• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Арцыбашев М.П. / Смерть Ланде

Смерть Ланде [7/7]

Скачать полное произведение

    И поднял попик сухенькую ручку.
     - Идите, послушайте серьезно, идите отсюда!
     - Батюшка, я не хотел вас обидеть! - вскрикнул Ланде.
     - Идите, идите!
     И было что-то такое холодное и непреклонное в его тихом ясном голосе, что Ланде ничего больше не сказал, опустил голову и вышел.
     Слышно было, как старый попик подошел к калитке и наложил крюк.
     XXII
     Вечером Ланде сказал об этом матери. Она посмотрела на него с ненавистью дикой на старом добром лице и шипящим голосом сказала:
     - Опять фокусы!.. Господи, да когда же это кончится, наконец!
     Она встала и ушла от него с холодной и тупой злобой в душе, хлопнув дверью.
     Ланде печально посмотрел ей вслед, взял фуражку и пошел к Шишмареву.
     Маленький студент сидел один в маленькой комнате и пил чай за маленьким самоваром. Большая раскрытая книга лежала перед ним.
     Увидев Ланде, он как-то нескладно встал и протянул руку.
     - А, это ты... Здравствуй! Садись! Хочешь чаю? - резко, как будто не проговорил, а прокричал он.
     - Нет, - сказал Ланде, - я пил чай... Получил письмо от Семенова.
     - А!.. Что же он пишет?
     - Ты сам прочти, - я этого не могу пересказать... - ответил Ланде.
     Маленький студент долго и внимательно читал письмо.
     - Да, бедняга! - вздохнул он, кончив, и, заложив обе руки в коротких рукавах тужурки между колен, потер их, точно ему стало холодно.
     - Я хочу ехать к нему! - сказал Ланде.
     - Зачем? - серьезно и внимательно спросил Шишмарев.
     Его резкий голос произвел почему-то на Ланде такое впечатление, как будто он запустил ему куда-то в душу тонкий и твердый ножик.
     - Что ж ты там можешь сделать? - повторил вопрос Шишмарев, пока Ланде собрался отвечать.
     - Я не знаю, что я могу сделать... - ответил Ланде. - Я только чувствую, что надо ехать.
     Шишмарев уже давно стал чуждаться Ланде: кротость его казалась маленькому студенту бессилием, неспособностью к борьбе. Иногда он чувствовал за этой кротостью что-то, что смутно его поражало: но он сторонился от этого и смотрел намеренно равнодушными глазами, как смотрел маленький студент на все, чего не понимал просто и ясно его резкий и жесткий ум.
     Серьезным взглядом он посмотрел в лицо Ланде, еще глубже засунул между коленями широкие кисти рук и возразил.
     - Не знаю... Ты так подчеркиваешь это "чувствую", точно здесь что-то мистическое... Что касается меня, то мне кажется, что своим приездом ты ровно ничему не поможешь. И сам измучишься, и его измучишь... Оставь лучше... зачем?
     - Вот ты говоришь - зачем?.. - задумчиво ответил Ланде. - В этом вопросе уже заложена мысль, которая губит человека... Не надо спрашивать. Надо делать то, что чувствуешь. Это выше нас; прикладывая свою мерку, мы только убиваем душу...
     Шишмарев резко пожал плечами, не вынимая рук.
     - Какую там душу?.. - досадливо возразил он. - Оставь, пожалуйста... Должен же быть какой-нибудь критерий поступков... Раз ты хочешь ехать, то должен же ты себе уяснить, какая польза будет от этого.
     Ланде печально вздохнул.
     - Я не знаю... может, и никакой пользы не будет... - грустно проговорил он.
     Шишмарев удивленно поднял брови.
     - Так для чего же?
     От его резкого голоса лампа как будто вздрагивала.
     - Для чего? Для той правды, которую я чувствую и которая зовет меня! - глубоким грудным звуком сказал Ланде.
     - Опять эта правда!.. Может, скажешь, высшая правда! - с иронией спросил Шишмарев.
     - Конечно, высшая, потому что выше уж ничего нет! - серьезно ответил Ланде.
     Шишмарев не пожал, а рванул плечами.
     - Высшая правда - одна, та, которую дает разум, мысль! - крикнул он. - У нас нет ничего, кроме добытого мыслью понимания!
     Ланде всплеснул руками.
     - Что ты говоришь! Какое убожество, какая бедность жизни была бы, если это так!
     Шишмарев вскочил и размахнул руками, отчего чуть не до ушей поднялись его узкие плечи.
     - Как, убожество? По-моему, убожество это тешить себя сказками, заранее ставить пределы своей мысли!
     - Она сама знает свои пределы... тихо возразил Ланде.
     - Никаких пределов она не знает! - резко кричал Шишмарев. - Горизонты мысли беспредельны! Из того, что сейчас мы не знаем всего, вовсе не значит, что мы так никогда и не узнаем. Мысль так же беспредельна, как весь мир! как возможность!.. Как расширяется теория возможности, так расширяется и мысль... бесконечно!
     - В пустоту? - мучительно спросил Ланде, широко открыв глаза.
     - Да, в пустоту! - горячо и резко, еще резче, чем прежде, ответил Шишмарев.
     - Но ведь это ужас!
     - Ну и пусть ужас... Я сам знаю, что куда легче убаюкивать себя золотой мечтой о единой всеобъединяющей душе мира и тому подобное! Но, что касается меня, я предпочту пустоту той правде, которая только потому и правда, что с ней легко и приятно жить. Ххм!.. - Он замолчал и весь дергался от возбуждения, глубоко засунув красные кисти рук в карманы тужурки и перебирая там пальцами быстро и беспокойно.
     - Я не стану с тобой спорить, - просто сказал Ланде, - и потому, что ты умнее меня, и потому, что об этом не надо спорить; но только именно потому, что я чувствую всю бесконечную громадность внутренней силы человеческой, человеческой мысли, я не могу поверить, чтобы она исходила из абсолютной пустоты и уходила в нее же, как бессмысленный болотный огонь, возникший из грязи!.. Слишком светло она горит, слишком сильно разгорается, охватывает весь мир, освещает, согревает!.. Нет, я чувствую правду... Я все-таки поеду к Семенову, Леня!
     - Это дело другое... - сдержанно ответил Шишмарев. - Если хочешь, если тебе жаль его, так поезжай... Дело твое!
     Он сел за стол и стал помешивать ложечкой, тихо звеня в полупустом стакане. Плечи его все еще вздрагивали от возбуждения.
     - Я поеду, только денег у меня нет.
     - Ну, и у меня, брат, нет! - извиняющимся тоном ответил Шишмарев, виновато разводя руками.
     Ланде хрустнул пальцами.
     - Ах, Господи... что же мне делать?
     Шишмарев опять развел руками.
     - Подожди! Может, как-нибудь устроится...
     - Нет, - махнул рукой Ланде, - здесь не время ждать... Пойду...
     Шишмарев быстро поднял голову, смешливое удивление расширило его рот.
     - Пойдешь? То есть как пойдешь? пешком?
     - Пешком, конечно... Где-нибудь подвезут... - просто ответил Ланде.
     Шишмарев пристально, расширив рот, смотрел на него, потом вдруг сделался серьезен.
     - Слушай, Ланде... есть же границы всяким чудачествам! - пожав плечами, вразумительно сказал он.
     - Это не чудачество. Мне не на что ехать, я и пойду. Ходят же богомолки за тысячи верст...
     - Богомолки... - спутался на мгновение Шишмарев. - Так то, во-первых, богомолки, а во-вторых, не осенью... Ты не дойдешь просто!
     - Может быть, и дойду.
     Раздражение опять начало овладевать Шишмаревым.
     - Богомолки ходят ради веры... которая у них одна в...
     - И я иду ради своей веры, - улыбнулся Ланде.
     - Да... Ну... Но ведь должен же ты сообразоваться хоть с обстоятельствами!
     - Это так легко определять жизнь свою по обстоятельствам! - с нежной укоризной сказал Ланде, улыбаясь светлыми глазами. - Так можно совсем перестать верить себе и начать во всем уже верить обстоятельствам... Нет, пусть уж так: чувствую я, что надо идти, ну, и пойду... Как-нибудь...
     - Да пойми ты, наконец, что прежде всего ты этим фактически ничего не изменишь!
     - Мы этого не знаем! - строго ответил Ланде. - Это только кажется так...
     Шишмарев бессильно помолчал.
     - Это глупо, - ты не дойдешь, ничего не поправишь!.. Это глупо и невозможно.
     - Нет уж, - вздохнул Ланде, задумчиво глядя на него, - я знаю, что тебе кажется это глупым, невозможным, нелепым, но... только я все-таки пойду... Не удерживай меня, голубчик, не надо этого!
     Шишмарев со странным чувством пожал плечами.
     - Черт знает, что такое! - пробормотал он и наклонился к стакану. Они молчали.
     - Ну, я ухожу, - прощай пока! - сказал Ланде, вставая.
     - Посиди!
     - Нет, голубчик... приготовить кое-что надо...
     Он тепло пожал руку Шишмареву. И вдруг маленький студент почувствовал смутную грусть.
     - Так и пойдешь? - усиливаясь смеяться, но дрогнувшим голосом спросил он.
     Ланде был выше его на голову и любовно смотрел на него сверху.
     - Пойду! - кивнул он головой.
     Шишмарев хотел что-то сказать, но странное чувство сдавило ему горло и он только слабо пожал плечами.
     Они стояли уже в темной передней, в которую падал только узкий свет из двери, когда Ланде вспомнил о Ткачеве.
     - Помнишь ты того человека, из-за которого меня Молочаев побил? - спросил он. - Как-то он приходил ко мне...
     Ланде рассказал о своем разговоре с Ткачевым. Рассказал он просто и коротко, но что-то громадное, подавляющее стало медленно вставать в мозгу Шишмарева. Грандиозная фантазия властно захватила его и, странным образом воплощаясь в темной фигуре Ланде, стоявшего перед ним, очаровала маленького студента новым захватывающим чувством. Он порывисто схватил Ланде за рукав и резко крикнул:
     - А ведь это громадно! Что ж ты?
     - Да, - сказал Ланде, - мне было ужасно больно разрушать его мечту... Несчастный он... С такой бурей в душе никогда нельзя успокоиться...
     - Значит, ты отказал? - с каким-то испугом спросил Шишмарев.
     Ланде улыбнулся.
     - Разве я мог согласиться быть пророком, не будучи им?..
     Шишмарев вдруг опомнился, потер руки и смутно проговорил:
     - Ну да...
     Он проводил Ланде на крыльцо.
     Было темно и уныло.
     - Прощай! - сказал Ланде, удаляясь в темноту.
     - Прощай! - сказал Шишмарев.
     Он долго стоял на крыльце, потом вернулся в комнату и сел за стол. Лампа горела ярко, но ее узкий свет тупо и вяло ложился вокруг. Углы комнаты были уже в сумраке. Шишмарев подвинул к себе книгу, но буквы резали глаза, не врезываясь в мозг. Странное волнение овладело им. Он то вставал, то садился, точно что-то громадное вошло в него и томило его. Все мысли и чувства его были полны Ланде. Было трудно думать о нем, мысли прыгали и путались, сменяя одна другую. Голос Ланде, слабый и мягкий, стоял в ушах, и неясный образ как будто стоял возле и в нем, туманный и огромный.
     Шишмарев вдруг пожал плечами и неестественно резко засмеялся, хотя никогда прежде не смеялся один. Смех остро зазвенел у него самого в ушах.
     - Черт знает, что такое! - хрипло проговорил он.
     Было такое чувство, точно по душе его, жестко упорной, прошла вдруг какая-то глубокая огненная борозда, конец которой терялся впереди, в бесконечной дали будущей жизни.
     XXIII
     Ночью, в начале осени, когда воздух был уже редок и холоден, Ланде тихо вышел из дома, одетый в черный старый, купленный у монаха подрясник и с мешком за спиной.
     "Так легче и проще будет идти"... думал он.
     Тихо и пусто было во всем городе. На небе была непроглядная пелена бледных туч. Не было луны, не было звезд. Медленно уходили назад темные дома с запертыми слепыми окнами и холодные деревья, облепленные черной тьмой. Скоро Ланде вышел в поле. Ветер рванул полы его подрясника и зашумел в ушах протяжно и уныло. Пусто, широко и холодно раскинулось вокруг бесконечное поле. Тучи шли, казалось, еще дальше, еще выше. На темных буграх уныло качалась сухая трава. В душу Ланде вошло необъятное чувство простора и вместе с ним вошло и отчетливое сознание, что ему не дойти. Но вошло оно без сомнения, без тоски и отчаяния, напротив, ему стало легко и свободно, как будто именно этим он стал на прямой путь, наконец, уже прямо ведущий к цели, и сердце его сладко сжалось, точно в предчувствии светлой радости.
     Но это было только сознание, а не мысль. В мысли его стоял только образ больного, страдающего человека, к которому он шел, и он не думал, что с ним самим будет впереди, как не чувствовал жалости и печали о том, что оставлял. В сердце его было светло, и оттого везде было светло. Легкими, быстрыми шагами, точно упругая земля сама отталкивала его ноги, шел он вперед по широкой мягкой дороге, радостно и удивленно оглядываясь кругом и радостно прислушиваясь ко всякому звуку степи, приносимому уныло шумящим вдоль дороги одиноким ветром.
     Настало утро, потом день, опять ночь и опять утро. Пять дней он шел деревнями и ночевал у мужиков, смотревших на него недоверчиво и угрюмо и неохотно пускавших его к себе. С ним мало кто говорил, потому что мало кто его понимал, хотя он просто и легко заговаривал со всеми. Старухи, подперев высохшие щеки рукою, спрашивали, откуда он идет и не от Серафима ли; а мужики только косились и отмалчивались. На пятый день огромный черный мужик, с черной, точно вырубленной топором бородой и злыми глазами, сказал ему угрюмо:
     - Проходи, проходи, а то и к уряднику недолго... Много вас тут шляется!
     И было в этом что-то такое недружелюбное, непонимающее, чужое, что Ланде стало страшно и жалко. Широко раскрытыми глазами он всматривался в деревню, и она проходила мимо, такая же обособленная, непонятная и убогая и богатая жизнью, как те огромные, пестрые стада, которые медленно поворачивали к нему рогатые могучие головы и провожали его таинственными большими глазами, когда он проходил мимо. С любовью и умилением смотрел Ланде на этих людей, похожих на волов, и на этих волов, похожих на каких-то странных людей, и чувствовал себя еще далеким, еще ненужным и непонятным им. Было грустно и мечтательно хотелось заглянуть куда-то вдаль. Но взор был туп и бессилен, и было тяжело. Только когда в поле было совсем пусто и солнце на всем необъятном просторе светило, казалось, для него одного, Ланде было совсем весело, хорошо и легко. Но это было редко, потому что по всем направлениям в бесчетном количестве, как муравьи, копошились люди.
     И когда ему указали ближайшую дорогу через лес, и лес выступил перед Ланде зубчатой стеной, и он вошел в его торжественную и тихую зелень, - ему стало радостно, и в первый раз в жизни он почувствовал облегчение, оттого что не было здесь нигде озабоченного, затаенного, непонятного человеческого лица.
     Целый день он шел по чуть намеченным, заросшим лесным колеям, и целый день вокруг него стояли только высокие, задумчивые деревья и во все стороны углублялась их прозрачная зеленая глубина. Беззвучные птицы неслышно перепархивали вокруг него, как будто притворяясь, что не замечают человека. Где-то трещали ветки, точно по лесу шел кто-то - не человек.
     Потом лес стал редеть, потянуло сыростью и еще непонятной, но ясно ощутимой силой, что-то заблестело между деревьями. Это была большая, глубокая, многоводная река. Только у самых берегов росла зеленая осока, таинственно раскачивающаяся над глубиной узкими, как зеленые острые сабли, листьями; а огромная масса воды, полной и свободной, медленно и гладко текла, чистая и широкая. На той стороне стоял сплошной стеной такой же темно-зеленый лес и сзади надвигались молчаливые деревья, вытягивая к реке узловатые ветви, точно колдуя над темной глубиной.
     Было пусто, и долго было пусто, и Ланде задумчиво сидел на берегу. Потом вдоль берега неслышно заскользил челнок, такой же зеленоватый, сырой и дикий, как стволы деревьев, а в нем стоял на коленях мокрый и тоже зеленый корявый мужик. Он не нарушал покоя реки и леса, а сливался с ним, так что глаз, не останавливаясь, скользил по нем, как и по осоке, и по воде, и по небу.
     - Дедушка! - крикнул Ланде, вставая на берегу. На той стороне, в лесу, кто-то прокричал тоненьким, странным, гулким голоском:
     - У... а-а! - и смолк где-то страшно далеко, точно подхватил резкие звуки и быстро унес их в глубину леса.
     Мужик положил весло на колени поперек челнока, и челнок долго скользил сам, оставляя за собой узкую серебристую ниточку, звеневшую, как стеклянная.
     - Ась! - отозвался мужик.
     - А-а!.. - акнул в лесу подкравшийся и опять торопливо убежал в чащу...
     Потом мужик долго греб через реку, а Ланде сидел на носу челнока, длинной черной полоской отражаясь в воде.
     - Далече ли идешь? - спрашивал мужик глуховатым лесным голосом.
     - Далеко, - охотно ответил Ланде. Мужик посмотрел на него маленькими быстрыми лесными глазками.
     - Так... - сказал он, перестал грести и смотрел в воду.
     - Сказывают, в Сибири много вольготнее... - заговорил он неожиданно, как будто то, что сказал Ланде, было в связи с его долгой, упорной думой. - Так-то вот, ходит народ искать, где лучше... Оно точно, податься некуда, а только ни к чему это... Правды искать идут, а правды-то нигде нет... Все одно, здесь ли, там ли, а только ты себе живешь, вот как я, к примеру, в лесу... думаешь, окромя Бога над тобой никого нет... Все от Бога, и ты сам к Богу, помощи больше никто не подаст; ан нет, придет незнамо кто, незнамом зачем и берет... Народ темный, не зна, может, и надо так, кто его знат!.. Думка-то есть да кто ее скажет!.. Так-то вот, век спину гнешь, напираешь, глядишь, только-только вздохнул, Бога вспомнил, раз! - и нет ничего!.. А опосля того в кабак, потому невозможно... Правды нет, милый человек, нет... А тут, там ли, все едино, земля везде одна!.. - говорил мужик убитым, монотонным голосом с той скрытой страстью, которая без крика кричит об исстрадавшейся вконец душе.
     - Правда в самом человеке, - скорбно сказал Ланде, - а не в земле. Надо любить и жалеть прежде всего друг друга, а остальное потом все будет!
     Мужик мрачно усмехнулся.
     - Знаем мы, милый человек, что будет! - как будто не придавая этому значения, как неизбежному, как тому, что завтра непременно будет день, сказал он. - А теперь как жить, вот ты что скажи!.. Любить, говоришь... Где уж тут любить, когда иной раз за корку хлеба, скажем, глотку бы перервал!.. Вот.
     Мужик помолчал и с затаенной ненавистью прибавил:
     - Господам-то оно хорошо говорить... Господам да попам!.. Нет, ты вот тут правду-то поищи! - злобно проговорил он и вместе с веслом ткнул к Ланде свою корявую, мозолистую, сплошь изъеденную рыбьей солью руку.
     - Так-то... другим голосом, тихим и печальным, помолчав, заговорил он. - Богу-то видней, куда дело идет!.. Тем и живем, а то б... Нету на свете правды, а может, в том-то и дело все: Богу-то правда нужней сытости; затем люди и муку принимают, что через нее правда на земле идет!.. Так ли, милый человек?
     - Так, так!.. - радостно ответил Ланде, кивая головой. - Все, что на свете есть, и науки все, и дела все, и мысли все, - все двигается страданием... Не будь муки, остановилось бы все и душа бы умерла!
     Челнок ткнулся о берег. Ланде медленно и нерешительно вылез наверх. Мужик остался внизу. С минуту они молча смотрели друг на друга. Что-то крепкое и сильное протянулось между ними, и были в эту минуту они и близки, и далеки друг другу, как два конца туго натянутого каната; чувствовалось жгучее и властное желание что-то сказать, что-то важное, соединяющее; но ничего нельзя было выразить, потому что не было слов, одинаково сильных и одинаково понятных для обоих, мужика и Ланде.
     - Прощай, дед! - грустно сказал Ланде.
     Мужик угрюмо пробормотал что-то непонятное, оттолкнулся от берега и опять заскользил по реке, корявый, зеленый и мокрый, как водяной корень. Ланде долго смотрел ему вслед, пока он беззвучно не уплыл за поворот и пока не сгладилась на широком водном зеркале длинная серебристая полоска. Опять стало Ланде тяжело, грустно и опять захотелось уйти в зеленую чащу.
     К вечеру он сбился с дороги, набрел на старый брошенный шалаш и остался в нем ночевать.
     Ночь была холодная, колющая, и Ланде плохо спал от холода и усталости.
     Туман, который всю ночь густой белой пеленой стоял между неподвижными высокими деревьями, тронулся к утру и посерел. Что-то неуловимое дрогнуло в воздухе, и все проснулось легко и быстро, точно по уговору. Какая-то птица слабо чирикнула, будто спрашивая кого-то о чем-то. Ворона, тяжело снявшись с отсыревшей ветки и неуклюже цепляясь мокрыми от росы крыльями за тоненькие веточки, полетела между деревьями, не погружаясь вниз, в туман. Вздрогнула трава и шевельнулись листья, и вдруг сразу стало радостно светлеть. Туман решительно заколыхался вверх и вниз, будто волнуясь, и вытянулся в легкие, колеблющиеся столбы, торопливо и неслышно заходившие между стволами деревьев, как таинственные воздушные призраки между колонн высокого холодного храма. С неслышимым звоном разлились в воздухе нежные розовые отблески.
     Ланде вылез из шалаша, и его тонкая черная фигура вытянулась над бледно-зеленым папоротником, как черный зигзаг в белой мгле. За ночь он сильно продрог, и лицо у него было бледное, серое, измятое. Он оглянулся кругом, и в первую минуту ему показалось странно и одиноко в колышащейся мгле.
     Но утро все больше и больше светлело. Туман бесследно и покорно таял. Бледные и прозрачные призраки неслышно убегали куда-то от настигающих розовых стрел. Близко и далеко начался невидимый могучий хор лесной жизни. Верхушки деревьев вспыхнули густым розовым огнем, а над ними ярко заголубело небо. И Ланде весь проникся живым теплом и светом, разливающимся повсюду.
     Ему не хотелось идти отсюда. Он сел возле шалаша на землю и сидел тихо, напряженными радостными глазами наблюдая кругом.
     День подымался. Его яркий, бесконечно могучий и живой свет грел сердце. Ланде то сидел, то лежал под деревом, с которого на него сыпались легкие золотые листья, и жадно следил за новой для него, таинственной жизнью леса. И ему казалось, что смутно начал он постигать ее.
     Все глубже охватывал его радостный покой, и все больше слабело тело.
     Он заметил эту слабость и поел; но еда не шла в горло, и после еды он ослабел еще больше. Ланде встал на ноги, но идти не мог: странная истомная слабость дрожала у него в коленях, голова чуть кружилась, была тяжела, а сердце билось тихо и редко.
     "Я нездоров... - подумал Ланде без страха и удивления, как будто ждал этого, и ему казалось, что он точно ждал и знал. - Должно быть, ночью простудился, - машинально сообразил он, - надо остаться здесь".
     Смутная, покойная радость тихо стала подыматься в его душе.
     "Чему я рад? - улыбаясь сам себе, спросил Ланде. - Тому ли, что надо еще оставаться здесь, или чему-то другому?.. Не знаю... а только как светло, тихо, как хорошо!.."
     Целый день он без определенных мыслей, весь в созерцательном, ласковом чувстве смотрел перед собой.
     Так было много света, красок, прозрачности и жизни, что счастье и умиленная тоска жгли его глаза.
     Гул лесных голосов непрестанно шел по лесу, но кроме молчаливых птичек с зелеными хвостиками Ланде не видал никого. В самый полдень уже из леса, по ту сторону папоротников, вышел худой всклокоченный медведь. Маленькие черные глазки его смотрели на Ланде внимательно и серьезно. Он сел на задние лапы, слегко повел шеей, вздохнул и опять уставился на Ланде. Все кругом было тихо и ясно. Какая-то птица тихо ворошилась вверху между зелеными, сквозившими на небе ветками.
     - Господи, как хорошо! - повторил себе Ланде, и глаза у него стали мокрыми.
     Медведь издал странный, точно всхлипывающий звук и опять повел шеей.
     - Милый! - сказал Ланде, и ему страшно захотелось подойти и приласкать медведя по бурой, облезшей клоками шерсти. Но он побоялся испугать его.
     То, что медведь может броситься на него, не приходило ему в голову, потому что в душе его было так тихо и кротко, что ничто грубое, жестокое и злое не входило в нее.
     "Хлеба ему дать?" - подумал Ланде, и сам засмеялся этой мысли.
     Медведь тяжело и протяжно вздохнул, посмотрел своими черными глазами, встал и, легко переваливаясь, пошел прочь в лес. Ланде было грустно и весело смотреть, как он уходил между высокими, как колонны, деревьями.
     "Тут бы и умереть"... - подумал вдруг Ланде с теплыми слезами.
     И мысль о смерти с отчетливым круглым сознанием ее близости властно, но спокойно вошла в его душу.
     "А Вася?" вспомнил он, но мысль эта тихо вспыхнула и растворилась в радостном могучем сиянии дня, точно ушла к кому-то другому, более властному.
     XXIV
     Дождь лил как из ведра, и по всему лесу шел долгий, непрестанный шум. Иногда казалось, что вблизи, за кустом, кто-то всхлипывает и плачет тоненьким серебристым плачем. А потом становилось слышно, что то вода звенит.
     Ланде лежал в шалаше. Мокро, душно и непроницаемо темно было вокруг. Иногда ему казалось, что он лежит в бесконечной пустоте, когда Ланде с трудом поднимал горячую дрожащую руку, у самого лица натыкался на невидимые, намокшие, тяжелые ветви, и на его лицо падали крупные холодные капли. Голова горела, страшный озноб рвал все тело, и Ланде бессильно корчился на земле, напрасно стараясь согреться под мокрым подрясником. Перед открытыми глазами во мраке сыпались огненные искры и крутились золотые круги. Физическая тоска сжимала сердце.
     "Я умираю... - подумал Ланде. - Так... Господи, да будет воля твоя!"
     От холода, от боли он плакал. Одинокие, никому не зримые, капали горячие слезы на мокрую землю, попадали в рот, на судорожно колотившиеся зубы.
     - Господи, Господи!.. - тихо позвал он, и этот одинокий звук был так странен во мраке и лесу, что ему самому показалось, будто все стихло на мгновение; стихло и прислушалось; а потом еще сильнее, и близко и далеко, зашумел по лесу дождь и захлюпала вода.
     Ланде забылся, неподвижно скорчившись на земле коленями в подтекшей холодной луже. Был бред.
     Из мрака выглянула большая заячья голова. Длинные уши были прижаты назад, и красные глаза в упор смотрели на Ланде. Что-то ужасное, насмешливое и злое было в этой молчащей голове. Она тихо, медленно, чуть заметно кивала Ланде. Вдруг все вокруг осветилось желтым светом, точно где-то близко, за спиной, стала невидимая лампа и при ее странном свете Ланде, как будто со стороны, увидел свое тело, скорченное в луже, безобразное и жалкое, облипшее мокрым черным подрясником, грязное, несчастное, как червь. Страшная мука и страх приблизились к сердцу Ланде. С диким, нелепым криком он сел, стукнувшись головой о ветки. Целые струи холодной воды полились на него, но он не очнулся. Масса знакомых лиц, живых, блестящих глазами, бесконечной лентой уходящей вдаль, стали приближаться к нему. Они подходили, наклонялись к нему, смотрели и отходили, а за ними шли новые. Лампа уже не стояла за спиной Ланде, а как будто от него самого шел слабый, но ясный свет и ложился на наклоняющиеся к нему лица все дальше и дальше во все стороны. Стало тихо и хорошо. А потом опять засветилась лампа и опять корчилось черное, как раздавленный червяк, тело, и опять что-то кивала заячья голова.
