдовым платком закрывалась.
        Разомлела моя краля. Подставила мне свои сахарные губы, обвила меня косником каштановым, так и прилипла на шею.
        Ну, думаю, теперь с бабкой надо проехать похитрей; да чтоб того... незаметно было.
        Идем мы, костылями звеним, воркуем, как голубь с голубкой. А все ж я вперед бабки норовлю:
        — Смотри, мол, карга, какой я путевый; внука-то твоя как исповедуется со мной.
        Стала и бабка со мной про Божеское затевать, а я начал ей житие преподобных рассказывать.
        Помню, как рассказал про Алексея Божьего человека, инда захныкала.
        Покоробило исперва меня, да выпил дорогой косушечку, все как рукой сняло.
        Пришли все гуртом на постоялый двор, я и говорю бабке... что, мол, бабушка, вшей-то набирать в людской, давай снимем каморочку; я заплачу... Двохлая такая была старушонка, все время перхала.
        Полеглись мы кой-как на полу; я в углу, а они посередке.
        Ночью шарю я бабкины ноги, помню, что были в лаптях.
        Ощупал и тихонечко к изголовью подполз.
        Шушпан ее как-то выбился, сунулся я в карман и вытащил ее деньги-то...
        А она, старая, хотела повернуться, да почуяла мою руку и крикнула.
        Спугался я, в горле словно жженый березовый сок прокатился.
        Ну, думаю, услышит девка, каюк будет мне.
        Хвать старуху за горло и туловищем налег...
        Под пальцами словно морковь переломилась...
        Сгреб я свой узелок, да и вышел тихонечко. Вышел я в поле, только ветер шумит... Куда, думаю, бежать...
        Вперед пойду — по спросу урядники догадаются; назад — люди заметят... Повернул я налево и набрел через два дня на село.
        Шел лесом, с дороги сбился, падал на мох, рвался о пеньки и царапался о щипульник; ночью все старуха бластилась и слышалось, как это морковь переломилась...
        Приковылял я за околицу, гляжу, как на выкате трактирная вывеска размалевана...
        Вошел, снял картуз и уселся за столик.
        Напротив сидел какой-то хлюст и булькал в горлышко “жулика”: “Из своих”, — подумал я и лукаво подмигнул.
        — А, Иван Яклич! — поднялся он. — Какими судьбами?..
        — Такими судьбами, — говорю. — Иду Богу молиться.
        Сели мы с ним, зашушукались. — Дельце, — говорит, — у меня тут есть. Вдвоем, как пить дадим, обработаем.
        “Была бы только ноченька сегодня потемней”.
        Ехидно засмеялся, ощурив гнилые, как суровикой обмазанные зубы.
        Сидим, пьем чай, глядим — колымага подъехала, из колымаги вылез в синей рубахе мужик и, привязав лошадь, поздоровался с хозяйкой.
        Долго сидели мы, потом мой хлюст моргнул мне, и мы, расплатившись, вышли.
        — К яру пойдем, — говорил он мне, — слышал я — ночевать у стогов будет.
        Осторожно мы добрались до стогов и укутались в промежках...
        Слышим — колеса застучали, зашлепали копыта, и мужик, тпрукая, стал распрягать.
        Хомут ерзал, и слышно было, как скрипели гужи.
        Ночь и впрямь, как в песне, вышла темная-претемная.
        Сидим, ждем, меня нетерпенье жжет, не спит все, — думаю.
        Тут я почуял, как по щеке моей проползла рука и, ущипнув, потянула за собой. Подползли к оглоблям; он спал за задком на веретье.
        Я видел, как хлюст вынул из кармана чекмень и размахнулся...
        Но тут я увидел... я почувствовал, как шею мою сдавил аркан.
        Мужик встал, обежал нас кругом и затянул еще крепче.
        — Да, — протянул Аксютка, — как вспомнишь, кровь приливает к жилам.
        Карев подкладывал уже под скипевший чайник поленьев и, вынув кисет, взял Аксюткину трубку.
        — Что же дальше-то было?
        Аксютка вынул платок и отмахнул пискливого комара.
        — Ну и дока! — прошептал хлюст, когда тот ушел в кустарник, и стал грызть на моих руках веревку.
        Вытащил я левую руку, а правую-то никак не могу отвязать от ног.
        Принес он крючковатых тычинок, повернул хлюста спиною и начал, подвострив концы, в тело ему пихать...
        Заорал хлюст, а у меня, не знаю откуда, сила взялась.
        Выдернул я руку, аж вся шкура на веревке осталась, и, откатившись, стал развязывать ноги.
        Покуль я развязывал, он ему штук пять вогнал.
        Нащупал я нож в кармане, вытащил его и покатился, как будто связанный... к нему... Только он хотел вонзить тычинку, — я размахнулся и через спину угодил, видно, в самое его сердечушко...
