Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Гончаров И.А. / Обрыв

Обрыв [29/51]

  Скачать полное произведение

    - Хорошо, бабушка, я уступаю вам Марфеньку, но не трогайте Веру. Марфенька одно, а Вера другое. Если с Верой примете ту же систему, то сделаете ее несчастной!
     - Кто, я? - спросила бабушка. - Пусть бы она оставила свою гордость и доверилась бабушке: может быть, хватило бы ума и на другую систему.
     - Не стесняйте только ее, дайте волю. Одни птицы родились для клетки, а другие для свободы... Она сумеет управить своей судьбой одна...
     - А разве я мешаю ей? стесняю ее? Она не доверяется мне прячется, молчит, живет своим умом. Я даже не прошу у ней "ключей", а вот ты, кажется, беспокоишься!
     Она пристально взглянула на него.
     Райский покраснел, когда бабушка вдруг так ясно и просто доказала ему, что весь ее "деспотизм" построен на почве нежнейшей материнской симпатии и неутомимого попечения о счастье любимых ею сирот.
     - Я только, как полицмейстер, смотрю, чтоб снаружи все шло своим порядком, а в дома не вхожу, пока не позовут, - прибавила Татьяна Марковна.
     - Каково: это идеал, венец свободы! Бабушка! Татьяна Марковна! Вы стоите на вершинах развития, умственного, нравственного и социального! Вы совсем готовый, выработанный человек! И как это вам далось даром, когда мы хлопочем, хлопочем! Я кланялся вам раз, как женщине, кланяюсь опять и горжусь вами: вы велики!
     Оба замолчали.
     Скажите, бабушка, что это за попадья и что за связь у них с Верой? - спросил Райский.
     - Наталья Ивановна, жена священника. Она училась вместе с Верой в пансионе, там и подружились. Она часто гостит у нас. Она добрая, хорошая женщина, скромная такая...
     - За что же любит ее Вера? Она умная замечательная женщина, с характером должна быть?
     - И! нет, какой характер! Не глупа, училась хорошо, читает много книг и приодеться любит. Поп-то не бедный: своя земля есть. Михайло Иваныч, помещик, любит его - у него там полная чаша! Хлеба, всякого добра - вволю; лошадей ему подарил, экипаж, даже деревьями из оранжерей комнаты у него убирает. Поп умный, из молодых - только уж очень по-светски ведет себя: привык там в помещичьем кругу. Даже французские книжки читает и покуривает - это уж и не пристало бы к рясе...
     - Ну, а попадья что? Скажите мне про нее: за что любит ее Вера, если у ней, как вы говорите, даже характера нет?
     - А за то и любит, что характера нет.
     - Как за то любит? Да разве это можно?
     - И очень. Еще учить собирался меня, а не заметил, что иначе-то и не бывает
     - Как так?
     - Да так: сильный сильного никогда не полюбит; такие, как козлы, лишь сойдутся, сейчас и бодаться начнут! А сильный и слабый - только и ладят. Один любит другого за силу, а тот...
     - За слабость, что ли?
     - Да, за гибкость, за податливость, за то, что тот не выходит из его воли.
     - Ведь это верно, бабушка: вы мудрец. Да здесь, я вижу, - непочатый угол мудрости! Бабушка, я отказываюсь перевоспитывать вас и отныне ваш послушный ученик, только прошу об одном - не жените меня. Во всем остальном буду слушаться вас. Ну, так что же попадья?
     - Ну, попадья - добрая, смирная курица, лепечет без умолку, поет, охотница шептаться, особенно с Верой: так и щебечет, и все на ухо. А та только слушает да молчит, редко кивнет головой или скажет слово. Верочкин взгляд, даже каприз - для нее святы. Что та сказала, то только и умно, и хорошо. Ну, Вере этого и надо; ей не друг нужен, а послушная раба. Вот она и есть: от этого она так и любит ее. Зато как и струсит Наталья Ивановна, чуть что-нибудь не угодит: "Прости меня, душечка, милая", начнет целовать глаза, шею - и та ничего!
