• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Арцыбашев М.П. / Смерть Ланде

Смерть Ланде [4/7]

Скачать полное произведение

    - Сережа давно уже в сад убежал...
     - Соня его гулять повела... - отозвался Семенов безучастным голосом.
     - Благодарю вас! - также неестественно поклонился в его сторону Фирсов. - А за сим, извините... И он повернулся.
     - Что это значит, Фирсов? - с огорчением спросил Ланде.
     - Ничего-с! - с каким-то проворным удовольствием пожал плечами Фирсов.
     - Да будет вам! - болезненно морщась от его тона, возразил Ланде, подходя.
     - Ломается, как дурак! - сердито отозвался Семенов.
     Фирсов быстро повернулся к нему и из сухого, как палка, стал вдруг гибким, как змея.
     - Не знаю, кто дурак! - язвительно и уязвленно ответил он. - Но раз уже так... извольте, я объяснюсь...
     Он быстро положил палку и фуражку на стул и также быстро и порывисто сел рядом.
     - Очень нужно! - фыркнул Семенов. - Шут гороховый!
     - Оставь, Вася! - сказал Ланде просительно.
     Фирсов притворился, что не слышит, и повернулся к Ланде в упор.
     - Я принужден начать несколько издалека... - витиевато, с явным внутренним упоением приготовленной речью, заговорил он. - Вы... Иван Ферапонтович, имели на меня когда-то огромное влияние, признаюсь... да, чистосердечно признаюсь... Что ж, я все-таки могу сказать, что мы были даже друзьями...
     На сухих дряблых щеках Фирсова выступил кирпичный румянец, и на одну секунду казалось, что он запнулся, как будто боясь, чтобы Ланде не отверг этого.
     - всегда был расположен к вам, Фирсов... - с ласковым чувством отозвался Ланде.
     Что-то похожее на тайное, несознаваемо унизительное удовлетворение мелькнуло в глазах Фирсова, а потом он сейчас же стал груб и дерзок.
     - Вы обольстили меня внешностью своих поступков, в истинном смысле которых я не мог тогда по молодости разобраться...
     - Я ведь вас знаю, кажется, уже пожилым человеком... наивно перебил Ланде, чрезвычайно заинтересованный.
     Фирсов опять покраснел бледным кирпичным румянцем.
     - Да-с... Конечно, я... Я хотел сказать, что, когда вы еще юношей посещали бедных и больных, раздавали все... и тому подобное, - я возомнил, что вижу истинного христианина... и ваши беседы меня в том укрепляли... И я чувствовал к вам большую приязнь. Я и теперь сознаюсь в этом... Увлекая своим красноречием доверчивую молодежь, вы становились, так сказать, центром... и... и кумиром многих. Даже я, человек, без гордости скажу, твердый и твердых убеждений, долго не мог увидать истинного смысла ваших речей и поступков...
     - А какой же смысл, по-вашему, был? - с интересом спросил Ланде.
     - Вы сами знаете, какой... - слегка останавливая его поднятыми пальцами, возразил Фирсов с хитрым и острым взглядом.
     - Ну, все-таки?
     - А вот-с какой... если вы непременно этого желаете... Не принимая никакого участия в службах церковных, вы как бы хотели подчеркнуть и... и оттенить, что истинная христианская религия вне церкви... Да-с! И многих увлекли так, что многие перестали бывать в церкви и даже впадали в критику догматов!.. Многие, но не я... Вам это, конечно, очень было не по нутру, но я вам не мальчишка-студент и не вам меня совратить. Скорее я вас направлю на путь истинный!..
     - О, Господи! - страдальчески вздохнул Ланде. - Что вы только наговорили, Фирсов!..
     Семенов со сдержанным раздражением тяжело ворошился на кровати.
     - Да-с, да-с! - торжествующе упрямо повторил Фирсов. - Не меня-с.
     - И опять-таки я не понимаю, к чему все это? - развел руками Ланде.
     - А вот к чему! - громко и грубо сказал Фирсов и темно-серые баки его встопорщились. Было очевидно, что он запутался и страдал, сознавая это, в уязвленной гордости. - Позвольте вас, наконец, прямо спросить: христианин вы или нет?
     Семенов фыркнул.
     - Я, право, не знаю... и лучше мы в другой раз поговорим... - мягко, страдая за Фирсова, пытался заговорить Ланде.