        Обрезал я на хлюсту веревки, качнул его голову, а он, бедняга, впился зубами в землю, да так... и Богу душу отдал.
        Аксютка замолчал. Глаза его как бы заволоклись дымом, а под рубахой, как голубь, клевало грудь сердце.
        Лунь лизала траву, дробно щелкали соловьи, и ухал филин.
     
    ГЛАВА ШЕСТАЯ
        На Миколин день Карев с Аксюткой ловил в озере красноперых карасей.
        Сняли портки и, свернув их комом, бросили в щипульник. На плече Карева висел длинный мешок. Вьюркие щуки, ударяя в стенки мешка, щекотали ему колени.
        — Кто-то идет, — оглянулся Аксютка, — кажись, баба, — и, бросив ручку бредня к берегу, побег за портками.
        Карев увидел, как по черной балке дороги с осыпающимися пестиками черемухи шла Лимпиада.
        Он быстро намахнул халат и побежал ей навстречу.
        — Какая ты сегодня нарядная...
        — А ты какой ненарядный, — рассмеялась она и брызнула снегом черемухи в его всклокоченные волосы.
        Улыбнулся своей немного грустной улыбкой и почуял, как радостно защемило сердце. Взял нежно за руку и повел показывать рыбу.
        — Вот и к разу попала. Растагарю костер и ухи наварю...
        — Во-во! — замахал весело ведром Карев и, скатывая бредень, положил конец на плечо, а другой подхватил Аксютка.
        — Ведь он ворища, — указала пальцем на него. — Ты, небось, думаешь, какой прохожий?..
        — Нет, — улыбнулся Карев, — я знаю.
        Аксютка вертел от смеха головою и рассучивал рукав. — Я пришла за тобой к празднику. Ты разве не знаешь, что сегодня в Раменках престол?
        — К кому ж мы пойдем?
        — Как к кому?.. Там у меня тетка...
        — Хорошо, — согласился он, — только вперед Аксютку накормить надо. Он сегодня ко мне на заре вернулся.
        Лимпиада развела костер и, засучив рукава, стала чистить рыбу.
        С губастых лещей, как гривенники, сыпалась чешуя и липла на лицо и на волосы. Соль, как песок, обкатывала жирные спины и щипала заусенцы.
        — Ну, теперь садись с нами к костру, — шумнул Карев. — Да выбирай зараня большую ложку.
        Лимпиада весело хохотала и указывала на Аксютку. Он, то приседая, то вытягиваясь, ловил картузом бабочку.
        — Аксютка, — крикнула, встряхивая раскосмаченную косу, — иди поищу.
        Аксютка, запыхавшись, положил ей на колени голову и зажмурил глаза.
        Рыба кружилась в кипящем котле и мертво пучила зрачки.
        Солнце плескалось в синеве, как в озере, и рассыпало огненные перья.
    ———
        Карев сидел в углу и смотрел, как девки, звякая бусами, хватались за руки и пели про царевну.
        В избу вкатился с расстегнутым воротом рубахи, в грязном фартуке сапожник Царек.
        Царька обступили корогодом и стали упрашивать, чтоб сыграл на губах плясовую.
        Он вынул из кармана обгрызанный кусок гребешка и, оторвав от численника бумажку, приложил к зубьям.
        “Подружки-голубушки, — выговаривал, как камышовая дудка, гребешок. — Ложитесь спать, а мне, молодешеньке, дружка поджидать”.
        — Будя, — махнула старуха, — слезу точишь.
        Царек вытер рукавом губы и засвистал плясовую. Девки с серебряным смехом расступились и пошли в пляс.
        — В расходку, — кричал в новой рубахе Филипп, — ходи веселей, а то я пойду.
        Лимпиада дернула за рукав Карева и вывела плясать.
        На нем была белая рубашка, и черные плюшевые штаны широко спускались на лаковые голенища.
        С улыбкой щелкнул пальцами и, приседая, с дробью ударял каблуками.
        В избу ввалился с тальянкой Ваньчок и, покачиваясь, кинулся в круг.
        — Ух, леший тебя принес! — засуетился обидчиво Филипп, — весь пляс рассыпал.
        Ваньчок вытаращил покраснелые глаза и впился в Филиппа.
        — Ты не ругайся, — сдавил он мехи. — А то я играть не буду.
        — Ты чей же будешь, касатик? — подвинулась к Кареву старуха.
        — С мельницы, — ласково обернулся он.
        — Это что школу строишь?..
        — Самый.
        — Надоумь тебя царица небесная. Какое дело-то ты делаешь... Ведь ты нас на воздуси кинаешь; звезды, как картошку, сбирать.
        Карев перебил и, отмахиваясь руками, стал отказываться.
        — Я тут, как кирпич, толку... Деньги-то ведь не мои.
        — Зрящее, зрящее, — зашамкала прыгающим подбородком. — Ведь тебе оставил-то он...
        Лимпиада стояла и слушала. В ее глазах сверкал умильный огонек.
