• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Лесков Н.С. / Владычный суд

Владычный суд [4/4]

Скачать полное произведение

    От этого я никак не мог отказаться, хотя, признаться, не имел никакой охоты беспокоить мудреного анахорета, о прозорливости которого слыхал только, что он на приветствие: "_здравствуйте, батюшка_", - всегда, или в большинстве случаев, отвечал: "_здравствуй, окаянный!_"
     - Стоит ли, - говорю, - для этого его, божьего старичка, беспокоить?
     Но мои дамы встосковались:
     - Как же это можно, - говорят, - так рассуждать? Разве это не грех такого случая лишиться? Вы тут все по-новому - сомневаетесь, а мы просто верим и, признаться, затем только больше сюда и ехали, чтобы его спросить. Молиться-то мы и дома могли бы, потому у нас и у самих есть святыня: во Мценске - Николай-угодник, а в Орле в женском монастыре - божия матерь прославилась, а нам провидящего старца-то о судьбе спросить дорого - что он нам скажет?
     - Скажет, - говорю, - "здравствуйте, окаянные!"
     - Что же такое, а может быть, - отвечают, - он для нас и еще что-нибудь прибавит?
     "Что же, - думаю, - и впрямь, может быть, и "прибавит"".
     И они не ошиблись: он им кое-что прибавил. Поехали мы в густые голосеевские и китаевские леса, с самоваром, с сушеными карасями, арбузами и со всякой иной провизией; отдохнули, помолились в храмах и пошли искать прозорливца.
     Но в Китаеве его не нашли: сказали нам, что он побрел лесом к Голосееву, где о ту пору жил в летнее время митрополит.
     Шли мы, шли, отбирая языков у всякого встречного, и, наконец, попали в какой-то садик, где нам указано было искать провидца.
     Нашли, и сразу все мои дамы ему _в ноги_ и запищали:
     - Здравствуйте, батюшка!
     - Здравствуйте, окаянные, - ответил старец.
     Дамы немножко опешили; но мать, видя, что старец повернул от них и удаляется, подвигнулась отвагою и завопила ему вслед:
     - А еще-то хоть что-нибудь, батюшка, скажите!
     - Ладно, - говорит, - прощайте, окаянные!
     И с этим он нас оставил, а вместо него тихо из-за кусточка показался другой старец - небольшой, но ласковый, и говорит:
     - Чего, дурочки, ходите? Э-эх, глупые, глупые - ступайте в свое место, - и тоже сам ушел.
     - Кто этот, что второй-то с нами говорил? - спрашивали меня дамы.
     - А это, - говорю, - митрополит.
     - Не может быть!
     - Нет, именно он.
     - Ах, боже!.. вот счастья-то сподобились! будем рассказывать всем, кто в Орле, - не поверят! И как, голубчик, ласков-то!
     - Да ведь он наш, орловский, - говорю.
     - Ах, так он, верно, нас по разговору-то заметил и обласкал.
     И ну плакать от полноты счастия...
     Этот старец действительно был сам митрополит, который в сделанной моим попутчицам оценке, по моему убеждению, оказал гораздо более прозорливости, чем первый провидец. "Окаянными" моих добрых и наивных землячек назвать было не за что, но глупыми - весьма можно.
     Но со всеми-то с этими только данными для суждения о характере покойного митрополита какие можно было вывести соображения насчет того, что он сделает в деле интролигатора, где все мы понемножечку милосердовали, но никто ничего не мог сделать, - не исключая даже такое, как ныне говорят, "высокопоставленное" и многовластное лицо, как главный начальник края... Как там этого ни представляй, а все в результате выходило, что все походили около печи, а никто оттуда горячего каштана своими руками не выхватил, а труд вынуть этот каштан предоставили престарелому митрополиту, которому всего меньше было касательства к злобе нашего дня. Нто же он, в самом деле, учинит?
     XVII
     Но в нетерпеливом ожидании результата, который должен был последовать в самом остром моменте этого чисто мирского, казенного дела от духовного владыки, мне припомнился еще один, довольно общеизвестный в свое время в Киеве случай, где митрополит Филарет своим милосердием дал неожиданный оборот одному деликатнейшему обстоятельству.
     В одном дружественном доме Т. случилось ужасное несчастие: чрезвычайно религиозная, превосходно образованная, возвышеннейшей души дама К. Ф. окончила жизнь самоубийством, и притом, как нарочно, распорядилась всем так, что не было никакой возможности отнести ее несчастную решимость к _умоповреждению_ или какому-нибудь иному мозговому расстройству.
     Врач M-к не давал такого свидетельства, а без того полиция не дозволяла погребения с церковным обрядом и на христианском кладбище.
     Все это, разумеется, еще более увеличивало скорбь и без того пораженного событием семейства, но делать было нечего...
     Тогда одному из родственников покойной, Альфреду Юнгу, плохому редактору "Киевского телеграфа", но прекрасного сердца человеку, пришла мысль броситься к митрополиту и просить у него разрешения похоронить покойницу как следует, по обрядам церкви, несмотря на врачебно-полицейские акты, которые исключали эту возможность.
     Митрополит принял Юнга (хотя время уже было неурочное, - довольно поздно к вечеру), - выслушал о несчастии Т., покачал головой и, вздохнув, заговорил:
     - Ах, бедная, бедная, бедная... Знал ее, знал... бедная.
     - Владыка! не дозволяют ее схоронить по обряду - это для семейства ужасно!
     - Ну зачем не схоронить? Кто смеет не дозволить?
     - Полиция не дозволяет.
     - Ну что там полиция! - перебил с милосердым нетерпением Филарет. - Ишь что выдумали.
     - Это потому, ваше высокопреосвященство, что врач находит, что она в полном уме...
     - Ну-у что там врач... много он знает о полном уме! Я лучше его знаю... Женщина... слабая... немощный сосуд - скудельный: приказываю, чтобы ее схоронили по обряду, да, приказываю.
     И как он приказал - разумеется, так и было. Могло то же самое или что-нибудь в этом роде случиться и сейчас: он все ведь был тот же сегодня, как и тогда, и ныне он тоже мог что-нибудь такое "_лучше_" всех нас знать и решить все так, чтобы милость и истина встретились и правда и суд облобызались. Что же дивного, когда дело пошло не на то, чем мы руководимся, а на то, что он усмотрит.
     Скажет: "я лучше их знаю", - и конец!
     И ни на минуту до сей поры не уверенный в возможности спасения интролигатора, я вдруг стал верить, что неожиданное направление, данное делу князем Васильчиковым, привело это дело как раз к такому судии, который разрешит его самым наисовершеннейшим образом.
     Я тогда не читал еще ни сочинений блаженного Августина, о которых упоминаю в начале этого рассказа, {"De fide et operibus" и "De catechisandis rudibus".} и не знал превосходного положения Лаврентия Стерна, {Известный английский юморист, пастор суттонского прихода, Лаврентий Стерн, прославившийся своим веселым остроумием и нежною чувствительностью, говорит: "Напрасно думают быть христианами те, которые не постарались сделаться добрыми людьми. Идти ко Христу, имея недобрые замыслы против человека, более несоответственно, чем делать визит в халате", (Стерн, ч. 2, стр. 6 и 7). (Прим. автора.)} но просто _по сердцу_ думал, что не может быть, чтобы митрополит счел за благоприятное для церкви приобретение такого человека, который, по меткому выражению Стерна, делает православию визит в своем поганом халате! Что за прибыль в новых прозелитах, которые потом составляют в христианстве тот вредный, но, к сожалению, постоянный кадр людей без веры, без чести, без убеждений - людей, ради коих "имя божие хулится во языцех".
     "Нет, - говорил я себе, - нет: митрополит решит это правильно и прекрасно".
     И я не ошибся, и теперь возвращаюсь к моему рассказу, с тем чтобы на сей раз уже заключить его концом, венчающим дело.
     Приглашаю теперь читателя возвратиться к тому моменту, когда жид и чиновник поехали к митрополиту в лавру.
     XVIII
     Жид с утра в этот день не представлял того ужасающего отчаяния, с каким он явился вчера вечером. Правда, что он и теперь завывал, метался и дергался "на резинке", но сравнительно со вчерашним это было спокойнее. Это, может быть, до известной степени объяснялось тем, что он утром сбегал на постоялый двор, где содержались рекруты, и издали посмотрел на сынишку. Но когда интролигатора посадили в сани, приступы отчаяния с ним опять возобновились, и еще в сугубом ожесточении. Он, говорят, походил на сумасшедшего или на упившегося до безумия; он схватывался, вскакивал, голосил, размахивал в воздухе руками и несколько раз порывался скатиться кубарем с саней и убежать. Куда и зачем? - это он едва ли понимал, но когда они проезжали под одною из арок крепостных валов, ему это, наконец, удалось: он выпал в снег и, вскочив, бросился к стене, заломил на нее вверх руки и завыл:
     - Ой, Иешу! Иешу! що твий пип со мной зробыть?
     Два услужливые солдатика, которые подоспели на этот случай, взяли его, погнули как надо, чтобы усадить в сани, и поезд чрез пару секунд остановился у святых ворот, или, как в Киеве говорят, у _святой брамы_.
     Тут не пером описать то, что начало делаться с евреем, пока дошло до конца дело: он делал поклоны и реверансы не только встречным живым инокам, но даже и стенным изображениям, которые, вероятно, производили на него свое впечатление, и все вздыхал.
     Подслеповатый инок, сидевший под брамою с кропилом за чашею святой воды, покропил его, - он обтерся и пошел за своим вождем далее.
     Теперь надо было уже получить доступ к митрополиту, представиться ему и ждать: чем он обрадует?
     Друкарт все, конечно, обдумал, как ему исполнить возложенное на него поручение: он хотел оставить еврея где будет удобно внизу и велеть доложить митрополиту об одном себе и единолично, спокойно и последовательно изложить все дело и, насколько возможно, склонить доброго старца к состраданию к несчастному интролигатору: а там, разумеется, - что будет, то будет.
     Не знаю, вышло бы хорошо или худо, если бы дело пошло таким образом, по объясненному, рассчитанному плану; но все это никуда не годилось, потому что с верхов для развязки всей этой истории учрежден был другой план.
     Напоминаю, что это было в самый превосходный, погожий день. Покойный владыка Филарет тогда уже был близок к закату дней и постоянно прихварывал, и даже очень мучительно и тяжко. Страдания его облегчал профессор Вл. Аф. Караваев, а еще чаще его помощник, г. Заславский, которого покойный в шутку звал "отец Заславский". Промежутки, когда он был здоровее и мог обходиться без визитов "отца Заславского", были непродолжительны и нечасты, но, однако, бывали - и тогда он бодрился и даже выходил на воздух.
     Жид и его предстатель как раз попали на такой случай: не успели они, обогнув колокольню, завернуть вправо к митрополитским покоям, как увидали у дверей на помосте небольшую группу чернецов, - кажется, по рассказу, человека три или четыре, и между ними сам владыка.
     Выйдя на короткое, вероятно, время вздохнуть мягким воздухом прекрасного дня, митрополит был без клобука и всяких других знаков своего сана - по-домашнему, в теплой шубке и мягеньком колпачке, но Друкарт узнал его издали и, поклонясь, подошел и начал излагать цель своего посольства.
     Митрополит слушал, не обнаруживая никакого внимания и прищуривая прозрачные, тогда уже потемневшие веки своих глаз, и все смотрел на крышу одного из куполов великой церкви, по которому на угреве расположились голуби, галки и воробьи. По-видимому, его как будто очень занимали птицы, но когда Друкарт досказал, ему историю - как наемщик обманул своего нанимателя, он тихонько улыбнулся и проговорил:
     - Ишь ты, вор у вора дубинку украл, - и, покачав головою, опять продолжал смотреть на птичек.
     - Владыко, - говорил ему между тем Друкарт, - это дело теперь в таком положении... - и он изложил все известное нам положение.
     Митрополит молчал и по-прежнему вдыхал в себя воздух и смотрел на птиц.
     Положение посла становилось затруднительно, - он еще рассказал что-то и умолк; владыка тоже молчал и смотрел на птичек.
     - Что прикажете доложить князю, ваше высокопреосвященство, - снова попытался так Друкарт. - Его сиятельство усердно вас просит, так как закон ставит его в невозможность...
     - Закон... в невозможность... меня просит! - как бы вслух подумал митрополит и вдруг неожиданно перевел глаза на интролигатора, который, страшно беспокоясь, стоял немного поодаль перед ним в согбенной позе...
     Слабые веки престарелого владыки опустились и опять поднялись, и нижняя челюсть задвигалась.
     - А? что же мне с тобою делать, жид! - протянул он и добавил вопросительно: - а? Ишь ты, какой дурак!
     Дергавшийся на месте интролигатор, заслышав обращенное к нему слово, так и рухнулся на землю и пошел извиваться, рыдая и лепеча опять: "Иешу! Иешу! Ганоцри! Ганоцри!"
     - Что ты, глупый, кричишь? - проговорил митрополит.
     - Ой, васе... ой, васе... васе высокопреосвященство... коли же... коли же никто... никто... як ви...
     - Неправда; никто как бог, а не я, - глупый - ты!
     - Ой, бог, ой, бог... Ой, Иешу, Иешу...
     - Зачем говоришь Иешу? - скажи: господи Иисусе Христе!
     - Ой, коли же... господи, ой, Сусе Хриште... Ой, ой, дай мине... дай мине, гошподин... гошподи... дай мое детко!
     - Ну, вот так!.. Глупый...
     - Он до безумия измучен, владыка, и... удивительно, как он еще держится, - поддержал тут Друкарт.
     Митрополит вздохнул и тихо протянул с задушевностью в голосе:
     - Любы николи же ослабевает, - опять поднял глаза к птичкам и вдруг как бы им сказал:
     - Не достоин он крещения... отослать его в прием, - и с этим он в то же самое мгновение повернулся и ушел в свои покои.
     Апелляции на этот _владычный суд_ не было, и все были довольны, как истинно "смиреннейший" первосвятитель стал вверху всех положений. "Недостойного" крещения хитреца привели в прием и забрили, а ребенка отдали его отцу. Их счастьем и радостью любоваться было некогда; забритый же наемщик, сколько мне помнится, после приема окрестился: он не захотел потерять хорошей крестной матери и тех тридцати рублей, которые тогда давались каждому новокрещенцу-еврею...
     Значит, и с этой стороны потери не было, и я на этом мог бы и окончить свой рассказ, если бы к нему не принадлежал особый, весьма замечательный эпилог.
     XIX
     (ГЛАВА ВМЕСТО ЭПИЛОГА)
     С прекращением Крымской войны и возникновением гласности и новых течений в литературе немало молодых людей оставили службу и пустились искать занятий при частных делах, которых тогда вдруг развернулось довольно много. Этим движением был увлечен и я.
     Мне привелось примкнуть к операциям одного английского торгового дома, по делам которого я около трех лет был в беспрестанных разъездах.
     Останавливаясь, как требовали дела, то в одном, то в другом месте, иногда довольно подолгу, я в свободное время много читал и покупал интересовавших меня старых и новых сочинений. Так, купив раз на ярмарке у ворот Троице-Сергиевой лавры сочинения Вольтера, я заинтересовался нападками этого писателя на библию. Что это в самом деле: как и _на чем_ могло быть написано Моисеем Пятокнижие, _каким способом_ мог быть истолчен в порошок золотой телец, когда золото в порошок не толчется, и тому подобные вопросы смущали меня и заставляли искать на них удовлетворительного, резонного решения.
     Мне захотелось во что бы то ни стало достать и прочесть так называемые "Иудейские письма к господину Вольтеру", давно разошедшееся русское издание, которое составляет библиографическую редкость.
     За получением книг в этом роде тогда обращались в московский магазин Кольчугина на Никольской, но там на этот случай тоже не было этой книги, и мне указали на другую лавку, приказчик которой мне обещал достать "Иудейские письма" у какого-то знакомого ему переплетчика.
     Я ждал и наведывался, когда достанут, а книги все не доставали; говорили, что переплетчика этого нет, - что он где-то в отлучке.
     Так дотянулось время, что мне надо было уже и уезжать из Москвы, и вот накануне самого отъезда я еще раз зашел в лавку, и мне говорят:
     - Он приехал, - посидите, должен сейчас принести. Я присел и пересматриваю кое-какое книжное старье, как вдруг слышу, говорят:
     - Несет!
     С этим, вижу, в лавку входит _старик_ - седой, очень смирного, покойного вида, но с несомненно еврейским обличием, - одет в русскую мещанскую чуйку и в русском суконном картузе с большим козырем; а в руках связка книг в синем бумажном платке.
     - Ишь как ты долго, Григорий Иваныч, собирался, - говорят ему.
     - Часу не было, - отвечает он, спокойно кладя на прилавок и вывязывая из платка книги.
     Ему, не говоря ни слова, заплатили сколько-то денег, а мне сказали, что пришлют книги вечером вместе с другими и со счетом.
     Понятно, что это был торговый прием, - да и не в этом дело; а мне нравился сам переплетчик, и я с ним разговорился. Предметом разговора были поначалу эти же принесенные им книги "Иудейские письма к господину Вольтеру".
     - Интересные, - говорю, - эти книги?
     - Н... да, - отвечает, - разумеется... кто не читал - интересные.
     - Как вам кажется: действительно ли они писаны раввинами?
     - Н... н... бог знает, - отвечал он словно немножко нехотя и вдруг, приветно улыбнувшись, добавил: - читали, может быть, про Бубель (в речи его было много еврейского произношения): она про що немует, як онемевший Схария, про що гугнит, як Моисей... Кто ее во всем допытать может? Фай! ничего не разберешь! - вот Евангелиум - то книжка простая, ясная, а Бубель...
     Он махнул рукою и добавил:
     - Бог знает, що там когда и як да ещо и на чем писано? - с того с ума сходили!
     Я выразил некоторое удивление, что он знает евангелие.
     - А що тут за удивительно, як я христианин?..
     - И вы давно приняли христианство?
     - Нет, не очень давно...
     - Кто же вас убедил, - говорю, - в христианстве?
     - Ну, то же ясно есть и у Бубель: там писано, що Мессия во втором храме повинен прийти, ну я и увидал, що он пришел... Чего же еще шукать али ждать, як он уже с нами?
     - Однако евреи все это место читали, а не верят.
     - Не верят, бо они тех талмудов да еще чего-нибудь пустого начитались и бог знает якии себе вытребеньки повыдумляли: який он буде Мессия и як он ни бы то никому не ведомо откуда явиться и по-земному царевать станет, а они станут понувать в мире... Але все то пустое; он пришел в нашем, в рабском теле, и нам треба только держати его учительство. Прощайте!
     Он поклонился и вышел, а я разговорился о нем с лавочником, который рассказал мне, что это человек "очень умственный".
     - Да какой, - говорю, - в самом деле он веры?
     - Да истинно, - отвечает, - он крещеный - иные его даже вроде подвижника понимают.
     - Он, - говорю, - и начитанный, кажется?
     - Про это и говорить нечего, но только редко с кем о книгах говорит, и то словцо кинет да рукой махнет; а своим - жидам так толкует и обращает их и много от них терпит: они его и били и даже раз удавить хотели, ну он не робеет: "приходил, говорит, Христос, и другого не ждите - не будет".
     - Ну а они что же?
     - Ну и они тоже руками махают: и он махает, и они махают, а сами все гыр-гыр, как зверье, рычат, а потом и ничего - образумятся.
     - И семья у него вся христиане? Купец засмеялся.
     - Какая же, - говорит, - у него может быть семья, когда он этакой суевер?
     - Чем же суевер?
     - Да, а как его иначе понимать: никакого правила не держит, и деньги тоже...
     - Деньги любит? - перебиваю.
     - Какой же любит, когда все, что заработает, - одною рукою возьмет, а другою отдаст.
     - Кому же?
     - Все равно.
     - Только евреям или христианам?
     - Говорю вам: все равно. Он ведь помешан.
     - Будто!
     - Верно вам говорю: с ним случай был.
     - Какой?
     Тут и сам этот мой собеседник рукою замахал.
     - Давно, - говорит, - у него где-то сына, что ли, в набор было взяли, да что-то такое тонул он, да крокодил его кусал, а потом с наемщиком у него вышло, что принять его не могли, пока киевский Филарет благословил, чтобы ему лоб забрить; ну а сынишка-то сам собою после вскоре умер, заморили его, говорят, ставщики, и жена померла, а сам он - этот человек - подупавши был в состоянии и... "надо, говорит, мне больше не о земном думать, а о небесном, потому самое лучшее, говорит, разрешиться и со Христом быть..."
     Ну, тут мне и вспомнилось, где я этого человека видел, и вышло по присловию: "привел бог свидеться, да нечего дать": он был уже слишком много меня богаче.
     XX
     И еще два слова в личное мое оправдание.
     С некоторых пор в Петербурге рассказывают странную историю: один известнейший "иерусалимский барон" добивается, чтобы ему дали подряд на нашу армию. Опасаясь, что этот господин все дело поведет с жидами и по-жидовски, ему не хотят дать этой операции... И что же: седьмого или восьмого сего февраля читаю об этом уже в газетах, с дополнением, что "иерусалимский барон" кинулся ко "всемогущим патронессам", которые придумали самое благонадежное средство поправить дело в своем вкусе: они крестят барона, и, кажется, со всею его подрядною свитою!!.
     Газеты называют это "новым миссионерским приемом" и говорят ("Новое время", Э 340), что "люди, от которых зависит отдача сукна, подметок, овса и сена, у нас могут быть миссионерами гораздо счастливее тех наших миссионеров, которые так неуспешно действуют на Дальнем Востоке". Газета находит возможным, что "наши великосветские старухи воспользуются счастливою мыслию обращать в православие за небольшую поставку сапожного товара".
     Констатируя этот факт как неоспоримое доказательство, что моя книжка "На краю света" ничего в воззрении великосветских крестителей не изменила, я почтительно прошу моих высокопросвещенных судей - вменить мне это в облегчающее обстоятельство.

/ Полные произведения / Лесков Н.С. / Владычный суд