     Не мысль и не бред, и не чувство, а яркий свет какого-то чудесного проникновения пронизал воспаленный мозг Ланде, и в ту же минуту вся жизнь его раскололась надвое: будто то что-то громадное, светлое и чудесное в своей непонятности, что он делал всю жизнь, отошло от него и медленно расплылось, наполняя все вокруг; а его самого острое страдание, одинокое, непобедимое и последнее схватило, впустило острые когти и страшно придавило к земле.
     - А... а!.. - слабо и тоненько прокричал во мраке Ланде.
     XXV
     Рязанские мужики, плотники, пробираясь на родину, в лесу, далеко от жилья, наткнулись на мертвого человека.
     Труп лежал в шалаше, набросанном из сухих и вялых веток, поджав ноги и скрючив пальцы рук. Голова на длинной тонкой шее подвернулась так, что лица не было видно. На нем был черный подрясник, слежавшийся в грязные комья; одна нога почему-то была босая. От трупа шел тяжелый мертвый запах и странно и страшно мешался с тонким и сладковатым запахом вянущего папоротника, которым поросло это место.
     Один из плотников, рыжий высокий мужик, потрогал ногу трупа носком сапога. Мертвая ступня чуть-чуть шевельнулась и замерла.
     - Померши... - глубокомысленно проговорил мужик, почесал затылок, постоял и вдруг с исказившимся от страха и непонятной ему самому мучительной злобы лицом дернул и потащил труп из шалаша за ногу. Голова закачалась и запрыгала по земле, руки шлепнулись на землю, как будто тяжело всплеснули, и поволоклись, ковыряя пыль. И сразу пахнуло таким ужасным, омерзительным запахом, что мужиков шатнуло.
     - О, черт! - удивленно сказал рыжий мужик, как будто этого никак нельзя было ожидать.
     Мужики стояли и смотрели.
     Горько и одиноко лежал труп, прямо перед собой глядя в далекое небо мертвыми мутными, как будто от тяжких слез, глазами. Холодный и немой, с навсегда сжатыми губами, без слов говорящими о страшной тайне, он как будто распространял вокруг себя вместе с тяжелым запахом скорбное молчание. На груди разорвалась черная материя, желтела иссохшая, как глина, кожа, к которой плотно налипли сухие листья и серая грязь, и казалось, что это земля уж охватила его своими серыми щупальцами и медленно и неуклонно уже тянет в себя.
     Долго стояли мужики и смотрели, как будто не находя того, что было нужно. Наконец, седой и величавый мужик вздохнул, снял шапку и перекрестился. Перекрестился раз, подумал, сказал: - Вечная, значит, память!.. - и перекрестился еще два раза. И все мужики поспешно, точно сваливая с себя страшную томительную тяжесть, посдергивали шапки и замелькали в воздухе пальцами.
     Потом пошли гуськом, не глядя назад.
     И им еще долго казалось, что желтый лес и солнечный свет, трава и высокое небо, как будто невидимым черным налетом, скованы тяжелым молчанием. Но на самом деле все было радостно, светло сверкало и переливалось в свете солнца вечно живой, свежей и веселой в самой смерти своей зеленью.
     Шедший сзади всех мужик украдкой обернулся и далеко уже позади, из-за куста, золотого и яркого, увидел бледный силуэт иссохшей, неподвижной ноги.
     На этом месте из года в год особенно густо и радостно рос папоротник.
     1904

/ Полные произведения / Арцыбашев М.П. / Смерть Ланде