        За окном в матовом отсвете грустили вербы и целовали листьями голубые окна.
    ———
        Аксютка запер хату и пошел в Раменки.
        Ему хотелось напиться пьяным и побуянить. Он любил, когда на него смотрели как на страшного человека.
        Однажды покойная Устинья везла с ярмарки спившегося Ваньчка и, поровнявшись с Аксюткой, схватила мужа за голову и ударила о постельник.
        — Чтоб тебя где-нибудь уж Аксютка зарезал! — крикнула она и пнула в лицо ногой.
        Ребятишки, собираясь по кулижкам, часто грезили о нем, каждый думал — как вырастет, пойдет к нему в шайку.
        — Вот меня-то уж он наверняка возьмет в кошевые, — говорил с белыми, как сметана, волосами Микитка, — потому знает, что я крепче всех люблю его.
        — А я кашеваром буду, — тянул однотонно Федька, — Ермаком сделаюсь и Сибирь завоюю.
        — Сибирь, — передразнивал Микитка. — А мы, пожалуй, вперед тваво возьмем Сибирь-то, уж ты это не говори.
        — Ты все сычишься наперед, — обидчиво дернул губами Федька. — Твоя вся родня такая... твои отец, мамка говорит — только губами шлепает. А мы все время на Чухлинке лес воруем. Нам Ваньчок, что хошь, сделает.
        — Поди-ка, съешь кулака, — волновался Микитка. — А откуда у нас жерди-то, чьи строги-то на телегах?.. это вы губами-то шлепаете, мы у вас в овине всю солому покрали, а вы и не знаете... накось...
    ———
        Аксютка вошел в избу сотского и попросил бабку налить ему воронка.
        Бабка в овчинной шубенке вышла в сени и, отвернув кран, нацедила глубокий полоник.
        — Где ж Аким-то? — спросил, оглядывая пустую лежанку.
        — У свата.
        — Обсусоливает все, — смеясь, мотнул головой.
        — Что ж делать, касатик, скучно ему. Вдовец ведь...
        Надел фуражку и покачнулся от ударившего в голову хмеля.
        — Не обессудь, ягодка, дала бы тебе драченку, да все вышли. Оладьями, хошь, угощу?
        Вынесла жарницу от загнетки и открыла сковороду.
        Аксютка выглядел, какие порумяней, и, сунув горсть в карман, выбег на улицу.
        У дороги толпился народ. Какой-то мужик с колом бегал за сотским и старался ударить ему в голову.
        Нахлынувшие зеваки подзадоривали драку. Ухабистый мужик размахнулся, и переломившийся о голову сотского кол окунулся расщепленным концом в красную, как воронок, кровь.
        Аксютка врезался в толпу и прыгнул на мужика, ударяя его в висок рукояткой ножа.
        Народ зашумел, и все кинулись на Аксютку.
        — Бей живореза! — кричал мужик и, ловко подняв ногу, ударил Аксютку по пяткам.
        Упал и почуял, как на грудь надавились тяжелые костяные колени.
        Расчищая кулаками дорогу, к побоищу подбег какой-то парень и ударил лежачему обухом около шеи.
        Побои посыпались в лицо, и сплюснутый нос пузырился красно-черной пеной...
        — Эх, Аксютка, Аксютка, — стирал кулаком слезу старый пономарь, — подломили твою бедную головушку!..
        — Что ж ты стоишь, чертовка! — ругнул он глазеющую бабу. — Принесла бы воды-то... живой, чай, человек валяется.
        Опять собрался народ, и отрезвевший мужик бледно тряс губами.
        — Подкачнуло тебя, окаянного, мою душу загубил и себя потерял до срока.
        — То-то не надо бы горячиться, — укорял пономарь. — Оно, вино-то, что хошь, сделает.
        Аксютка поднялся слабо на колени и, свесив голову, отирал слабой рукой прилипшую к щеке грязь.
        — На... а... мель... — дрогнул он всем телом и упал навзничь.
        — На мельницу, вишь, просится, — жалобно заохала бабка. — Везите его скорей...
        Парень, бивший топором Аксютку, болезно смотрел на его заплывшие глаза и, отвернувшись, смахнул каплю слезы.
        Мужик побежал запрягать лошадь, а он взял черпак и начал поливать голову Аксютки водой.
        Вода лилась с подбородка струей и, словно подожженная, брызгала на кончике алостью...
        Положили бережно на сено и помчали на мельницу. Дорогой он бредил о Кареве, пел песни, ругался и срывал повязку.
        Карев сидел с Лимпиадой у окна и смотрел, как розовый закат поджигал черную, клубившуюся дымом тучу. По дороге вдруг громко загремели бубенцы и к крыльцу подъехали с Аксюткой.


1 ] [ 2 ] [ 3 ]

/ Полные произведения / Есенин С.А. / Яр


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis