• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Белль Г. / Глазами клоуна

Глазами клоуна [5/7]

Скачать полное произведение

    В этот вечер ей нездоровилось, она была бледной и усталой наговорила со мной в повышенных тонах, а когда я сказал ей потом, что, мол, хорошо, я на все согласен, согласен даже подписать эту бумажонку, она разозлилась.
    - Ты поступаешь так исключительно из лени, а не потому, что веришь в необходимость высших принципов правопорядка.
    И я признал, что действительно поступаю так из лени и еще потому, что хочу прожить с ней всю жизнь и что готов даже вступить в лоно католической церкви, чтобы удержать ее. Я впал в патетический тон, заявив, что слова "высшие принципы правопорядка" напоминают мне камеру пыток. Но Мария восприняла как оскорбление мою готовность стать католиком ради того, чтобы удержать ее. А я-то думал, что польстил ей, и даже грубо польстил. Она же утверждала, будто дело вовсе не в ней и не во мне, а в "правопорядке".
    Все это происходило вечером в ганноверской гостинице, в эдакой фешенебельной гостинице, где тебе никогда не нальют чашку кофе доверху, а только на три четверти. В дорогих гостиницах все такие аристократы, что полная чашка кофе кажется им плебейской, и кельнеры гораздо лучше разбираются в господских правилах хорошего тона, чем господа-постояльцы, которые там останавливаются. Когда я живу в подобных гостиницах, у меня всегда такое чувство, будто я ненароком попал в особенно дорогой и в особенно скучный интернат; вдобавок тогда я валился с ног от усталости три выступления подряд. Утром - перед акционерами-сталелитейщиками, днем перед соискателями учительских должностей, а вечером - в варьете, и в варьете меня проводили такими жидкими аплодисментами, что в их всплеске мне уже почудился будущий провал. Я заказал себе в номер пиво, и метрдотель этой дурацкой гостиницы ответил мне по телефону таким ледяным голосом: "Хорошо, сударь", будто я заказал навозную жижу; в довершение всего они принесли пиво в серебряном бокале. Я устал, мне хотелось выпить пива, поиграть немного в рич-рач, принять ванну, почитать вечерние газеты и заснуть рядом с Марией, положив правую руку к ней на грудь и придвинув лицо так близко к ее лицу, чтобы и во сне ощущать запах ее волос. В ушах у меня все еще звучали жидкие аплодисменты. Было бы, пожалуй, гуманней, если бы зрители просто опустили большой палец книзу. Это пресыщенно-высокомерное презрение к моей особе показалось мне таким же безвкусным, как пиво в идиотском серебряном бокале. Я был просто не в состоянии вести разговоры на возвышенные темы.
    - Речь идет о том самом, Ганс, - сказала Мария чуть потише; она даже не заметила, что сказала "то самое" - слова, которые мы употребляли в особом смысле. Неужели она все забыла? Она, словно маятник, ходила у изножия широкой кровати, так резко взмахивая сигаретой, что казалось, маленькие облачка дыма - это точки, которые она ставит после каждого слова. За эти годы она приучилась курить. На ней был светло-зеленый джемпер, и она казалась мне очень красивой; лицо - белое-белое, а волосы темнее, чем прежде, в первый раз я заметил жилки у нее на шее.
    - Пожалей меня, - сказал я, - дай мне выспаться, а утром за завтраком мы еще раз обо всем поговорим, и главное о "том самом".
    Но она опять ничего не поняла, повернулась ко мне и встала у кровати; по выражению ее губ я вдруг почувствовал, что эта сцена вызвана какими-то причинами, в которых она сама себе не хочет сознаться. Она затянулась, и в уголках ее губ я заметил несколько морщинок, которых раньше не видел. Потом она посмотрела на меня, покачав головой, вздохнула, снова повернулась и опять начала ходить, как маятник.
    - Я что-то плохо соображаю, - сказал я устало, - сперва мы поссорились из-за подписи под этим вымогательским документом... потом из-за регистрации брака. Теперь я на все согласен, а ты сердишься пуще прежнего.
    - Да, - ответила она, - твое решение кажется мне слишком поспешным, я чувствую, ты просто-напросто боишься объяснений. Чего ты, собственно, хочешь?
    - Тебя, - ответил я; не знаю, можно ли сказать женщине что-нибудь более приятное. - Иди, ляг рядом со мной и прихвати пепельницу, так нам будет гораздо удобнее разговаривать.
    Больше я уже не мог произнести в ее присутствии слова "то самое". Мария покачала головой, поставила мне на кровать пепельницу, подошла к окну и поглядела на улицу. Мне стало страшно.
    - Что-то в нашем разговоре мне не нравится... ты говоришь как будто с чужого голоса.
    - Чей же это голос? - тихо спросила она, и меня обманул ее тон - он вдруг опять стал совсем мягким.
    - От твоих слов попахивает Бонном, - сказал я, - католическим кружком, Зоммервильдом, Цюпфнером... и как их там зовут.
    - Возможно, тебе теперь слышится то, что ты раньше видел, - сказала она, не оборачиваясь.
    - Ничего не понимаю, - заметил я устало, - о чем ты сейчас говоришь?
    - О боже, - сказала она, - будто ты не знаешь, что тут проходит съезд католиков.
    - Я видел плакаты, - сказал я.
    - И тебе не пришло в голову, что здесь могли оказаться Хериберт и прелат Зоммервильд?
    Я не знал, что Цюпфнера зовут Хериберт. Но когда она произнесла это имя, понял, что речь идет именно о нем. И я опять вспомнил, как они шли, взявшись за руки. Мне самому бросилось в глаза, что в Ганновере было гораздо больше священников и монахинь, чем этому городу полагалось по штату, но я не подумал, что Мария может здесь с кем-нибудь встретиться. Ну, а если даже и так... ведь когда у меня выдавались свободные дни, мы, бывало, ездили в Бонн, и она могла сколько ее душе угодно наслаждаться общением с "кружком".
    - Здесь в гостинице? - спросил я устало.
    - Да, - ответила она.
    - Почему же ты мне ничего не сказала? Мы бы встретились.
    - Ты почти не бывал в городе, - начала она, - вся неделя прошла в разъездах... Брауншвейг, Гильдесхейм, Целле...
    - Но теперь я свободен, - сказал я, - позвони им, мы с ними выпьем внизу в баре.
    - Их уже нет, они уехали сегодня после обеда.
    - Очень рад, - сказал я, - что ты могла вволю надышаться католическим воздухом, хотя и импортированным. - Это было не мое выражение, а ее. Время от времени она говорила, что ей хочется подышать "католическим воздухом".
    - Почему ты сердишься? - спросила она. Она все еще стояла лицом к окну и опять курила, и эти ее судорожные затяжки казались мне чужими, так же как и ее манера разговаривать со мной. В эту минуту она была для меня чужой женщиной - красивой, но не слишком интеллигентной, ищущей предлог, чтобы уйти.
    - Я не сержусь, - сказал я, - и ты это знаешь. Скажи мне, что ты это знаешь.
    Она промолчала, но кивнула, я увидел только краешек ее лица и все же понял, что она с трудом удерживается от слез. Зачем? Лучше бы она заплакала - бурно, навзрыд. Тогда я мог бы встать, обнять ее и поцеловать. Но я не встал. Мне этого не хотелось, а поцеловать ее просто так, по привычке, или из чувства долга - я был не в состоянии. Я по-прежнему лежал и думал о Цюпфнере и Зоммервильде, о том, что три дня она здесь хороводилась с ними и ни слова мне не сказала. Наверное, они говорили обо мне. Цюпфнер возглавляет это их Федеральное объединение католических деятелей-мирян. Я слишком долго медлил, минуту или полминуты, а может, целых две, не помню. Но когда я наконец встал и подошел к Марии, она отрицательно покачала головой, движением плеч стряхнула мои руки и снова начала говорить о страхе за свою душу и о принципах правопорядка, и мне показалось, что мы уже лет двадцать женаты. В голосе Марии появилось что-то менторское; я слишком устал, чтобы вслушиваться в ее аргументы, и пропускал их мимо ушей. Потом я прервал ее и рассказал о своей неудаче в варьете, первой за все эти три года. Мы стояли рядышком и смотрели в окно - к нашей гостинице вереницей подъезжали такси и увозили на вокзал католических бонз: монахинь, патеров и деятелей-мирян, у которых были очень серьезные лица. В толпе я увидел Шницлера, он придерживал дверцу машины, в которую садилась старая монахиня с чрезвычайно благородной внешностью. Когда он жил у нас, то был евангелистом. Теперь он, видимо, перешел в католичество или же явился сюда в качестве евангелического наблюдателя. От него можно было всего ожидать. На улице без конца тащили чемоданы, и католики совали чаевые в руки портье. От усталости и душевного смятения все плыло у меня перед глазами: такси и монахини, огни и чемоданы, а в ушах не переставая звучали убийственно-жидкие аплодисменты. Мария давно прекратила свой монолог о принципах правопорядка, и она уже больше не курила; когда я отошел от окна, она пошла вслед за мной, положила мне руку на плечо и поцеловала в глава.
    - Ты такой хороший, - сказала она, - такой хороший и такой усталый.
    Но когда я хотел ее обнять, она тихо пробормотала:
    - Не надо, не надо, прошу тебя.
    И я ее отпустил, хотя этого не следовало делать. Я бросился на кровать, как был в одежде, и в ту же секунду заснул, а утром, когда проснулся и обнаружил, что Марии нет, не очень-то удивился. На столе лежала записка: "Я должна идти той дорогой, которой должна идти". Она дожила почти до двадцати пяти и могла бы придумать что-нибудь получше. Я на нее не обиделся, но все же мне показалось, что этого маловато. Я тут же сел за стол и написал ей длинное письмо, после завтрака я снова сел писать, я писал ей ежедневно и посылал свои письма в Бонн на адрес Фредебейля, но она мне так и не ответила.
    9
    У Фредебейля долго не подходили к телефону; бесконечные гудки действовали мне на нервы; я представил себе, что жена Фредебейля спит, но вот звонок разбудил ее, затем она снова заснула и опять вскочила; мысленно я испытал все те муки, какие претерпела она от этого назойливого звона. Я уже собрался повесить трубку, но, поскольку мое положение можно было рассматривать как катастрофическое, решил звонить дальше. Если бы я поднял среди ночи самого Фредебейля, меня бы это ни капельки не огорчило; этот тип не заслуживает спокойного сна. Он болезненно честолюбив и, наверное, даже во сне не расстается с телефоном: вдруг приспичит позвонить или же вдруг ему самому позвонит какой-нибудь сановник из министерства, редактор газеты или крупная шишка из этих федеральных объединений католиков, а то из самой ХДС. Но его жену я люблю. Она была еще гимназисткой, когда он в первый раз привел ее в их католический кружок; ее поза и то, как она смотрела своими красивыми глазами на этих людей, болтавших на богословско-социологические темы, ранили меня в самое сердце. Видно было, что она куда охотней пошла бы на танцы или в кино. Зоммервильд, на квартире которого состоялось это сборище, все время спрашивал меня:
    - Вам, должно быть, очень жарко, Шнир?
    Я отвечал, что мне не жарко, хотя пот градом катился у меня по лбу и щекам. В конце концов, не выдержав этого переливания из пустого в порожнее, я вышел на зоммервильдский балкон. Девушка сама была виновницей их словоизвержения: вдруг она, совершенно невпопад - разговор шел о размерах и границах провинциализма - заявила, что у Бенна [Готфрид Бенн (1886-1956) известный немецкий писатель-декадент, некоторое время был близок к нацистам] есть очень "неплохие рассказики". Фредебейль, чьей невестой она числилась, покраснел как рак, оттого что Кинкель бросил на него свой пресловутый выразительный взгляд, который обозначал: "Неужто ты все еще не вправил ей мозги?" После чего сам начал вправлять невесте Фредебейля мозги, используя в качестве хирургического инструмента весь "абендлянд". Бедная девушка была стерта в порошок; я разозлился на этого труса Фредебейля, который не вмешивался потому, что они с Кинкелем "единомышленники" - принадлежат к одному идеологическому направлению. Я давно потерял надежду понять, что это за направление: левое или правое; но как бы то ни было, у них есть свое направление, и Кинкель чувствовал себя морально обязанным обратить невесту Фредебейля на путь истинный. Зоммервильд также пальцем не пошевелил в ее защиту, хотя он представляет совсем другое направление, опять-таки не знаю какое. Если предположить, что Кинкель и Фредебейль - левые, то Зоммервильд - правый, а может, и наоборот. Мария тоже слегка побледнела, но ей импонируют интеллектуалы от этого я так и не смог ее отучить; интеллект Кинкеля импонировал также будущей госпоже Фредебейль: словесную обработку, которой ее подвергли, она сопровождала вздохами, на мой взгляд почти неприличными. Поистине, на бедняжку обрушился целый интеллектуальный смерч, в ход было пущено все от отцов церкви до Брехта, и, когда я, отдышавшись немного, пришел с балкона, они впали в состояние полной прострации и пили крюшон... и все это только потому, что бедная простушка похвалила "неплохие рассказики" Бенна.
    Сейчас у нее уже двое детей от Фредебейля, хотя ей еще нет двадцати двух; телефонные звонки все еще раздавались в их квартире, и я представил себе, что в эту минуту она возится с молочными бутылочками, детскими присыпками, пеленками и вазелином, донельзя беспомощная и сконфуженная, и еще я подумал о ворохе грязного детского белья и о груде жирной немытой посуды на кухне. Однажды, когда они доконали меня своими разговорами, я вызвался помочь ей по хозяйству - подсушивать хлеб, делать бутерброды и варить кофе; исполнять такую работу мне куда менее противно, чем участвовать в беседах определенного свойства.
    Мне ответил очень робкий голос:
    - Да, слушаю, - и по голосу я понял, что на кухне, в ванной и в спальне все находится в еще более безнадежном состоянии, чем обычно. Запаха я, впрочем, никакого не ощутил, если не считать запаха сигареты, которую она, видимо, держала в руке.
    - Говорит Шнир, - сказал я, ожидая услышать в ответ радостный возглас: "Неужели вы в Бонне... вот это мило" или что-нибудь в этом роде, так она всегда встречает мой звонок, но на этот раз она смущенно молчала, а потом тихо пискнула:
    - Очень приятно.
    Я не знал, что сказать. Раньше она всегда просила меня приехать к ним и показать "что-нибудь новенькое". Теперь она молчала. Мне стало неловко, но не за себя, а главным образом за нее, за себя было просто неприятно, а за нее - мучительно неловко.
    - Что с письмами, - спросил я наконец с трудом, - что с письмами, которые я посылал Марии на ваш адрес?
    - Они лежат у нас, - сказала она, - пришли обратно нераспечатанными.
    - По какому же адресу вы их отправляли?
    - Не знаю, - сказала она, - это делал муж.
    - Но ведь письма приходили обратно и на конвертах был адрес, по которому их посылали.
    - Это что - допрос?
    - Да нет же, - сказал я мягко, - отнюдь нет, но по простоте душевной я полагал, что имею право узнать, какова судьба моих собственных писем.
    - Которые вы, не спросив нас, посылали к нам на квартиру.
    - Милая госпожа Фредебейль, - сказал я, - проявите хоть каплю человечности.
    Она засмеялась тихонько, но так, что я все же услышал, и ничего не сказала.
    - Мне кажется, - продолжал я, - что в некоторых вопросах люди все же проявляют человечность, хотя бы из идеологических соображений.
    - Вы хотите сказать, что я отнеслась к вам бесчеловечно?
    - Да, - согласился я.
    Она засмеялась, опять очень тихо, но все же различимо.
    - Меня страшно огорчает эта история, - произнесла она наконец, - но больше я вам ничего не могу сказать. Дело в том, что вы нас очень сильно разочаровали.
    - Как клоун? - спросил я.
    - И это тоже, - ответила она, - но не только.
    - Вашего мужа, видимо, нет дома?
    - Да, - сказала она, - муж приедет только через несколько дней. Он совершает предвыборную поездку по Эйфелю.
    - Что? - вскричал я; это действительно была новость. - Неужели он выступает от ХДС?
    - Что тут странного, - сказала госпожа Фредебейль, и по ее голосу я понял, что она с удовольствием повесила бы трубку.
    - Ладно, - сказал я, - надеюсь, я могу попросить вас переправить эти письма мне.
    - Куда?
    - В Бонн... на мой боннский адрес.
    - Вы в Бонне? - спросила она, и мне показалось, что она вот-вот воскликнет: "Какой ужас!"
    - До свидания, - сказал я, - и благодарю вас за вашу гуманность.
    Жаль, что пришлось разговаривать с ней таким тоном, но мои силы иссякли. Я пошел на кухню, вынул из холодильника коньяк и отпил большой глоток. Это не помогло, тогда я отпил еще глоток, но и это не помогло. Меньше всего я ожидал, что меня отошьет госпожа Фредебейль. Я думал, она разразится длинной проповедью на тему о браке и начнет упрекать меня за отношение к Марии: иногда и она вела себя как упрямый ортодокс, но у нее это получалось по-женски мило; однако, когда я приезжал в Бонн и звонил ей, она обычно в шутку требовала, чтобы я снова помог ей на кухне и в детской. Должно быть, я в ней ошибся или же она опять была беременна и плохо себя чувствовала. У меня не хватило духу позвонить ей еще раз и постараться выведать, что с ней. Она была всегда так приветлива со мною. Скорее всего Фредебейль оставил ей "точные инструкции", как меня отшить. Я часто размышлял над тем, что жены в своей преданности мужьям доходят порой до полного идиотизма. Госпожа Фредебейль была еще слишком молода, чтобы почувствовать, как сильно уязвила меня ее подчеркнутая холодность; и уж во всяком случае она не способна понять, что ее супруг просто-напросто приспособленец и болтун, который любой ценой делает себе карьеру, и что он "устранит" даже свою родную бабушку, если она будет стоять у него на дороге. Наверное, он сказал ей: "От Шнира надо отделаться", и она без колебаний отделалась от меня. Она подчинялась ему во всем; раньше, когда он считал, что я могу быть ему как-то полезен, она была со мной мила, что соответствовало ее натуре, теперь ей пришлось нагрубить мне, хотя это и претило ее натуре. Может быть, конечно, я был несправедлив к ним обоим, и они поступали, как им велела совесть. Если Мария и в самом деле вышла за Цюпфнера, то, помогая мне установить с ней связь, они бы совершили греховный поступок... а то, что Цюпфнер являлся именно тем человеком в Федеральном объединении, который мог пригодиться Фредебейлю, не обременяло их совесть. Ведь они обязаны поступать правильно и праведно даже тогда, когда это им самим идет на пользу. Сам Фредебейль поразил меня куда меньше, чем его жена. На его счет я никогда не питал иллюзий, и даже тот факт, что он теперь агитировал за ХДС, не мог меня удивить.
    Я опять поставил коньяк в холодильник, на этот раз окончательно.
    Теперь я, пожалуй, начну звонить им всем подряд, чтобы уж покончить с этими католическими деятелями. Почему-то я вдруг взбодрился и по дороге из кухни в комнату даже перестал хромать.
    Встроенный шкаф и дверь чулана в передней и те были цвета ржавчины.
    На звонок к Кинкелю я возлагал меньше всего надежд... и все же набрал его номер. Кинкель всегда изображал себя восторженным поклонником моего таланта, а каждый, кто знаком с нашим ремеслом, понимает, что даже скромная похвала последнего рабочего сцены наполняет грудь актера непомерным ликованием. Мне очень хотелось нарушить покой доброго христианина Кинкеля, и еще у меня была задняя мысль: может быть, Кинкель проболтается, и я узнаю, где теперь Мария. Он был главой их "кружка"; когда-то он изучал богословие, но отказался от духовной карьеры из-за красивой женщины и стал юристом; у него семеро детей, и он считается "одним из самых способных специалистов по социальным вопросам". Возможно, он и является таковым, не мне об этом судить. Еще до моего знакомства с Кинкелем Мария дала мне прочесть его брошюру "Путь к новому порядку"; изучив сей опус, который мне, кстати, понравился, я решил, что автор его высокий блондин несколько болезненного вида; потом меня познакомили с ним, и я увидел грузного господина небольшого росточка с густой черной шевелюрой, просто-таки "пышущего здоровьем", и я никак не мог поверить, что это и есть тот самый Кинкель. Может быть, я так несправедлив к нему именно потому, что он выглядит совсем иначе, чем я его представлял.
    Когда Мария восторгалась Кинкелем в присутствии отца, старый Деркум, бывало, говорил" о "Кинкель-коктейле", уверяя, что состав его часто меняется: то это смесь Маркса с Гвардини, то Блуа с Толстым. При первом же нашем визите к нему начались страшные мучения. Пришли мы чересчур рано и услышали, как где-то в глубине квартиры ссорятся кинкелевские дети из-за того, кто будет убирать после ужина со стола; они громко шипели, и их унимали тоже шипением. Потом вышел улыбающийся Кинкель, дожевывая что-то на ходу; сделав судорожную гримасу, он подавил раздражение, вызванное нашим чересчур ранним приходом. После него появился Зоммервильд, он ничего не жевал, а только посмеивался и потирал руки. Дети Кинкеля злобно визжали в глубине квартиры, и их визг находился в вопиющем противоречии с улыбкой Кинкеля и - усмешкой Зоммервильда; мы слышали сухой треск пощечин, затем двери плотно закрыли, но мне было ясно, что визг стал громче прежнего. Я сидел рядом с Марией и от волнения курил сигарету за сигаретой, совершенно выведенный из равновесия какофонией в глубине квартиры, а Зоммервильд болтал с Марией, улыбаясь своей неизменной "всепрощающей и снисходительной улыбкой". Мы приехали в Бонн в первый раз после своего побега. Мария побледнела от волнения, а также от благоговения и гордости; я ее хорошо понимал. Для нее было очень важно "примириться с церковью", и Зоммервильд был с ней так любезен, а на Кинкеля и Зоммервильда она взирала с благоговением. Мария представила нас с Зоммервильдом друг другу, и, когда мы снова сели, Зоммервильд сказал:
    - Вы случайно не в родстве с теми Шнирами из концерна бурого угля?
    Меня это разозлило. Он ведь прекрасно знал, с кем именно я в родстве. Каждому ребенку в Бонне было известно, что Мария Деркум "перед самыми экзаменами сбежала с молодым Шниром из концерна бурого угля, Хотя была такой набожной". Я не счел нужным отвечать на этот вопрос. Зоммервильд засмеялся и сказал:
    - С вашим дедушкой мы ездим иногда на охоту, а вашего батюшку я время от времени встречаю в боннском Благородном собрании, где мы играем в скат.
    Я опять разозлился. Не такой уж он дурак, чтобы предположить, будто вся эта дребедень с охотой и Собранием может мне импонировать, и непохоже было, что он болтает чепуху от смущения. В конце концов я тоже заговорил:
    - Вы ездите на охоту? А я-то думал, что католическим священникам запрещено охотиться.
    Наступило неловкое молчание: Мария покраснела, Кинкель в смущении забегал по комнате - он искал штопор; его жена, которая только что вошла, начала сыпать соленый миндаль на блюдо, где уже лежали маслины. Даже Зоммервильд покраснел, что совершенно не шло к нему, так как он был и без того красен. Он ответил мне не повышая голоса, но все же немного раздраженно:
    - Для протестанта такая осведомленность удивительна.
    - Я не протестант, - сказал я, - все эти вопросы интересуют меня постольку, поскольку они интересуют Марию.
    Пока Кинкель наливал вино, Зоммервильд разъяснял мне:
    - Нет правил без исключений, господин Шнир. В нашей семье из поколения в поколение передается профессия старшего лесничего.
    Если бы он сказал просто "лесничего", я понял бы его, но он сказал "старшего лесничего", и это опять раздосадовало меня, впрочем, я ничего не ответил, только поморщился. И тут они начали свой разговор глазами. Госпожа Кинкель взглядом сказала Зоммервильду: "Оставьте его, он еще совсем мальчишка". А Зоммервильд ответил ей тоже взглядом: "Мальчишка, и притом довольно невоспитанный". Кинкель, наливая мне последнему, опять-таки взглядом сказал: "Боже мой, какой вы еще мальчишка". Вслух он произнес, обращаясь к Марии:
    - Как поживает отец? Не меняется?
    Бедная Мария была такой бледной и смущенной, что смогла только молча кивнуть. И тут Зоммервильд сказал:
    - Что стало бы с нашим добрым, старым, столь богобоязненным городом без господина Деркума?
    Я снова разозлился, вспомнив, что мне рассказывал старый Деркум: Зоммервильд подговаривал ребятишек из католической школы не покупать у Деркума конфеты и карандаши.
    - Без господина Деркума, - сказал я, - наш добрый, старый, столь богобоязненный город стал бы еще более мерзким. Деркум по крайней мере не фарисей.
    Кинкель с изумлением посмотрел на меня и поднял свою рюмку:
    - Благодарю вас, господин Шнир, вы подали мне прекрасную мысль для тоста: давайте выпьем за здоровье Мартина Деркума.
    - Хорошо, - сказал я. - За _его_ здоровье я с удовольствием выпью.
    Госпожа Кинкель снова сказала мужу взглядом: "Он не просто невоспитанный мальчишка, он еще нахал". Я так и не мог понять, почему Кинкель всегда утверждал впоследствии, что "наша первая встреча была самая приятная".
    Вскоре явились Фредебейль, его невеста, Моника Зильвс и некий фон Зеверн, про которого еще до его прихода сообщили, что он "хоть и обратился в католичество, но, как прежде, тесно связан с социал-демократами"; это обстоятельство, по-видимому, считалось сногсшибательной сенсацией. Фредебейля я также увидел впервые в тот вечер, и с ним у меня сложились такие же отношения, как и с остальными. Я был им, несмотря на все, симпатичен, а они мне были, несмотря на все, антипатичны. Это, впрочем, не распространялось на невесту Фредебейля и Монику Зильвс, что касается фон Зеверна, то он не вызвал у меня никаких эмоций. Он нагонял скуку и производил впечатление человека, раз и навсегда почившего на лаврах после своего сенсационного достижения - ведь он перешел в католическую веру, оставаясь членом СДПГ; фон Зеверн расточал улыбки и был приветлив со всеми, но его глаза навыкате, казалось, говорили: "А ну-ка, гляньте на меня, какой я молодец". По-моему, он был не так уж плох.
    Фредебейль был очень внимателен ко мне, почти три четверти часа он рассуждал о Беккете и Ионеско и вообще трещал без умолку обо всем, что он, как я заметил, нахватал из разных источников; когда я имел глупость сознаться, что читал Беккета, его гладко выбритое красивое лицо с чрезмерно большим ртом озарилось благосклонной улыбкой: все, что говорит Фредебейль, кажется мне страшно знакомым, я это где-то явно уже читал. Кинкель сиял, любуясь Фредебейлем, а Зоммервильд все время оглядывался вокруг, как бы возвещая: "Ну что, оказывается, и мы, католики, не лыком шиты". Все это происходило до молитвы. О молитве напомнила госпожа Кинкель:
    - Я думаю, Одило, - сказала она, - мы можем приступить к молитве. Хериберт, видимо, сегодня не придет.
    ...Они разом взглянули на Марию, а потом слишком уж поспешно отвели глаза; тогда я не понял, почему опять наступило тягостное молчание. Только в гостинице в Ганновере я вдруг сообразил, что Херибертом зовут Цюпфнера. Он все-таки появился, но уже после молитвы, когда дебаты по теме вечера были в полном разгаре; и мне очень понравилось, что Мария сразу же, как только он переступил порог, подошла к нему, посмотрела на него и беспомощно пожала плечами; потом он поздоровался со всеми и с улыбкой сел рядом со мной.
    Вскоре после этого Зоммервильд рассказал историю о католическом писателе, который долго жил с разведенной женщиной, а когда он на ней женился, один весьма влиятельный прелат заметил: "Дорогой мой Безевиц, неужели вы не могли продолжать внебрачное сожительство?" Все они посмеялись над этой историей, и притом весьма вольно, особенно госпожа Кинкель, чье хихиканье показалось мне прямо-таки скабрезным. Только Цюпфнер не смеялся, и я проникся к нему за это симпатией. Мария также не смеялась. Зоммервильд, видимо, поведал эту историю только потому, что хотел показать мне, каких широких и гуманных взглядов придерживается католическое духовенство, какое оно остроумное и блестящее. Но никто из них не подумал, что мы с Марией тоже пребываем, так сказать, во внебрачном сожительстве. Тогда я рассказал им историю об одном рабочем, нашем близком соседе, по фамилии Фрелинген; этот Фрелинген жил тоже с разведенной женой в своем домишке в пригороде, и к тому еще был кормильцем троих ее детей. Но вот однажды к Фрелингену явился священник и весьма серьезным и даже угрожающим тоном потребовал "покончить с этой безнравственной связью", и. Фрелинген - человек набожный - прогнал свою красивую подругу и трех ее ребятишек. Я рассказал им также, что произошло потом: женщина пошла на панель, чтобы, добывать детям пропитание, а Фрелинген запил горькую, потому что он по-настоящему любил ее. Опять воцарилось тягостное молчание, так же, впрочем, как и каждый раз, когда я открывал рот; потом Зоммервильд засмеялся и сказал:
    - Помилуйте, господин Шнир, разве можно сравнивать эти два случая?
    - А почему бы и нет? - спросил я.
    - Вы говорите так только потому, что не знаете, кто такой Безевиц, сказал он, рассвирепев, - он самый тонко чувствующий писатель из всех, кого мы зовем христианскими писателями.
    Я тоже рассвирепел и сказал:
    - А знаете ли вы, как тонко умел чувствовать Фрелинген... И христианином он тоже был, даром что рабочий.
    Он посмотрел на меня, молча покачал головой и в отчаянии воздел руки к небу. Разговор прервался, было слышно только, как покашливала Моника Зильвс; однако в присутствии Фредебейля хозяин дома может не бояться пауз в разговоре. Фредебейль незамедлительно вклинился в наступившую тишину и вернул нас к теме вечера; примерно часа полтора он разглагольствовал об относительности понятия "бедность", а потом дал возможность Кинкелю рассказать тот самый анекдот о человеке, влачившем нищенскую жизнь, пока его заработок колебался между пятьюстами и тремя тысячами марок; тогда-то Цюпфнер и попросил у меня сигарету, чтобы скрыть краску стыда в облаках табачного дыма.
    Когда мы с Марией последним поездом возвращались в Кельн, у меня на душе было так же муторно, как и у нее. Мы с трудом наскребли денег на этот визит к Кинкелю, ведь Мария так много ожидала от него. Физически нам тоже было скверно, мы слишком мало ели и много пили, а к вину мы вовсе не были приучены. Поездка показалась нам нескончаемой, а с Западного вокзала пришлось идти домой пешком через весь Кельн. У нас не осталось ни пфеннига.
    В квартире Кинкеля сразу же сняли трубку.
    - У телефона Альфред Кинкель, - произнес самоуверенный мальчишеский голос.
    - Это Шнир, я бы хотел поговорить с вашим отцом.
    - Шнир-богослов или Шнир-клоун?
    - Клоун.
    - Да ну, - сказал он, - надеюсь, вы это не очень переживаете?
    - Переживаю? - спросил я устало. - Что я, собственно, должен, по-вашему, переживать?
    - Что? - сказал он. - Разве вы не читали газету?
    - Какую именно?
    - "Голос Бонна".
    - Критика? - спросил я.
    - Не совсем, - сказал он, - по-моему, это скорее некролог. Хотите, я принесу газету и прочту вам?
    - Нет, спасибо, - сказал я. Все, что он говорил, имело соответствующий подтекст. Этот малый был просто садист.
    - Но вам же надо знать, - сказал он, - чтобы извлечь уроки. - Ко всему еще он жаждал читать нравоучения.

/ Полные произведения / Белль Г. / Глазами клоуна

Смотрите также по произведению "Глазами клоуна":

• Характеристика героев