Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Коэльо П. / На берегу Рио Пьедра села я и заплакала
На берегу Рио Пьедра села я и заплакала [2/5]
Есть много способов совершить самоубийство. Те, кто пытаются убить плоть, нарушают закон, Дарованный Богом. Но и те, которые покушаются на убийство души, также преступают Его закон — хотя глазам человеческим их преступление не столь заметно.
Прислушаемся к тому, что говорит нам ребенок, которого храним мы в своей груди. Не будем стыдиться, не станем стесняться его. Не допустим, он испугался — ибо он один, и голос его почти никогда не слышен.
Позволим ему — пусть хоть ненадолго — взять бразды нашего бытия. Этому ребенку ведомо, что один день отличен от другого.
Сделаем так, чтобы он вновь почувствовал себя любимым. Порадуем его — даже если для этого придется поступать вопреки тому, что вошло в привычку, даже если на посторонний взгляд это будет выглядеть по дурацки.
Вспомним, что мудрость человеческая есть безумие перед Господом. Если мы прислушаемся к ребенку, живущему у нас в душе, глаза наши вновь обретут блеск. Если мы не утеряем связи с этим ребенком, не порвется и наша связь с жизнью.
Краски вокруг меня стали ярче; голос звучал громче, и громче звенело о стол донышко бокала.
Прямо после лекции целая компания — человек десять — отправилась ужинать. Все говорили одновременно, а я улыбалась — улыбалась потому, что этот вечер был совсем особенный. Впервые за многие годы все шло и получалось само собой, непреднамеренно и безотчетно.
Какое счастье!
Когда я решила ехать в Мадрид, все мои чувства, все поступки были под контролем. И вот — все изменилось. И вот — я здесь, в Бильбао, где никогда не бывала прежде, хоть он и находится в трех часах езды от моего родного городка. Я знаю только одного человека из тех, кто сидит со мной за столом, но все обращаются ко мне так, словно знакомы сто лет. Я сама себе удивляюсь — потому что способна разговаривать, пить и веселиться не хуже, чем они.
Я оказалась здесь потому, что жизнь — внезапно — вручила меня Жизни, Я не чувствую ни страха, ни вины, ни стыда. Едва лишь оказавшись рядом с ним и услышав его голос, я убедилась в его правоте — есть мгновения, когда просто необходимо идти на риск, совершать безумные поступки.
«Сколько дней я провела впустую, корпя над книгами и тетрадками, совершая сверхчеловеческие усилия для того, чтобы купить свое собственное рабство, — подумала я. — Зачем я лезла вон из кожи, добиваясь этой работы? Что она прибавит мне как человеку, как женщине?»
Ничего. И неужели я родилась лишь затем, чтобы провести остаток жизни за канцелярским столом, помогая судьям вести процессы?
Должно быть, подобные мысли появляются, когда слишком много выпьешь. Ведь не сегодня придумано: «Кто не работает, тот не ест».
Это сон. И сейчас он кончится.
Но почему же он все длится? И впервые я подумала о том, что стоило бы уехать с ним в горы. В конце концов, начинаются каникулы — впереди целая неделя.
— Ты кто ему? — спросила меня красивая женщина за нашим столом.
— Мы дружили с ним в детстве, — отвечала я.
— Он и в детстве умел это?
— Что «это»?
Застольная беседа становилась все менее оживленной.
— Сама знаешь, — сказала она. — Творить чудеса.
— Он уже тогда умел хорошо говорить, — ответила я, сама толком не понимая, что говорю.
Все за столом рассмеялись — и он вместе со всеми, а я так и не поняла, что же их так развеселило. Но от выпитого вина я почувствовала себя свободней и не нуждалась в том, чтобы контролировать происходящее.
Я осмотрелась по сторонам, отпустила реплику по какому то поводу, о котором через минуту забыла. И снова стала думать о каникулах.
Мне было хорошо сидеть здесь, мне было интересно. Мои новые знакомые вперемежку с обсуждением Серьезных проблем перешучивались и острили, и мне казалось, будто все, что творится в мире, прямо касается меня. По крайней мере хоть на один вечер жизнь представала передо мной не на экране телевизора, не на газетных страницах.
Да, мне будет что рассказать, когда вернусь в Сарагосу. А если я приму его приглашение, воспоминаний и впечатлений хватит на целый год.
«Он был совершенно прав, что не обращал внимания на мои рассказы о Сории», — подумала я и к самой себе испытала жалость: уж сколько лет в ларчике моей памяти лежали одни и те же истории.
— Выпей еще, — и седоголовый мужчина наполнил мой стакан.
И я выпила, подумав о том, как, в сущности, мало смогу я рассказать своим детям и внукам.
— Я рассчитываю на тебя, — сказал он, понизив голос так, чтобы слышала его я одна. — Поедем во Францию.
Вино развязало мне язык:
— Только в том случае, если мы выясним одну вещь.
— Что именно?
— То, о чем ты говорил перед лекцией. В кафе.
— О ладанке?
— Нет, — ответила я, глядя ему прямо в глаза и изо всех сил стараясь выглядеть трезвой. — То, что ты мне сказал тогда.
— Хорошо, мы потом поговорим об этом, — сказал он, пытаясь сменить тему.
Объяснение в любви. Мы не успели тогда поговорить, но теперь я могла бы убедить его, что дело было именно так и никак иначе.
— Если хочешь, чтобы я с тобой поехала, ты должен меня выслушать.
— Но не здесь же. Здесь мы веселимся.
— Слишком рано уехал ты из Сории, — не сдавалась я. — Я — единственная ниточка, которая связывает тебя с отчизной. Именно она дает тебе силы идти вперед.
«И все на этом. И никакой любви в помине нет».
Он слушал меня молча, не перебивая. Но тут кто то окликнул его, желая узнать его мнение, и наш разговор оборвался.
«Что ж, по крайней мере, я все прояснила», — сказала я самой себе. Такая любовь бывает лишь в сказках.
Потому что в реальной жизни любовь несбывшуюся мы любовью не считаем. Любви удается выжить, только когда существует надежда — пусть — далекая, — что нам удастся покорить того, кого любим.
Все прочее — фантазии.
И, словно прочитав мои мысли, он крикнул мне через стол:
— Выпьем за любовь!
Он тоже немного охмелел. Я решила воспользоваться этой возможностью:
— За мудрецов, способных понять, что любовь порой — это детские глупости.
— Мудрец потому лишь и мудр, что любит. А дурак — потому и дурак, что считает, будто способен постичь любовь, — ответил он.
Сидевшие за столом услышали его, и в следующую минуту завязался оживленный спор о любви. У каждого была своя точка зрения, каждый защищал свою правоту зубами и ногтями, и потребовалось несколько бутылок вина, чтобы страсти улеглись. Тут кто то спохватился, что уже поздно и хозяин собирается закрывать ресторан.
— Пять свободных дней! — крикнул кто то с другого конца стола. — Если хозяин хочет закрыть ресторан, это потому, что ведете серьезные разговоры!
Все рассмеялись, все — кроме него.
— А где, по твоему, следует говорить о серьезном? — спросил он у крикнувшего.
— В церкви! — ответил тот. И на этот раз весь ресторан грохнул от смеха.
Он поднялся. Я подумала, что он затеет драку — ведь мы все вернулись лет на десять назад, во времена нашей юности, когда драка — вместе с поцелуями, с нескромными ласками, с оглушительной музыкой и неистовой скоростью — входила в обязательный ассортимент вечеринки.
Но нет — он всего лишь взял меня за руку и направился к дверям.
— Нам пора, — сказал он. — Поздно уже.
Дождь в Бильбао, и во всем мире дождь. Тот, кто любит, должен владеть искусством терять и находить. Он научился соблюдать равновесие между тем и Другим. Он весел и по дороге в отель напевает.
У меня еще немного шумит в голове, еще не выцвели, не потускнели краски мира, но и я постепенно обретаю равновесие. Я должна, как говорится, контролировать ситуацию, потому что хочу поехать с ним.
И мне нетрудно контролировать ситуацию, ведь я уже не влюблена до беспамятства. Тому, кто способен укротить свое сердце, покорится весь мир.
«Мне хотелось бы не обуздывать свое сердце», — Думаю я. Если бы я смогла отдать ему мое сердце — пусть хоть на один уик энд, — у дождевых капель, падающих на мои щеки, был бы сейчас другой вкус. Если бы любить было просто, он обнял бы меня и в такт мелодии, которую напевает, рассказал бы другую историю, и она была бы нашей с ним историей. Если бы там вдалеке, за праздниками, не маячило возвращение в Сарагосу, я бы хотела, чтобы хмель не выветрился никогда, чтобы мне хватило свободы целовать его, ласкать его, шептать и слушать слова, принадлежащие только влюбленным.
Но нет. Не могу. Не хочу.
А он еще не знает, что на его предложение я скажу «да». Зачем мне нужен этот риск? Потому что в эту минуту хмель одурманил меня, потому что я устала от дней, неотличимо похожих один на другой.
Но эта усталость пройдет. И мне сейчас же захочется вернуться в Сарагосу — в город, в котором живу по собственной воле, по своему выбору. Меня ждут занятия, меня ждет конкурс. Меня ждет муж, которого еще предстоит встретить, а это будет непросто.
Меня ждет жизнь упорядоченная и тихая, с детьми и внуками, с гарантированной пенсией, с ежегодными отпусками. Мне неведомо, какие страхи томят его, но зато отлично известны мои собственные. И вполне хватает тех, что уже есть, — новых не надо.
Я бы не смогла — никогда бы не смогла — влюбиться в кого нибудь, как влюбился он. Слишком хорошо я его знаю: мы ведь долго прожили рядом: я знаю все его слабости и страхи. Я не смогу восхищаться им, как другие.
И еще я знаю, что любовь — сродни плотине: если оставить хоть крохотную дырочку, куда может проникнуть тоненькая струйка воды, то вскоре под напором ее рухнут стены, и придет мгновение, когда уже никому не под силу будет сдержать силу потока.
Если же рухнут стены, любовь завладеет всем и надо всем возобладает: ей безразлично, что возможно, а что — нет, ей нет дела до того, по силам ли нам удержать любимого рядом, любовь — неуправляема.
Нет, я не могу оставить брешь в стене — даже самую маленькую.
— Минутку!
Он сейчас же замолчал. По влажной мостовой зазвучали чьи то поспешные шаги.
— Пойдем, — сказал он, беря меня за руку.
— Постойте! Одну минутку! — кричал прохожий. — Мне надо поговорить с вами!
Но он только прибавил шагу.
— Это — не к нам, — сказал он. — Пойдем в отель.
Тем не менее относилось это именно к нам — больше на улице никого не было. Сердце мое дрогнуло, я мигом протрезвела. Я вспомнила, что Бильбао — столица страны басков и здесь то и дело происходят террористические акты. Шаги приближались.
— Идем, — сказал он и пошел еще быстрей.
Но было уже поздно. Между нами, как из под земли, выросла фигура мужчины, вымокшего с головы До ног.
— Постойте! — повторил этот человек. — Одну минутку! Ради бога!
В страхе я хотела кинуться прочь, взмолилась, чтобы каким то чудом рядом с нами взвизгнули тормоза патрульной машины. Бессознательно я вцепилась в него, но он отвел мои руки.
— Умоляю вас, — проговорил незнакомец. — Я узнал, что вы здесь. Помогите мне, ради бога! Речь идет о моем сыне!
Он заплакал и упал на колени, повторяя:
— Умоляю вас! Умоляю!
Мой друг глубоко вздохнул, опустил голову, закрыл глаза. В наступившей тишине слышно было, как стучат дождевые капли да рыдает человек, стоявший посреди мостовой на коленях.
— Иди в отель, Пилар, — произнес наконец мой друг. — Ложись спать. Я вернусь только под утро.
Понедельник, 6 декабря 1993
Любовь — это сплошные ловушки и капканы. Когда она хочет дать знать о себе, то показывает лишь свой свет, а порождаемые им тени — скрывает и прячет.
— Погляди вокруг, — сказал он. — Давай припадем к земле, послушаем, как бьется ее сердце.
— Не сейчас, — отвечала я. — Я не могу пачкать свой жакет: он у меня один.
Мы ехали по холмам, поросшим оливами. После вчерашнего дождя в Бильбао солнечное утро казалось сном. У меня не было темных очков — я вообще ничего с собой не захватила, потому что собиралась в тот же день вернуться в Сарагосу. Спать мне пришлось в одолженной у него рубашке, а в угловом магазинчике рядом с нашим отелем я купила себе майку, чтобы было во что переодеться, покуда сохла постиранная — та, в которой я ходила накануне.
— Тебе, наверно, надоело видеть меня в одном и том же, — шутя сказала я, желая, чтобы этот обыденный разговор вернул меня к действительности.
— Я счастлив тем, что ты — здесь.
С той самой минуты, как он вернул мне ладанку, он больше не говорит мне о любви, но радостен, весел и ведет себя как восемнадцатилетний юнец. И сейчас он, погруженный в сияние погожего утра, идет рядом со мной.
— Какие у тебя там дела? — спросила я, показывая на закрывавшие горизонт отроги Пиренеев.
— По ту сторону гор — Франция, — с улыбкой отвечал он.
— Я учила географию в школе. Я хочу знать, зачем нам туда и что мы там будем делать.
Некоторое время он не произносил ни слова и продолжал улыбаться.
— Зачем? Затем, что я хочу показать тебе один дом. Быть может, он тебя заинтересует.
— Если ты решил податься в агенты по продаже недвижимости, то обо мне забудь. У меня нет денег.
Мне то было все равно — ехать ли в Наварру или во Францию, лишь бы не возвращаться на праздники в Сарагосу.
«Ну что? — осведомился мой рассудок у сердца. — Ты довольна тем, что приняла его приглашение. Ты изменилась и сама того не замечаешь».
Нет, нисколько я не изменилась. Просто отдохнула немного.
— Погляди, какие камни.
И в самом деле — гладкие, обкатанные, словно прибрежная галька, а ведь здесь, на равнинах Наварры никогда не было моря.
— Их отшлифовали ступни крестьян, ступни богомольцев, ступни искателей приключений, — сказал он. — Камни изменились, но и путники не остались прежними.
— Это странствия научили тебя всему, что ты знаешь?
— Нет. Чудеса Откровения.
Я не поняла, о чем он, и предпочла не углубляться. Я чувствовала, как растворяюсь в солнце, в долине, в горной гряде на горизонте.
— Куда мы идем? — спросила я.
— Пока никуда. Мы просто наслаждаемся утром, солнцем, прекрасным пейзажем. Впереди у нас еще долгий путь на машине, — говорит он и после краткого колебания добавляет:
— Ты спрятала ладанку?
— Спрятала, — отвечаю я и прибавляю шагу. Мне не хочется говорить об этом, чтобы не испортить радость и свободу утра.
Впереди появляется городок. Как принято было в Средние века, он стоит на вершине холма, и в отдалении я вижу колокольню его собора и развалины замка.
— Пойдем туда, — прошу я.
Он пребывает в нерешительности, но потом соглашается. По дороге встречается нам часовня, и мне хочется зайти туда. Я не знаю молитв, но церковная тишина всегда действует на меня умиротворяюще.
«Не вини себя, ты ни в чем не виновата, — говорю я себе. — Если он влюблен, то это его дело».
Он осведомился насчет ладанки. Я знаю — он ждал, что мы возобновим давешний разговор в кафе. Ждал — и одновременно боялся, что не услышит того, что хочет, вот потому то он и не торопит ход событий, не затрагивает эту тему.
Может быть, он и вправду любит меня. Однако мы должны превратить эту любовь во что то иное, более глубокое.
«Что за вздор, — говорю я себе. — Ничего на свете нет глубже любви. Только в сказках принцесса целует жабу, и та превращается в прекрасного принца. В жизни все наоборот: принцесса целует принца, и он становится омерзительной жабой».
Через полчаса мы подходим к часовне. На ступенях сидит старик.
С той минуты, как мы пустились в путь, это первый человек, повстречавшийся нам, — ибо на дворе осень, и поля снова вверяют себя Господу в надежде, что он дарует им плодородие и что позволит человеку в поте лица своего снискать хлеб свой насущный.
— Здравствуйте, — говорит он старику.
— Здравствуйте.
— Как называется этот городок?
Звучит как имя.
— Сан Мартин де Ункс.
— Ункс? — переспрашиваю я гнома!
Старик не понимает шутки, и я, слегка смутясь, направляюсь к дверям часовни.
— Нельзя, — останавливает меня старик. — С полудня закрыто. Хотите — возвращайтесь к четырем.
Но дверь в часовню отворена. И я, хоть и смутно, потому что солнце светит ослепительно, вижу, что там внутри.
— Да мне бы на одну минутку… Я хочу помолиться.
— Сожалею, но не могу. Закрыто.
Он слушает мой разговор со стариком и не вмешивается.
— Ладно, пойдем отсюда, — говорю я. — Не станем спорить.
Он по прежнему смотрит на меня пустым отчужденным взором.
— Разве ты не хочешь посмотреть часовню? — спрашивает он.
Я знаю — ему не нравится, как я себя веду. Он считает, что я — слабая, боязливая, не умеющая добиваться своего. Принцесса безо всяких поцелуев превратилась в жабу.
— Вспомни, что было вчера, — говорю я. — В баре тебе не хотелось продолжать спор и ты прекратил его. А теперь, когда я поступаю точно так же, ты меня осуждаешь.
Старик бесстрастно слушает нас. Должно быть, он доволен — хоть что то происходит перед ним, ибо здесь, в этом местечке все утра, все дни, все ночи неотличимы друг от друга.
— Дверь не заперта, — обращается он к старику. — Если тебе нужны деньги, мы можем заплатить, хоть и немного. Но она хочет посмотреть церковь.
— Сейчас — нельзя.
— Ладно же! Мы все равно войдем!
И, схватив меня за руку, входит.
Сердце у меня колотится — старик может разозлиться, позвать полицию, испортить наше путешествие.
— Почему ты сделал это?
— Потому что ты хотела осмотреть часовню изнутри.
Но мне это не удается: глаза не смотрят — эти пререкания и то, как я отнеслась к запрету, уничтожили все очарование такого чудесного утра.
Я чутко прислушиваюсь к тому, что происходит снаружи, я представляю, как старик зовет полицию. Святотатцы. Грабители. Они нарушают закон, преступают запрет. Старик ведь сказал им — закрыто, час посещений прошел! Он немощен и дряхл, он не в силах был нас удержать, мы не проявили уважения к старости — и в глазах полиции это усугубит нашу вину.
Я остаюсь внутри ровно столько времени, сколько нужно, чтобы освоиться. Но сердце колотится так сильно, что я боюсь, как бы он не услышал его стук.
— Мы можем идти, — говорю я, выждав время, необходимое для того, чтобы прочесть «Отче наш».
— Не бойся, Пилар. Тебе не придется подыгрывать этому старику.
Мне вовсе не хочется, чтобы конфликт со сторожем привел к ссоре с моим другом. Надо сохранять спокойствие.
— Не понимаю, о чем ты говоришь, — отвечаю я.
— Есть люди, которые постоянно воюют с кем то — с окружающими, с самими собой, с жизнью. И постепенно у них в голове начинает складываться некое театральное действо, и либретто его они записывают под диктовку своих неудач и разочарований.
— Я знаю многих таких.
— Беда в том, что они не могут разыграть эту пьесу в одиночку, — продолжает он. — И тогда прибегают к помощи других актеров.
Здесь произошло нечто подобное. Старик хотел за что то на ком то отыграться, кому то за что то ото — и выбрал нас. Если бы мы послушались его, вняли его запрету, то испытывали бы сейчас горечь поражения и раскаивались бы. Мы бы стали частицами его убогой жизни и его неудач.
Но его враждебность бросалась в глаза, и потому нам нетрудно было уклониться от нее. Куда хуже, когда люди «вызывают нас на сцену», начиная вести себя как жертвы, жалуясь на то, что жизнь полна несправедливости, прося у других совета, помощи, заступничества.
Он заглянул мне в глаза.
— Берегись, — сказал он. — Ввяжешься в такую игру — проиграешь непременно.
Он прав. И все же мне было как то не по себе: в душе оставался неприятный осадок.
— Я помолилась. Я сделала все, что хотела. Мы можем выйти наружу.
И мы выходим наружу. Контраст между царившим в церкви полумраком и ослепительным солнечным светом так силен, что я на несколько мгновений слепну. Когда же зрение возвращается ко мне, вижу, что старика нет.
— Пойдем пообедаем, — говорит он и направляется в сторону городка.
За обедом я осушила два стакана вина. В жизни еще Не пила так много. Я спиваюсь.
«Не надо преувеличивать».
Он разговаривает с официантом. Узнает, что в окрестностях еще сохранились развалины римских построек. Я пытаюсь принять участие в беседе, но скрыть дурное настроение мне не под силу.
Принцесса превратилась в жабу. Ну и что с того? Какое значение это имеет, если мне ничего не надо — ни мужчины, ни любви?
«Я ведь знала заранее, — думаю я. — Знала, что он нарушит равновесие моего мира. Разум предупредил меня — но сердце не захотело внять его совету».
Как дорого обошлось мне обретение той малости, которую я получила. Мне пришлось отказаться от стольких желанных мне вещей, отвернуться от стольких дорог, открывавшихся передо мной. Я пожертвовала многими своими мечтами во имя главной — спокойствия духа. И лишиться его сейчас я не желаю.
— Ты чем то удручена, — произносит он, прервав разговор с гарсоном.
— Да, ты угадал. Я думаю, что этот старик все таки вызвал полицию. Я думаю, что в таком маленьком городке не составит труда выяснить, где мы находимся. И еще я думаю, что из за твоего упрямого желания пообедать именно здесь на наших каникулах можно поставить крест.
Он вертит в руках стакан с минеральной водой. Он не может не знать, что я говорю не правду и дело совсем не в старике. Дело в том, что меня терзает стыд. Зачем мы творим такое с нашими жизнями? Зачем видим соломинку в глазу, а горы, поля и оливковые рощи не замечаем?
— Послушай, — говорит он. — Поверь мне, ты зря тревожишься: старик давно уже дома, он и позабыл об этом происшествии.
«Дурак, я не из за этого тревожусь», — думаю я.
— Слушай голос сердца, — продолжает он.
— Именно это я и делаю, — говорю я. — Слушаю. И хочу уйти отсюда. Мне как то не по себе.
— Сегодня больше не пей. Вино тебе не помогает.
До этой минуты я держала себя в руках. Теперь сознаю — лучше будет высказать все, что накипело.
— Ты уверен, что знаешь все. Ты рассуждаешь о волшебных мгновениях, о ребенке, таящемся в душе взрослого. И я не понимаю, что ты делаешь тут, рядом со мной.
— Я восхищаюсь тобой, — смеется он. — Тобой и тем, как ты борешься против собственного сердца.
— Что что? — переспрашиваю я.
— Да ничего, это я так, — отвечает он. Но я уже поняла, что он хотел сказать.
— Не обманывай себя. Если хочешь, можем обсудить это. Ты заблуждаешься относительно моих чувств.
Перестав крутить в пальцах стакан, он глядит мне прямо в глаза:
— Не заблуждаюсь. Я знаю — ты меня не любишь.
Я совсем сбита с толку.
— Но я буду бороться за твою любовь, — продолжает он. — Есть на свете такое, за что стоит бороться до конца.
Я не знаю, что сказать ему на это.
— Вот за тебя, например, — договаривает он.
Я отвожу взгляд и делаю вид, будто рассматриваю интерьер ресторана. Я чувствовала себя жабой и вдруг снова превратилась в принцессу.
«Я хочу верить его словам, — думаю я, уставившись на картину, где изображены какие то рыбаки на лодках. — Это ничего не изменит, но по крайней мере я не буду чувствовать себя такой слабой, такой никчемной».
— Прости, что я на тебя накинулась, — говорю я.
Он улыбается и, подозвав официанта, платит по счету.
На обратном пути растерянность моя не проходила. Что было тому виной? Солнце? — Но сейчас осень, и солнце уже не только не припекает, но и не греет. Старик? — Но старик уже довольно давно ушел из моей жизни.
Может быть все что угодно — все новое. Неразношенный башмак натирает ногу. Вот так и жизнь — она хватает нас врасплох и тащит к неведомому, хоть мы, быть может, этого не хотим, хоть нам, быть может, этого и не надо.
Я пытаюсь отвлечься, разглядывая окрестности, но больше не удается увидеть масличные рощи, городок на вершине холма, часовню, у порога которой сидит старик. Все это мне чуждо, все незнакомо.
Я вспоминаю вчерашнюю пирушку и песенку, которую он постоянно напевал:
Вечером в Б'Айресе что то такое,
Что то такое, просто не знаю…
Что же я знаю тогда?
Bcтaл и оделся, вышел из дому, по Ареналес пошел…
При чем же тут Буэнос Айрес, если мы в Бильбао? Что это за улица такая — «Ареналес»? Что он хотел этим сказать?
— Что за песенку ты вчера без конца напевал? — спрашиваю я.
— «Балладу сумасшедшего», — отвечает он. — Почему ты спрашиваешь только сейчас?
— Так просто, — отвечаю я.
Но я то знаю, что не так просто. Я знаю, что он пел ее потому, что это — ловушка. Он мог бы промурлыкать что нибудь знакомое, что нибудь слышанное мною тысячи раз, однако же он выбрал то, чего я никогда не слышала.
Да, это ловушка. Когда нибудь, услышав эту песенку по радио или на диске, я вспомню его и Бильбао, вспомню дни, когда осень моей жизни вновь стала весной. Я вспомню душевный подъем, дух приключения, и ребенка, воскресшего Бог знает откуда.
Он все продумал. Он умен и опытен, он знает жизнь и умеет покорить женщину, которая ему желанна.
«С ума я схожу», — говорю я себе. Боюсь спиться оттого, что пила два дня подряд. Считаю, что ему известны все уловки и ухищрения. Уверена, что его нежность опутывает меня и управляет мною.
Как это он сказал в ресторане? «Я восхищаюсь тем, как ты борешься против собственного сердца».
Он ошибается — я уже давно и с неизменным успехом сражаюсь со своим сердцем. Я не влюблюсь в недостижимое.
Я знаю свои пределы, как знаю и то, что моя способность к страданию — не безгранична.
— Скажи мне что нибудь, — прошу я на обратном пути к машине.
— Что сказать?
— Что нибудь. Поговори со мной.
И он принимается рассказывать о чудесном явлении Девы Марии в Фатиме. Не знаю, почему он сейчас вспомнил об этом, но история о том, как трое пастушков говорили с Нею, отвлекает меня.
И вскоре сердце мое успокаивается. Мне ли не знать предел, до которого я могу идти, мне ли не совладать с собой?!
Мы добрались до места к ночи. В густой пелене тумана я едва различала маленькую площадь, фонарь, бросавший слабый желтоватый свет на несколько средневековых построек и колодец.
— Туман! — радостно воскликнул он. Я поглядела на него в недоумении.
— Мы в Сент Савене, — продолжал он.
Название городка ничего мне не говорило. Однако я поняла, что мы уже во Франции, и тоже обрадовалась.
— Зачем ты привез меня именно сюда? — спросила я.
— Хочу продать тебе дом, — со смехом отвечал он. — А кроме того, я пообещал, что вернусь ко дню Непорочного Зачатия.
— Сюда?
— Не совсем. Недалеко отсюда.
Он затормозил. Выйдя из машины, мы взялись за руки и пошли вперед в густом тумане.
— Это место вошло в мою жизнь неожиданно, — произнес он.
«Так же, как ты — в мою», — подумала я.
— Однажды именно здесь я понял, что сбился с пути. Нет, не совсем так: скорее я понял, что вновь нашел свой путь.
— Ты говоришь загадками, — сказала я.
— Именно здесь я осознал, до чего же мне тебя не хватало.
Я снова, сама не зная почему, огляделась по сторонам.
— Какое отношение это имеет к твоему пути?
— Нам надо снять квартиру, потому что обе гостиницы в этом городке работают только летом. А потом поужинаем в хорошем ресторане — посидим спокойно, не опасаясь полиции, и не придется бегом бежать к машине. А когда вино развяжет нам язык, наговоримся вдосталь.
Мы рассмеялись. Мне уже стало легче. По пути я вела счет всем глупостям, которые приходили мне в голову. Когда же мы пересекли горную цепь, отделяющую Испанию от Франции, я помолилась Богу, чтобы Он избавил мою душу от напряжения и страха.
Я уже устала играть роль девочки дурочки, вести себя наподобие многих моих подруг, которые боятся невозможной любви, хоть толком и не знают, что это такое. Если бы я вовремя не остановилась, то потеряла бы все хорошее, что могли бы мне дать эти считанные дни рядом с ним.
«Берегись, — подумала я. — Если в плотине появится трещина, никакой силой в мире ее уже не заделать».
— Защити нас, Пречистая Дева, ныне и присно, — сказал он.
Я промолчала.
— Почему ты не сказала «аминь»?
— Потому что уже не считаю это нужным и важным. Было время, когда религия составляла часть моей жизни. Было да прошло.
Он развернулся, и мы двинулись к машине.
— Но я все еще молюсь, — продолжала я. — Я молилась, когда мы пересекали Пиренеи. Но в этом есть что то машинальное, сама не знаю, верю ли я своей молитве.
— Почему?
— Потому что страдала, и Бог меня не услышал. Потому что — и это часто случалось в моей жизни — я пыталась любить всем сердцем, но любовь моя была предана и попрана. Если Бог есть Любовь, Он мог бы отнестись к моему чувству более бережно.
— Да, Бог есть Любовь. Но лучше всех разбирается в этом вопросе Пречистая Дева.
Я расхохоталась, но, переведя взгляд на него, увидела, что он вовсе не думает шутить, а говорит вполне серьезно:
— Пречистой Деве открыта тайна того, что называется «предаться безусловно». Она, любя и страдая, избавляет нас от мук. Точно так же как Иисус избавил нас от первородного греха.
— Иисус — сын Божий. Приснодева же — лишь смертная женщина, которую осенила благодать выносить Его в своем чреве, — ответила я, серьезностью тона стараясь загладить свой неуместный смех. Мне хотелось, чтобы он знал — я уважаю его веру. Но вера и любовь не спорят вообще, а уж в таком славном городке, как этот, — в особенности.
Открыв дверцу машины, он вытащил с сиденья два наших рюкзака. Я потянулась было за своим, но он с улыбкой отвел мою руку:
— Разреши мне.
«Давно уж со мной не обращались так галантно», — подумала я.
Мы стучимся в первую же дверь, но женский голос отвечает, что комнаты здесь не сдают. Из за второй двери никто не отзывается. В третьем доме старичок встречает нас радушно и приветливо, но оказывается, что в комнате стоит двуспальная кровать. Я отказываюсь.
— Может быть, поедем дальше, в городок побольше? — спросила я, когда мы вышли.
— Сейчас мы найдем комнату, — ответил он. — Ты слыхала притчу о Другом? Это — фрагмент истории, написанной лет сто назад неким…
— Да неважно, кто ее написал, рассказывай, — прошу я, шагая рядом с ним по единственной площади Сент Савена.
— Один человек повстречал старого друга, который пытался приспособиться к жизни и так и эдак, да все без толку. «Надо бы дать ему немножко денег», — подумал он. И так случилось, что в тот же вечер узнал он, что друг его разбогател и роздал все свои долги за много лет.
Пошли они в бар, где любили бывать, и друг его платил за всех. Когда же его спросили, в чем причина такого успеха, тот ответил, что вплоть до самого недавнего времени жил как Другой.
— Что еще за «Другой»? — спросили его.
— Другой — это тот, кем меня учили быть, но кем я не являюсь. Другой убежден, что человек всю свою жизнь обязан думать о том, как бы скопить Денег, чтобы под старость не умереть с голоду. И столько он об этом думает, и такие строит грандиозные планы, что обнаруживает, что жив, лишь когда дней его на земле остается совсем мало. Спохватывается он, да поздно.
— Ну, а кто же ты такой?
— А я — такой же, как любой из нас, если только он слушает голос своего сердца. Человек, очарованный мистерией жизни, человек, открытый чуду, человек, которого радует и воодушевляет все, что он ни делает. Беда в том, что Другой, вечно томимый страхом разочарования, не давал мне поступать так.
— Но ведь существуют и страдания. — возразили посетители бара.
— Существуют поражения. И никто на свете от них не застрахован, более того — никто их не избегнет. А потому лучше воевать за исполнение своей мечты и в войне этой проиграть несколько сражений, чем быть разгромленным и при этом даже не знать, за что же ты сражался.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
/ Полные произведения / Коэльо П. / На берегу Рио Пьедра села я и заплакала
|
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