     - Так-с!.. - сухо и коротко рубя слова и как бы подхваченный какою-то силой, продолжал Фирсов. - Верите ли вы в православную церковь?
     Ланде волновался и двигался по комнате.
     - Что за вопрос, Фирсов?.. К чему это?.. Впрочем, если вам это нужно, в церковь я совсем не верю, это само...
     - Так-с! - перебил Фирсов, вставая и с узким торжеством потирая руки. - Этот разговор и многое другое в связи с вашим отречением от матери...
     Ланде широко раскрыл глаза.
     - Это неправда, - я никогда не отрекался от мамы... а только я решил жить отдельно от нее, потому что...
     - Да охота тебе с этой дрянью говорить! - вдруг сердито крикнул Семенов и сел на кровати взъерошенный и желтый. - С какой стати ты позволяешь всякой сволочи копаться в своей душе!
     - Понима-аю!.. - сквозь зубы также фальшиво сдержанно сказал Фирсов и опасливо потянул фуражку. - Больше мне нечего спрашивать, хотя я и хотел сказать еще кое-что... что, может быть, - прибавил он с потупленной гордой скромностью, - может быть, принесло бы вам некоторую пользу... Но раз так... Довольно!.. Теперь я знаю, что мне делать... и будьте уверены, что я поступлю, как повелевает мне долг и совесть!.. Да-с...
     И Фирсов торжествующе поднялся.
     - Ах, ты, старая скотина! - с бешенством крикнул Семенов, хотел вскочить, но страшно, хрипло закашлялся и упал лицом в подушку, облившись холодным потом. Тонкая босая нога, высунувшаяся из-под одеяла, судорожно дергалась от усилий.
     Фирсов, злорадно оскалив зубы, посмотрел на него.
     - Так-то-с! - торжествующе протянул он и повернулся опять к Ланде.
     - А вам я вот еще что скажу: все ваши поступки только ложь и притворство... Истинную веру не вы понимаете, а может, люди, которых вы воображаете ниже стоящими... А вы слуга антихриста и...
     - Убирайся к черту! - в исступлении завопил Семенов, и больной, напряженный голос его хлестко разрезал воздух. Вон отсюда!..
     Фирсов гордо посмотрел на него, надел фуражку и отворил дверь.
     - Дохлая собака! - с бесконечной ненавистью и злорадством процедил он за дверью. - Молчал бы, коли уж Бог убил!.. Туда же!..
     Ланде, бледный и. растерянный, стоял посреди комнаты и беспомощно улыбался. Семенов посмотрел на него и, как будто стыдясь своего взрыва, все еще дрожа и задыхаясь, стал одеваться.
     Ланде всплеснул руками и схватился за голову.
     - Господи!.. Сколько ненависти и злобы, за что?.. Разве я...
     Семенов, не глядя, тихо отозвался: Охота тебе обращать внимание...
     Но Ланде, не слушая его и чувствуя только одну неодолимую потребность - сейчас, немедля потушить ту ненависть и злобу, которые вспыхнули возле него, как ему казалось, по его вине, потому что он не сумел их предупредить, и которые нестерпимо жгли его сердце, вдруг повернулся и опрометью бросился из комнаты.
     - Куда ты? - испуганно крикнул Семенов, пугаясь того ненужного и унизительного, по его убеждению, что, подумал он, хочет сделать Ланде.
     - Я сейчас... - пробормотал Ланде, сбежал с крыльца и побежал к флигелю Фирсова. Дверь была заперта и твердо оттолкнула Ланде.
     - Фирсов!.. отоприте! - прокричал Ланде, хватаясь за ручку двери.
     За дверью ничего не было слышно, кроме тупого, торжествующего молчания, и чудилось, что кто-то злорадно затаился тут, сейчас же за дверью; затаился и молчал, наслаждаясь. Ланде вертел и дергал ручку двери.
     - Фирсов!.. Это ошибка! отворите, я все вам объясню... Отоприте!
     Фирсов не отзывался. Ланде печальными глазами посмотрел вокруг, закусил губу, чтобы не выразить страдания, и отошел.
     Из садика вышла и подошла к нему тоненькая, стройная Соня, прикрывшаяся от солнца прозрачной белой косынкой, из-под которой смотрели пытливо и сумрачно большие глаза.
     - Ваня, - строго и серьезно сказала она, уйдите отсюда, вы себя унижаете.
     - Сонечка, - серьезно возразил Ланде, - но разве можно это так оставить? Ведь это ужасно, нелепо... Зачем, к чему такая злоба?
     - Он подлец, дрянь, ничтожество! - убежденно сказала Соня. - Он вас давно ненавидит за то, что вы лучше его...
     - Ах, какие вы глупости говорите, Соня! - махнул рукой Ланде.
     - Это правда! - настойчиво крикнула Соня и сдернула с головы косынку. - Ну, пусть... Не в том дело, Соня, кто лучше, кто хуже... Не это важно.
     На крыльцо вышел Семенов, полуодетый, нечесаный и желтый, как шафран.
     - Ланде, - крикнул он сурово, - иди сюда, сейчас! А то я тебя побью, ей-Богу!..
     В голосе его ясно слышались любовь и жалость и какое-то светлое удивление.
     XI
     Вечером во флигеле Фирсова горел огонь и при его мертвом, неподвижно желтом свете Фирсов сидел прямо и неудобно перед столом и писал донос на Ланде архиерею. Перо скребло по бумаге, как грызущая мышь; было душно, жарко и от спертого воздуха и от тяжелой злобы, наполнявшей уязвленную душу Фирсова.
     За окном светил белый месяц, и легко дышала прохладная чистая голубая ночь. На бульваре можно было читать при лунном свете и все казалось прозрачно-глубоким и чистым, точно покрытое зеленовато-синей эмалью. Гуляли люди, и их черные тени легко и резко ложились на гладкой земле.
     Ланде и Семенов, один в своей старой тужурке, другой в застегнутом на все пуговицы студенческом пальто, прошли в общей толпе и сели на скамейку над обрывом.
     - А я тебе говорю, - сказал Семенов, решительно размахивая палкой, - что люди уже достаточно намучились в исканиях какого-то счастья и давно пора им плюнуть и разойтись...
     - Нет, - печально, но твердо возразил Ланде, - это отчаяние, а отчаяние - грех, потому что оно обозначает упадок духа. Мы не знаем воли Бога, а потому и не можем самовольно выйти из нее. Так или иначе, а мы сотворим волю Пославшего нас, и я думаю, что не отчаиваться, не озлобляться надо, а думать о том, чтобы как можно лучше выполнить то, чего мы не можем не выполнить, жизнь! - вот самое лучшее для человека.
     Семенов пренебрежительно махнул палкой, и его черная тень повторила его движение.
     - А кто нам скажет, как лучше выполнить?
     - Сердце, - убежденно ответил Ланде, - совесть.
     - Ну, брат, совесть у людей бывает разная... - Об этом не надо думать, Вася... Никто нас и не призывает к тому, чтобы оценивать и сравнивать совести: каждому человеку надо думать только о своей... Это гордость, Вася... непременно сейчас же оценивать и выяснять, даже приговор постановлять над всем. Надо только, чтобы всякий человек искренно считал себя правым во всех делах своих.
     - Все это прекрасно... - возразил Семенов и усмехнулся. Да толку от этого мало... Так-то!
     К ним подошли ярко вырезанные лунным светом на темном фоне домов и деревьев Шишмарев, Молочаев, Марья Николаевна и Соня, прижавшаяся к ней с тем восторгом и влюбленностью, с которой девочки всегда относятся к взрослой, красивой и смелой девушке.
     Марья Николаевна нерешительно и неловко пожала руку Ланде и невольно улыбнулась, вспомнив его фигуру в вечер нападения. Она отвернулась к обрыву и обняла Соню мягкой, полной рукой. Молочаев стал на обрыве, окованный холодным серебром лунного света, красивый и большой; а маленький Шишмарев торопливо обратился к Ланде.
     - Слушай, Ваня, это черт знает что такое! - резким голосом, нервно двигая руками и потирая их, заговорил он. - Неужели ты окончательно не умеешь разбирать людей? Ведь этот Фирсов - дрянь известная, ханжа, доносчик, член русского собрания, а ты с ним возишься... Мне Соня рассказывала, что ты у него чуть ли не прощения вымаливал...
     - Он не такой дурной человек... - тихо ответил Ланде.
     - Да ведь он гадости делает на каждом шагу!
     - Он не понимает, что делает и как вредит этим себе самому. Если бы понимал, не стал бы этого делать... Надо объяснить ему, больше жалеть его, - он поймет...
     - Тьфу! - плюнул Семенов.
     Шишмарев с молчаливым недоумением воззрился на Ланде.
     - Не сердись, милый!.. - кротко сказал Ланде Семенову. - Я тебя все раздражаю, а я, право...
     - Если хочешь знать, - резко и пылко заговорил Шишмарев, перебивая, - так такая любовь просто бессмысленна... Любить надо того, кто достоин любви или хоть жалости; а кто достоин одного презрения, того надо презирать и уничтожать, как уничтожают болезнетворные начала для того, чтобы очистить и оздоровить воздух, которым дышат все. Эта знаменитая любовь к ближним, безразличная, бессмысленная любовь, повела только к тому, что культивируется и поддерживается масса безусловно обреченного на уничтожение, вредного, злого!
     - Есть много людей, для которых и ты, и я - вредные люди... Я не верю, чтобы между людьми были вредные...
     - Ты не можешь в это не верить! - вспыльчиво возразил Шишмарев, одергивая рукава короткой тужурки.
     Тоненькая Соня напряженно вздохнула и опять затаилась, не спуская глаз с Ланде.
     - Нет, не верю! - покачал головой Ланде. - Если и есть злые люди, то они не вредные люди. Не будь их зла, не могли бы проявиться и вырасти самые лучшие и святые стороны человеческого духа: самоотвержение, прощение, самопожертвование, чистая любовь... то, что должно было явиться и без чего жизнь была бы бессмысленным существованием.
     - Благодарю покорно! - с раздражением возразил Шишмарев. - Значит, и зловоние полезно, потому что дает почувствовать свежий воздух?
     - Может быть... - улыбнулся Ланде. - Только это совсем не то... и не так просто: человек слишком сложнее, сильнее и прекраснее, чтобы к нему можно было прилагать такие мерки, которые годны для навоза!
     - О, Господи!.. Он еще каламбурит! - с комическим ужасом засмеялся Семенов.
     - Я... не каламбурю, - это так, случайно вышло, - наивно растерялся Ланде.
     - Милый Ваня!.. - тихо шепнула Марье Николаевне Соня и вся расцвела несвойственной ее всегда экзальтированному лицу светлой улыбкой.
     Марья Николаевна свободно вздохнула. То смешное и жалкое, что она видела в Ланде в последнее время и что было бессознательно, страшно тяжело ей, - в этот вечер все отступало и отступало от сердца и вдруг ушло куда-то. И выступило тихое и легкое, радостно-нежное чувство. Она повернула голову к Ланде, посмотрела на его худое, бледное от луны и напряженной думы лицо и сказала себе:
     "Это все правда, что он говорит! Одному ему здесь понятная правда!.. Этого нельзя объяснить словами, но это правда... Милый, славный!"
     Она покраснела, отвернулась и крепко прижала Соню к себе.
     - И когда вам, господа, надоест спорить? - с самоуверенной небрежностью отозвался Молочаев. - Этак вы всю жизнь проспорите... Пойдемте лучше на лодке кататься... Пусть себе каждый живет, как ему вздумается!..
     - Святую истину глаголете! - отозвался Семенов и махнул рукой. - Только именно в силу вашего справедливого замечания я на лодке не поеду, а пойду спать.
     - И я не могу, сказал Шишмарев, - надо кое-что почитать.
     Ланде улыбнулся.
     - Вы поедете одни, Марья Николаевна, ибо я тоже иду... Мне нездоровится что-то.
     Они ушли.
     Когда лодка выехала на середину реки, стало как-то особенно светло и просторно и легко дышать. Соня неподвижно сидела на дне лодки и оттуда смотрела, не отрываясь, на луну.
     Вода около лодки казалась черною, тяжелою и бездонною; в темной глубине таился холодный ужас. Марья Николаевна наклонилась через борт, и ей в лицо пахнуло холодным и хищным дыханием глубины. Смутно отразилось ее лицо, казавшееся там бледным и мертвым.
     - Ух, страшно! - сказала она, откидываясь.
     Молочаев тряхнул головой, засмеялся и запел. Голос, казалось, с вызовом ударился о гладкую мрачную поверхность и отдался где-то далеко на просторе.
     - Пароход... - тихо сказала Соня.
     Они оглянулись и совсем близко от себя увидели что-то огромное, тяжелое, черное, как бы выросшее из мрака. Черный дым валил колоссальным, подавляющим столбом, пачкая небо и звезды. Красный огонь зорко и хищно смотрел на них.
     Слышно было уже, как мрачно и зло бурлила вода.
     Резкий медный свист пронизал воздух, наполняя небо, воду, все вокруг и, казалось, даже внутри, и в ту же минуту огромная тень закрыла от них луну, все покрыла мраком, ударила тяжелой и холодной волной и окутала удушливым дымом, смешавшимся с брызгами и волнами взбаламученной глубины. Лодку бросило, ударило, накренило в какую-то страшную влажную бездну, и одну минуту казалось, что они тонут. Но в то же время тень пролетела, луна выскочила и опять остановилась светло и неподвижно над водой, теперь крутившейся и сверкавшей в диком веселье.
     - Хорошо! - с восторгом крикнул Молочаев.
     - Хорошо! - звонко отозвалась Марья Николаевна, прижала руки к груди и, сверкая молодостью и свежей силой, прибавила: - Сердце так и упало... Я думала, тонем... Смерть!..
     - А я не испугалась! - неожиданно и спокойно отозвалась Соня. - Не все ли равно, когда умирать!.. Я не испугалась.
     Молочаев с комическим удивлением вытаращил глаза.
     - О, Господи... Маленький Ланде! Довольно и одного!..
     Марья Николаевна взглянула на него, и он показался ей таким сильным и красивым, что она глубоко вздохнула и засмеялась ему в тон.
     - Вы не можете понять Ланде! - возразила враждебно и уверенно Соня.
     Молочаев презрительно тряхнул головой.
     - Может быть... Еще бы! А зато жизнь, любовь, красоту я понимаю... всем существом своим... Да здравствует жизнь, сила, молодость, красота!.. Марья Николаевна, правда?
     Марья Николаевна напряженно вздохнула и со счастливою тоской жадной и ждущей молодости тихо и сильно потянулась.
     - Да... правда... - ответила она тихо и странно.
     - Ау!.. - дико, страстно и бессмысленно счастливо крикнул Молочаев, и бесконечно далеко понесся над водою его зовущий таинственный крик.
     Волны медленно и плавно, блестя и колыхая лунный столб, подымались и опускались вокруг лодки.
     XII
     В саду было темно и крепко пахло теплой сыростью. Не было видно отдельных деревьев и кустов: они были слеплены в одну глубокую темную массу, в которой тихо и таинственно, неподвижно светились светляки, точно крошечные белые свечечки перед темным престолом ночи.
     Молочаев и Марья Николаевна прошли в темноте, нащупывая ногами невидимую твердую дорожку.
     - Сядем, - здесь лавочка... - сказала Марья Николаевна, и голос ее резко отделился от напряженной тишины сада.
     Они так же ощупью, как шли, нашли скамью и сели рядом.
     Белые свечечки по-прежнему тихо светились в глубине мрака. Молочаев наклонился и в мокрой теплой траве нашел и поднял светлячка. Голубоватый фосфорический свет, исходивший из изумрудной бриллиантовой точки, осветил его широкую и сильную ладонь. Марья Николаевна наклонилась, и головы их сблизились в слабом свете.
     - Не потух... - тихо сказала Марья Николаевна, точно боясь испугать неподвижно лежавшего и тихо светившегося червячка.
     Тихое дуновение ее слов мягко и слабо коснулось щеки Молочаева. Он поднял глаза и в прозрачном свете увидел ее тонкий и нежный профиль и верхнюю часть выпуклой груди.
     Что-то мягко и близко упало где-то в траву, и слышно было, как чуть-чуть закачалась ветка. Они вздрогнули и оглянулись. Молочаев осторожно стряхнул светлячка в траву, и снова стало темно и еще гуще пахло теплыми влажными травами.
     Мягко вздрогнуло и сладко заныло в груди Молочаева властное таинственное влекущее чувство, и ему показалось, что он слышит напряженные зовущие удары ее сердца. Перед ним смутно белела тонкая склоненная женщина и в темноте казалось, что она далеко; но тонкий раздражающий запах ее тела и сухих волос близко и горячо обдавал лицо Молочаева. Тишина становилась все напряженнее, мрак сгущался, и все отодвигалось куда-то, окружая их тьмой и пустотой, в которой были только они, их тянущиеся друг к другу сильные раздраженные томящиеся тела. Все ближе и ближе сокращалось расстояние между ними, и из мрака выступали они, точно окруженные своим таинственным, одуряющим светом, тихим, как ночь, напряженным и дрожащим, как желание. Белые свечечки светили где-то далеко-далеко, в глубине обступившего мрака. Молочаев тихо протянул руку, скользнул по вздрогнувшему мягкому телу и обнял его, тонкое, нежное, жгучее и бессильное. Она медленно закинула голову, так что невидимые мягкие волосы упали на плечи и на руку Молочаева. В сумраке мутно и близко-близко блеснули полузакрытые глаза и задрожали влажные горячие губы. И казалось, неодолимая сила слила их в одно и нет между ними ничего, кроме бесконечного сладкого и мучительно трепетного желания.
     И вдруг мрак блеснул тысячью огней, загудел звуками, отступил и пропал среди выступивших деревьев, кустов и насмешливых ночных огоньков: Марья Николаевна вырвалась из рук Молочаева, извившись, как красивая и злая змея, и звонко, насмешливо засмеялась, отскочив в сторону. Дробные и звонкие звуки ее смеха, прыгая, понеслись далеко по саду и резко разбудили его.
     Молочаев недоуменно и сконфуженно встал и медленно расправил свое огромное, тяжелое, еще сладко нывшее и дрожащее тело.
     - Марья Николаевна... - глухо и дрожа, сказал он. - Что за шутки!..
     - Что? - притворным и, как показалось ему, злым и насмешливым голосом спросила Марья Николаевна. - Какие шутки? Что случилось?..
     Звонкий русалочный смех ее опять задробился и зазвенел в темноте, и слышны были в нем дикая боязнь и любопытное желание.
     Тяжелое, мстительное и животное чувство выдавилось откуда-то снизу в голову Молочаева. Волосы слиплись на его горячем лбу, в глазах поплыл туман, голова тихо и тупо пошла кругом.
     - А!.. - хрипло сказал он, упрямо опустив голову, как бык, и двинулся к ней, все забывая, уходя от всего и видя только ее одну, манящую, изгибающуюся, дразнящую. Все существо его знало, что она хочет так же, как и он, и только боится, дразнит, упрямится. И жгучее желание смешалось с внезапной сладострастной ненавистью, жаждой грубого насилия, бесконечного унижения и бесстыдной боли.
     - Ну, ну, ну!.. - испуганно и задорно крикнула девушка и ударила его по руке какой-то мокрой, колючей веткой, брызнувшей ему в лицо холодными каплями.
     - Идем лучше домой... Вы сегодня чересчур... опасны! - дрожа еще и торжествуя уже над ним, сказала она; и с тем жгучим наслаждением, с каким человек заглядывает в пропасть, девушка, издеваясь, взяла его под руку.
     И они пошли. Она снизу заглядывала ему в лицо, насмехалась над его бессилием, брызгая на него росой и искрами нервного, раздражающего смеха; а он покорно, трусливо, сдавливая в себе желание смять, бросить ее на траву, подчинить, уничтожить своей силой и страстью, шел неловкий, распаленный и дикий.
     XIII
     Ночь прошла жаркая, душная, полная странных, томительных снов, разгоряченной, властной, неудовлетворенной крови. Только на рассвете заснула девушка спокойным, тихим, мягким сном, но проснулась рано, в солнечное утро. Целый поток ясного света, свежею воздуха, омытой росой, радостной зелени рвался в окно, наполняя комнату бесконечно легким ослепительным светом радостного утра.
     Подушки были смяты, простыни свесились на пол, рубашка сбилась с плеч, открыла нежные мягкие ноги и туго обвилась вокруг круглого и полного, тонкого, подымающею ее белыми волнами, молодого тела. Черные волосы развились, руки закинулись за голову нежащимися гибкими движениями. Глаза смотрели радостно и вопросительно, и было в темной глубине их какое-то смутное и в то же время определенное ожидание.
     Ей было стыдно и странно, и жгуче интересно то, что произошло вчера; розовые пальцы маленьких полных ног тихо шевелились, и в том, что это было одно, чуть заметное движение во всем замершем, напряженном воспоминанием, роскошном, свежем, гибком теле, - было что-то сильное и упрямое.
     Она медленно опустила глаза, увидела все свое тело, медленно скользнула по нему и вдруг сама, не зная почему, с приятно и пугливо толкнувшимся сердцем вздрогнула, вскочила и, стоя во весь рост, полуголая, нежная, розовая и белая, гибко и страстно потянулась.
     Ночевавшая у нее Соня открыла глаза и, не двигаясь, маленькая и щуплая под сереньким одеялом, посмотрела на нее пытливо и серьезно, как будто знала и обсуждала то, что в ней происходило.
     Марья Николаевна увидела ее открытые темные и строгие глаза, вздрогнула уже испуганно и больно и также, сама не зная почему, бросилась к ней, обхватила ее худенькое тело полными голыми руками и придавила мягкой упругой грудью.
     - Ах, Сонька, Сонька! - пряча лицо, сказала она радостно и стыдливо, - хорошо жить!
     Соня подняла бледную растрепанную голову, подумала и серьезно сказала:
     - Не знаю...
     Марья Николаевна посмотрела на нее невидящим углубленным внутрь себя взглядом, потом засмеялась с сожалением и превосходством.
     - Глупая ты еще, Сонька!.. И ничего ты не понимаешь!
     Соня поднялась и села, опустив тоненькие голые руки.
     - Все я понимаю! - с непоколебимым убеждением возразила она, - а только не умею сказать иногда!.. В жизни важно только великое!
     Марья Николаевна стала раскачивать ее за плечи, глядя не на нее, а на то, как переливалась и двигалась тонкая голубоватая кожа на сгибах ее вытянутых розовых рук.
     - И чего ты, Сонька, такая смешная... серьезная?
     - Серьезная - не значит смешная... То и другое вместе быть не может, - со снисходительным превосходством, точно говоря с шаловливым ребенком, возразила Соня.
     - Нет, может! Смешная, серьезная... милая! - вся сияя страстной радостью, нараспев говорила Марья Николаевна. - Ты, верно, никогда другой и не будешь... И жить не будешь!
     - Я знаю, как буду жить... - задумчиво ответила Соня.
     - Как?
     - Я знаю... Особенно... как только и стоит жить, чтобы... подвиг... Буду жить, как Ваня... - торжествующе докончила Соня и вдруг страшно, до слез покраснела, и стала удивительно нежной, хорошенькой, милой девочкой, которую хотелось целовать, с теплыми слезами и смехом.
     И Марья Николаевна целовала, смеялась, тормошила ее, и обе они валялись и путались в белых простынях, полуголые - одна гибкая, сильная и упругая, другая тоненькая и хрупкая, - как две расшалившиеся дикие прекрасные самочки какого-то сильного счастливого зверя.
     XIV
     В этот день Семенов с дневным поездом уезжал в Ялту, где было, как говорили доктора, которым он не верил, но хотел верить, его спасение. Все собрались его проводить.
     Семенов чувствовал себя очень плохо. Его уже не веселили ни солнце, ни тепло, ни люди, ни небо, ни зелень. Ноющее, бесконечное страдание наполняло и окружало его, как какой-то особый тяжелый туман, сквозь который плохо и тускло видел он все окружающее. Он уезжал равнодушный и холодный, как будто тело его уже умерло, а дух был погружен куда-то внутрь, в бездонную глубину одинокою страдания. Он не был рад, но и не раздражался, оттого что его собрались провожать. Ему было все равно. Один Ланде его заботил, и так странно было видеть это непонятное, озабоченное внимание, как улыбку на лице неподвижного холодного покойника.
     - Ты, Ланде, оставайся и живи тут! - сухо покашливая, говорил он. - А что же ты есть будешь?
     - Как-нибудь... - улыбаясь, успокаивал его Ланде и, шутя, прибавлял: - Взгляните на птиц небесных: не сеют...
     - Ты дурак! - сердито возразил Семенов: - ты не птица... Ведь тебя не накорми, так ты с голода подохнешь. Удивительное дело!.. На месте Господа Бога я бы тебя давно взял живым... и посадил в сумасшедший дом.
     Ланде смеялся заразительно весело и добродушно. Милый Вася, ты лучше всех людей, каких я встречал...
     - А ты глупей... - болезненно и нетерпеливо махнул рукой Семенов. Он помолчал.
     - Шишмарев обещал тебе урок достать. Ну, вот и хорошо! - обрадовался Ланде.
     - Только это очень трудно: ты ведь уже на весь город прославился...
     Пришли Шишмарев и Молочаев.
     - Едете? - безразлично спросил художник.
     - Конечно! - с тусклой неприязнью ответил Семенов.
     - Урок для Ланде я нашел, - сказал Шишмарев таким голосом, точно сомневался в чем-то.
     - Ну, вот... слышишь? - посмотрел на Ланде Семенов.
     - Скоро пора и на вокзал... - заметил Шишмарев, озабоченно посмотрев на часы.
     Когда Семенов вышел куда-то, Молочаев равнодушно сказал:
     - Куда он едет? В Ялту? На какие средства?
     - На кондицию... - ответил Шишмарев, пожав плечами. - Дело студенческое!
     - На урок? - удивился Молочаев, и на минуту тень жалости налетела на его лицо. - Куда ж ему на урок? Его ветер с ног валит!
     Ланде встал, схватился за щеку, как от внезапной боли, потом опять сел.
     - Э, что! - сказал Шишмарев, точно ему было даже приятно это сказать, - нашему брату, голяку, нельзя такими нежностями заниматься! Пока еще не свалил? - ну, и ладно!
     Под окном мелькнул черный ажурный зонтик и другой розовый.
     - Марья Николаевна и Соня идут! - сказал Ланде.
     Они вошли вместе с Семеновым. Соня вошла серьезно, тихо и, сложив зонтик, чинно села против Ланде, в уголок. Марья Николаевна возбужденно и смущенно смеялась, мельком поздоровалась и осталась посреди комнаты, вертя по полу раскрытый зонтик, смеясь, блестя глазами и голыми руками, тепло розовевшими в белых холодных широких рукавах, и не глядя на Молочаева.
     Когда она вошла, Молочаев почувствовал, как стала дрожать под коленом какая-то нервная жилка. Он тоже встал и прислонился к окну, только изредка взглядывая на нее быстрыми и жадными глазами.
     Приехал извозчик. Слышно было, как дребезжал тарантас и фыркали лошади.
     - Ну, идем! - сказал Семенов равнодушно.
     Все вышли гурьбой на солнце и воздух, слепившие глаза. Марья Николаевна раскрыла зонтик.
     Ланде хотел было нести чемодан, но Молочаев сказал:
     - Куда вам! - Взял чемодан как перо и, с наслаждением выказывая свою страшную силу, понес его. Марья Николаевна мельком взглянула на него и опять стала смотреть на Семенова. Сутулый, больной студент уже сидел в тарантасе в своем выцветшем зеленоватом, с тусклыми позеленевшими пуговицами пальто, надвинув фуражку на уши.
     - Ну, прощайте! - сказал он уныло.
     - До свиданья! до свиданья! - кричали ему молодые оживленные голоса.
     - Да, стой! - остановил он извозчика. - Так ты, Ланде... А впрочем, какое мне дело? Как хочешь! Прощай! - вдруг раздраженно и неприятно перебил он сам себя и поехал.
     Его сутулая неказистая фигура долго тряслась по улицам, темная и странная, и казалось, что среди яркого дня, блеска и радости, на него одного не светит яркое, теплое солнце... Соня тихо плакала.
     - Я вас провожу, Марья Николаевна! - сказал Молочаев, и в голосе его почудилось ей что-то властное, уверенное.
     Какой-то особенный, странный, шаловливый и в то же время искренний испуг овладел ею.
     - Я останусь здесь с Соней... - растерянно ответила она, хотя вовсе не думала раньше об этом.
     Молочаев густо покраснел, и опять сладострастно-мстительное чувство медленно поднялось в нем.
     - Вот хорошо! - радостно сказал Ланде. - Мне именно с вами хочется теперь говорить!
     Молочаев быстро посмотрел на него, и вдруг тошная и внезапная ревность заставила его сжаться всем своим могучим красивым телом в бессильную и безобразную злобу.

/ Полные произведения / Арцыбашев М.П. / Смерть Ланде