• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Алданов М.А. / Чертов мост

Чертов мост [8/22]

Скачать полное произведение

    Теперь, собственно, ждать было нечего: трудно было бы И придумать более благоприятную обстановку. И все-таки Настенька ему не принадлежала. Он сам недоумевал и бранил ее за то, что она ломается, а себя -- за недостаток решимости; в свое оправдание повторял мысленно, что он и без того счастлив, что он эпикурьянец, растягивающий надолго наслажденье, и что решительные действия могли бы оттолкнуть ее, как тогда на Петергофской дороге. Но чувствовал неискренность этих мыслей. Он действительно был счастлив, но в его счастье входило ожидание. Думал он теперь о Настеньке уже не совсем так, как прежде, -- еще очень нежно, но с развязностью того любителя женской красоты, каким он себе представлялся. Иногда, думая по ночам о Настеньке, произносил мысленно (а то и вслух) неприличные слова. Поэзии в их любви стало меньше, а наслажденья -- не то больше, не то меньше, он сам не мог бы сказать.
     Обедали они чаще всего в своей гостинице, так как после обеда не хотелось ни осматривать достопримечательности, ни кататься: уже было очень жарко. Обед всегда проходил у них весело; в другое время, несмотря на их любовь, было иногда скучновато: все возможные предметы разговора исчерпывались. Источником веселья за обедом было прежде всего то, что они не могли как следует объясниться с прислугой. Штааль в Петербурге ходил в Итальянский театр и уверял, что все понимает, потому что похоже на французский. В Венеции он не понимал ни слова, и на французский совершенно не было похоже. Но главное веселье вносила итальянская кухня. Ни Настенька, ни Штааль не ели макарон и этим умиляли хозяина гостиницы, который издевался над северными, сухими макаронами и прельщал русских гостей Неаполем, где они увидят настоящие макароны. На поленту они не могли смотреть без отвращенья. Тем не менее все было чрезвычайно забавно: и то, что красное вино именуется черным, vino пего; и то, что подавали им морские фрукты, frutti del mare; и то, что вечная, плохо изжаренная телятина с горошком носит звучное название в рифму vitello con piselli. Штаалю все казалось, что это несерьезно и что он живет в театре. Очень нравилось ему пахнувшее фиалкой итальянское вино и сложное сооружение, в котором оно подавалось. Лакей приносил огромный графин и, не вынимая его из сооружения, низко опускал вытянутое горлышко, осторожно сливал оливковое масло (этот способ предохранять вино от порчи сначала показался им противным), а затем разливал по стаканам, не потеряв ни капли вина, ни масла. К концу обеда неизменно (они очень редко ссорились) Штааль говорил Настеньке нежные слова и был изысканно любезен с прислугой.
     В воскресенье, под конец обеда, хозяин, презиравший тосканское вино не меньше, чем пьемонтские макароны, с радостным видом приносил старательно запыленную бутылку "Lacrima Christi" [Буквально: "Слеза Христова" (итал.)] и разливал по стаканам жильцов. На долю каждого приходилось очень немного; тем не менее все были довольны вниманием: за воскресное "Lacrimsi Christi" хозяин ничего не ставил в счет. И сам немецкий турист отрывался от "Вильгельма Мейстера", подставлял со снисходительной улыбкой стакан и, уже изучив итальянские обычаи, говорил: "un bicchiere di Siracusa no si ricusa" ["От бокала сиракуэского вина не отказываются" (итал.)], -- говорил очень некстати, и хозяин смотрел на него злобно, так как его "Lacrima Christi" было настоящее, неаполитанское с Везувия, а не сицилийская подделка с Этны.
    
    IX
    
     -- Gelate, gazoze... [мороженое, лимонад (итал.)] -- выкрикивал безнадежно старый разносчик на мелодию, затверженную им в детстве.
     День кончался, но, казалось, никто не мог на это согласиться. Возвращаться домой с площади Святого Марка Штаалю и Настеньке не хотелось. Однако нельзя было вечно занимать столик в кофейне. Французские офицеры, сидевшие рядом с ними, поднялись. Лакей назло им демонстративно поспешно стал вытирать салфеткой их стол, что-то бормоча под нос. Штааль с любопытством смотрел вслед офицерам. Он три года не видал этих мундиров и все не мог к ним здесь привыкнуть. Его радовала французская речь. Но достойно-торжествующий вид победителей немного его раздражал и внушал ему зависть.
     Настенька имела обиженный вид. Он мало разговаривал с нею и проводил взглядом хорошенькую итальянку, проходившую мимо кофейни. Настенька сначала хотела затаить обиду, но не выдержала, придумала сложный намек и дала понять Штаалю его вину -- с наивной уверенностью влюбленных женщин в том, что человек, в которого они влюблены, станет любить больше, если ему сказать, что он любит недостаточно.
     Штааль не сразу понял намек, но услышал новую интонацию во фразе, сказанной Настенькой, и поднял голову. Он наудачу улыбнулся, она ответила нерешительной улыбкой, и одновременно они подумали одно и то же. Настенька подумала, что вовсе ей не нужно было, а может быть, и опасно вести ту сложную политику, которой она хотела придать себе цену (опытные артистки говорили ей, что никогда не следует быстро сдаваться мужчине -- пусть сохнет!). Штааль чуть не вслух назвал себя дураком. "Сколько упущено времени -- в этом чудесном городе!.. Только что поцеловались несколько раз... Да чего же я ждал?.. Вовсе я был не эпикурьянец, а просто дурак!.."
     Ничего не было сказано, но оба, обменявшись взглядом, поняли, что это будет не когда-нибудь (то они знали еще с "Красного кабачка"), а скоро... Сегодня? Штааль немного изменился в лице. "Как провести остающиеся три-четыре часа?.."
     -- Gelate, gazoze! -- пропел разносчик.
     Они встали. В конце площади у большого бочонка с вином стояла очередь: урожай Conegliano выдался хороший, и вино продавалось не по бутылкам, а на время -- за сходную цену любители приобретали право выпить в оговоренное число минут столько вина, сколько им будет угодно. У бочонка происходили состязания. Продавец знал каждого покупателя и старался не прогадать при назначении цены. Штааль и Настенька посмотрели на пивших, обменялись впечатлениями и пошли дальше. Между колонн Пьяццетты стояла черная открытая складная будка с огромной надписью, слева по-итальянски, справа по-французски:
    
    АСТРОЛОГ
    Знаете ли вы свое будущее?
    Что может быть важнее этого?
    Войдите и вы получите свой гороскоп!
    Вам откроются тайны неба!
    
     В будке за складным деревянным столиком, заваленным книгами, сидел на табурете старый, сутуловатый, горбоносый человек восточного типа и мрачного вида. Седые волосы его были странно зачесаны, образуя подобия рожков. Перед ним горела в черном подсвечнике свеча, около которой, рядом с черепом, лежал жестяной прибор из трек наискось вписанных друг в друга квадратов. На треугольниках прибора были обозначены номера и изображены какие-то фигурки. Штааль объяснил, как мог, Настеньке, что это такое.
     -- Колдун? -- бледнея, спросила шепотом Настенька и хотела было удержать Штааля, который с решительным видом вошел в будку. Из нее как раз выходил их знакомый немец с листом бумаги в руках. Увидев Настеньку, он трагически засмеялся, безнадежно махнул рукой, и сказал громко:
     -- Qui fifra, ferra... [Поживем, увидим... (искаж, франц.)]
     Настенька улыбнулась ему испуганно и с сочувствием; ее, впрочем, немного успокоило, что и немец побывал у колдуна. Он еще раз посмотрел на Настеньку и скрылся.
     Астролог, погруженный в книги, с минуту как бы не замечал нового посетителя. Затем медленно поднял глаза и долго угрюмо смотрел на Штааля, который невольно смутился. Лицо астролога показалось ему странно знакомым.
     -- Вы желаете получить гороскоп? -- спросил по-французски предсказатель.
     Штааль кивнул головой. Астролог опять помолчал, как бы размышляя, исполнить ли желание посетителя.
     -- Когда вы родились? -- задал он наконец вопрос.
     -- Собственно, вы должны это знать без меня, -- ответил насмешливо Штааль. Обстановка будки напомнила ему кабинет Баратаева, а все, что делало Баратаева смешным, было приятно Штаалю.
     -- Когда вы родились? -- повторил строго астролог, точно в его власти было наказать Штааля в случае отказа в нужных сведеньях. Получив ответ, он погрузился в размышления, изредка бормоча слова на непонятном языке, затем долго что-то вычислял, справлялся по книгам, по прибору и наконец взял из лежавшей перед ним стопки большой лист красивой толстой бумаги. Штааль наклонился над столом. Настенька испуганно смотрела через его плечо. На бумаге были изображены планеты с надписями, а посредине тот же тройной квадрат.
     Астролог оторвался от листа и сказал холодно:
     -- Полцехина
     Штааль не думал, что это будет стоить так дорого, но беспрекословно протянул деньги. Настенька ахнула, увидев монету.
     -- Ну и грабитель! -- сказала она, совсем успокоенная. Астролог спрятал деньги, растопил на свече кусок красного сургуча, капнул на верхний левый треугольник с двумя волнистыми полосками, на кружочек с точками внутри и на другой со стрелкой сбоку, раздавил красные пятна печатью с неясным изображением Зодиака, затем протянул лист Штаалю. Тот смотрел на него вопросительно.
     -- Одиннадцатый дом неба, -- сказал астролог, тыча остывшим сургучом в треугольник. -- Луна... Владеет теми, кто работает ночью... Марс... Владеет теми, кто употребляет железо...
     -- Что, что сказал? -- зашептала Настенька. Штааль, не отвечая ей, рассматривал с недоумением бумагу.
     -- Что же все это значит? -- спросил он с насмешкой.
     Астролог смерил его взглядом:
     -- Вы желали получить гороскоп, я вам дал гороскоп... Если вам нужно толкование, это стоит еще полцехина.
     -- Что он говорит? -- настойчиво требовала объяснений Настенька.
     -- Мошенник он, вот что! -- сердито сказал Штааль и, презрительно фыркнув, вышел из будки. Ему хотелось хлопнуть дверью, но будка была открытая. Отойдя несколько шагов, он взглянул на Настеньку и расхохотался. -- Нет, этакий бездельник, -- сказал он. -- Что за страна!..
    
    X
    
     Возвращаться в гостиницу им не хотелось; там было по вечерам неуютно, оттого что хозяин экономил свечи, а главное потому, что в своей большой комнате во втором этаже находился Баратаев. Ужинать еще было рано. "Что ж, опять в pestrino, пить miscio и есть storti?.. [кабачок... смеси вин... макароны... (венец., диал.)] Или картины смотреть? Еще Тинторетты, Тицианы, Веронезы... А то в какую-нибудь церковь?.. Нет, предовольно с меня церквей и картин. Скучно..." -- мысленно перебирал Штааль и вдруг подумал, что, как ни прекрасна Венеция, жить в ней он ни за что не хотел бы. "Не все же на лодках ездить, хорошо и погулять пешком... Скоро, говорил Баратаев, уедем в Милан. Ну что ж, Милан так Милан, может, там будет еще лучше... Да и так ли я восторгаюсь красотой Венеции? Может, дворец в Сарском Селе не хуже, чем эта игрушка?.."
     Он посмотрел на Дворец Дожей и задумался: проверял себя, вполне изучил ли Венецию. Это Прокурации, Libreria, это Torre del Orologio (он все названия знал по-итальянски). Там дальше Riva degli Schiavoni... Rialto... "Все знаю... Когда бы Иванчук приехал -- вот бы ему показывать? Ну-ка, главные дворцы? Всех не упомнишь... СЮ Doro, Contarini, Loredan, Labia... Какая еще поговорка о роде Labia? Да: che i gabia о non е gabia, i xe semre Labia... ["Богаты они или небогаты, они всегда Лабиа" (итал.)] Будет что рассказывать в Петербурге... Ну, а по той стороне Дворца какой канал? Canal Orfano, канал сирот, по нем боятся ехать гондольеры, потому что над ним мост Вздохов, а сбоку тюрьма"...
     Он радостно вспомнил, что они еще не видели страшных тюрем Palazzo Ducale [Дворец Дожей (итал.)], которые открылись после революции и теперь за деньги показывались туристам. О них ходили ужасные рассказы; все иностранцы с особым удовольствием произносили их итальянские названия: Pozzi и Piombi. [Буквально: "Колодцы" и "Свинцовые крыши" (итал.)] Штааль как-то предлагал Баратаеву посмотреть тюрьмы (почему-то ему казалось, что они, в отличие от картин, могут занять внимание старика). Баратаев нехотя ответил, что все это лицемерие: в других странах ямы заключенных ненамного лучше, а у нас в России, быть может, и хуже, -- только никто о них не говорит.
     Настенька охотно согласилась пойти осмотреть тюрьмы: она тоже смутно чувствовала потребность заполнить вечер, так, чтобы друг ее с ней не соскучился.
     Через Porta della Carta они вошли во двор Дворца Дожей, где теперь постоянно толпился народ (браня прогнанных тиранов за роскошный образ жизни и вместе восторженно удивляясь им). Штааль уверенно называл достопримечательности.
     -- Это, Настенька, помните? Scala dei Giganti... [Лестница исполинов (итал.)] Вот это Сансовинов Нептун, бог морей, а это Марс...
     -- Какие большие! -- сказала Настенька и пожалела, что сказала: замечание было недостаточно тонкое -- Штааль поморщился.
     Они быстро прошли по залам, наскоро полюбовались глобусами в Sala del Gran Consiglio [Зал Большого Совета (итал.)] и черной дощечкой на месте портрета Марино Фальеро. Настеньке очень нравилось, что злого короля оставили без портрета; она, впрочем, только смутно догадывалась, кто был Марино Фальеро, и не спрашивала Штааля, чтобы его не сконфузить, если и он не знает.
     В одной из зал Штааль нашел сторожа, говорившего по-французски, и предложил показать им тюрьмы. Сторож, огромный человек зверского вида, фамильярно взял его за пуговицу и, наклонившись к самому его лицу, объяснил значительным тоном, что он как раз при тиранах и был приставлен к Pozzi, но они показываются только по утрам. От него сильно пахло вином -- вид у него был праздничный. Штааль недовольно высвободил пуговицу (это, по-видимому, обидело сторожа) и предложил двойную плату. Сторож сбегал за фонарем, засветил свечу и повел их в Pozzi. Какая-то тяжелая дверь открылась. Как из погреба, пахнуло сыростью; сразу стало прохладно и темно. Они очутились на узкой лестнице. Сторож остановился, поправил свечу в фонаре и медленно пошел вниз, звеня ключами. За ним, ступая боком и держась за руку, следовали Штааль и Настенька. Спускались они довольно долго, и сердце у них стало стучать, точно им грозила опасность. Особенно неприятны были тяжелые двери, с шумом захлопывавшиеся за ними по дороге.
     -- А что, если он шмыг назад, а нас тут оставит? -- прошептала Настенька. -- Умрешь, никто не сыщет...
     -- Полноте, Настенька, сущий вздор! -- строго сказал Штааль и сжал ее руку. Она тотчас успокоилась, но ему ее замечание было неприятно. Он посмотрел на спину сторожа, на огонек впереди него, пожал плечами и пошел дальше. Вдруг Настенька вскрикнула не своим голосом: что-то со страшной быстротой пронеслось мимо их ног. Сторож засмеялся, как-то странно цыкнул, сделал еще два шага вниз и высоко поднял фонарь. Штааль споткнулся, сходя на ровное место. Они были в узком коридоре, в котором тусклый свет фонаря произвел смятение: по земляному полу стаями носились огромные крысы. Настенька онемела, да и Штааль почувствовал ужас: он смертельно боялся крыс, их отвратительной торопливости. Сторож загремел ключами, стал на колени (Настенька вздрогнула) и придвинул фонарь к одной из стен коридора. Они увидели дыру, сделанную в низкой железной двери.
     -- Через эту дверь подавали пищу и выносили, -- пояснил с удовольствием веселый сторож. -- Вот что бы тогда сказала синьора! Крысы бросались вырывать хлеб из рук...
     Он ввел ключ в замок, открыл дверь, вышиной много ниже человеческого роста, и знаком предложил посетителям пролезть. Настенька замахала руками отрицательно. Штааль нагнулся и заглянул в камеру. Там было темно, но не так темно, как в коридоре. Сторож прополз в дверь с фонарем и осветил крошечную каменную клетку, в которой встать он никак не мог бы. К одной из стен была приделана полка, прикрытая тюфяком. Больше ничего в камере не было. Против входа, через небольшую дыру в стене, просачивался слабый свет.
     -- Canal Orfano, -- сказал сторож, показывая на дыру рукою.
     Настенька, ахая, согнулась и прошла в камеру: там было светлее и крыс не было слышно. Штааль тоже пролез в дыру, выпрямился за ней, больно стукнулся головой о потолок, выругался и с удивлением почувствовал, что ноги его увязают.
     -- Отчего здесь мокрая земля? -- спросил он, стараясь говорить спокойно.
     Сторож, стоя по-прежнему на коленях, пояснил, что, когда вода поднимается в лагуне, она через дыру входит в камеру -- вот до сих пор: он двинул рукой выше уровня полки. С водой-то и врываются крысы: ведь это морские крысы.
     -- Куда же девались узники, когда вода поднималась в лагуне? -- невольно вскрикнул Штааль.
     Сторож охотно ответил. Большая часть узников стояла на четвереньках на полке. Но некоторые не обращали внимания -- привыкли. Он дал пояснения относительно заключенных, причем и о них, и о крысах говорил совершенно одинаково; рассказывал так, как если бы тюрьма, в которой он состоял сторожем, была главной гордостью Венеции. По-видимому, он одинаково сочувствовал и заключенным, и тем, кто их держал в тюрьме. Долго ли здесь оставались заключенные? Обыкновенно всю жизнь. Большинство скоро умирало, но были такие, что жили в камерах тридцать, даже сорок лет. После революции их всех выпустили на свободу, радостно сообщил он, так один старик, просидевший очень долго, не хотел уходить.
     -- Не понимал, -- пояснил весело сторож. -- И вот, представьте, на свободе через три дня умер. Синьору интересно будет взглянуть на надпись?
     Он приблизил фонарь к стене. Там были выцарапаны каракули.
     -- "Di... chi..." -- стал разбирать Штааль. Сторож ему помог:
    
     Di chi mi fido guardami Dio,
    Di chi non mi fido guardaro io.
    
     -- "Пусть Бог спасет от тех, кому веришь; от тех, кому не веришь, спасешься и сам", -- скоро и гладко перевел он -- видно, в сотый раз переводил эти строки. Штааль по требованию Настеньки взволнованно объяснил ей страшную надпись, говорившую о неизвестном предательстве.
     -- Ах какой несчастный! -- вздохнула она. -- Неужто здесь так и помер?
     Ее слова опять укололи Штааля. Перед этой беспредельностью страданья нельзя было так говорить.
     -- Довольно, пойдем! -- вскрикнул он со злобой. Сторож с удивлением оглянулся.
     Они вышли в коридор, по которому опять понеслась встревоженная стая, и с облегчением стали подниматься. Но ступенек через двадцать их проводник опять остановился и открыл боковую дверь, которой они прежде не видели. Блеснул бледный свет кончавшегося дня. В небольшой каменной комнате, выходившей на канал, в стену была ввинчена железная машина, что-то вроде толстой подковы, концы которой, стянутые ремнем, соединялись с осью рычага. Сторож произнес с удовольствием непонятное итальянское слово и, видимо, не мог его перевести. Отдав Штаалю фонарь, он принялся вертеть ручку рычага. Концы подковы стали сжиматься. Сторож засмеялся и провел рукой по шее.
     -- Душили этим, -- догадалась Настенька. -- Ну да, душили. Ах, звери!..
     -- Верно, он-то сам их и душил... Как ловко вертит! -- проговорил Штааль и, вытянув руки с фонарем (со свечи капало сало), быстро вышел и стал подниматься по лестнице, увлекая за собой Настеньку.
    
    
     Дверь открылась и захлопнулась, зазвенели ключи. Блеснуло золото, живопись, бархат. Стало тепло. В комнате инквизиторов было уже полутемно. В изнеможений Штааль опустился на диван: сердце у него сильно билось от того, что они видели, и от быстрого подъема по лестнице. "Сорок лет... сорок лет в темной дыре с крысами... На полке на четвереньках... Нет, нет предела человеческому терпению... Так да будет же благословлена революция, да будут благословлены Робеспьеры и Мараты, если они этому кладут конец!.." -- думал он -- и вдруг вспомнил, как звал Суворова в день казни жирондистов...
     Настенька видела, что он был взволнован, и это ее трогало. Ей хотелось его утешить и похвалить за доброе сердце. В комнате инквизиционного совета было мало народа. Английская семья -- муж, жена и подросток-сын -- обменивалась вполголоса впечатлениями. Высокий человек, стоявший поодаль, спиной к дивану, смотрел на орудия пытки, которые, для устрашения допрашиваемых, изобразил здесь мрачной кистью Тинторетто. Настенька наклонилась к Штаалю и быстро, с наслаждением, поцеловала его в ухо. Он посмотрел на нее влюбленным взглядом, благодарный за то, что она оценила его чувствительность. Они нежно обнялись. На диванах Дворца, собственно, сидеть не полагалось. Но сторож, который получил от Штааля больше, чем рассчитывал, не вмешивался -- со снисходительностью южных людей к влюбленным. Англичане старались не замечать парочку -- только подросток смотрел на нее внимательными блестящими неподвижными глазами, как собака смотрит на обедающих людей... Высокий человек отвернулся от стены, Настенька подавила восклицание ужаса и стиснула руку Штааля. Этот человек был Баратаев. Он, казалось, не заметил их и медленно направился к выходу.
    
    XI
    
     "Тогда молодой человек начал говорить -- не языком романов, но языком истинной чувствительности: "Наталья, прекрасная Наталья! Любишь ли ты меня? Твой ответ решит судьбу мою: я могу быть счастливейшим человеком на свете, или шумящая Москва-река будет гробом моим". -- "Ты мил сердцу моему, -- прошептала Наталья нежным голосом, положив руку на плечо его. -- Дай Бог, -- промолвила она, подняв глаза на небо и обратив их снова на восхищенного незнакомца, -- дай Бог, чтобы я была столь же мила тебе!"
     У Штааля выступили слезы: так нравилось ему это место повести.
     -- Настенька, какой прекрасный сочинитель господин Карамзин! -- сказал он дрожащим голосом.
     Каждое поколение любит по какому-нибудь писателю. Штааль любил по Карамзину.
     Не получив ответа, он оглянулся на Настеньку и увидел, что она спала на боку, прикрыв глаза платочком от солнца, близкого к закату. Настенька уснула под его чтение.
     В Милан они переехали из Венеции уже довольно давно. Как всегда без объяснений, Баратаев, вечером после возвращения из Дворца Дожей, сообщил им, что они покидают Венецию на следующий день. Образ жизни их почти не изменился на новом месте. Баратаев работал в библиотеке, а они развлекались, как могли. Часто совершали вместе большие прогулки за город. В этот день они гуляли очень долго, Милан был в пяти верстах. Уже за обедом в траттории Настенька чувствовала себя усталой и даже заметила -- не напрасно ли они выпили целую бутылку пахучего Vino nero, которое подавалось в таких милых, уютных летних корзинках (это вино зимою, без солнца, казалось, и пить было бы невозможно).
     Штааль положил книгу, радостно полюбовался спящей Настенькой и сам с наслаждением откинулся на траву, расправив кафтан так, чтобы его не смять. Правда, Настенька говорила, что на настоящем мужчине костюм должен быть немного помят, но Штааль не разделял ее мнения; он всегда чувствовал себя гораздо лучше и самоувереннее, когда был безукоризненно одет, -- не знал, что почти такое же приятное: чувство дают нищему лохмотья (только платье среднего качества неприятно). "Не позеленел бы кафтан от сырой травы! Глупо будет гулять с зеленым пятном сзади..." Штаалю вообще не нравился его штатский костюм, он успел привыкнуть к военному мундиру. Особенно досадно было отсутствие оружия. В траттории, где они обедали, за соседним столом расположилось много французских солдат... Они могли задеть, оскорбить Настеньку -- что бы он стал делать безоружный? И хотя французские солдаты вели себя, грех сказать, очень прилично, уважая, согласно своим обычаям, права кавалера, с которым находилась дама, Штааль все-таки торопился кончить обед и тотчас после десерта увел Настеньку в садик над большой Миланской дорогой. Траттория была шагах в тридцати, и окна ее выходили на другую сторону. Оттуда доносились голоса и взрывы веселого смеха.
     Штааль лег на грудь, повернув голову так, чтобы видеть Настеньку. Глаза ее были закрыты платком, рот, чуть открытый, слегка улыбался. Подумал, что, быть может, Настенька притворяется спящей: разве люди могут спать улыбаясь? Она привыкла к театру, значит, вдвойне притворщица: как женщина и как актриса. Это замечание показалось ему тонким, и, как всегда, он почувствовал удовольствие от сознания своего ума. Но, вглядевшись ближе, Штааль заметил, что Настенька действительно спит. Самая лучшая актриса не сумела бы так верно изобразить ровное дыхание сна... А вот муравей, обогнув быстро сырой просвет, переполз с травы к ней на шею: если б Настенька не спала, она непременно вскрикнула бы и затем, сбросив муравья, еще долго бы ахала и ужасалась, -- значит, спит. Наблюдение это было тоже очень проницательно и опять засвидетельствовало Штаалю тонкость его ума. Одну минуту он взвешивал: не лечь ли ему удобнее и не поспать ли самому полчасика, если все равно Настенька спит; с удовольствием чувствовал, что может заснуть в любую минуту, -- стоит только повернуться немного на бок и прикрыть от солнца глаза. Штааль чрезвычайно любил спать. Но и так лежать было очень хорошо. "Ведь не всегда я буду вдвоем с Настенькой, далеко от Баратаева, далеко от всего знакомого мира и на таком прекрасном ландшафте натуры? Вдруг эта минута больше не повторится?" Что-то на мгновенье его кольнуло, потом прошло. Штааль лениво повел глазами, не кругом -- нельзя было, потому что лежал он на груди, -- а столько, сколько позволяла шея: увидел обвитую плющом стену траттории, лицо и шею Настеньки, зеленые и желтые неравные непараллельные былинки сырой пахучей травы, серые просветы земли между ними, серебряную бумажку ("она как сюда попала?"), двух муравьев и книгу, которая лежала на траве корешком вверх, так что часть страниц неровно загнулась ("не поправить ли? нет, Бог с ней, лень протягивать руку"). И вдруг опять его укололо то самое. Он еще полежал с минуту, бессознательно стараясь ускользнуть от этого, затем принужден был дать волю сознанию: конечно, нехорошее -- то, что все это уже когда-то было. Это всем известное ощущение, знакомое Штаалю и по опыту, и по книгам, было ему очень неприятно.
     "Когда же, где и что было? И почему неприятно (нет, хуже чем неприятно), если даже было?" -- тревожно спросил он себя.
     "Да, было. Все было. И Настенька, и книга... Только где и когда?"
     Он подумал, что Настенька была не Настенька, а кенигсбергская немочка Гертруда ("где она теперь?"), и читали они не "Наталью, боярскую дочь", а "Страданья молодого Вертера", и не он читал, а она... Она читала по-немецки, он плохо понимал... И весна тогда была, а не лето, и вообще тогда было совсем другое... Но кажется, задолго до того было что-то гораздо более похожее на это, но где, когда -- и с ним ли, или с другим -- он решительно не мог вспомнить: не только не мог вспомнить, но не мог и вспоминать: на этом трудно, невозможно было сосредоточиться -- мысль тут точно обрывалась перед краем, будто не ее это было дело. "А может быть, не было, а будет?.. Что за вздор!" Штааль вдруг почувствовал тревогу. Ему захотелось разбудить Настеньку.
     -- Настенька, -- нерешительно сказал он негромким голосом, предоставляя Провидению решить, проснуться ли ей или нет. Настенька не проснулась. Но звук собственного голоса тотчас успокоил Штааля. Он пожал плечами, взял книгу и, чуть подняв повернутую голову на правом локте, стал читать на том месте, где открылось. Левая страница была много дальше от его скошенных глаз, чем правая, но лежать на груди было очень удобно.
     "Молодой супруг возвратился к своей любезной -- помог ей раздеться -- сердца их бились -- взял ее за белую руку... Но скромная Муза моя закрывает белым платком лицо свое -- ни слова!.. Священный занавес опускается, священный и не проницаемый для глаз любопытных".
     "А вы, счастливые супруги, блаженствуйте в священных восторгах под влиянием звезд небесных, но будьте целомудренны в самых высочайших наслаждениях страсти своей! Невинная стыдливость да живет с вами неразлучно -- и нежные цветы удовольствия не завянут никогда на супружеском ложе вашем!"
     "Уже солнце взошло высоко на небе и рассыпало на снегу миллионы блестящих диамантов; но в спальне наших супругов все еще царствовало глубокое молчание".
     ... -- сказал Штааль.
     Ему стало очень стыдно: оставшись наедине с женщиной, которую он любил, он сначала хотел уснуть, а потом занялся чтением!
     А тут еще такая попалась страница... Штааль захлопнул книгу, поднял голову, лежа на груди, и приблизил лицо к Настеньке.
     "Наконец-то эта женщина в моей власти", -- сказал он про себя, бледнея, и зачем-то повторил вслух, правда негромко, эту фразу.
     У него не было, однако, уверенности в том, что Настенька действительно теперь больше в его власти, чем прежде. Он злым сосредоточенным взглядом оглянулся по сторонам: никого не видно, но траттория, в которой шумели люди, расположена слишком близко...
     -- Настенька, -- опять негромко позвал Штааль, раздевая ее взглядом.
    
    
     Прежде насчет веснушек Настеньки могли быть сомненья. Но теперь, всматриваясь в ее лицо на необычно близком расстоянии, при ярком свете летнего итальянского дня, он видел ясно: "Да, конечно, на носу и под глазами ее заметные веснушки. Но они милые. И вообще это ничего, веснушки... они сойдут зимой в Петербурге. А то еще была в "Английском магазине" помада против веснушек... Или это было в "Нюренбергских лавках"? Нет, в "Английском магазине", у приказчика с острой бороденкой, что слева от входа, красивая такая длинная баночка, стоила три рубля... От Houbigant... Как они, однако, теперь выписывают из Парижа товары? Государь ведь запретил... Очень хороши зубы у Настеньки..." Штааль считал себя знатоком женской красоты и часто, кривя душою, уверял товарищей, что больше всего ценит в женщине зубы и конечности. Зубы у Настеньки были точно хороши. Как будущий писатель (он все возил с собою дневник), Штааль задумался, с чем можно было бы их сравнить, и сразу нашел несколько хороших образов: снег, кораллы, слоновая кость, жемчуг ("впрочем, вовсе он не белый, жемчуг, и вообще совсем не похож на зубы"). На губах у Настеньки играла теперь улыбка, которая казалась Штаалю насмешливой и немного его раздражала ("чем же я виноват?"). Вглядываясь внимательно, он заметил у нее между зубами у десен следы итальянского сыра с луком, который в траттории подавали вместо десерта. И тотчас ему представился запах этого сыра (он его не ел, хоть и хотелось: закончил обед рюмкой марсалы). Штаалю показалось, что он почувствовал отвращение. "Неужели разлюбил?" -- спросил он себя -- и неожиданно при этой мысли на него на мгновенье нахлынула непонятная тщеславная и злая радость. Он тотчас, однако, опомнился: "Да нет, быть не может... Нет, конечно, я влюблен по-прежнему, больше прежнего... Зачем, однако, она так улыбается? Сердится?.. О чем она думает?.."

/ Полные произведения / Алданов М.А. / Чертов мост