• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Гончаров И.А. / Обрыв

Обрыв [11/51]

Скачать полное произведение

    На шее не было ни косынки, ни воротничка: ничто не закрывало белой шеи, с легкой тенью загара. Когда девушка замахнулась на прожорливого петуха, у ней половина косы, от этого движения, упала на шею и спину, но она, не обращая внимания, продолжала бросать зерна.
     Она то смеялась, то хмурилась, глядела так свежо и бодро, как это утро, наблюдая, всем ли поровну достается, не подскакивает ли галка, не набралось ли много воробьев.
     - Гусенка не видала? - спросила она у девочки грудным звонким голосом.
     - Нет еще, барышня, - сказала та, - да его бы выкинуть кошкам. Афимья говорит, что околеет.
     - Нет, нет, я сама посмотрю, - перебила девушка, - у Афимьи никакой жалости нет: она живого готова бросить.
     Райский, не шевелясь, смотрел, никем не замечаемый, на всю эту сцену, на девушку, на птиц, на девчонку.
     "Так и есть: идиллия! я знал! Это, должно быть, троюродная сестрица, - думал он, - какая она миленькая! Какая простота, какая прелесть! Но которая: Верочка или Марфенька?"
     Он, не дожидаясь, пока ямщик завернет в ворота, бросился вперед, пробежал остаток решетки и вдруг очутился перед девушкой.
     - Сестрица! - вскрикнул он, протягивая руки.
     В одну минуту, как будто по волшебству, все исчезло. Он не успел уловить, как и куда пропали девушка и девчонка; воробьи, мимо его носа, проворно и дружно махнули на кровлю. Голуби, похлопывая крыльями, точно ладонями, врассыпную кружились над его головой, как слепые.
     Куры с отчаянным кудахтаньем бросились по углам и пробовали с испугу скакать на стену. Индейский петух, подняв лапу и озираясь вокруг, неистово выругался по-своему, точно сердитый командир оборвал всю команду на ученье за беспорядок.
     Все люди на дворе, опешив за работой, с разинутыми ртами, глядели на Райского. Он сам почти испугался и смотрел на пустое место: перед ним на земле были только одни рассыпанный зерна.
     Но в доме уже послышался шум, говор, движение, звон ключей и голос бабушки: "Где он? где?"
     Она идет, торопится, лицо у ней сияет, объятия растворяются . Она прижала его к себе, и около губ ее улыбка образовала лучи.
     Она хотя постарела, но постарела ровною, здоровою старостью: ни болезненных пятен, ни глубоких, нависших над глазами и ртом морщин, ни тусклого, скорбного взгляда!
     Видно, что ей живется крепко, хорошо, что она, если и борется, то не дает одолевать себя жизни, а сама одолевает жизнь и тратит силы в этой борьбе скупо.
     Голос у ней не так звонок, как прежде, да ходит она теперь с тростью, но не горбится, не жалуется на недуги. Так же она без чепца, так же острижена коротко, и тот же блещущий здоровьем и добротой взгляд озаряет все лицо, не только лицо, всю ее фигуру
     - Борюшка! друг ты мой!
     Она обняла его раза три. Слезы навернулись у ней и у него. В этих объятиях, в голосе, в этой вдруг охватившей ее радости - точно как будто обдало ее солнечное сияние - было столько нежности, любви, теплоты!
     Он почувствовал себя почти преступником, что, шатаясь по свету, в холостой, бесприютной жизни своей, искал привязанностей, волоча сердце и соря чувствами, гоняясь за запретными плодами, тогда как здесь сама природа уготовила ему теплый угол, симпатии и счастье.
     Теперь он готов был влюбиться в бабушку. Он так и вцепился в нее: целовал ее в губы, в плечи, целовал ее седые волосы, руку. Она ему казалась совсем другой теперь, нежели пятнадцать, шестнадцать лет назад. У ней не было тогда такого значения на лице, какое он видел теперь, ума, чего-то нового.
     Он удивлялся, не сообразив в эту минуту, что тогда еще он сам не был настолько мудр, чтобы уметь читать лица и угадывать по ним ум или характер.
     - Где ты пропадал? Ведь я тебя целую неделю жду: спроси Марфеньку - мы не спали до полуночи, я глаза проглядела. Марфенька испугалась, как увидела тебя, и меня испугала - точно сумасшедшая прибежала. Марфенька! где ты? Поди сюда.
     - Это я виноват: я перепугал ее, - сказал Райский.
     - А она бежать: умна очень! А ждала со мной, не ложилась спать, ходила навстречу, на кухню бегала. Ведь каждый день твои любимые блюда готовим. Я, Василиса и Яков собираемся по утрам на совет и все припоминаем твои привычки. Другие все почти новые люди, а эти трое, да Прохор, да Маришка, да разве Улита и Терентий помнят тебя. Все придумываем, как тебя устроить, чем кормить, как укладывать спать, на чем тебе ездить. А всех вострее Егорка: он напоминал больше всех: я его за это в твои камердинеры пожаловала... Да что это я болтаю: соловья баснями не кормят! Василиса! Василиса! Что ж мы сидим: скорей вели собирать на стол, до обеда долго, он позавтракает. Чай, кофе давай, птичьего молока достань! - И сама засмеялась. - Дай же взглянуть на тебя.
     Бабушка поглядела на него пристально, подведя его к свету.
     - Какой ты нехороший стал... - сказала она, оглядывая его, - нет, ничего, живет! загорел только! Усы тебе к лицу. Зачем бороду отпускаешь! Обрей, Борюшка, я не люблю... Э, э! Кое-где седые волоски: что это, батюшка мой, рано стареться начал!
     - Это не от старости, бабушка!
     - Отчего же? Здоров ли ты?
     - Здоров, живу - поговорим о другом. Вот вы, слава богу, такая же.
     - Какая такая?
     - Не стареетесь: такая же красавица! Знаете: я не видал такой старческой красоты никогда...
     - Спасибо за комплимент, внучек: давно я не слыхала; какая тут красота! Вон на кого полюбуйся - на сестер! Скажу тебе на ухо, - шепотом прибавила она, - таких ни в городе, ни близко от него нет. Особенно другая... разве Настенька Мамыкина поспорит: помнишь, я писала, дочь откупщика?
     Она лукаво мигнула ему.
     - Что-то не помню, бабушка...
     - Ну, об этом после, а теперь завтракать скорей и отдохни с дороги...
     - Где же другая сестра? - спросил Райский, оглядываясь.
     - -Гостит у попадьи за Волгой, - сказала бабушка. - Такой грех: та нездорова сделалась и прислала за ней. Надо же в это время случиться! Сегодня же пошлю за ней лошадь...
     - Нет, нет, - удержал ее Райский, - зачем для меня тревожить? Увижусь, когда воротится.
     - Да как это ты подкрался: караулили, ждали, и все даром! - говорила Татьяна Марковна. - Мужики караулили у меня по ночам. Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли тебя? А Савелья в город - узнать. А ты опять - как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься ? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
     - Бабушка! Ничего не надо. Я сыт по горло. На одной станции я пил чай, на другой - молоко, на третьей попал на крестьянскую свадьбу - меня вином потчевали, ел мед, пряники...
     - Ты ехал к себе, в бабушкино гнездо, и не постыдился есть всякую дрянь. С утра пряники! Вот бы Марфеньку туда: и до свадьбы н до пряников охотница. Да войди сюда, не дичись! - сказала она, обращаясь к двери. - Стыдится, что ты застал ее в утреннем неглиже. Выйди, это не чужой - брат.
     Принесли чай, кофе, наконец завтрак. Как ни отговаривался Райский, но должен был приняться за все: это было одно средство успокоить бабушку и не испортить ей утро.
     - Я не хочу! - отговаривался он.
     - Как с дороги не поесть: это уж обычай такой! - твердила она свое.Вот бульону, вот цыпленка... Еще пирог есть...
     - Не хочу, бабушка, - говорил он, но она клала ему на тарелку, не слушая его, и он ел и бульон, и цыпленка.
     - Теперь индейку, - продолжала она, - принеси, Василиса, барбарису моченого.
     - Как можно индейку! - говорил он, принимаясь и за индейку.
     - Сыт ли, дружок? - спрашивала она. - Доволен ли?
     - Еще бы! Чего же еще? Разве пирога... Там пирог какой-то, говорили вы...
     - Да, пирог забыли, пирог!
     Он поел и пирога - все из "обычая".
     - Что же ты, Марфенька, давай свое угощенье: вот приехал брат! Выходи же.
     Минут через пять тихо отворилась дверь, и медленно, с стыдливою неловкостью, с опущенными глазами, краснея, вышла Марфенька. За ней Василиса внесла целый поднос всяких сластей, варенья, печенья и прочего.
     Марфенька застенчиво стояла с полуулыбкой, взглядывая, однако, на него с лукавым любопытством. На шее и руках были кружевные воротнички, волосы в туго сложенных косах плотно лежали на голове; на ней было барежевое платье, талия крепко опоясывалась голубой лентой.
     Райский вскочил, бросил салфетку и остановился перед нею, любуясь ею.
     - Какая прелесть! - весело сказал он, - и это моя сестра Марфа Васильевна! Рекомендуюсь! А гусенок жив?
     Марфенька смутилась, неловко присела на его поклон и стыдливо села в угол.
     - Вы оба с ума сошли, - сказала бабушка, - разве этак здороваются?
     Райский хотел поцеловать у Марфеньки руку.
     - Марфа Васильевна... - сказал он.
     - Это еще что за "Васильевна" такая? Ты разве разлюбил ее? Марфенька - а не Марфа Васильевна! Этак ты и меня в Татьяны Марковны пожалуешь! Поцелуйтесь: вы брат и сестра.
     - Я не хочу, бабушка: вон он дразнит меня гусенком... Подсматривать не годится!.. - сказала она строго.
     Все засмеялись. Райский поцеловал ее в обе щеки, взял за талию, и она одолела смущение и вдруг решительно отвечала на его поцелуй, и вся робость слетела с лица.
     Видно было, что еще минута, одно слово - и из-за этой смущенной улыбки польется болтовня, смех. Она и так с трудом сдерживала себя - и от этого была неловка.
     - Марфенька! помните, помнишь... как мы тут бегали, рисовали... как ты плакала?.
     - Нет...ах, помню...как во сне... Бабушка, я помню или нет?.
     - Где ей помнить: ей и пяти лет не было...
     - Помню, бабушка, ей-богу помню, как во сне...
     - Перестань, сударыня, божиться: это ты у Николая Андреича переняла!..
     Едва Райский коснулся старых воспоминаний, Марфенька исчезла и скоро воротилась с тетрадями, рисунками, игрушками, подошла к нему ласково и доверчиво заговорила, потом села так близко, как не села бы чопорная девушка. Колени их почти касались между собою, но она не замечала этого.
     - Вот видите, братец, - живо заговорила она, весело бегая глазами по его глазам, усам, бороде, оглядывая руки, платье, даже взглянув на сапоги, - видите, какая бабушка, говорит, что я не помню, - а я помню, вот, право, помню, как вы здесь рисовали: я тогда у вас на коленях сидела... Бабушка припрятала все ваши рисунки, портреты, тетради, все вещи - и берегла там, вот в этой темной комнате, где у ней хранится серебро, брильянты, кружева... Она недавно вынула, как только вы написали, что приедете, и отдала мне. Вот мой портрет - какая я была смешная! вот Верочка. А вот бабушкин портрет, вот Василисин. Вот Верочкино рисованье. А помните, как вы меня несли через воду одной рукой, а Верочку посадили на плечо?
     - Ты и это помнишь? - спросила, вслушавшись, бабушка.Какая хвастунья - не стыдно тебе! Это недавно Верочка рассказывала, а ты за свое выдаешь! Та помнит кое-что, и то мало, чуть-чуть...
     - Вот теперь как я рисую! - сказала Марфенька, показывая нарисованный букет цветов.
     - Это очень хорошо - браво, сестрица! с натуры?
     - С натуры. Я из воску умею лепить цветы!
     - А музыкой занимаешься?
     - Да, играю на фортепиано.
     - А Верочка: рисует, играет?
     Марфенька отрицательно качала головой.
     - Нет, она не любит, - сказала она.
     - Что же она, рукодельем занимается?
     Марфенька опять покачала головой.
     - Читать любит? - допытывался Райский.
     - Да, читает, только никогда не скажет что и книги не покажет, не скажет даже, откуда достала.
     - Та совсем дикарка - странная такая у меня. Бог знает, в кого уродилась! - серьезно заметила Татьяна Марковна и вздохнула. - Не надоедай же пустяками брату, - обратилась она к Марфеньке, - он устал с дороги, а ты глупости ему показываешь. Дай лучше нам поговорить о серьезном, об имении.
     Все время, пока Борис занят был с Марфенькой, бабушка задумчиво глядела на него, опять припоминала в нем черты матери, по заметила и перемены: убегающую молодость, признаки зрелости, ранние морщины и странный, непонятный ей взгляд, "мудреное" выражение. Прежде, бывало, она так и читала у него на лице, а теперь там было написано много такого, чего она разобрать не могла.
     А у него было тепло и светло на душе. Его осенила тихая задумчивость, навеянная этими картинами и этой встречей.
     "Пусть так и останется: светло и просто!" - пожелал он мысленно.
     "Постараюсь ослепнуть умом, хоть на каникулы, и быть счастливым! Только ощущать жизнь, а не смотреть в нее, или смотреть затем только, чтобы срисовать сюжеты, не дотрогиваясь до них разъедающим, как уксус, анализом... А то горе! Будем же смотреть, что за сюжеты бог дал мне? Марфенька, бабушка, Верочка - на что они годятся: в роман, в драму или только в идиллию?" II
     Он зевнул широко, и, когда очнулся от задумчивости, перед ним бабушка стоил со счетами, с приходо-расходной тетрадью, с деловым выражением в лице.
     - Не устал ли ты с дороги? Может быть, уснуть хочешь: вон ты зеваешь? - спросила она, - тогда оставим до утра.
     - Нет, бабушка, я только и делал, что спал! Это нервическая зевота. А вы напрасно беспокоитесь: я счетов смотреть не стану...
     - Как не станешь? Зачем же ты приехал, как не принять имение, не потребовать отчета?..
     - Какое имение! - небрежно сказал Райский.
     - Какое имение: вот посмотри, сколько тягл, земли? вот года четыре назад прикуплено, - видишь, сто двадцать четыре десятины. Вот из них под выгон отдаются...
     - Право? - машинально спросил Райский, - вы прикупили?
     - Не я, а ты! Не ты ли мне доверенность прислал на покупку?
     - Нет, бабушка, не я. Помню, что какие-то бумаги вы присылали мне, я их передал приятелю своему, Ивану Ивановичу, а тот...
     - Ты же подписал: гляди, вот копии! - показывала она.
     - Может быть, я и подписал, - сказал он, не глядя, - только не помню и не знаю что.
     - О чем же ты помнишь? Ведь ты читал мои счеты, ведомости, что я посылала к тебе?
     - Нет, бабушка, не читал.
     - Как же, там все показано, куда поступали твои доходы,ты видел?
     - Нет, не видал.
     - Стало быть, ты не знаешь, куда я твои деньги тратила?
     - Не знаю, бабушка, да и не желаю знать! - отвечал он, приглядываясь из окна к знакомой ему дали, к синему небу, к меловым горам за Волгой. - Представь, Марфенька: я еще помню стихи Дмитриева, что в детстве учил:
     О Волга пышна, величава,
     Прости, но прежде удостой
     Склонить свое вниманье к лире
     Певца, незнаемого в мире,
     Но воспоенного тобой...
     - Ты, Борюшка, прости меня: а ты, кажется, полоумный!сказала бабушка.
     - Может быть, бабушка, - равнодушно согласился он.
     - Куда же ты девал ведомости об имении, что я посылала тебе? С тобой они?
     Он покачал отрицательно головою.
     - Где же они?
     - Какие ведомости, бабушка: ей богу, не знаю.
     - Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов... Помнишь ли, сколько за последние годы дохода было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей - вот смотри... - Она хотела щелкнуть на счетах. - Ведь ты получал деньги? Последний раз тебе послано было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями: ты тогда писал, чтобы не посылать. Я и клала в приказ: там у тебя...
     - Что мне до этого за дело, бабушка! - с нетерпением сказал он.
     - Кому же дело? - с изумлением сбросила она, - ты этак не думаешь ли, что я твоими деньгами пользовалась? Смотри, вот здесь отмечена всякая копейка. Гляди... - Она ему совала большую шнуровую тетрадь.
     - Бабушка! я рвал все счеты и эти, ей-богу, разорву, если вы будете приставать с ними ко мне.
     Он взял было счеты, но она быстро вырвала их у него.
     - Разорвешь: как ты смеешь? - вспыльчиво сказала она. - Рвал счеты!
     Он засмеялся и внезапно обнял ее и поцеловал в губы, как, бывало, делывал мальчиком. Она вырвалась от него и вытерла рот.
     - Я тут тружусь, сижу иногда за полночь, пишу, считаю каждую копейку: а он рвал! То-то ты ни слова мне о деньгах, никакого приказа, распоряжения, ничего! Что же ты думал об имении?
     - Ничего, бабушка: Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю... Зато только ее одну, и больше никого... Да вот теперь полюблю сестер, - весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, - все полюблю здесь, - до последнего котенка!
     - Отроду не видывала такого человека! - сказала бабушка, сняв очки и поглядев на него. - Вот только Маркушка у нас бездомный такой...
     - Какой это Маркушка? Мне что-то Леонтий писал... Что Леонтий, бабушка, как поживает? Я пойду к нему...
     - Что ему делается? сидит над книгами, воззрится в одно место, и не оттащишь его! Супруга воззрится в другое место... он и не видит, что под носом делается. Вот теперь с Маркушкой подружился: будет прок! Уж он приходил, жаловался, что тот книги, что ли, твои растаскал... '
     - Bu-ona sera! bu-ona sera {Добрый вечер! добрый вечер!(ит.).}! - напевал Райский из "Севильского цирюльника".
     - Странный, необыкновенный ты человек! - говорила с досадой бабушка. - Зачем приехал сюда: говори толком!
     - Видеть вас, пожить, отдохнуть, посмотреть на Волгу, пописать, порисовать...
     - А имение? Вот тебе и работа: пиши! Коли не устал, поедем в поле, озимь посмотреть.
     - После, после, бабушка. - Ти, ти, ти, та, та, та, ля, ля, ля...выделывал он тщательно опять мотив из "Севильского цирюльника".
     - Полно тебе: ти, ти, ти, ля, ля, ля! - передразнила она.Хочешь смотреть и принимать имение?
     - Нет, бабушка, не хочу!
     - Кто же будет смотреть за ним: я стара, мне не углядеть, не управиться. Я возьму да и брошу: что тогда будешь делать?..
     - Ничего не буду делать; махну рукой, да и уеду...
     - Не прикажешь ли отдать в чужие руки?
     - Нет, пока у вас есть охота - посмотрите, поживите.
     - А когда умру?
     - Тогда... оставить как есть. А мужики: пусть делают, что хотят?
     Он кивнул головой.
     - Я думал, что они и теперь делают, что хотят.
     - Их отпустить бы на волю: около пятидесяти душ, на волю! - повторила она, - и даром, ничего с них не взять?
     - Ничего!
     - Чем же ты станешь жить?
     - Они наймут у меня землю, будут платить мне что-нибудь
     - Что-нибудь: из милости, что вздумается! Ну, Борюшка!
     Она взглянула на портрет матери Райского. Долго глядела она на ее томные глаза, на задумчивую улыбку.
     - Да, - сказала потом вполголоса, - не тем будь помянута покойница, а она виновата! Она тебя держала при себе, шептала что-то, играла на клавесине да над книжками плакала. Вот что и вышло: петь да рисовать!
     - Что же с домом делать? Куда серебро, белье, бриллианты, посуду девать? - спросила она, помолчав. - Мужикам, что ли, отдать?
     - А разве у меня есть бриллианты и серебро?.. - спросил он.
     - Сколько я тебе лет твержу! От матери осталось: куда оно денется? На вот, постой, я тебе реестры покажу...
     - Не надо, ради бога, не надо: мое, мое, верю. Стало быть, а вправе распорядиться этим по своему усмотрению?
     - Ты хозяин, так как же не вправе? Гони нас вон: мы у тебя в гостях живем - только хлеба твоего не едим, извини... Вот, гляди, мои доходы, а вот расходы...
     Она совала ему другие большие шнуровые тетради, но он устранил их рукой.
     - Верю, верю, бабушка! Ну так вот что: пошлите за чиновником в палату и велите написать бумагу: дом, вещи, землю, все уступаю я милым моим сестрам, Верочке и Марфеньке, в приданое...
     Бабушка сильно нахмурилась и с нетерпением ждала конца речи, чтобы разразиться.
     - Но пока вы живы, - продолжал он, - все должно оставаться в вашем непосредственном владении и заведывании. А мужиков отпустить на волю...
     - Не бывать этому! - пылко воскликнула Бережкова. - Они не нищие, у них по пятидесяти тысяч у каждой. Да после бабушки втрое, а может быть и побольше останется: это все им! Не бывать, не бывать! И бабушка твоя, слава богу, не нищая! У ней найдется угол, есть и клочок земли, и крышка, где спрятаться! Богач какой, гордец, в дар жалует! Не хотим, не хотим! Марфенька! Где ты? Иди сюда!
     - Здесь, здесь, сейчас! - отозвался звонкий голос Марфеньки из другой комнаты, куда она вышла, и она впорхнула веселая, живая, резвая, с улыбкой, и вдруг остановилась. Она глядела то на бабушку, то на Райского, в недоумении. Бабушка сильно расходилась.
     - Вот слышишь: братец тебе жаловать изволит дом, и серебро, и кружева. Ты ведь бесприданница, нищенка! Приседай же ниже, благодари благодетеля, поцелуй у него ручку. Что же ты?
     Марфенька прижалась к печке и глядела на обоих, не зная, что ей сказать.
     Бабушка отодвинула от себя все книги, счеты, гордо сложила руки на груди и стала смотреть в окно. А Райский сел возле Марфеньки, взял ее за руки.
     - Скажи, Марфенька, ты бы хотела переехать отсюда в другой дом, - спросил он, - может быть, в другой город?
     - Ах, сохрани боже: как это можно! Кто это выдумал такую нелепость!.
     - Вон кто, бабушка! - сказал Райский, смеясь.
     Марфенька сконфузилась, а бабушка, к счастью, не слыхала. Она сердито глядела в окно.
     - Ведь у меня тут все: сад, грядки, цветы... А птицы? Кто же будет ходить за ними? Как можно - ни за что...
     - Ну, вот бабушка хочет уехать и увезти вас обеих.
     - Бабушка, душенька, куда? Зачем? Что это вы затеяли? - бросилась она ласкаться к бабушке.
     - Отстань! - сердито оттолкнула ее бабушка.
     - Ты не хотела бы, Марфенька, не правда ли, выпорхнуть из этого гнездышка?
     - Нет, ни за что! - качая головой, решительно сказала она. - Бросить цветник, мои комнатки...как это можно!
     - И Верочка тоже?
     - Она еще пуще меня: она ни за что не расстанется с старым домом...
     - Она любит его?
     - Она там и живет, там ей только и хорошо. Она умрет, если ее увезут, - мы обе умрем.
     - Ну, так вы никогда не уедете отсюда, - прибавил Райский, - вы обе здесь выйдете замуж, ты, Марфенька, будешь жить в этом доме, а Верочка в старом.
     - Слава богу:зачем же пугаете? А вы где сами станете жить?
     - Я жить не стану, а когда приеду погостить, вот как теперь, вы мне дайте комнату в мезонине - и мы будем вместе гулять, петь, рисовать цветы, кормить птиц: ти, ти, ти, цып, цып, цып! - передразнил он ее.
     - Ах, вы злой! - сказала она. - Я думала, вы не успели даже разглядеть меня, а вы все подслушали!
     - Ну, так это дело решенное: вы с Верочкой принимаете от меня в подарок все это, да?
     - Да... братец... - весело сказала она и потянулась было к нему.
     - Не сметь! - горячо остановила бабушка, до тех пор сердито молчавшая. Марфенька села на свое место.
     - Бесстыдница! - укоряла она Марфеньку. - Где ты выучилась от чужих подарки принимать? Кажется, бабушка не тому учила; век свой чужой копейкой не поживилась... А ты не успела и двух слов сказать с ним и уж подарки принимаешь. Стыдно, стыдно! Верочка ни за что бы у меня не приняла: та - гордая!
     Марфенька надулась.
     - Сами же давеча... сказали, - говорила она сердито, - что он нам не чужой, а брат, и велели поцеловаться с ним; а брат может все подарить.
     - Это логично! Против этого спорить нельзя, - одобрял Райский. - Итак, решено: это все ваше, я у вас гость...
     - Не бери! - повелительно сказала бабушка. - Скажи: не хочу, не надо, мы не нищие, у нас у самих есть имение. -
     - Не хочу, братец, не надо... - начала она с иронией повторять и засмеялась. - Не надо, так не надо! - прибавила она и вздохнула, лукаво поглядывая на него.
     - Да уж ничего этого не будет там у вас, в бабушкином имении, - продолжал Райский. - Посмотри! Какой ковер вокруг дома! Без садика что за житье?
     - Я садик возьму! - шепнула она, - только бабушке не го-во-ри-те... - досказала она движениями губ, без слов.
     - А кружева, белье, серебро? - говорил он вполголоса.
     - Не надо! Кружева у меня есть свои, и серебро тоже! Да я люблю деревянной ложкой есть... У нас все по-деревенски.
     - А эти саксонские чашки, эти пузатые чайники? Таких теперь не делают. Ужели не возьмешь?
     - Чашки возьму, - шептала она, - и чайники, еще вон этот диванчик возьму и маленькие кресельца, да эту скатерть, где вышита Диана с собаками. Еще бы мне хотелось взять мою комнатку... - со вздохом прибавила она.
     - Ну, весь дом - пожалуйста, Марфенька, милая сестра... Марфенька поглядела на бабушку, потом, украдкой, утвердительно кивнула ему.
     - Ты любишь меня? да?
     - Ах, очень! Как вы писали, что приедете, я всякую ночь вижу вас во сне, только совсем не таким...
     - Какие же?
     - Таким румяным, не задумчивый, а веселым; вы будто все шалите да бегаете..
     - Я ведь такой иногда бываю.
     Она недоверчиво покосилась на него и покачала головой.
     - Так возьмешь домик? - спросил он.
     - Возьму, только чтоб и Верочка старый дом согласилась взять. А то одной стыдно: бабушка браниться станет.
     - Ну, вот и кончено! - громко и весело сказал он, - милая сестра! Ты не гордая, не в бабушку!
     Он поцеловал ее в лоб.
     - Что кончено? - вдруг спросила бабушка. - Ты приняла? Кто тебе позволил? Коли у самой стыда нет, так бабушка не допустит на чужой счет жить. Извольте, Борис Павлович, принять книги, счеты, реестры и все крепости на имение. Я вам не приказчица досталась.
     Она выложила перед ним бумаги и книги.
     - Вот четыреста шестьдесят три рубля денег - это ваши. В марте мужики принесли за хлеб. Тут по счетам увидите, сколько внесено в приказ, сколько отдано за постройку и починку служб, за новый забор, жалованье Савелью - все есть.
     - Бабушка!
     - Бабушки нет, а есть Татьяна Марковна Бережкова.
     Позвать сюда Савелья! - сказала она, отворив дверь в девичью.
     Через четверть часа вошел в комнату, боком, пожилой, лет сорока пяти мужик, сложенный плотно, будто из одних широких костей, и оттого казавшийся толстым, хотя жиру у него не было ни золотника.
     Оп был мрачен лицом, с нависшими бровями, широкими веками, которые поднимал медленно, и даром не тратил ни взглядов, ни слов. Даже движений почти не делал. От одного разговора на другой он тоже переходил трудно и медленно.
     Мысленная работа совершается у него тяжело: когда он старается выговорить свою мысль, то помогает себе бровями, складками на лбу и отчасти указательным пальцем.
     Он острижен в скобку, бороду бреет редко, и у него на губах и на подбородке почти всегда торчит щетина.
     - Вот помещик приехал! - сказала бабушка, указывая на Райского, который наблюдал, как Савелий вошел, как медленно поклонился, медленно поднял глаза на бабушку, потом, когда она указала на Райского, то на него, как медленно поворотился к нему и задумчиво поклонился.
     - Ты теперь приходи к нему с докладом, - говорила бабушка, - он сам будет управлять имением.
     Савелий опять оборотился вполовину к Райскому и исподлобья, но немного поживее, поглядел на него.
     - Слушаю! - расстановисто произнес он, и брови поднялись медленно.
     - Бабушка! - удерживал полушутя, полусерьезно Райский.
     - Внучек! - холодно отозвалась она.
     Райский вздохнул.
     - Что изволите приказать? - тихо спросил Савелий, не поднимая глаз. Райский молчал и думал, что бы приказать ему.
     - Чудесно! Вот что, - живо сказал он. - Ты знаешь какого-нибудь чиновника в палате, который бы мог написать бумагу о передаче имения?
     - Гаврила Иванович Мешечников пишет все бумаги нам, - произнес он не вдруг, а подумавши.
     - Ну, так попроси его сюда!
     - Слушаю! - потупившись отвечал Савелий и медленно, задумчиво поворотившись, пошел вон.
     - Какой задумчивый этот Савелий! - сказал Райский, провожая его глазами.
     - Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну, так его дочка! А золото мужик, большие у меня дела делает: хлеб продает, деньги получает,
     - честный, распорядительный: да вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в самом деле с ума сошел? - спросила бабушка, помолчав.
     - Ведь это мое? - сказал он, обводя рукой кругом себя, - вы не хотите ничего брать и запрещаете внукам...
     - Ну, пусть и будет твое! - возразила она. - Зачем же отпускать на волю, дарить?
     - Надо же что-нибудь делать! Я уеду отсюда, вы управлять не хотите: надо устроить...
     - Зачем уезжать: я думала, что ты совсем приехал. Будет тебе мыкаться! Женись и живи. А то хорошо устройство: отдать тысяч на тридцать всякого добра!
     Она беспокойно задумалась и, очевидно, боролась с собой. Ей бы и в голову никогда не пришло устранить от себя управление имением, и не хотела она этого. Она бы не знала, что делать с собой. Она хотела только попугать Райского - и вдруг он принял это серьезно.
     "Пожалуй, чего доброго? от него станется: вон он какой!" - думала она в страхе.
     - Так и быть, - сказала она, - я буду управлять, пока силы есть. А то, пожалуй, дядюшка так управит, что под опеку попадешь! Да чем ты станешь жить? Странный ты человек!
     - Мне с того имения присылают деньги: тысячи две серебром - и довольно. Да я работать стану, - добавил он, - рисовать, писать... Вот собираюсь за границу пожить: для этого то имение заложу или продам...
     - Бог с тобой, что ты, Борюшка! Долго ли этак до сумы дойти! Рисовать, писать, имение продать! Не будешь ли по урокам бегать, школьников учить? Эх, ты! из офицеров вышел, вон теперь в короткохвостом сертучишке ходишь! Вместо того, чтобы четверкой в дормезе прикатить, притащился на перекладной, один, без лакея, чуть не пешком пришел! А еще Райский! Загляни в старый дом, на предков: постыдись хоть их! Срам, Борюшка! То ли бы дело, с этакими эполетами, как у дяди Сергея Ивановича, приехал: с тремя тысячами душ взял бы...

/ Полные произведения / Гончаров И.А. / Обрыв

Смотрите также по произведению "Обрыв":

• Краткое содержание