• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Гончаров И.А. / Обрыв

Обрыв [12/51]

Скачать полное произведение

    Райский засмеялся.
     - Что смеешься! Я дело говорю. Какая бы радость бабушке! Тогда бы не стал дарить кружев да серебра: понадобилось бы самому...
     - Ну, а как я не женюсь, и кружев не надо, то решено, что это все Верочке и Марфеньке отдадим... Так или нет?
     - Ты опять свое! - заговорила бабушка.
     - Да, свое, - продолжал Райский, - и если вы не согласитесь, я отдам все в чужие руки: это кончено, даю вам слово...
     - Вот - и слово дал! - беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. - Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! - повторила она, - совсем пропащий! Да как ты жил, что делал, скажи на милость! Кто ты на сем свете есть? Все люди как люди. А ты - кто! Вон еще и бороду отпустил - сбрей, сбрей, не люблю!
     - Кто я, бабушка? - повторил он вслух, - несчастнейший из смертных!
     Он задумался и прилег головой к подушке дивана.
     - Не говори этого никогда! - боязливо перебила бабушка, - судьба подслушает, да и накажет: будешь в самом деле несчастный! Всегда будь доволен или показывай, что доволен.
     Она даже боязливо оглянулась, как будто судьба стояла у нее за плечами.
     - Несчастный! а чем, позволь спросить? - заговорила она, - здоров, умен, имение есть, слава богу, вон какое! - она показала головой в окна.Чего еще: рожна, что ли, надо?
     Марфенька засмеялась, и Райский с нею.
     - Что это значит, рожон?
     - А то, что человек не чувствует счастья, коли нет рожна,сказала она, глядя на него через очки. - Надо его ударить бревном по голове, тогда он и узнает, что счастье было, и какое оно плохонькое ни есть, а все лучше бревна.
     "Вот что, практическая мудрость!" - подумал он.
     - Бабушка! это жизненная заметка - это правда! вы философ!
     - Вот ты и умный, и ученый, а не знал этого!
     - Помиримтесь? - сказал он, вставши с дивана, - вы согласились опять взять в руки этот клочок...
     - Имение, а не клочок! - перебила она.
     - Согласитесь же отдать всю ветошь и хлам этим милым девочкам .... Я бобыль, мне не надо, а они будут хозяйками. Не хотите, отдадим на школы...
     - Школьникам! Не бывать этому! Чтобы этим озорникам досталось! Сколько они одних яблоков перетаскивают у нас через забор!
     - Берите скорей, бабушка! Ужели вы на старости лет бросите это гнездо?..
     - Ветошь, хлам! Тысяч на десять серебра, белья, хрусталя - ветошь! - твердила бабушка.
     - Бабушка, - просила Марфенька, - мне цветничок и садик, да мою зеленую комнату, да вот эти саксонские чашки с пастушком, да салфетку с Дианой...
     - Замолчишь ли ты, бесстыдница! Скажут, что мы попрошайки, обобрали сироту!
     - Кто скажет? - спросил Райский.
     - Все! Первый Нил Андреич заголосит.
     - Какой Нил Андреич?
     - А помнишь: председатель в палате? Мы с тобой заезжали к нему, когда ты после гимназии приехал сюда, - и не застали. А потом он в деревню уехал; ты его и не видал. Тебе надо съездить к нему: его все уважают и боятся, даром что он в отставке...
     - Черт с ним! Что мне за дело до него! - сказал Райский.
     - Ах, Борис, Борис, - опомнись! - сказала почти набожно бабушка. - Человек почтенный...
     - Чем же он почтенный?
     - Старый, серьезный человек, со звездой!
     Райский засмеялся.
     - Чему смеешься?
     - Что значит "серьезный"? - спросил он.
     - Говорит умно, учит жить, не запоет: ти, ти, ти да та, та, та. Строгий: за дурное осудит! Вот что значит серьезный.
     - Все эти "серьезные" люди - или ослы великие, или лицемеры! - заметил Райский. - "Учит жить": а сам он умеет ли жить?
     - Еще бы не умел! нажил богатство, вышел в люди...
     - Иной думает у нас, что вышел в люди, а в самом-то деле он вышел в свиньи...
     Марфенька засмеялась.
     - Не люблю, не люблю, когда ты так дерзко говоришь! - гневно возразила бабушка. - Ты во что сам вышел, сударь: ни богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек, что ни говори: узнает, что ты так небрежно имением распоряжаешься, - осудит! И меня осудит, если я соглашусь взять: ты сирота...
     - Вы мне когда-то говорили, что он племянницу обобрал, в казне воровал, - и он же осудит...
     - Помолчи, помолчи об этом, - торопливо отозвалась бабушка, - помни правило: "Язык мой - враг мой, прежде ума моего родился!"
     - Разве я маленький, что не вправе отдать кому хочу, еще и родственницам? Мне самому не надо, - продолжал он, - стало быть, отдать им - и разумно и справедливо.
     - А если ты женишься?
     - Я не женюсь.
     - Почем знать? Какая-нибудь встреча... вон здесь есть богатая невеста... Я писала тебе.
     - Мне не надо богатства!
     - Не надо богатства: что городит! Жену ведь надо?
     - И жену не надо.
     - Как не надо? Как же ты проживешь? - спросила она недоверчиво.
     Он засмеялся и ничего не сказал:
     - Пора, Борис Павлович, - сказала она, - вон в виске седина показывается. Хочешь, посватаю? А какая красавица, как воспитана!
     - Нет, бабушка, не хочу!
     - Я не шучу, - заметила она, - у меня давно было в голове.
     - И я не шучу, у меня никогда в голове не было.
     - Ты хоть познакомься!
     - И знакомиться не стану.
     - Женитесь, братец, - вмешалась Марфенька, - я бы стала нянчить детей у вас... я так люблю играть с ними.
     - А ты, Марфенька, думаешь выйти замуж?
     Она покраснела.
     - Скажи мне правду, на ухо, - говорил он.
     - Да... иногда думаю.
     - Когда же иногда?
     - Когда детей вижу: я их больше всего люблю...
     Райский засмеялся, взял ее за обе руки и прямо смотрел ей в глаза. Она покраснела, ворочалась то в одну, то в другую сторону, стараясь не смотреть на него.
     - Ты послушай только: она тебе наговорит! - приговаривала бабушка, вслушавшись и убирая счеты. - Точно дитя: что на уме, то и на языке!
     - Я очень люблю детей, - оправдывалась она, смущенная, - мне завидно глядеть на Надежду Никитишну: у ней семь человек... Куда ни обернись, везде дети. Как это весело! Мне бы хотелось побольше маленьких братьев и сестер или хоть чужих деточек. Я бы и птиц бросила, и цветы, музыку, все бы за ними ходила. Один шалит, его в угол надо поставить, тот просит кашки, этот кричит, третий дерется; тому оспочку надо привить, тому ушки пронимать, а этого надо учить ходить... Что может быть веселее! Дети - такие милые, грациозные от природы, смешные, - добрые, хорошенькие!
     - Есть и безобразные, - сказал Райский, - разве ты и их любила бы?..
     - Есть больные, - строго заметила Марфенька, - а безобразных нет! Ребенок не может быть безобразен. Он еще не испорчен ничем.
     Все это говорила она с жаром, почти страстно, так что ее грациозная грудь волновалась под кисеей, как будто просилась на простор.
     - Какой идеал жены и матери! Милая Марфенька - сестра! Как счастлив будет муж твой!
     Она стыдливо села в угол.
     - Она все с детьми: когда они тут, ее не отгонишь, - заметила бабушка, - поднимут шум, гам, хоть вон беги!
     - А есть у тебя кто-нибудь на примете, - продолжал Райский, - жених какой-нибудь?..
     - Что это ты, мой батюшка, опомнись? Как она без бабушкина спроса будет о замужестве мечтать?
     - Как, и мечтать не может без спроса?
     - Конечно, не может.
     - Ведь это ее дело.
     - Нет, не ее, а пока бабушкино, - заметила Татьяна Марковна.
     - Пока я жива, она из повиновения не выйдет.
     - Зачем это вам, бабушка?
     - Что зачем?
     - Такое повиновение: чтоб Марфенька даже полюбить без вашего позволения не смела?
     - Выйдет замуж, тогда и полюбит.
     - Как "выйдет замуж и полюбит": полюбит и выйдет замуж, хотите вы сказать!
     - Хорошо, хорошо, это у вас там так, - говорила бабушка, замахав рукой, - а мы здесь прежде осмотрим, узнаем, что за человек, пуд соли съедим с ним, тогда и отдаем за него.
     - Так у вас еще не выходят девушки, а отдают их - бабушка! Есть ли смысл в этом...
     - Ты, Борюшка, пожалуйста, не учи их этим своим идеям!.. s178 Вон, покойница мать твоя была такая же... да и сошла прежде времени в могилу!
     Она вздохнула и задумалась.
     "Нет, это все надо переделать! - сказал он про себя... - Не дают свободы - любить. Какая грубость! А ведь добрые, нежные люди! Какой еще туман, какое затмение в их головах!"
     - Марфенька! Я тебя просвещу! - обратился он к ней. - Видите ли, бабушка: этот домик, со всем, что здесь есть, как будто для Марфеньки выстроен, - сказал Райский, - только детские надо надстроить. Люби, Марфенька, не бойся бабушки. А вы, бабушка, мешаете принять подарок!
     - Ну, добро, посмотрим, посмотрим, - сказала она, - если не женишься сам, так как хочешь, на свадьбу подари им кружева, что ли: только чтобы никто не знал, пуще всего Нил Андреич... надо втихомолку...
     - Свободный, разумный и справедливый поступок - втихомолку! Долго ли мы будем жить, как совы, бояться света дневного, слушать совиную мудрость Нилов Андреевичей!..
     - Шш! ш, ш! - зашипела бабушка, - услыхал бы он! Человек он старый, заслуженный, а главное серьезный! Мне не сговорить с тобой - поговори с Титом Никонычем. Он обедать придет, - прибавила Татьяна Марковна.
     "Странный, необыкновенный человек! - думала она. - Все ему нипочем, ничего в грош не ставит! Имение отдает, серьезные люди у него - дураки, себя несчастным называет! Погляжу еще, что будет!" III
     Райский взял фуражку и собрался идти в сад. Марфенька вызвалась показать ему все хозяйство: и свой садик, и большой сад, и огород, цветник, беседки.
     - Только в лес боюсь; я не хожу с обрыва, там страшно, глухо! - говорила она. - Верочка приедет, она проводит вас туда.
     Она надела на голову косынку, взяла зонтик и летала по грядам и цветам, как сильф, блестя красками здоровья, веселостью серо-голубых глаз и летним нарядом из прозрачных тканей. Вся она казалась сама какой-то радугой из этих цветов, лучей, тепла и красок весны.
     Борис видел все это у себя в уме и видел себя, задумчивого, тяжелого. Ему казалось, что он портит картину, для которой ему тоже нужно быть молодому, бодрому, живому, с такими же, как у ней, налитыми жизненной влагой глазами, с такой же резвостью движений.
     Ему хотелось бы рисовать ее бескорыстно, как артисту, без себя, вот как бы нарисовал он, например, бабушку. Фантазия услужливо рисовала ее во всей старческой красоте: и выходила живая фигура, которую он наблюдал покойно, объективно.
     А с Марфенькой это не удавалось. И сад, казалось ему, хорош оттого, что она тут. Марфенька реяла около него, осматривала клумбы, поднимала головку то у того, то у другого цветка.
     - Вот этот розан вчера еще почкой был, а теперь посмотрите, как распустился, - говорила она, с торжеством показывая ему цветок.
     - Как ты сама!- сказал он.
     - Ну, уж хороша роза!
     - Ты лучше ее!
     - Понюхайте, как она пахнет!
     Он нюхал цветок и шел за ней.
     - А вот эти маргаритки надо полить и пионы тоже! - говорила она опять, и уже была в другом углу сада, черпала воду из бочки и с грациозным усилием несла лейку, поливала кусты и зорко осматривала, не надо ли полить другие.
     - А в Петербурге еще и сирени не зацвели, - сказал он.
     - Ужели? А у нас уж отцвели, теперь акации начинают цвести.
     - Для меня праздник, когда липы зацветут, - какой запах!
     - Сколько здесь птиц! - сказал он, вслушиваясь в веселое щебетанье на деревьях.
     - У нас и соловьи есть - вон там, в роще! И мои птички все здесь пойманы, - говорила она. - А вот тут в огороде мои грядки: я сама работаю. Подальше - там арбузы, дыни, вот тут цветная капуста, артишоки...
     - Пойдем, Марфенька, к обрыву, на Волгу смотреть.
     - Пойдемте, - только я близко не пойду, боюсь. У меня голова кружится. И не охотница я до этого места! Я недолго с вами пробуду! Бабушка велела об обеде позаботиться. Ведь я хозяйка здесь! У меня ключи от серебра, от кладовой. Я вам велю достать вишневого варенья: это ваше любимое, Василиса сказывала.
     Он улыбкой поблагодарил ее.
     - А что к обеду? - спросила она. - Бабушка намерена угостить вас на славу.
     - Ведь я обедал. Разве к ужину?
     - До ужина еще полдник будет: за чаем простоквашу подают; что лучше вы любите, творог со сливками... или...
     - Да, я люблю творог... - рассеянно отвечал Райский.
     - Или простоквашу?
     - Да, хорошо простоквашу...
     - Что же лучше? - спросила она и, не слыша ответа, обернулась посмотреть, что его занимает. А он пристально следил, как она, переступая через канавку, приподняла край платья и вышитой юбки и как из-под платья вытягивалась кругленькая, точно выточенная, и крепкая небольшая нога, в белом чулке, с коротеньким, будто обрубленным носком, обутая в лакированный башмак, с красной сафьянной отделкой и с пряжкой.
     - Ты любишь щеголять, Марфенька: лакированный башмак! - сказал он.
     Он думал, что она смутится, пойманная врасплох, приготовился наслаждаться ее смущением, смотреть, как она быстро и стыдливо бросит из рук платье и юбку.
     - Это мы с бабушкой на ярмарке купили, - сказала она, приподняв еще немного юбку, чтоб он лучше мог разглядеть башмак. - А у Верочки лиловые, - прибавила она. - Она любит этот цвет. Что же вам к обеду: вы еще не сказали?
     Но он не слушал ее. "Милое дитя! - думал он, - тебе не надо притворяться стыдливой!"
     - Я не хочу есть, Марфенька. Дай руку, пойдем к Волге.
     Он прижал ее руку к груди и чувствовал, как у него бьется сердце, чуя близость... чего? наивного, милого ребенка, доброй сестры, или... молодой, расцветшей красоты? Он боялся, станет ли его на то, чтоб наблюдать ее, как артисту, а не отдаться, по обыкновению, легкому впечатлению?
     У него перед глазами был идеал простой, чистой натуры, и в душе созидался образ какого-то тихого, семейного романа, и в то же время он чувствовал, что роман понемногу захватывал и его самого, что ему хорошо, тепло, что окружающая жизнь как будто втягивает его...
     - Ты поешь, Марфенька? - спросил он.
     - Да...немножко, - застенчиво отвечала она.
     - Что же?
     - Русские романсы; начала итальянскую музыку, да учитель уехал. Я пою: "Una voce poco fa" {"В полуночной тишине" (ит.).}, только трудно очень для меня. А вы поете?
     - Диким голосом, но зато беспрестанно.
     - Что же?
     - Все. - И он запел из "Ломбардов", потом марш из "Семирамиды" и вдруг замолк.
     Он взглядывал близко ей в глаза, жал руку и соразмерял свой шаг с ее шагом.
     "Ничего больше не надо для счастья, - думал он, - умей только остановиться вовремя, не заглядывать вдаль. Так бы сделал другой на моем месте. Здесь все есть для тихого счастья - но... это не мое счастье!" Он вздохнул. "Глаза привыкнут... воображение устанет, - и впечатление износится... иллюзия лопнет, как мыльный пузырь, едва разбудив нервы!.."
     Он выпустил ее руку и задумался.
     - Что ж вы молчите? - спросила она. "Ничего не говорит!" - про себя прибавила потом.
     - Ты любишь читать... читаешь, Марфенька? - спросил он, очнувшись.
     - Да, когда соскучусь, читаю.
     - Что же?
     - Что попадется: Тит Никоныч журналы носит, повести читаю. Иногда у Верочки возьму французскую книгу какую-нибудь. "Елену" недавно читала мисс Еджеворт, еще "Джен Эйр"... Это очень хорошо... Я две ночи не спала: все читала, не могла оторваться.
     - Что тебе больше нравится? Какой род чтения?
     Она подумала немного, очевидно затрудняясь определить род.
     - Да вы смеяться будете, как давеча над гусенком... - сказала она, не решаясь говорить.
     - Нет, нет, Марфенька: смеяться над такой милой, хорошенькой сестрой! Ведь ты хорошенькая?
     - Ну, что за хорошенькая! - небрежно сказала она, - толстая, белая! Вот Верочка так хорошенькая, прелесть!
     - Что же ты любишь читать? Поэзию читаешь: стихи?
     - Да, Жуковского, Пушкина недавно "Мазепу" прочла.
     - Что же, нравится?
     Она отрицательно покачала головой.
     - Отчего?
     - Жалко Марию. Вот "Гулливеровы путешествия" нашла у вас в библиотеке и оставила у себя. Я их раз семь прочла. Забуду немного и опять прочту. Еще "Кота Мура", "Братья Серапионы", "Песочный человек": это больше всего люблю.
     - Какие же тебе книжки еще нравятся? Читала ли ты серьезное что-нибудь?
     - Серьезное? - повторила она, и лицо у ней вдруг серьезно сморщилось немного. - Да, вон у меня из ваших книг остались некоторые, да я их не могу одолеть...
     - Какие же?
     - Шатобриана - "Les Martyrs..." {"Мученики" (фр.).} Это уж очень высоко для меня!
     - Ну, а историю?
     - Леонтий Иванович давал - Мишле, "Precis de l'histoire moderne" {"Очерки истории нового времени" (фр.).}, потом Римскую историю, кажется, Жибона...
     - То есть Гиббона: что же?
     - Я не дочитала... слишком величественно! Это надо только учителям читать, чтоб учить...
     - Ну, романы читаешь?
     - Да... только такие, где кончается свадьбой.
     Он засмеялся, и она за ним.
     - Это глупо? да? - спросила она.
     - Нет, мило. В тебе глупого не может быть.
     - Я всегда прежде посмотрю, - продолжала она смелее, - и если печальный конец в книге - я не стану читать. Вон "Басурмана" начала, да Верочка сказала, что жениха казнили, я и бросила.
     - Стало быть, ты и "Горя от ума" не любишь? Там не свадьбой кончается.
     Она потрясла головой.
     - Софья Павловна гадкая, - заметила она, - а Чацкого жаль: пострадал за то, что умнее всех!
     Он с улыбкой вслушивался в ее литературный лепет и с возрастающим наслаждением вглядывался ей в глаза, в беленькие тесные зубы, когда она смеялась.
     - Мы будем вместе читать, - сказал он, - у тебя сбивчивые понятия, вкус не развит. Хочешь учиться? Будешь понимать, делать верно критическую оценку.
     - Да, только выбирайте книжки, где веселый конец, свадьба...
     - И детки чтоб были? - лукаво спросил он, - чтоб одного "кашкой кормили", другому "оспочку прививали"? Да?
     - Злой, злой! ничего не стану говорить вам... Вы все замечаете, ничего не пропустите...
     - Так ты не выйдешь ни за кого без бабушкина спроса?
     - Не выйду! - сказала она с твердостью, даже немного хвастливо, что она не в состоянии сделать такого дурного поступка.
     - Почему же так?
     - А если он картежник, или пьяница, или дома никогда не сидит, или безбожник какой-нибудь, вон как Марк Иваныч... почем я знаю? А бабушка все узнает...
     - А Марк Иваныч безбожник?
     - Никогда в церковь не ходит.
     - Ну, а если этот безбожник или картежник понравится тебе?..
     - Все равно, я не выйду за него!
     - А если полюбишь ты?..
     - Картежника или такого, который смеется над религией, вон как Марк Иваныч: будто это можно? Я с ним и не заговорю никогда; как же полюблю?
     - Так что бабушка скажет, так тому и быть?
     - Да, она лучше меня знает.
     - А когда же ты сама будешь знать и жить?
     - Когда... буду в зрелых летах, буду своим домом жить, когда у меня будут свои...
     - Дети? - подсказал Райский.
     - Свои коровы, лошади, куры, много людей в доме... Да, и дети... - краснея, добавила она.
     - А до тех пор все бабушка?
     - Да. Она умная, добрая, она все знает. Она лучше всех здесь и в целом свете! - с одушевлением сказала она.
     Он замолчал, припоминал Беловодову, разговор с ней, сходство между той и другой, и разные причины этого сходства, и причины несходства.
     У него рисовались оба образа и просились во что-то: обе готовые, обе прекрасные - каждая своей красотой - обе разливали яркий свет на какую-то картину. Что из этого будет - он не знал, и пока решил написать Марфенькин портрет масляными красками.
     Они подошли к обрыву. Марфенька боязливо заглянула вниз и, вздрогнув, попятилась назад.
     Райский бросил взгляд на Волгу, забыл все и замер неподвижно, воззрясь в ее задумчивое течение, глядя, как она раскидывается по лугам широкими разливами.
     Полноводье еще не сбыло, и река эавладела плоским прибрежьем, а у крутых берегов шумливо и кругами омывала подножия гор. В разных местах, незаметно, будто не двигаясь, плыли суда. Высоко на небе рядами висели облака.
     Марфенька подошла к Райскому и смотрела равнодушно на всю картину, к которой привыкла давно.
     - Вот эти суда посуду везут, - говорила она, - а это расшивы из Астрахани плывут. А вот, видите, как эти домики окружило водой? Там бурлаки живут. А вон, за этими двумя горками, дорога идет к попадье. Там теперь Верочка. Как там хорошо, на берегу! В июле мы будем ездить на остров, чай пить. Там бездна цветов.
     Райский молчал.
     - Там зайцы водятся, только теперь их затопило, бедных! У меня кролики есть, я вам покажу!
     Он продолжал молчать.
     - В конце лета суда с арбузами придут, - продолжала она, - сколько их тут столпится! Мы покупаем только мочить, а к десерту свои есть, крупные, иногда в пуд весом бывают. Прошлый год больше пуда один был, бабушка архиерею отослала.
     Райский все смотрел.
     "Все молчит!" - шепнула Марфенька про себя.
     - Пойдем туда! - вдруг сказал он, показывая на обрыв и взяв ее за руку.
     - Ах, нет, нет, боюсь! - говорила она, дрожа и пятясь.
     - Со мной боишься?
     - Боюсь!
     - Я тебе не дам упасть. Разве ты не веришь, что я сберегу тебя?
     - Верю, да боюсь. Вон Верочка не боится: одна туда ходит, даже в сумерки! Там убийца похоронен, а ей ничего!
     - Ну, если б я сказал тебе: "Закрой глаза, дай руку и иди, куда я поведу тебя", - ты бы дала руку? закрыла бы глаза?
     - Да... дала бы и глаза бы закрыла, только... одним глазом тихонько бы посмотрела...
     - Ну, вот теперь попробуй - закрой глаза, дай руку; ты увидишь, как я тебя сведу осторожно: ты не почувствуешь страха. Давай же, вверься мне, закрой глаза.
     Она закрыла глаза, но так, чтоб можно было видеть, и только он взял ее за руку и провел шаг, она вдруг увидела, что он сделал шаг вниз, а она стоит на краю обрыва, вздрогнула и вырвала у него руку.
     - Ни за что не пойду, ни за что! - с хохотом и визгом говорила она, вырываясь от него. - Пойдемте, пора домой, бабушка ждет! Что же к обеду? - спрашивала она, - любите ли вы макароны? свежие грибы?
     Он ничего не отвечал и любовался ею.
     - Какая ты прелесть! Ты цельная, чистая натура! и как ты верна ей, - сказал он, - ты находка для художника! Сама естественность!
     Он поцеловал у нее руку.
     - Чего-чего не наговорили обо мне! Да куда же вы?
     Ответа не было. Она подошла к обрыву шага на два, робко заглянула туда и видела, как с шумом раздавались кусты врозь и как Райский, точно по крупным уступам лестницы, прыгал по горбам и впадинам оврага.
     - Страсть какая! - с дрожью сказала она и пошла домой.
    IV
     Райский обогнул весь город и из глубины оврага поднялся опять на гору, в противоположном конце от своей усадьбы. С вершины холма он стал спускаться в предместье. Весь город лежал перед ним как на ладони.
     Он с пристрастным чувством, пробужденным старыми, почти детскими воспоминаниями, смотрел на эту кучу разнохарактерных домов, домиков, лачужек, сбившихся в кучу или разбросанных по высотам и по ямам, ползущих по окраинам оврага, спустившихся на дно его, домиков с балконами, с маркизами, с бельведерами, с пристройками, надстройками, с венецианскими окошками или едва заметными щелями вместо окон, с голубями, скворечниками, с пустыми, заросшими травой, дворами. Смотрел на искривленные, бесконечные, идущие между плетнями, переулки, на пустые, без домов, улицы, с громкими надписями: "Московская улица", "Астраханская улица", "Саратовская улица", с базарами, где навалены груды лык, соленой и сушеной рыбы, кадки дегтю и калачи; на зияющие ворота постоялых дворов, с далеко разносящимся запахом навоза, и на бренчащие по улице дрожки.
     Было за полдень давно. Над городом лежало оцепенение покоя, штиль на суше, какой бывает на море, штиль широкой, степной, сельской и городской русской жизни. Это не город, а кладбище, как все эти города.
     Он не то умер, не то уснул или задумался. Растворенные окна зияли, как разверзтые, но не говорящие уста; нет дыхания, не бьется пульс. Куда же убежала жизнь? Где глаза и язык у этого лежащего тела? Все пестро, зелено, и все молчит.
     Райский вошел в переулки и улицы: даже ветер не ходит. Пыль, уже третий день нетронутая, одним узором от проехавших колес лежит по улицам; в тени забора отдыхает козел, да куры, вырыв ямки, уселись в них, а неутомимый петух ищет поживы, проворно раскапывая то одной, то другой ногой кучу пыли. Собаки, свернувшись по три, по четыре, лежат разношерстной кучей на любом дворе, бросаясь, по временам, от праздности, с лаем на редкого прохожего, до которого им никакого дела нет.
     Простор и пустота - как в пустыне. Кое-где высунется из окна голова с седой бородой, в красной рубашке, поглядит, зевая, на обе стороны, плюнет и спрячется.
     В другое окно, с улицы, увидишь храпящего на кожаном диване человека, в халате: подле него на столике лежат "Ведомости", очки и стоит графин квасу.
     Другой сидит по целым часам у ворот, в картузе, и в мирном бездействии смотрит на канаву с крапивой и на забор на противоположной стороне. Давно уж мнет носовой платок в руках - и все не решается высморкаться: лень.
     Там кто-то бездействует у окна, с пенковой трубкой, и когда бы кто ни прошел, всегда сидит он - с довольным, ничего не желающим и нескучающим взглядом.
     В другом месте видел Райский такую же, сидящую у окна, пожилую женщину, весь век проведшую в своем переулке, без суматохи, без страстей и волнений, без ежедневных встреч с бесконечно-разнообразной породой подобных себе, и не ведающую скуки, которую так глубоко и тяжко ведают в больших городах, в центре дел и развлечений.
     Райский, идучи из переулка в переулок, видел кое-где семью за трапезой, а там, в мещанском доме, уж подавали самовар.
     В безлюдной улице за версту слышно, как разговаривают двое, трое между собой. Звонко раздаются голоса в пустоте и шаги по деревянной мостовой.
     Где-то в сарае кучер рубит дрова, тут же поросенок хрюкает в навозе; в низеньком окне, в уровень с землею, отдувается коленкоровая занавеска с бахромой, путаясь в резеде, бархатцах и бальсаминах.
     Там сидит, наклоненняя над шитьем, бодрая, хорошенькая головка и шьет прилежно, несмотря на жар и всех одолевающую дремоту. Она одна бодрствует в доме и, может быть, сторожит знакомые шаги...
     Из отворенных окон одного дома обдало его сотней звонких голосов, которые повторяли азы и делали совершенно лишнею надпись на дверях: "Школа".
     Дальше набрел он на постройку дома, на кучу щепок, стружек, бревен и на кружок расположившихся около огромной деревянной чашки плотников. Большой каравай хлеба, накрошенный в квас лук да кусок красноватой соленой рыбы - был весь обед.
     Мужики сидели смирно и молча, по очереди опускали ложки в чашку и опять клали их, жевали, не торопясь, не смеялись и не болтали за обедом, а прилежно, и будто набожно исполняли трудную работу.
     Райскому хотелось нарисовать эту группу усталых, серьезных, буро-желтых, как у отаитян, лиц, эти черствые, загорелые руки, с негнущимися пальцами, крепко вросшими, будто железными, ногтями, эти широко и мерно растворяющиеся рты и медленно жующие уста, и этот - поглощающий хлеб и кашу - голод.
     Да, голод, а не аппетит: у мужиков не бывает аппетита. Аппетит вырабатывается праздностью, моционом и негой, голод - временем и тяжкой работой.
     "Однако какая широкая картина тишины и сна! - думал он, оглядываясь вокруг, - как могила! Широкая рама для романа!
     Только что я вставлю в эту раму?" Он мысленно снимал рисунок с домов, замечал выглядывавшие физиономии встречных, группировал лица бабушки, дворни.
     Все это пока толпилось около Марфеньки. Она была центром картины. Фигура Беловодовой отступила на второй план и стояла одиноко.
     Он медленно, машинально шел по улицам, мысленно разрабатывая свой новый материал. Все фигуры становились отчетливо у него в голове, всех он видел их там, как живыми.
     "Что, если б на этом сонном, неподвижном фоне да легла бы картина страсти! - мечтал он. - Какая жизнь вдруг хлынула бы в эту раму! Какие краски... Да где взять красок и... страсти тоже?.."
     "Страсть! - повторил он очень страстно. - Ах, если б на меня излился ее жгучий зной, сжег бы, пожрал бы артиста, чтоб я слепо утонул в ней и утопил эти свои параллельные взгляды, это пытливое, двойное зрение! Надо, чтоб я не глазами, на чужой коже, а чтоб собственными нервами, костями и мозгом костей вытерпел огонь страсти, и после - желчью, кровью и потом написал картину ее, эту геенну людской жизни. Страсть Софьи... Нет, нет! - холодно думал он. - Она "выше мира и страстей". Страсть Марфеньки!" - он засмеялся.
     Оба образа побледнели, и он печально опустил голову и равнодушно глядел по сторонам.
     "Да, из них выйдет роман, - думал он, - роман, пожалуй, верный, но вялый, мелкий, - у одной с аристократическими, у другой с мещанскими подробностями. Там широкая картина холодной дремоты в мраморных саркофагах, с золотыми, шитыми на бархате, гербами на гробах; здесь - картина теплого летнего сна, на зелени, среди цветов, под чистым небом, но все сна, непробудного сна!"
     Он пошел поскорее, вспомнив, что у него была цель прогулки, и поглядел вокруг, кого бы спросить, где живет учитель Леонтий Козлов. И никого на улице: ни признака жизни. Наконец он решился войти в один из деревянных домиков.
     На крыльце его обдал такой крепкий запах, что он засовался в затруднении, которую из трех бывших там дверей отворить поскорее. За одной послышалось движение, и он вошел в небольшую переднюю.

/ Полные произведения / Гончаров И.А. / Обрыв

Смотрите также по произведению "Обрыв":

• Краткое содержание