     "Так вот что! - сказал Райский про себя, - гордый и независимый характер - рабов любит! А все твердит о свободе, о равенстве и моего поклонения не удостоила принять. Погоди же ты!"
     - А ведь она любит вас, бабушка, Вера-то? - спросил Райский, желая узнать, любит ли она кого-нибудь еще, кроме Наталии Ивановны.
     - Любит! - с уверенностью отвечала бабушка, - только по-своему. Никогда не показывает и не покажет! А любит, - пожалуй, хоть умереть готова.
     "А что, может быть, она и меня любит, да только не показывает!" - утешил было себя Райский, но сам же и разрушил эту надежду, как несбыточную.
     - Почему же вы знаете, если она не показывает?
     - Не знаю и сама почему, а только любит.
     - А вы ее?
     - Люблю, - вполголоса сказала бабушка, - ох, как люблю! прибавила она со вздохом, и даже слезы было показались у нее, она и не знает: авось, узнает когда-нибудь...
     - А заметили ли вы, что Вера с некоторых пор как будто задумчива? - нерешительно спросил Райский, в надежде, не допытается ли как-нибудь от бабушки разрешения своего мучительного "вопроса" о синем письме.
     - А ты заметил?
     - Нет... так... она что-то... Ведь я не знаю, какая она вобще, только как будто того...
     - Что ж это за любовь, если б я не заметила! Уж не одну ночь не спала я и думаю, отчего она с весны такая странная стала? То повеселеет, то задумается; часто капризничает, иногда вспылит. Замуж пора ей - вот что! - почти про себя прибавила Татьяна Марковна. - Я спрашивала доктора, тот все на нервы: дались им эти нервы - и что это за нервы такие? Бывало, и доктора никаких нерв не знали. Поясница - так и говорили, что поясница болит или под ложечкой: от этого и лечили. А теперь все пошли нервы! Вон, бывало, кто с ума сойдет: спятил, говорят, сердечный - с горя, что ли, или из ума выжил, или спился, нынче говорят: мозги как-то размягчились...
     - Не влюблена ли? - вполголоса сказал Райский - и раскаялся; хотелось бы назад взять слово, да поздно.
     В бабушку точно камнем попало.
     - Господи спаси и помилуй! - произнесла она, перекрестившись, точно молния блеснула перед ней, - этого горя только не доставало!
     - Вот нашли горе: ей счастье, а вам горе!
     - Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна - бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого "рожна" я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! - умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
     - Ничего, бабушка, бог с вами, успокойтесь, я так, просто "брякнул", как вы говорите, а вы уж и встревожились, как давеча о ключах...
     - Да, "ключи", - вдруг ухватилась за слово бабушка и даже изменилась в лице, - эта аллегория - что она значит? Ты проговорился про какой-то ключ от сердца: что это такое, Борис Павлыч, - ты не мути моего покоя, скажи, как на духу, если знаешь что-нибудь?
     Райскому досадно стало на себя, и он всеми силами старался успокоить бабушку, и отчасти успел.
     - Я заметил то же, что и вы, - говорил он, - не больше. Ну скажет ли она мне, если от всех вас таится? Я даже, видите, не знал, куда она ездит, что это за попадья такая - спрашивал, спрашивал - ни слова! Вы же мне рассказали.
     - Да, да, не скажет, это правда - от нее не добьешься! - прибавила успокоенная бабушка, - не скажет! Вот та шептунья, попадья, все знает, что у ней на уме: да и та скорей умрет, а не скажет ее секретов. Свои сейчас разроняет, только подбирай, а ее - боже сохрани!
     Оба замолчали.
     - Да и в кого бы тут влюбиться? - рассуждала бабушка, - не в кого
     - Не в кого? - живо спросил Райский. - Никого нет такого?
     Татьяна Марковна покачала головой
     - Разве лесничий... - сказала она задумчиво, - хороший человек! Он, кажется, не прочь, я замечаю... Славная бы партия Вере... да
     - Да что?
     - Да она-то мудреная такая - бог знает - как приступиться к ней, как посвататься! А славный, солидный и богатый: одного лесу будет тысяч...
     - Лесничий! - повторил Райский, - какой лесничий? Что он за человек? молодой, образованный, замечательный?..
     Вошла Василиса и доложила, что Полина Карповна приехала и спрашивает, расположен ли Борис Павлович рисовать ее портрет.
     - И поговорить не даст - принесла нелегкая! - ворчала бабушка. - Проси, да завтрак чтоб был готов.
     - Откажите, бабушка, зачем? Потрудись, Василиса, сказать, что я до приезда Веры Васильевны портрета писать не стану. Василиса пошла и воротилась.
     - Требует вас туда: нейдет из коляски, - сказала она.
    ХI
     Неизвестно, что говорила Райскому Полина Карповна, но через пять минут он взял шляпу, тросточку, и Крицкая, глядя торжественно по сторонам, помчала его, сначала по главным улицам, гордясь своей победой, а потом, как военную добычу, привезла домой.
     Райский с любопытством шел за Полиной Карповной в комнаты, любезно отвечал на ее нежный шепот, страстные взгляды. Она молила его признаться, что он неравнодушен к ней, на что он в ту же минуту согласился, и с любопытством ждал, что из этого будет.
     - О, я знала, я знала - видите! Не я ли предсказывала? ликуя, говорила она.
     Она начала с того, что сейчас опустила сторы, сделала полумрак в комнате и полусела или полулегла на кушетке, к свету спиной.
     - Да, я знала это: о, с первой минуты я видела, que nous nous convenons {Что мы подходим друг другу - да, дорогой Борис (фр.).} - да, cher m-r Boris, - не правда ли?
     Она пришла в экстаз, не знала, где его посадить, велела подать прекрасный завтрак, холодного шампанского, чокалась с ним и сама цедила по капле в рот вино, вздыхала, отдувалась, обмахивалась веером. Потом позвала горничную и хвастливо сказала, что она никого не принимает; вошел человек в комнату, она повторила то же и велела опустить сторы даже в зале.
     Она сидела в своей красивой позе, напротив большого зеркала, и молча улыбалась своему гостю, млея от удовольствия. Она не старалась ни приблизиться, ни взять Райского за руку, не приглашала сесть ближе, а только играла и блистала перед ним своей интересной особой, нечаянно показывала "ножки" и с улыбкой смотрела, как действуют на него эти маневры. Если он подходил к ней, она прилично отодвигалась и давала ему подле себя место.
     Он с любопытством смотрел на нее и хотел окончательно решить, что она такое. Он было испугался приготовлений, какими она обстановила его посещение, но с каждым ее движением опасения его рассеивались. По-видимому, добродетели его не угрожала никакая опасность. опасения его рассеивались. По-видимому, добродетели его не угрожала никакая опасность.
     "Чего же она хочет от меня?" - догадывался он, глядя на нее с любопытством.
     - Скажите мне что-нибудь про Петербург, про ваши победы: о, их много у вас? да? Скажите, что тамошние женщины - лучше здешних? (она взглянула на себя в зеркало) одеваются с большим вкусом? (и обдернула на себе платье и сбросила с плеча кружевную мантилью)
     А плечи у ней были белы и круглы, так что Райский находил их не совсем недостойными кисти.
     - Что ж вы молчите: скажите что-нибудь? - продолжала она, дрыгнув не без приятности "ножкой" и спрятав ее под платье.
     Потом плутовски взглянула на него, наблюдая, действует ли?
     "Что ж она такое: постой, сейчас скажется!.." - подумал он - Я все сказал! - с комическим экстазом произнес он, - мне остается только... поцеловать вас!
     Он встал со своего места и подошел к ней решительно.
     - M-r Boris! de grace - оh! оh! - с натянутым смущением сказала она, - que voulez-vous {Борис! помилосердствуйте - о! о! - что вы от меня хотите (фр.).} - нет, ради бога, нет, пощадите, пощадите!
     Он наклонился к ней и, по-видимому, хотел привести свое намерение в исполнение. Она замахала руками в непритворном страхе, встала с кушетки, подняла стору, оправилась и села прямо, но лицо у ней горело лучами торжества. Она была озарена каким-то блеском - и, опустив томно голову на плечо, шептала сладостно:
     - Pitie, pitie {Сжальтесь, сжальтесь! (фр.).}!
     - Gra-ce, gra-ce! - запел Райский, едва сдерживая смех. - Я пошутил: не бойтесь, Полина Карповна, - вы безопасны, клянусь вам...
     - О, не клянитесь! - вдруг встав с места, сказала она с пафосом и зажмуриваясь, - есть минуты, страшные в жизни женщины... Но вы великодушны!.. - прибавила, опять томно млея и клоня голову на сторону, - вы не погубите меня...
     - Нет, нет, - говорил он, наслаждаясь этой сценой, - как можно губить мать семейства!.. Ведь у вас есть дети - а где ваши дети? - спросил он, оглядываясь вокруг. - Что вы мне не покажете их?
     Она сейчас же отрезвилась.
     - Их нет... они... - заговорила она.
     - Познакомьте меня с ними: я так люблю малюток.
     - Нет, pardon, m-r Boris {Извините, Борис (фр.).}, - их в городе нет...
     - Где же они?
     - Они... гостят в деревне у знакомых.
     Дело в том, что одному "малютке" было шестнадцать, а другому четырнадцать лет, и Крицкая отправила их к дяде на воспитание, подальше от себя, чтоб они возрастом своим не обличали ее лет.
     Райскому стало скучно, и он собрался домой. Полина Карповна не только не удерживала его, но, по-видимому, была довольна,
     что он уходит. Она велела подавать коляску и непременно хотела ехать с ним.
     - И прекрасно, - сказал Райский, - завезите меня в одно место!
     Полина Карповна обрадовалась, и они покатили опять по улицам.
     К вечеру весь город знал, что Райский провел утро наедине с Полиной Карповной, что не только сторы были опущены, да ставни закрыты, что он объяснился в любви, умолял о поцелуе, плакал - и теперь страдает муками любви.
     Долго кружили по городу Райский и Полина Карповна. Она старалась провезти его мимо всех знакомых, наконец он указал один переулок и велел остановиться у квартиры Козлова. Крицкая увидела у окна жену Леонтья, которая делала знаки Райскому. Полина Карповна пришла в ужас.
     - Вы ездите к этой женщине - возможно ли? Я компрометирована! - сказала она. - Что скажут, когда узнают, что я завезла вас сюда? Allons, de grace, montez vite et partons! Cette femme: quelle horreur {Ах, умоляю вас, садитесь скорей и поедемте! Эта женщина: какой ужас! (фр.).}!
     Но Райский махнул рукой и вошел в дом.
     "Вот сучок заметила в чужом глазу!" - думал он.
    XII
     Свидание наедине с Крицкой напомнило ему о его "обязанности к другу", на которую он так торжественно готовился недавно и от которой отвлекла его Вера. У него даже забилось сердце, когда он оживил в памяти свои намерения оградить домашнее счастье этого друга.
     Леонтья не было дома, и Ульяна Андреевна встретила Райского с распростертыми объятиями, от которых он сухо уклонился. Она называла его старым другом, "шалуном", слегка взяла его за ухо, посадила на диван, села к нему близко, держа его за руку.
     Райский едва терпел эту прямую атаку и растерялся в первую минуту от быстрого и неожиданного натиска, который вдруг перенес его в эпоху старого знакомства с Ульяной Андреевной и студенческих шалостей: но это было так давно!
     - Что вы, Ульяна Андреевна, опомнитесь - я не студент, а вы не девочка!.. - упрекнул он ее
     - Для меня вы все тот же милый студент, шалун, а я для вас та же послушная девочка...
     Она вскочила с места, схватила его за руки и три раза повернулась с ним по комнате, как в вальсе.
     - А кто мне платье разорвал, помните?..
     Он смотрел на нее, стараясь вспомнить.
     - Забыли, как ловили за талию, когда я хотела уйти!.. Кто на коленях стоял? Кто ручки целовал! Нате, поцелуйте, неблагодарный, неблагодарный! А я для вас та же Уленька!
     - Жаль! - сказал он со вздохом, - ужель вы не забыли старые шалости?
     - Нет, нет, - все помню, все помню! - И она вертела его за руки по комнате.
     Ему легче казалось сносить тупое, бесплодное и карикатурное кокетничанье седеющей Калипсо, все ищущей своего Телемака, нежели этой простодушной нимфы, ищущей встречи с сатиром... А она, с блеском на рыжеватой маковке и бровях, с огнистым румянцем, ярко проступавшим сквозь веснушки, смотрела ему прямо в лицо лучистыми, горячими глазами, с беспечной радостью, отважной решимостью и затаенным смехом.
     Он отворачивался от нее, старался заговорить о Леонтье, о его занятиях, ходил из угла в угол и десять раз подходил к двери, чтоб уйти, но чувствовал, что это не легко сделать. Он попал будто в клетку тигрицы, которая, сидя в углу, следит за своей жертвой: и только он брался за ручку двери, она уже стояла перед ним, прижавшись спиной к замку и глядя на него своим смеющимся взглядом, без улыбки.
     Куда он ни оборачивался, он чувствовал, что не мог уйти из-под этого взгляда, который, как взгляд портретов, всюду следил за ним.
     Он сел и погрузился в свою задачу о "долге", думал, с чего начать. Он видел, что мягкость тут не поможет: надо бросить "гром" на эту, играющую позором женщину, назвать по имени стыд, который она так щедро льет на голову его друга.
     Он молча, холодно осматривал ее с ног до головы, даже позволил себе легкую улыбку презрения.
     А она, отворотясь от этого сухого взгляда, обойдет сзади стула и вдруг нагнется к нему и близко взглянет ему в лицо, положит на плечо руки или нежно щипнет его за ухо - и вдруг остановится на месте, оцепенеет, смотрит в сторону глубоко-задумчиво, или в землю, точно перемогает себя, или - может быть - вспоминает лучшие дни, Райского-юношу, потом вздохнет, очнется - и опять к нему...
     Он зорко наблюдал ее.
     - Что вы так смотрите на меня, не по-прежнему, старый друг? - говорила она тихо, точно пела, - разве ничего не осталось на мою долю в этом сердце? А помните, когда липы цвели?
     - Я ничего не помню, - сухо говорил он, - все забыл!
     - Неблагодарный! - шептала она и прикладывала руку к его сердцу, потом щипала опять за ухо или за щеку и быстро переходила на другую сторону.
     - Разве все отдали Вере: да? - шептала она.
     - Вере? - вдруг спросил он, отталкивая ее.
     - Тс-тс - все знаю - молчите. Забудьте на минуту свою милую...
     "Нет, - думал он, - в другой раз, когда Леонтий будет дома, я где-нибудь в углу, в саду, дам ей урок, назову ей по имени и ее поведение, а теперь.."
     Он встал.
     - Пустите, Ульяна Андреевна: я в другой раз приду, когда Леонтий будет дома, - сухо сказал он, стараясь отстранить ее от двери.
     - А вот этого я и не хочу, - отвечала она, - очень мне весело, что вы придете при нем - я хочу видеть вас одного: хоть на час будьте мой - весь мой... чтоб никому ничего не досталось! И я хочу быть - вся ваша... вся! - страстно шепнула она, кладя голову ему на грудь. - Я ждала этого, видела вас во сне, бредила вами, не знала, как заманить. Случай помог мне - вы мой, мой, мой! - говорила она, охватывая его руками за шею и целуя воздух.
     "Ну, это - не Полина Карповна, с ней надо принять решительные меры!" - подумал Райский и энергически, обняв за талию, отвел ее в сторону и отворил дверь.
     - Прощайте, - сказал он, махнув шляпой, - до свидания! Я завтра...
     Шляпа очутилась у ней в руке - и она, нагнув голову, подняла шляпу вверх и насмешливо махала ею над головой.
     Он хотел схватить шляпу, но Ульяна Андреевна была уже в другой комнате и протягивала шляпу к нему, маня за собой.
     - Возьмите! - дразнила она.
     Он молча наблюдал ее.
     - Дайте шляпу! - сказал он после некоторого молчания.
     - Возьмите.
     - Отдайте.
     - Вот она.
     - Поставьте на пол.
     Она поставила и отошла к окну. Он вошел к ней в комнату и бросился к шляпе, а она бросилась к двери, заперла и положила ключ в карман.
     Они смотрели друг на друга: Райский с холодным любопытством, она - с дерзким торжеством, сверкая смеющимися глазами. Он молча дивился красоте ее римского профиля.
     "Да, Леонтий прав: это - камея; какой профиль, какая строгая, чистая линия затылка, шеи! И эти волосы так же густы, как бывало..."
     Он вдруг вспомнил, зачем пришел, и сделал строгое лицо.
     - Понимаете ли вы сами, какую сцену играете? - с холодной важностью произнес он.
     - Милый Борис! - нежно говорила она, протягивая руки и маня к себе, - помните сад и беседку? Разве эта сцена - новость для вас? Подите сюда! - прибавила она скороговоркой, шепотом, садясь на диван и указывая ему место возле себя.
     - А муж? - вдруг сказал он.
     - Что муж? Все такой же дурак, как и был!
     - Дурак! - с упреком, возвысив голос, повторил он. - И вы так платите ему за его доброту, за доверие!
     - Да разве его можно любить?
     - Отчего же не любить?
     - Таких не любят... Подите сюда!.. - шептала опять.
     - Но вы любили же когда-нибудь?
     Она отрицательно покачала головой.
     - Зачем же вы шли замуж?
     - Это совсем другое дело: он взял, я и вышла. Куда ж мне было деться!
     - И обманываете целую жизнь, каждый день, уверяете его в любви...
     - Никогда не уверяю, да он и не спрашивает. Видите, и не обманываю!
     - Но помилуйте, что вы делаете!! - говорил он, стараясь придать ужас голосу.
     Она, с затаенным смехом, отважно смотрела на него; глаза у ней искрились.
     - Что я делаю!!! - с комическим ужасом передразнила она, - все люблю вас, неблагодарный, все верна милому студенту Райскому... Подите сюда!
     - Если б он знал! - говорил Райский, боязливо ворочая глазами вокруг и останавливая их на ее профиле.
     - Не узнает, а если б и узнал - так ничего. Он дурак.
     - Нет, не дурак, а слабый, любящий до слепоты. И вот - его семейное счастье!
     - А чем он несчастлив? - вспыхнув, сказала Ульяна Андреевна, - поищите ему другую такую жену. Если не посмотреть за ним, он мимо рта ложку пронесет. Он одет, обут, ест вкусно, спит покойно, знает свою латынь: чего ему еще больше? И будет-с него! А любовь не про таких!
     - Про каких же?
     - Про таких, как вы... Подите сюда!
     - Но он вам верит, он поклоняется вам...
     - Я ему не мешаю: он муж - чего ж ему еще?
     - Ваша ласка, попечения - все это должно принадлежать ему!
     - Все и принадлежит - разве его не ласкают, противного урода этакого! Попробовали бы вы...
     - Зачем же эта распущенность, этот Шарль!..
     Она опять вспыхнула.
     - Какой вздор - Шарль! кто это вам напел? противная бабушка ваша - вздор, вздор!
     - Я сам слышал...
     - Что вы слышали?
     - В саду, как вы шептались, как...
     - Это все пустое, вам померещилось! М-г Шарль придет, спросит сухарь, стакан красного вина - выпьет и уйдет.
     Она отошла к окну и в досаде начала ощипывать листья и цветы в горшках. И у ней лицо стало как маска, и глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны - "как у Веры тогда... - думал он. - Да, да, да - вот он, этот взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся... Русалки!"
     - Ваше сердце, Ульяна Андреевна, ваше внутреннее чувство... - говорил он.
     - Еще что!
     - Словом - совесть не угрызает вас, не шепчет вам, как глубоко оскорбляете вы бедного моего друга...
     - Какой вздор вы говорите - тошно слушать! - сказала она, вдруг обернувшись к нему и взяв его за руки. - Ну, кто его оскорбляет? Что вы мне мораль читаете! Леонтий не жалуется, ничего не говорит... Я ему отдала всю жизнь, пожертвовала собой: ему покойно, больше ничего не надо, а мне-то каково без любви! Какая бы другая связалась с ним!..
     - Он так вас любит!
     - Куда ему? Умеет он любить! Он даже и слова о любви не умеет сказать: выпучит глаза на меня - вот и вся любовь! точно пень! Дались ему книги, уткнет нос в них и возится с ними. Пусть же они и любят его! Я буду для него исправной женой, а любовницей (она сильно потрясла головой) - никогда!
     - Да вы новейший философ, - весело заметил Райский, - не смешиваете любви с браком: мужу...
     - Мужу - щи, чистую рубашку, мягкую подушку и покой...
     - А любовь?
     - А любовь... вот кому! - сказала она - и вдруг обвилась руками около шеи Райского, затворила ему рот крепким и продолжительным поцелуем. Он остолбенел и даже зашатался на месте. А она не выпускала его шеи из объятий, обдавала искрами глаз, любуясь действием поцелуя.
     - Постойте... постойте, - говорил он, озадачепный, - вспомните... я друг Леонтья, моя обязанность...
     Она затворила ему рот маленькой рукой - и он... поцеловал руку.
     "Нет! - говорил он, стараясь не глядеть на ее профиль и жмурясь от ее искристых, широко открытых глаз, - момент настал, брошу камень в эту холодную, бессердечную статую..."
     Он освободился из ее объятий, поправил смятые волосы, отступил на шаг и выпрямился.
     - А стыд - куда вы дели его, Ульяна Андреевна? - сказал он резко.
     - Стыд... стыд... - шептала она, обливаясь румянцем и пряча голову на его груди, - стыд я топлю в поцелуях...
     Она опять прильнула к его щеке губами.
     - Опомнитесь и оставьте меня! - строго сказал он, - если в доме моего друга поселился демон, я хочу быть ангелом-хранителем его покоя...
     - Не говорите, ах, не говорите мне страшных слов... - почти простонала она. - Вам ли стыдить меня? Я постыдилась бы другого... А вы! Помните?.. Мне страшно, больно, я захвораю, умру... Мне тошно жить, здесь такая скука...
     - Оправьтесь, встаньте, вспомните, что вы женщина... - говорил он.
     Она судорожно, еще сильнее прижалась к нему, пряча голову у него на груди.
     - Ах, - сказала она, - зачем, зачем вы... это говорите?.. Борис - милый Борис... вы ли это...
     - Пустите меня! Я задыхаюсь в ваших объятиях! - сказал он, - я изменяю самому святому чувству - доверию друга... Стыд да падет на вашу голову!..
     Она вздрогнула, потом вдруг вынула из кармана ключ, которым заперла дверь, и бросила ему в ноги. После этого руки у ней упали неподвижно, она взглянула на Райского мутно, сильно оттолкнула его, повела глазами вокруг себя, схватила себя обеими руками за голову - и испустила крик, так что Райский испугался и не рад был, что вздумал будить женское заснувшее чувство.
     - Ульяна Андреевна! опомнитесь, придите в себя! - говорил он, стараясь удержать ее за руки. - Я нарочно, пошутил, виноват!
     Но она не слушала, качала в отчаянии головой, рвала волосы, сжимала руки, вонзая ногти в ладони, и рыдала без слез.
     - Что я, где я? - говорила она, ворочая вокруг себя изумленными глазами. - Стыд... стыд... - отрывисто вскрикивала она, - боже мой, стыд... да, жжет - вот здесь!
     Она рвала манишку на себе.
     Он расстегнул или скорее разорвал ей платье и положил ее на диван. Она металась, как в горячке, испуская вопли, так что слышно было на улице.
     - Ульина Андреевна, опомнитесь! - говорил он, ставши на колени, целуя ей руки, лоб, глаза.
     Она взглядывала мельком на него, делая большие глаза, как будто удивляясь, что он тут, потом вдруг судорожно прижимала его к груди и опять отталкивала, твердя: "стыд! стыд! жжет... вот здесь... душно..."
     Он понял в ту минуту, что будить давно уснувший стыд следовало исподволь, с пощадой, если он не умер совсем, а только заглох: "Все равно, - подумал он, - как пьяницу нельзя вдруг оторвать от чарки - горячка будет!"
     Он не знал, что делать, отпер дверь, бросился в столовую, забежал с отчаяния в какой-то темный угол, выбежал в сад, - чтоб позвать кухарку, зашел в кухню, хлопая дверьми, - нигде ни души.
     Он захватил ковш воды, прибежал назад: одну минуту колебался, не уйти ли ему, но оставить ее одну в этом положении - казалось ему жестокостью.
     Она все металась и стонала, волосы у ней густой косой рассыпались по плечам и груди. Он стал на колени, поцелуями зажимал ей рот, унимал стоны, целовал руки, глаза.
     Мало-помалу она ослабела, потом оставалась минут пять в забытьи, наконец пришла в себя, остановила на нем томный взгляд и - вдруг дико, бешено стиснула его руками за шею, прижала к груди и прошептала:
     - Вы мой... мой!.. не говорите мне страшных слов... "Оставь угрозы, свою Тамару не брани", - повторила оиа лермонтовский стих - с томной улыбкой.
     "Господи! - застонало внутри его, - что мне делать!"
     - Не станете? - шепотом прибавила она, крепко держа его за голову, - вы мой?
     Райский не мог в ее руках повернуть головы, он поддерживал ее затылок и шею: римская камея лежала у него на ладони во всей прелести этих молящих глаз, полуоткрытых, горячих губ...
     Он не отводил глаз от ее профиля, у него закружилась голова... Румяные и жаркие щеки ее запылали ярче и жгли ему лицо. Она поцеловала его, он отдал поцелуй. Она прижала его крепче, прошептала чуть слышно:
     - Вы мой теперь: никому не отдам вас!..
     Он не бранил, не сказал больше ни одного "страшного" слова... "Громы" умолкли... XIII
     Исполнив "дружескую обязанность", Райский медленно, почти бессознательно шел по переулку, поднимаясь в гору и тупо глядя на крапиву в канаве, на пасущуюся корову на пригорке, на роющуюся около плетня свинью, на пустой, длинный забор. Оборотившись назад, к домику Козлова, он увидел, что Ульяна Андреевна стоит еще у окна и машет ему платком.
     "Я сделал все, что мог, все!" - говорил он, отворачиваясь от окна с содроганием, и прибавил шагу.
     Взойдя на гору, он остановился и в непритворном ужасе произнес: "Боже, боже мой!"
     Гамлет и Офелия! вдруг пришло ему в голову, и он закатился смехом от этого сравнения, так что даже ухватился за решетку церковной ограды. Ульяна Андреевна - Офелия! Над сравнением себя с Гамлетом он не смеялся: "Всякий, казалось ему, бывает Гамлетом иногда!" Так называемая "воля" подшучивает над всеми! "Нет воли у человека, - говорил он, - а есть паралич воли: это к его услугам! А то, что называют волей - эту мнимую силу так она вовсе не в распоряжении господина, "царя природы", подлежит каким-то посторонним законам и действует по ним, не спрашивая его согласия. Она, как совесть, только и напоминает о себе, когда человек уже сделал не то, что надо, или если он и бывает тверд волей, так разве случайно, или там, где он равнодушен".


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ] [ 27 ] [ 28 ] [ 29 ] [ 30 ] [ 31 ] [ 32 ] [ 33 ] [ 34 ] [ 35 ] [ 36 ] [ 37 ] [ 38 ] [ 39 ] [ 40 ] [ 41 ] [ 42 ] [ 43 ] [ 44 ] [ 45 ] [ 46 ] [ 47 ] [ 48 ] [ 49 ] [ 50 ] [ 51 ]

/ Полные произведения / Гончаров И.А. / Обрыв


Смотрите также по произведению "Обрыв":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis