Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Толстой Л.Н. / Казаки

Казаки [2/10]

  Скачать полное произведение

    Новомлинская станица стоит в трех верстах от Терека, отделяясь от него густым лесом. С одной стороны дороги, проходящей через станицу,- река; с другой - зеленеют виноградные, фруктовые сады и виднеются песчаные буруны (наносные пески) Ногайской степи. Станица обнесена земляным валом и колючим терновником. Выезжают из станицы и въезжают в нее высокими на столбах воротами с небольшою, крытою камышом крышкой, около которых стоит на деревянном лафете пушка, уродливая, сто лет не стрелявшая, когда-то отбитая казаками. Казак в форме, в шашке и ружье, иногда стоит, иногда не стоит на часах у ворот, иногда делает, иногда не делает фрунт проходящему офицеру. Под крышкой ворот на белой дощечке черною краской написано: домов 266, мужеского пола душ 897, женского пола 1012. Дома казаков все подняты на столбах от земли на аршин и более, опрятно покрыты камышом, с высокими князьками. Все ежели не новы, то прямы, чисты, с разнообразными высокими крылечками и не прилеплены друг к другу, а просторно и живописно расположены широкими улицами и переулками. Перед светлыми большими окнами многих домов, за огородками, поднимаются выше хат темно-зеленые раины, нежные светлолиственные акации с белыми душистыми цветами, и тут же нагло блестящие желтые подсолнухи и вьющиеся лозы травянок и винограда. На широкой площади виднеются три лавочки с красным товаром, семечком, стручками и пряниками; и за высокой оградой, из-за ряда старых раин, виднеется, длиннее и выше всех других, дом полкового командира со створчатыми окнами. Народа, особенно летом, всегда мало виднеется в будни по улицам станицы. Казаки на службе: на кордонах и в походе; старики на охоте, рыбной ловле или с бабами на работе в садах и огородах. Только совсем старые, малые и больные остаются дома. V
     Был тот особенный вечер, какой бывает только на Кавказе. Солнце зашло за горы, но было еще светло. Заря охватила треть неба, и на свете зари резко отделялись бело-матовые громады гор. Воздух был редок, неподвижен и звучен. Длинная, в несколько верст, тень ложилась от гор на степи. В степи, за рекой, по дорогам - везде было пусто. Ежели редко-редко где покажутся верховые, то уже казаки с кордона и чеченцы из аула с удивлением и любопытством смотрят на верховых и стараются догадаться, кто могут быть эти недобрые люди. Как вечер, так люди из страха друг перед другом жмутся к жильям, и только зверь и птица, не боясь человека, свободно рыщут по этой пустыне. Из садов спешат с веселым говором до захождения солнца казачки, привязывавшие плети. И в садах становится пусто, как и во всей окрестности; по станица в эту пору вечера особенно оживляется. Со всех сторон подвигается пешком, верхом и на скрипучих арбах народ к станице. Девки в подоткнутых рубахах, с хворостинами, весело болтая, бегут к воротам навстречу скотине, которая толпится в облаке пыли и комаров, приведенных ею за собой из степи. Сытые коровы и буйволицы разбредаются по улицам, и казачки в цветных бешметах снуют между ними. Слышен их резкий говор, веселый смех и визги, перебиваемые ревом скотины. Там казак в оружии, верхом, выпросившийся с кордона, подъезжает к хате и, перегибаясь к окну, постукивает в него, и вслед за стуком показывается красивая молодая голова казачки и слышатся улыбающиеся, ласковые речи. Там скуластый оборванный работник-ногаец, приехав с камышом из степи, поворачивает скрипящую арбу па чистом широком дворе есаула, и скидает ярмо с мотающих головами быков, и перекликается по-татарски с хозяином. Около лужи, занимающей почти всю улицу и мимо которой столько лет проходят люди, с трудом лепясь по заборам, пробирается босая казачка с вязанкой дров за спиной, высоко поднимая рубаху над белыми ногами, и возвращающийся казак-охотник, шутя, кричит: "Выше подними, срамница",- и целится в нее, и казачка опускает рубаху и роняет дрова. Старик казак с засученными штанами и раскрытою седою грудью, возвращаясь с рыбной ловли, несет через плечо в сапетке [наметке. (Прим. Л. Н. Толстого.)] еще бьющихся серебристых шамаек и, чтоб ближе пройти, лезет через проломанный забор соседа и отдирает от забора зацепившийся зипун. Там баба тащит сухой сук, и слышатся удары топора за углом. Визжат казачата, гоняющие кубари на улицах везде, где вышло ровное место. Через заборы, чтобы не обходить, перелезают бабы. Изо всех труб поднимается душистый дым кизяка. На каждом дворе слышится усиленная хлопотня, предшествующая тишине ночи.
     Бабука Улитка, жена хорунжего и школьного учителя, так же как и другие, вышла к воротам своего двора и ожидает скотину, которую по улице гонит ее девка Марьянка. Она не успела еще отворить плетня, как громадная буйволица, провожаемая комарами, мыча, проламывается сквозь ворота; за ней медленно идут сытые коровы, большими глазами признавая хозяйку и хвостом мерно хлеща себя по бокам. Стройная красавица Марьянка проходит в ворота и, бросая хворостину, закидывает плетень и со всех резвых ног бросается разбивать и загонять на дворе скотину. "Разуйся, чертова девка,- кричит мать,-чувяки-то [Чувяки-обувь. (Прим. Л. Н. Толстого.)] все истоптала". Марьяна нисколько не оскорбляется названием чертовой девки и принимает эти слова за ласку и весело продолжает свое дело. Лицо Марьяны закрыто обвязанным платком; на ней розовая рубаха и зеленый бешмет. Она скрывается под навесом двора вслед за жирною крупною скотиной, и только слышится из клети ее голос, нежно уговаривающий буйволицу: "Не постоит! Эка ты! Ну тебя, ну, матушка!.." Вскоре приходит девка с старухой из закуты в избушку [Избушкой у казаков называется низенький холодный срубец, где кипятится и сберегается молочный скоп. (Прим. Л. Н. Толстого.)], и обе несут два большие горшка молока - подой нынешнего дня. Из глиняной трубы избушки скоро поднимается дым кизяка, молоко переделывается в каймак; девка разжигает огонь, а старуха выходит к воротам. Сумерки охватили уже станицу. По всему воздуху разлит запах овоща, скотины и душистого дыма кизяка. У ворот и по улицам везде перебегают казачки, несущие в руках зажженные тряпки. На дворе слышно пыхтенье и спокойная жвачка опроставшейся скотины, и только женские и детские голоса перекликаются по дворам и улицам. В будни редко когда заслышится мужской пьяный голос.
     Одна из казачек, старая, высокая, мужественная женщина, с противоположного двора, подходит к бабуке Улитке просить огня; в руке у нее тряпка.
     - Что, бабука, убрались? - говорит она.
     - Девка топит. Аль огоньку надо? - говорит бабука Улитка, гордая тем, что может услужить.
     Обе казачки идут в хату; грубые руки, не привыкшие к мелким предметам, с дрожанием сдирают крышку с драгоценной коробочки со спичками, которые составляют редкость на Кавказе. Пришедшая мужественная казачка садится на приступок с очевидным намерением поболтать.
     - Что твой-то, мать, в школе? - спрашивает пришедшая.
     - Все ребят учит, мать. Писал, к празднику будет,- говорит хорунжиха.
     - Человек умный ведь; в пользу все.
     - Известно, в пользу.
     - А мой Лукаша на кордоне, а домой не пускают,- говорит пришедшая, несмотря на то, что хорунжиха давно это знает. Ей нужно поговорить про своего Лукашу, которого она только собрала в казаки и которого она хочет женить на Марьяне, хорунжевой дочери.
     - На кордоне и стоит?
     - Стоит, мать. С праздника не бывал. Намедни с Фомушкиным рубахи послала. Говорит: ничего, начальство одобряет. У них, баит, опять абреков ищут. Лукаша, говорит, весел, ничего.
     - Ну и слава богу,- говорит хорунжиха. - Урван - одно слово.
     Лукашка прозван У рваном за молодечество, за то, что казачонка вытащил из воды, урвал. И хорунжиха помянула про это, чтобы с своей стороны сказать приятное Лукашкиной матери.
     - Благодарю бога, мать, сын хороший, молодец, все одобряют,- говорит Лукашкина мать,- только бы женить его, и померла бы спокойно.
     - Что ж, девок мало ли по станице? - отвечает хитрая хорунжиха, корявыми руками старательно надевая крышку на коробочку со спичками.
     - Много, мать, много,- замечает Лукашкина мать и качает головой,- твоя девка, Марьянушка-то, твоя вот девка, так по полку поискать.
     Хорунжиха знает намерение Лукашкиной матери, и хотя Лукашка ей кажется хорошим казаком, она отклоняется от этого разговора, во-первых, потому, что она - хорунжиха и богачка, а Лукашка - сын простого казака, сирота. Во-вторых, потому, что не хочется ей скоро расстаться с дочерью. Главное же потому, что приличие того требует.
     - Что ж, Марьянушка подрастет, также девка будет,- говорит она сдержанно и скромно.
     - Пришлю сватов, пришлю, дай сады уберем, твоей милости кланяться придем,- говорит Лукашкина мать. - Илье Васильевичу кланяться придем.
     - Что Иляс! - гордо говорит хорунжиха,- со мной говорить надо. На все свое время.
     Лукашкина мать по строгому лицу хорунжихи видит, что дальше говорить неудобно, зажигает спичкой тряпку и, приподнимаясь, говорит: - Не оставь, мать, попомни эти слова. Пойду, топить надо,- прибавляет она.
     Переходя через улицу и размахивая в вытянутой руке зажженную тряпку, она встречает Марьянку, которая кланяется ей.
     "Краля девка, работница девка,- думает она, глядя на красавицу. - Куда ей расти! Замуж пора, да в хороший дом, замуж за Лукашку".
     У бабуки же Улитки своя забота, и она как сидела на пороге, так и остается, и о чем-то трудно думает, до тех пор пока девка не позвала ее. VI
     Мужское население станицы живет в походах и на кордонах, или постах, как называют казаки. Тот самый Лукашка Урван, про которого говорили старухи в станице, перед вечером стоял на вышке Нижне-Протоцкого поста. Нижне-Протоцкий пост - на самом берегу Терека. Облокотившись на перильцы вышки, он, щурясь, поглядывал то на даль за Тереком, то вниз на товарищей-казаков и изредка заговаривал с ними. Солнце уже приближалось к снеговому хребту, белевшему над курчавыми облаками. Облака, волнуясь у его подошвы, принимали более и более темные тени. В воздухе разливалась вечерняя прозрачность. Из заросшего дикого леса тянуло свежестью, но около поста еще было жарко. Голоса разговаривавших казаков звучнее раздавались и стояли в воздухе. Коричневый быстрый Терек отчетливой отделялся от неподвижных берегов всею своею подвигающеюся массой. Он начинал сбывать, и кое-где мокрый песок бурел на берегах и на отмелях. Прямо против кордона, на том берегу, все было пусто; только низкие бесконечные и пустынные камыши тянулись до самых гор. Немного в стороне виднелись на низком берегу глиняные дома, плоские крыши и воронкообразные трубы чеченского аула. Зоркие глаза казака, стоявшего на вышке, следили в вечернем дыму мирного аула за движущимися фигурами издалека видневшихся чеченок в синих и красных одеждах.
     Несмотря на то, что казаки каждый час ожидали переправы и нападения абреков [Абреком называется немирнoй чеченец, с целью воровства или грабежа переправившийся на русскую сторону Терека. (Прим. Л. Н. Толстого.)] с татарской стороны, особенно в мае месяце, когда лес по Тереку так густ, что пешему трудно пролезть чрез него, а река так мелка, что кое-где можно переезжать ее вброд, и несмотря на то, что дня два тому назад прибегал [Прибегал - значит на казачьем наречье - приезжал верхом. (Прим. Л. Н. Толстого.)] от полкового командира казак с цидулкой [Цидулой называется циркуляр, рассылаемый по постам. (Прим. Л. Н. Толстого.)], в которой значилось, что, по полученным чрез лазутчиков сведениям, партия в восемь человек намерена переправиться через Терек, и потому предписывается наблюдать особую осторожность,- на кордоне не соблюдалось особенной осторожности. Казаки, как дома, без оседланных лошадей, без оружия, занимались кто рыбною ловлей, кто пьянством, кто охотой. Только лошадь дежурного оседланная ходила в треноге по тернам около леса, и только часовой казак был в черкеске, ружье и шашке. Урядник, высокий худощавый казак, с чрезвычайно длинною спиной и маленькими ногами и руками, в одном расстегнутом бешмете, сидел на завалине избы и с выражением начальнической лени и скуки, закрыв глаза, переваливал голову с руки на руку. Пожилой казак с широкою седоватою черною бородой, в одной подпоясанной черным ремнем рубахе, лежал у самой воды и лениво смотрел на однообразно бурливший и заворачивающий Терек. Другие, также измученные жаром, полураздетые, кто полоскал белье в Тереке, кто вязал уздечку, кто лежал на земле, мурлыкая песню, на горячем песке берега. Один из казаков с худым и черно-загорелым лицом, видимо мертвецки пьяный, лежал навзничь у одной из стен избы, часа два тому назад бывшей в тени, но на которую теперь прямо падали жгучие косые лучи.
     Лукашка, стоявший на вышке, был высокий, красивый малый лет двадцати, очень похожий на мать. Лицо и все сложение его, несмотря на угловатость молодости, выражали большую физическую и нравственную силу. Несмотря на то, что он недавно был собран в строевые, по широкому выражению его лица и спокойной уверенности позы видно было, что он уже успел принять свойственную казакам и вообще людям, постоянно носящим оружие, воинственную и несколько гордую осанку, что он казак и знает себе цену не ниже настоящей. Широкая черкеска была кое-где порвана, шапка была заломлена назад по-чеченски, ноговицы спущены ниже колен. Одежа его была небогатая, но она сидела на нем с тою особою казацкою щеголеватостью, которая состоит в подражании чеченским джигитам. На настоящем джигите все всегда широко, оборванно, небрежно; одно оружие богато. Но надето, подпоясано и пригнано это оборванное платье и оружие одним известным образом, который дается не каждому и который сразу бросается в глаза казаку или горцу. Лукашка имел этот вид джигита. Заложив руки за шашку и щуря глаза, он все вглядывался в дальний аул. Порознь черты лица его были нехороши, но, взглянув сразу на его статное сложение и чернобровое умное лицо, всякий невольно сказал бы: "Молодец малый!"
     - Баб-то, баб-то в ауле что высыпало! - сказал он резким голосом, лениво раскрывая яркие белые зубы и не обращаясь ни к кому в особенности.
     Назарка, лежавший внизу, тотчас же торопливо поднял голову и заметил:
     - За водой, должно, идут.
     - Из ружья бы пугнуть, - сказал Лукашка, посмеиваясь, - то-то бы переполошились!
     - Не донесет.
     - Вона! Мое через перенесет. Вот дай срок, их праздник будет, пойду к Гирей-хану в гости, бузу [Татарское пиво из пшена. (Прим. Л. Н. Толстого.)] пить, - сказал Лукашка, сердито отмахиваясь от липнувших к нему комаров.
     Шорох в чаще обратил внимание казаков. Пестрый легавый ублюдок, отыскивая след и усиленно махая облезлым хвостом, подбегал к кордону. Лукашка узнал собаку соседа-охотника, дяди Ерошки, и вслед за ней разглядел в чаще подвигавшуюся фигуру самого охотника.
     Дядя Ерошка был огромного роста казак, с седою как лунь широкою бородой и такими широкими плечами и грудью, что в лесу, где не с кем было сравнить его, он казался невысоким: так соразмерны были все его сильные члены. На нем был оборванный подоткнутый зипун, на ногах обвязанные веревочками по онучам оленьи поршни [Обувь из невыделанной кожи, надеваемая только размоченная. (Прим. Л. Н. Толстого.)] и растрепанная белая шапчонка. За спиной он нес чрез одно плечо кобылку [Орудие для того, чтоб подкрадываться под фазанов. (Прим. Л. Н. Толстого.)] и мешок с курочкой и кобчиком для приманки ястреба; чрез другое плечо он нес на ремне дикую убитую кошку; на спине за поясом заткнуты были мешочек с пулями, порохом и хлебом, конский хвост, чтоб отмахиваться от комаров, большой кинжал с прорванными ножнами, испачканными старою кровью, и два убитые фазана. Взглянув на кордон, он остановился.
     - Гей, Лям! - крикнул он на собаку таким заливистым басом, что далеко в лесу отозвалось эхо, и, перекинув на плечо огромное пистонное ружье, называемое у казаков флинтой, приподнял шапку.
     - Здорово дневали, добрые люди! Гей! - обратился он к казакам тем же сильным и веселым голосом, без всякого усилия, но так громко, как будто кричал кому-нибудь на другую сторону реки.
     - Здорово, дядя! Здорово! - весело отозвались с разных сторон молодые голоса казаков.
     - Что видали? Сказывай! - прокричал дядя Ерошка, отирая рукавом черкески пот с красного широкого лица.
     - Слышь, дядя! Какой ястреб вo тут на чинаре живет! Как вечер, так и вьется, - сказал Назарка, подмигивая глазом и подергивая плечом и ногою.
     - Ну, ты! - недоверчиво сказал старик.
     - Право, дядя, ты посиди [Посидеть-значит караулить зверя. (Прим. Л. Н. Толстого.)],-подтвердил Назарка, посмеиваясь.
     Казаки засмеялись.
     Шутник не видал никакого ястреба; но у молодых казаков на кордоне давно вошло в обычай дразнить и обманывать дядю Ерошку всякий раз, как он приходил к ним.
     - Э, дурак, только брехать! - проговорил Лукашка с вышки на Назарку.
     Назарка тотчас же замолк.
     - Надо посидеть. Посижу, - отозвался старик к великому удовольствию всех казаков. - А свиней видали?
     - Легко ли? Свиней смотреть! - сказал урядник, очень довольный случаю развлечься, переваливаясь и обеими руками почесывая свою длинную спину. - Тут абреков ловить, а не свиней, надо. Ты ничего не слыхал, дядя, а? - прибавил он, без причины щурясь и открывая белые сплошные зубы.
     - Абреков-то? - проговорил старик.- Не, не слыхал. А что, чихирь есть? Дай испить, добрый человек. Измаялся, право. Я тебе, вот дай срок, свежинки принесу, право, принесу. Поднеси, - прибавил он.
     - Ты что ж, посидеть, что ли, хочешь? - спросил урядник, как будто не расслышав, что сказал тот.
     - Хотел ночку посидеть, - отвечал дядя Ерошка, - може, к празднику и даст бог, замордую что; тогда и тебе дам, право!
     - Дядя! Ау! Дядя! - резко крикнул сверху Лука, обращая на себя внимание, и все казаки оглянулись на Лукашку.-Ты к верхнему протоку сходи, там табун важный ходит. Я не вру. Пра! Намеднись наш казак одного стрелил. Правду говорю,- прибавил он, поправляя за спиной винтовку и таким голосом, что видно было, что он не смеется.
     - Э, Лукашка Урван здесь! - сказал старик, взглядывая кверху. - Кое место стрелил?
     - А ты и не видал! Маленький, видно, - сказал Лукашка. - У самой у канавы, дядя, - прибавил он серьезно, встряхивая головой. - Шли мы так-то по канаве, как он затрещит, а у меня ружье в чехле было, Иляска как лопнет... [Лопнет-выстрелит на казачьем языке. (Прим. Л. Н. Толстого.)] Да я тебе покажу, дядя, кое место,- недалече. Вот дай срок. Я, брат, все его дорожки знаю. Дядя Мосев! - прибавил он решительно и почти повелительно уряднику, - пора сменять! - и, подобрав ружье, не дожидаясь приказания, стал сходить с вышки.
     - Сходи! - сказал уже после урядник, оглядываясь вокруг себя,-Твои часы, что ли, Гурка? Иди! И то, ловок стал Лукашка твой, - прибавил урядник, обращаясь к старику.- Все, как ты, ходит, дома не посидит; намедни убил одного. VII
     Солнце уже скрылось, и ночные тени быстро надвигались со стороны леса. Казаки кончили свои занятия около кордона и собирались к ужину в избу. Только старик, все еще ожидая ястреба и подергивая привязанного за ногу кобчика, оставался под чинарой. Ястреб сидел на дереве, но не спускался на курочку. Лукашка неторопливо улаживал в самой чаще тернов, на фазаньей тропке, петли для ловли фазанов и пел одну песню за другою. Несмотря на высокий рост и большие руки, видно было, что всякая работа, крупная и мелкая, спорилась в руках Лукашки.
     - Гей, Лука! - послышался ему недалеко из чащи пронзительно-звучный голос Назарки. - Казаки ужинать пошли.
     Назарка с живым фазаном под мышкой, продираясь через терны, вылез на тропинку.
     - О! - сказал Лукашка, замолкая. - Где петуха-то взял? Должно, мой пружок... [Силки, которые ставят для ловли фазанов. (Прим. Л. Н. Толстого.)]
     Назарка был одних лет с Лукашкой и тоже с весны только поступил в строевые.
     Он был малый некрасивый, худенький, мозглявый, с визгливым голосом, который так и звенел в ушах. Они были соседи и товарищи с Лукою. Лукашка сидел по-татарски на траве и улаживал петли.
     - Не знаю чей. Должно, твой.
     - За ямой, что ль, у чинары? Мой и есть, вчера постановил.
     Лукашка встал и посмотрел пойманного фазана. Погладив рукой по темно-сизой голове, которую петух испуганно вытягивал, закатывая глаза, он взял его в руки.
     - Нынче пилав сделаем; ты поди зарежь да ощипи.
     - Что ж, сами съедим или уряднику отдать?
     - Будет с него.
     - Боюсь я их резать, - сказал Назарка.
     - Давай сюда.
     Лукашка достал ножичек из-под кинжала и быстро дернул им. Петух встрепенулся, но не успел расправить крылья, как уже окровавленная голова загнулась и забилась.
     - Вот так-то делай! - проговорил Лукашка, бросая петуха. - Жирный пилав будет.
     Назарка вздрогнул, глядя на петуха.
     - А слышь, Лука, опять нас в секрет пошлет черт-то, - прибавил он, поднимая фазана и под чертом разумея урядника.- Фомушкина за чихирем услал, его черед был. Котору ночь ходим! Только на нас и выезжает.
     Лукашка, посвистывая, пошел по кордону.
     - Захвати бечевку-то! - крикнул он.
     Назарка повиновался.
     - Я ему нынче скажу, право, скажу,- продолжал Назарка.- Скажем: не пойдем, измучились, да и все тут. Скажи, право, он тебя послушает. А то что это!
     - Во нашел о чем толковать! - сказал Лукашка, видимо думая о другом, - дряни-то! Добро бы из станицы на ночь выгонял, обидно бы было. Там погуляешь, а тут что? Что на кордоне, что в секрете, все одно. Эка ты...
     - А в станицу придешь?
     - На праздник пойду.
     - Сказывал Гурка, твоя Дунайка с Фомушкиным гуляет, - вдруг сказал Назарка.
     - А черт с ней! - отвечал Лукашка, оскаливая сплошные белые зубы, но не смеясь. - Разве я другой не найду.
     - Как сказывал Гурка-то: пришел, говорит, он к ней, а мужа нет. Фомушкин сидит, пирог ест. Он посидел, да и пошел под окно; слышит, она и говорит: "Ушел черт-то. Что, родной, пирожка не ешь? А спать, говорит, домой не ходи". А он и говорит из-под окна: "Славно".
     - Врешь!
     - Право, ей-богу. Лукашка помолчал.
     - А другого нашла, черт с ней: девок мало ли? Она мне и то постыла.
     - Вот ты черт какой! - сказал Назарка. - Ты бы к Марьянке хорунжиной подъехал. Что она ни с кем не гуляет?
     Лукашка нахмурился.
     - Что Мирьянка! все одно! - сказал он.
     - Да вот сунься-ка...
     - А ты что думаешь? Да мало ли их по станице? И Лукашка опять засвистал и пошел к кордону, обрывая листья с сучьев. Проходя по кустам, он вдруг остановился, заметив гладкое деревцо, вынул из-под кинжала ножик и вырезал.
     - То-то шомпол будет,- сказал он, свистя в воздухе прутом.
     Казаки сидели за ужином в мазаных сенях кордона, на земляном полу, вокруг низкого татарского столика, когда речь зашла о череде в секрет.
     - Кому ж нынче идти? - крикнул один из казаков, обращаясь к уряднику в отворенную дверь хаты.
     - Да кому идти? - отозвался урядник. - Дядя Бурлак ходил, Фомушкин ходил, - сказал он не совсем уверенно. - Идите вы, что ли? Ты да Назар, - обратился он к Луке, - да Ергушов пойдет; авось проспался.
     - Ты-то не просыпаешься, так ему как же! - сказал Назарка вполголоса.
     Казаки засмеялись.
     Ергушов был тот самый казак, который пьяный спал у избы. Он только что, протирая глаза, ввалился в сени.
     Лукашка в это время, встав, справлял ружье.
     - Да скорей идите; поужинайте и идите, - сказал урядник. И, не ожидая выражения согласия, урядник затворил дверь, видимо мало надеясь на послушание казаков. - Кабы не приказано было, я бы не послал, а то, гляди, сотник набежит. И то, говорят, восемь человек абреков переправилось.
     - Что ж, идти надо, - говорил Ергушов, - порядок! Нельзя, время такое. Я говорю, идти надо.
     Лукашка между тем, держа обеими руками передо ртом большой кусок фазана и поглядывая то на урядника, то на Назарку, казалось, был совершенно равнодушен к тому, что происходило, и смеялся над обоими. Казаки еще не успели убраться в секрет, когда дядя Ерошка, до ночи напрасно просидевший под чинарой, вошел в темные сени.
     - Ну, ребята, - загудел в низких сенях его бас, покрывавший все голоса,- вот и я с вами пойду. Вы на чеченцев, а я на свиней сидеть буду. VIII
     Было уже совсем темно, когда дядя Ерошка и трое казаков с кордона, в бурках и с ружьями за плечами, пошли вдоль по Тереку на место, назначенное для секрета. Назарка вовсе не хотел идти, но Лука крикнул на него, и они живо собрались. Пройдя молча несколько шагов, казаки свернули с канавы и по чуть заметной тропинке в камышах подошли к Тереку. У берега лежало толстое черное бревно, выкинутое водой, и камыш вокруг бревна был свежо примят.
     - Здесь, что ль, сидеть? - сказал Назарка.
     - А то чего ж! - сказал Лукашка,- садись здесь, а я живо приду, только дяде укажу.
     - Самое тут хорошее место: нас не видать, а нам видно, - сказал Ергушов, - тут и сидеть; самое первое место.
     Назарка с Ергушовым, разостлав бурки, расположились за бревном, а Лукашка пошел дальше с дядей Ерошкой.
     - Вот тут недалече, дядя, - сказал Лукашка, неслышно ступая вперед старика, - я укажу, где прошли. Я, брат, один знаю.
     - Укажь; ты молодец, Урван, - так же шепотом отвечал старик.
     Пройдя несколько шагов, Лукашка остановился, нагнулся над лужицей и свистнул.
     - Вот где пить прошли, видишь, что ль? - чуть слышно сказал он, указывая на свежий след.
     - Спаси тебя Христос, - отвечал старик, - карга за канавой, в котлубани [Котлубанью называется яма, иногда просто лужа, в которой мажется кабан, натирая себе "калган", толстую хрящеватую шкуру. (Прим. Л. Н. Толстого.)] будет, - прибавил он. - Я посижу, а ты ступай.
     Лукашка вскинул выше бурку и один пошел назад по берегу, быстро поглядывая то налево - на стену камышей, то на Терек, бурливший подле под берегом. "Ведь тоже караулит или ползет где-нибудь", - подумал он про чеченца. Вдруг сильный шорох и плесканье в воде заставили его вздрогнуть и схватиться за винтовку. Из-под берега, отдуваясь, выскочил кабан, и черная фигура, отделившись на мгновенье от глянцевитой поверхности воды, скрылась в камышах. Лука быстро выхватил ружье, приложился, но не успел выстрелить: кабан уже скрылся в чаще. Плюнув с досады, он пошел дальше. Подходя к месту секрета, он снова приостановился и слегка свистнул. Свисток откликнулся, и он подошел к товарищам.
     Назарка, свернувшись, уже спал. Ергушов сидел, поджав под себя ноги, и немного посторонился, чтобы дать место Лукашке.
     - Как сидеть весело, право, место хорошее, - сказал он.- Проводил?
     - Указал, - отвечал Лукашка, расстилая бурку. - А сейчас какого здорового кабана у самой воды стронул. Должно, тот самый! Ты небось слышал, как затрещал?
     - Слышал, как затрещал зверь, Я сейчас узнал, что зверь. Так и думаю: Лукашка зверя спугнул, - сказал Ергушов, завертываясь в бурку.- Я теперь засну,- прибавил он,- ты разбуди после петухов; потому, порядок надо. Я засну, поспим; а там ты заснешь, я посижу; так-то.
     - Я и спать, спасибо, не хочу, - ответил Лукашка. Ночь была темная, теплая и безветренная. Только с одной стороны небосклона светились звезды; другая и бoльшая часть неба, от гор, была заволочена одною большою тучей. Черная туча, сливаясь с горами, без ветра, медленно подвигалась дальше и дальше, резко отделяясь своими изогнутыми краями от глубокого звездного неба. Только впереди казаку виднелся Терек и даль; сзади и с боков его окружала стена камышей. Камыши изредка, как будто без причины, начинали колебаться и шуршать друг о друга. Снизу колеблющиеся махалки казались пушистыми ветвями дерев на светлом краю неба. У самых ног спереди был берег, под которым бурлил поток. Дальше глянцевитая движущаяся масса коричневой воды однообразно рябила около отмелей и берега. Еще дальше и вода, и берег, и туча - все сливалось в непроницаемый мрак. По поверхности воды тянулись черные тени, которые привычный глаз казака признавал за проносимые сверху коряги. Только изредка зарница, отражаясь в воде, как в черном зеркале, обозначала черту противоположного отлогого берега. Равномерные ночные звуки шуршанья камышин, храпенья казаков, жужжанья комаров и теченья воды прерывались изредка то дальним выстрелом, то бульканьем отвалившегося берега, то всплеском большой рыбы, то треском зверя по дикому, заросшему лесу. Раз сова пролетела вдоль по Тереку, задевая ровно через два взмаха крылом о крыло. Над самою головой казаков она поворотила к лесу и, подлетая к дереву, не через раз, а уже с каждым взмахом задевала крылом о крыло и потом долго копошилась, усаживаясь на старой чинаре. При всяком таком неожиданном звуке слух неспавшего казака усиленно напрягался, глаза щурились, и он неторопливо ощупывал винтовку.
     Прошла большая часть ночи. Черная туча, протянувшись на запад, из-за своих разорванных краев открыла чистое звездное небо, и перевернутый золотистый рог месяца красно засветился над горами. Стало прохватывать холодом. Назарка проснулся, поговорил и опять заснул. Лукашка соскучился, встал, достал ножик из-под кинжала и начал строгать палочку на шомпол, В голове его бродили мысли о том, как там, в горах, живут чеченцы, как ходят молодцы на эту сторону, как не боятся они казаков и как могут переправиться в другом месте. И он высовывался и глядел вдоль реки, но ничего не было видно. Изредка поглядывая на реку и дальний берег, слабо отделявшийся от воды при робком свете месяца, он уже перестал думать о чеченцах и только ждал времени будить товарищей и идти в станицу. В станице ему представлялась Дунька, его душенька, как называют казаки любовниц, и он с досадой думал о ней. Признаки утра: серебристый туман забелел над водой, и молодью орлы недалеко от него пронзительно засвистали и захлопали крыльями. Наконец вскрик первого петуха донесся далеко из станицы, вслед за тем другой протяжный петушиный крик, на который отозвались другие голоса.


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ]

/ Полные произведения / Толстой Л.Н. / Казаки


Смотрите также по произведению "Казаки":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis