Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Заболоцкий Н.А. / Стихотворения

Стихотворения [5/9]

  Скачать полное произведение

    По берегам идут издалека.
     Река, переливаясь под обрывом,
     Все так же привлекательна на вид,
     И небо в сочетании счастливом,
     Обняв ее, ликует и горит.
     Из облаков изваянные розы
     Свиваются, волнуются и вдруг,
     Меняя очертания и позы,
     Уносятся на запад и на юг.
     И влага, зацелованная ими,
     Как девушка в вечернем полусне,
     Едва колеблет волнами своими,
     Еще не упоенными вполне.
     Она еще как будто негодует
     И слабо отстраняется, но ей
     Уже сквозь сон предчувствие рисует
     Восторг и пламя августовских дней.
     1957
    Гомборский лес
     В Гомборском лесу на границе Кахети
     Раскинулась осень. Какой бутафор
     Устроил такие поминки о лете
     И киноварь с охрой на листья растер?
     Меж кленом и буком ютился шиповник,
     Был клен в озаренье и в зареве бук,
     И каждый из них оказался виновник
     Моих откровений, восторгов и мук.
     В кизиловой чаще кровавые жилы
     Топорщил кустарник. За чащей вдали
     Рядами стояли дубы-старожилы
     И тоже к себе, как умели, влекли.
     Здесь осень сумела такие пассажи
     Наляпать из охры, огня и белил,
     Что дуб бушевал, как Рембрандт в Эрмитаже,
     А клен, как Мурильо, на крыльях парил.
     Я лег на поляне, украшенной дубом,
     Я весь растворился в пыланье огня.
     Подобно бесчисленным арфам и трубам,
     Кусты расступились и скрыли меня.
     Я сделался нервной системой растений,
     Я стал размышлением каменных скал
     И опыт осенних моих наблюдений
     Отдать человечеству вновь пожелал.
     С тех пор мне собратьями сделались горы,
     И нет мне покоя, когда на трубе
     Поют в сентябре золотые Гомборы,
     И гонят в просторы, и манят к себе.
     1957
    Сентябрь
     Сыплет дождик большие горошины,
     Рвется ветер, и даль нечиста.
     Закрывается тополь взъерошенный
     Серебристой изнанкой листа.
     Но взгляни: сквозь отверстие облака,
     Как сквозь арку из каменных плит,
     В это царство тумана и морока
     Первый луч, пробиваясь, летит.
     Значит, даль не навек занавешена
     Облаками, и, значит, не зря,
     Словно девушка, вспыхнув, орешина
     Засияла в конце сентября.
     Вот теперь, живописец, выхватывай
     Кисть за кистью, и на полотне
     Золотой, как огонь, и гранатовой
     Нарисуй эту девушку мне.
     Нарисуй, словно деревце, зыбкую
     Молодую царевну в венце
     С беспокойно скользящей улыбкою
     На заплаканном юном лице.
     1957
    Вечер на Оке
     В очарованье русского пейзажа
     Есть подлинная радость, но она
     Открыта не для каждого и даже
     Не каждому художнику видна.
     С утра обремененная работой,
     Трудом лесов, заботами полей,
     Природа смотрит как бы с неохотой
     На нас, неочарованных людей.
     И лишь когда за темной чащей леса
     Вечерний луч таинственно блеснет,
     Обыденности плотная завеса
     С ее красот мгновенно упадет.
     Вздохнут леса, опущенные в воду,
     И, как бы сквозь прозрачное стекло,
     Вся грудь реки приникнет к небосводу
     И загорится влажно и светло.
     Из белых башен облачного мира
     Сойдет огонь, и в нежном том огне,
     Как будто под руками ювелира,
     Сквозные тени лягут в глубине.
     И чем ясней становятся детали
     Предметов, расположенных вокруг,
     Тем необъятней делаются дали
     Речных лугов, затонов и излук.
     Горит весь мир, прозрачен и духовен,
     Теперь-то он поистине хорош,
     И ты, ликуя, множество диковин
     В его живых чертах распознаешь.
     1957
     Кто мне откликнулся в чаще лесной?
     Старый ли дуб зашептался с сосной,
     Или вдали заскрипела рябина,
     Или запела щегла окарина,
     Или малиновка, маленький друг,
     Мне на закате ответила вдруг?
     Кто мне откликнулся в чаще лесной?
     Ты ли, которая снова весной
     Вспомнила наши прошедшие годы,
     Наши заботы и наши невзгоды,
     Наши скитанья в далеком краю,--
     Ты, опалившая душу мою?
     Кто мне откликнулся в чаще лесной?
     Утром и вечером, в холод и зной,
     Вечно мне слышится отзвук невнятный,
     Словно дыханье любви необъятной,
     Ради которой мой трепетный стих
     Рвался к тебе из ладоней моих...
     1957
    Гроза идет
     Движется нахмуренная туча,
     Обложив полнеба вдалеке,
     Движется, огромна и тягуча,
     С фонарем в приподнятой руке.
     Сколько раз она меня ловила,
     Сколько раз, сверкая серебром,
     Сломанными молниями била,
     Каменный выкатывала гром!
     Сколько раз, ее увидев в поле,
     Замедлял я робкие шаги
     И стоял, сливаясь поневоле
     С белым блеском вольтовой дуги!
     Вот он - кедр у нашего балкона.
     Надвое громами расщеплен,
     Он стоит, и мертвая корона
     Подпирает темный небосклон.
     Сквозь живое сердце древесины
     Пролегает рана от огня,
     Иглы почерневшие с вершины
     Осыпают звездами меня.
     Пой мне песню, дерево печали!
     Я, как ты, ворвался в высоту,
     Но меня лишь молнии встречали
     И огнем сжигали на лету.
     Почему же, надвое расколот,
     Я, как ты, не умер у крыльца,
     И в душе все тот же лютый голод,
     И любовь, и песни до конца!
     1957
    Зеленый луч
     Золотой светясь оправой
     С синим морем наравне,
     Дремлет город белоглавый,
     Отраженный в глубине.
     Он сложился из скопленья
     Белой облачной гряды
     Там, где солнце на мгновенье
     Полыхает из воды.
     Я отправлюсь в путь-дорогу,
     В эти дальние края,
     К белоглавому чертогу
     Отыщу дорогу я.
     Я открою все ворота
     Этих облачных высот,
     Заходящим оком кто-то
     Луч зеленый мне метнет.
     Луч, подобный изумруду,
     Золотого счастья ключ -
     Я его еще добуду,
     Мой зеленый слабый луч.
     Но бледнеют бастионы,
     Башни падают вдали,
     Угасает луч зеленый,
     Отдаленный от земли.
     Только тот, кто духом молод,
     Телом жаден и могуч,
     В белоглавый прянет город
     И зеленый схватит луч!
     1958
    У гробницы Данте
     Мне мачехой Флоренция была,
     Я пожелал покоиться в Равенне.
     Не говори, прохожий, о измене,
     Пусть даже смерть клеймит ее дела.
     Над белой усыпальницей моей
     Воркует голубь, сладостная птица,
     Но родина и до сих пор мне снится,
     И до сих пор я верен только ей.
     Разбитой лютни не берут в поход,
     Она мертва среди родного стана.
     Зачем же ты, печаль моя, Тоскана,
     Целуешь мой осиротевший рот?
     А голубь рвется с крыши и летит,
     Как будто опасается кого-то,
     И злая тень чужого самолета
     Свои круги над городом чертит.
     Так бей, звонарь, в свои колокола!
     Не забывай, что мир в кровавой пене!
     Я пожелал покоиться в Равенне,
     Но и Равенна мне не помогла.
     1958
    Городок
     Целый день стирает прачка,
     Муж пошел за водкой.
     На крыльце сидит собачка
     С маленькой бородкой.
     Целый день она таращит
     Умные глазенки,
     Если дома кто заплачет -
     Заскулит в сторонке.
     А кому сегодня плакать
     В городе Тарусе?
     Есть кому в Тарусе плакать -
     Девочке Марусе.
     Опротивели Марусе
     Петухи да гуси.
     Сколько ходит их в Тарусе,
     Господи Иисусе!
     "Вот бы мне такие перья
     Да такие крылья!
     Улетела б прямо в дверь я,
     Бросилась в ковыль я!
     Чтоб глаза мои на свете
     Больше не глядели,
     Петухи да гуси эти
     Больше не галдели!"
     Ой, как худо жить Марусе
     В городе Тарусе!
     Петухи одни да гуси,
     Господи Иисусе!
     1958
    Ласточка
     Славно ласточка щебечет,
     Ловко крыльями стрижет,
     Всем ветрам она перечит,
     Но и силы бережет.
     Реет верхом, реет низом,
     Догоняет комара
     И в избушке под карнизом
     Отдыхает до утра.
     Удивлен ее повадкой,
     Устремляюсь я в зенит,
     И душа моя касаткой
     В отдаленный край летит.
     Реет, плачет, словно птица,
     В заколдованном краю,
     Слабым клювиком стучится
     В душу бедную твою.
     Но душа твоя угасла,
     На дверях висит замок.
     Догорело в лампе масло,
     И не светит фитилек.
     Горько ласточка рыдает
     И не знает, как помочь,
     И с кладбища улетает
     В заколдованную ночь.
     1958
    Петухи поют
     На сараях, на банях, на гумнах
     Свежий ветер вздувает верхи.
     Изливаются в возгласах трубных
     Звездочеты ночей - петухи.
     Нет, не бьют эти птицы баклуши,
     Начиная торжественный зов!
     Я сравнил бы их темные души
     С циферблатами древних часов.
     Здесь, в деревне, и вы удивитесь,
     Услыхав, как в полуночный час
     Трубным голосом огненный витязь
     Из курятника чествует вас.
     Сообщает он кучу известий,
     Непонятных, как вымерший стих,
     Но таинственный разум созвездий
     Несомненно присутствует в них.
     Ярко светит над миром усталым
     Семизвездье Большого Ковша,
     На земле ему фокусом малым
     Петушиная служит душа.
     Изменяется угол паденья,
     Напрягаются зренье и слух,
     И, взметнув до небес оперенье,
     Как ужаленный, кличет петух.
     И приходят мне в голову сказки
     Мудрецами отмеченных дней,
     И блуждаю я в них по указке
     Удивительной птицы моей.
     Пел петух каравеллам Колумба,
     Магеллану средь моря кричал,
     Не сбиваясь с железного румба,
     Корабли приводил на причал.
     Пел Петру из коломенских далей,
     Собирал конармейцев в поход,
     Пел в годину великих печалей,
     Пел в эпоху железных работ.
     И теперь, на границе историй,
     Поднимая свой гребень к луне,
     Он, как некогда витязь Егорий,
     Кличет песню надзвездную мне!
     1958
    Подмосковные рощи
     Жучок ли точит древесину
     Или скоблит листочек тля,
     Сухих листов своих корзину
     Несет мне осенью земля.
     В висячем золоте дубравы
     И в серебре березняки
     Стоят, как знамения славы,
     На берегах Москвы-реки.
     О, эти рощи Подмосковья!
     С каких давно минувших дней
     Стоят они у изголовья
     Далекой юности моей!
     Давно все стрелы отсвистели
     И отгремели все щиты,
     Давно отплакали метели
     Лихое время нищеты,
     Давно умолк Иван Великий,
     И только рощи в поздний час
     Все с той же грустью полудикой
     Глядят с окрестностей на нас.
     Леса с обломками усадеб,
     Места с остатками церквей
     Все так же ждут вороньих свадеб
     И воркованья голубей.
     Они, как комнаты, просторны,
     И ранней осенью с утра
     Поют в них маленькие горны,
     И вторит горнам детвора.
     А мне-то, господи помилуй,
     Все кажется, что вдалеке
     Трубит коломенец служилый
     С пищалью дедовской в руке.
     1958
    На закате
     Когда, измученный работой,
     Огон души моей иссяк,
     Вчера я вышел с неохотой
     В опустошенный березняк.
     На гладкой шелковой площадке,
     Чей тон был зелен и лилов,
     Стояли в стройном беспорядке
     Ряды серебряных стволов.
     Сквозь небольшие расстоянья
     Между стволами, сквозь листву,
     Небес вечернее сиянье
     Кидало тени на траву.
     Был тот усталый час заката,
     Час умирания, когда
     Всего печальней нам утрата
     Незавершенного труда.
     Два мира есть у человека:
     Один, который он творил,
     Другой, который мы от века
     Творим по мере наших сил.
     Несоответствия огромны,
     И, несмотря на интерес,
     Лесок березовый Коломны
     Не повторял моих чудес.
     Душа в невидимом блуждала,
     Своими сказками полна,
     Незрячим взором провожала
     Природу внешнюю она.
     Так, вероятно, мысль нагая,
     Когда-то брошена в глуши,
     Сама в себе изнемогая,
     Моей не чувствует души.
     1958
     Не позволяй душе лениться!
     Чтоб в ступе воду не толочь,
     Душа обязана трудиться
     И день и ночь, и день и ночь!
     Гони ее от дома к дому,
     Тащи с этапа на этап,
     По пустырю, по бурелому
     Через сугроб, через ухаб!
     Не разрешай ей спать в постели
     При свете утренней звезды,
     Держи лентяйку в черном теле
     И не снимай с нее узды!
     Коль дать ей вздумаешь поблажку,
     Освобождая от работ,
     Она последнюю рубашку
     С тебя без жалости сорвет.
     А ты хватай ее за плечи,
     Учи и мучай дотемна,
     Чтоб жить с тобой по-человечьи
     Училась заново она.
     Она рабыня и царица,
     Она работница и дочь,
     Она обязана трудиться
     И день и ночь, и день и ночь!
     1958
    РУБРУК В МОНГОЛИИ
    НАЧАЛО ПУТЕШЕСТВИЯ
     Мне вспоминается доныне,
     Как с небольшой командой слуг.
     Блуждая в северной пустыне,
     Въезжал в Монголию Рубрук.
     "Вернись, Рубрук!" -- кричали птицы
     "Очнись, Рубрук! --скрипела ель. --
     Слепил мороз твои ресницы,
     Сковала бороду метель.
     Тебе ль, монах, идти к монголам
     По гребням голым, по степям,
     По разоренным этим селам,
     По непроложенным путям?
     И что тебе, по сути дела,
     До измышлений короля?
     Ужели вправду надоела
     Тебе французская земля?
     Небось в покоях Людовика
     Теперь и пышно и тепло,
     А тут лишь ветер воет дико
     С татарской саблей наголо.
     Тут ни тропинки, ни дороги,
     Ни городов, ни деревень,
     Одни лишь Гоги да Магоги
     В овчинных шапках набекрень!"
     А он сквозь Русь спешил упрямо,
     Через пожарища и тьму,
     И перед ним вставала драма
     Народа, чуждого ему.
     В те дни, по милости Батыев,
     Ладони выев до костей,
     Еще дымился древний Киев
     У ног непрошеных гостей.
     Не стало больше песен дивных,
     Лежал в гробнице Ярослав,
     И замолчали девы в гривнах,
     Последний танец отплясав.
     И только волки да лисицы
     На диком празднестве своем
     Весь день бродили по столице
     И тяжелели с каждым днем.
     А он, минуя все берлоги,
     Уже скакал через Итиль
     Туда, где Гоги и Магоги
     Стада упрятали в ковыль.
     Туда, к потомкам Чингисхана,
     Под сень неведомых шатров,
     В чертог восточного тумана,
     В селенье северных ветров!
    ДОРОГА ЧИНГИСХАНА
     Он гнал коня от яма к яму,
     И жизнь от яма к яму шла
     И раскрывала панораму
     Земель, обугленных дотла.
     В глуши восточных территорий,
     Где ветер бил в лицо и грудь,
     Как первобытный крематорий,
     Еще пылал Чингисов путь.
     Еще дымились цитадели
     Из бревен рубленных капелл,
     Еще раскачивали ели
     Останки вывешенных тел.
     Еще на выжженных полянах,
     Вблизи низинных родников
     Виднелись груды трупов странных
     Из-под сугробов и снегов.
     Рубрук слезал с коня и часто
     Рассматривал издалека,
     Как, скрючив пальцы, из-под наста
     Торчала мертвая рука.
     С утра не пивши и не евши,
     Прислушивался, как вверху
     Визгливо вскрикивали векши
     В своем серебряном меху.
     Как птиц тяжелых эскадрильи,
     Справляя смертную кадриль,
     Кругами в воздухе кружили
     И простирались на сто миль.
     Но, невзирая на молебен
     В крови купающихся птиц,
     Как был досель великолепен
     Тот край, не знающий границ!
     Европа сжалась до предела
     И превратилась в островок,
     Лежащий где-то возле тела
     Лесов, пожарищ и берлог.
     Так вот она, страна уныний,
     Гиперборейский интернат,
     В котором видел древний Плиний
     Жерло, простершееся в ад!
     Так вот он, дом чужих народов
     Без прозвищ, кличек и имен,
     Стрелков, бродяг и скотоводов,
     Владык без тронов и корон!
     Попарно связанные лыком,
     Под караулом, там и тут
     До сей поры в смятенье диком
     Они в Монголию бредут.
     Широкоскулы, низки ростом,
     Они бредут из этих стран,
     И кровь течет по их коростам,
     И слезы падают в туман.
    ДВИЖУЩИЕСЯ ПОВОЗКИ МОНГОЛОВ
     Навстречу гостю, в зной и в холод,
     Громадой движущихся тел
     Многоколесный ехал город
     И всеми втулками скрипел.
     Когда бы дьяволы играли
     На скрипках лиственниц и лип,
     Они подобной вакханальи
     Сыграть, наверно, не смогли б.
     В жужжанье втулок и повозок
     Врывалось ржанье лошадей,
     И это тоже был набросок
     Шестой симфонии чертей.
     Орда -- неважный композитор,
     Но из ордынских партитур
     Монгольский выбрал экспедитор
     С-dur на скрипках бычьих шкур.
     Смычком ему был бич отличный,
     Виолончелью бычий бок,
     И сам он в позе эксцентричной
     Сидел в повозке, словно бог.
     Но богом был он в высшем смысле,
     В том смысле, видимо, в каком
     Скрипач свои выводит мысли
     Смычком, попав на ипподром.
     С утра натрескавшись кумыса,
     Он ясно видел все вокруг --
     То из-под ног мотнется крыса,
     То юркнет в норку бурундук,
     То стрепет, острою стрелою,
     На землю падает, подбит,
     И дико движет головою,
     Дополнив общий колорит.
     Сегодня возчик, завтра воин,
     А послезавтра божий дух,
     Монгол и вправду был достоин
     И жить, и пить, и есть за двух.
     Сражаться, драться и жениться
     На двух, на трех, на четырех --
     Всю жизнь и воин и возница,
     А не лентяй и пустобрех.
     Ему нельзя ни выть, ни охать
     Коль он в гостях у росомах,
     Забудет прихоть он и похоть,
     Коль он охотник и галах.
     В родной стране, где по излукам
     Текут Онон и Керулен,
     Он бродит с палицей и луком,
     В цветах и травах до колен.
     Но лишь ударит голос меди --
     Пригнувшись к гриве скакуна,
     Летит он к счастью и победе
     И чашу битвы пьет до дна.
     Глядишь -- и Русь пощады просит,
     Глядишь -- и Венгрия горит,
     Китай шелка ему подносит,
     Париж баллады говорит.
     И даже вымершие гунны
     Из погребенья своего,
     Как закатившиеся луны,
     С испугом смотрят на него!
    МОНГОЛЬСКИЕ ЖЕНЩИНЫ
     Здесь у повозок выли волки,
     И у бесчисленных станиц
     Пасли скуластые монголки
     Своих могучих кобылиц.
     На этих бешеных кобылах,
     В штанах из выделанных кож,
     Судьбу гостей своих унылых
     Они не ставили ни в грош.
     Они из пыли, словно пули,
     Летели в стойбище свое
     И, став ли боком, на скаку ли,
     Метали дротик и копье.
     Был этих дам суров обычай,
     Они не чтили женский хлам
     И свой кафтан из кожи бычьей
     С грехом носили пополам.
     Всю жизнь свою тяжелодумки,
     Как в этом принято краю,
     Они в простой таскали сумке
     Поклажу дамскую свою.
     Но средь бесформенных иголок
     Здесь можно было отыскать
     Искусства древнего осколок
     Такой, что моднице под стать.
     Литые серьги из Дамаска,
     Запястья хеттских мастеров,
     И то, чем красилась кавказка,
     И то, чем славился Ростов.
     Все то, что было взято с бою,
     Что было снято с мертвеца,
     Свыкалось с модницей такою
     И ей служило до конца.
     С глубоко спрятанной ухмылкой
     Глядел на всадницу Рубрук,
     Но вникнуть в суть красотки пылкой
     Монаху было недосуг.
     Лишь иногда, в потемках лежа,
     Не ставил он себе во грех
     Воображать, на что похожа
     Она в постели без помех.
     Но как ни шло воображенье,
     Была работа свыше сил,
     И, вспомнив про свое служенье,
     Монах усилья прекратил.
    ЧЕМ ЖИЛ КАРАКОРУМ
     В те дни состав народов мира
     Был перепутан и измят,
     И был ему за командира
     Незримый миру азиат.
     От Танаида до Итили
     Коман, хозар и печенег
     Таких могил нагородили,
     Каких не видел человек.
     В лесах за Русью горемычной
     Ютились мокша и мордва,
     Пытаясь в битве необычной
     Свои отстаивать права.
     На юге -- персы и аланы,
     К востоку -- прадеды бурят,
     Те, что, ударив в барабаны,
     "Ом, мани падме кум!" -- твердят.
     Уйгуры, венгры и башкиры,
     Страна китаев, где врачи
     Из трав готовят эликсиры
     И звезды меряют в ночи.
     Из тундры северные гости,
     Те, что проносятся стремглав,
     Отполированные кости
     К своим подошвам привязав.
     Весь этот мир живых созданий.
     Людей, племен и целых стран
     Платил и подати и дани,
     Как предназначил Чингисхан.
     Живи и здравствуй, Каракорум,
     Оплот и первенец земли,
     Чертог Монголии, в котором
     Нашли могилу короли!
     Где перед каменной палатой
     Был вылит дуб из серебра
     И наверху трубач крылатый
     Трубил, работая с утра!
     Где хан, воссев на пьедестале,
     Смотрел, как буйно и легко
     Четыре тигра изрыгали
     В бассейн кобылье молоко!
     Наполнив грузную утробу
     И сбросив тяжесть портупей,
     Смотрел здесь волком на Европу
     Генералиссимус степей.
     Его бесчисленные орды
     Сновали, выдвинув полки,
     И были к западу простерты,
     Как пятерня его руки.
     Весь мир дышал его гортанью,
     И власти подлинный секрет
     Он получил по предсказанью
     На восемнадцать долгих лет.
    КАК БЫЛО ТРУДНО
    РАЗГОВАРИВАТЬ С МОНГОЛАМИ
     Еще не клеились беседы,
     И с переводчиком пока
     Сопровождала их обеды
     Игра на гранях языка.
     Трепать язык умеет всякий,
     Но надо так трепать язык,
     Чтоб щи не путать с кулебякой
     И с запятыми закавык.
     Однако этот переводчик,
     Определившись толмачом,
     По сути дела был наводчик
     С железной фомкой и ключом.
     Своей коллекцией отмычек
     Он колдовал и вкривь и вкось
     И в силу действия привычек
     Плел то, что под руку пришлось.
     Прищурив умные гляделки,
     Сидели воины в тени,
     И, явно не в своей тарелке,
     Рубрука слушали они.
     Не то чтоб сложной их натуры
     Не понимал совсем монах, --
     Здесь пели две клавиатуры
     На двух различных языках.
     Порой хитер, порой наивен.
     С мотивом спорил здесь мотив,
     И был отнюдь не примитивен
     Монгольских воинов актив.
     Здесь был особой жизни опыт,
     Особый дух, особый тон.
     Здесь речь была как конский топот,
     Как стук мечей, как копий звон.
     В ней водопады клокотали,
     Подобно реву Ангары,
     И часто мелкие детали
     Приобретали роль горы.
     Куда уж было тут латынцу,
     Будь он и тонкий дипломат,
     Псалмы втолковывать ордынцу
     И бить в кимвалы наугад!
     Как прототип башибузука,
     Любой монгольский мальчуган
     Всю казуистику Рубрука,
     Смеясь, засовывал в карман.
     Он до последний капли мозга
     Был практик, он просил еды,
     Хотя, по сути дела, розга
     Ему б не сделала беды.
    РУБРУК НАБЛЮДАЕТ
    НЕБЕСНЫЕ СВЕТИЛА
     С началом зимнего сезона
     В гигантский вытянувшись рост,
     Предстал Рубруку с небосклона
     Амфитеатр восточных звезд.
     В садах Прованса и Луары
     Едва ли видели когда,
     Какие звездные отары
     Вращает в небе Кол-звезда.
     Она горит на всю округу,
     Как скотоводом вбитый кол,
     И водит медленно по кругу
     Созвездий пестрый ореол.
     Идут небесные Бараны,
     Шагают Кони и Быки,
     Пылают звездные Колчаны,
     Блестят астральные Клинки.
     Там тот же бой и стужа та же,
     Там тот же общий интерес.
     Земля -- лишь клок небес и даже,
     Быть может, лучший клок небес.
     И вот уж чудится Рубруку;
     Свисают с неба сотни рук,
     Грозят, светясь на всю округу:
     "Смотри, Рубрук! Смотри, Рубрук!
     Ведь если бог монголу нужен,
     То лишь постольку, милый мой,
     Поскольку он готовит ужин
     Или быков ведет домой.
     Твой бог пригоден здесь постильку,
     Поскольку может он помочь
     Схватить венгерку или польку
     И в глушь Сибири уволочь.
     Поскольку он податель мяса,
     Поскольку он творец еды!
     Другого бога-свистопляса
     Сюда не пустят без нужды.
     И пусть хоть лопнет папа в Риме,
     Пускай напишет сотни булл, --
     Над декретальями твоими
     Лишь посмеется Вельзевул.
     Он тут не смыслит ни бельмеса
     В предначертаниях небес,
     И католическая месса
     В его не входит интерес".
     Идут небесные Бараны,
     Плывут астральные Ковши,
     Пылают реки, горы, страны,
     Дворцы, кибитки, шалаши.
     Ревет медведь в своей берлоге,
     Кричит стервятница-лиса,
     Приходят боги, гибнут боги,
     Но вечно светят небеса!
    КАК РУБРУК ПРОСТИЛСЯ С МОНГОЛИЕЙ
     Срывалось дело минорита,
     И вскоре выяснил Рубрук,
     Что мало толку от визита.
     Коль дело валится из рук.
     Как ни пытался божью манну
     Он перед ханом рассыпать,
     К предусмотрительному хану
     Не шла Господня благодать.
     Рубрук был толст и крупен ростом,
     Но по природе не бахвал,
     И хан его простым прохвостом,
     Как видно, тоже не считал.
     Но на святые экивоки
     Он отвечал: "Послушай, франк!
     И мы ведь тоже на Востоке
     Возводим Бога в высший ранг.
     Однако путь у нас различен.
     Ведь вы, Писанье получив,
     Не обошлись без зуботычин
     И не сплотились в коллектив.
     Вы рады бить друг друга в морды,
     Кресты имея на груди.
     А ты взгляни на наши орды,
     На наших братьев погляди?
     У нас, монголов, дисциплина,
     Убил -- и сам иди под меч.
     Выходит, ваша писанина
     Не та, чтоб выгоду извлечь!"
     Тут дали страннику кумысу
     И, по законам этих мест,
     Безотлагательную визу
     Сфабриковали на отъезд.
     А между тем вокруг становья,
     Вблизи походного дворца
     Трубили хану славословья
     Несториане без конца.
     Живали муллы тут и ламы,
     Шаманы множества племен.
     И снисходительные дамы
     К ним приходили на поклон.
     Тут даже диспуты бывали,
     И хан, присутствуя на них,
     Любил смотреть, как те канальи
     Кумыс хлестали за двоих.
     Монаха здесь, по крайней мере,
     Могли позвать на арбитраж,
     Но музыкант ему у двери
     Уже играл прощальный марш.
     Он в ящик бил четырехструнный,
     Он пел и вглядывался в даль,
     Где серп прорезывался лунный,
     Литой, как выгнутая сталь.
     1958
    Вечерний бар
     В глуши бутылочного рая,
     Где пальмы высохли давно,
     Под электричеством играя,
     В бокале плавало окно.
     Оно, как золото, блестело,
     Потом садилось, тяжелело,
     Над ним пивной дымок вился...
     Но это рассказать нельзя.
     Звеня серебряной цепочкой,
     Спадает с лестницы народ,
     Трещит картонною сорочкой,
     С бутылкой водит хоровод.
     Сирена бледная за стойкой
     Гостей попотчует настойкой,
     Скосит глаза, уйдет, придет,
     Потом с гитарой на отлет
     Она поет, поет о милом,
     Как милого она любила,
     Как, ласков к телу и жесток,
     Впивался шелковый шнурок,
     Как по стаканам висла виски,
     Как, из разбитого виска
     Измученную грудь обрызгав,
     Он вдруг упал. Была тоска,
     И все, о чем она ни пела,
     Легло в бокал белее мела.
     Мужчины тоже все кричали,
     Они качались по столам,
     По потолкам они качали
     Бедлам с цветами пополам.
     Один рыдает, толстопузик,
     Другой кричит: "Я - Иисусик,
     Молитесь мне, я на кресте,
     В ладонях гвозди и везде!"
     К нему сирена подходила,
     И вот, тарелки оседлав,
     Бокалов бешеный конклав
     Зажегся, как паникадило.
     Глаза упали, точно гири,
     Бокал разбили, вышла ночь,
     И жирные автомобили,
     Схватив под мышки Пикадилли,
     Легко откатывали прочь.
     А за окном в глуши времен
     Блистал на мачте лампион.
     Там Невский в блеске и тоске,
     В ночи переменивший краски,
     От сказки был на волоске,
     Ветрами вея без опаски.
     И как бы яростью объятый,
     Через туман, тоску, бензин,
     Над башней рвался шар крылатый
     И имя "Зингер" возносил.
     1926
    Футбол
     Ликует форвард на бегу.
     Теперь ему какое дело!
     Недаром согнуто в дугу
     Его стремительное тело.
     Как плащ, летит его душа,
     Ключица стукается звонко
     О перехват его плаща.
     Танцует в ухе перепонка,
     Танцует в горле виноград,
     И шар перелетает ряд.
     Его хватают наугад,
     Его отравою поят,
     Но башмаков железный яд
     Ему страшнее во сто крат.
     Назад!
     Свалились в кучу беки,
     Опухшие от сквозняка,
     Но к ним через моря и реки,
     Просторы, площади, снега,
     Расправив пышные доспехи
     И накренясь в меридиан,
     Несется шар.
     В душе у форварда пожар,
     Гремят, как сталь, его колена,
     Но уж из горла бьет фонтан,
     Он падает, кричит: "Измена!"
     А шар вертится между стен,
     Дымится, пучится, хохочет,
     Глазок сожмет: "Спокойной ночи!"
     Глазок откроет: "Добрый день!"
     И форварда замучить хочет.
     Четыре гола пали в ряд,
     Над ними трубы не гремят,
     Их сосчитал и тряпкой вытер
     Меланхолический голкипер
     И крикнул ночь. Приходит ночь.
     Бренча алмазною заслонкой,
     Она вставляет черный ключ
     В атмосферическую лунку.
     Открылся госпиталь. Увы,
     Здесь форвард спит без головы.
     Над ним два медные копья
     Упрямый шар веревкой вяжут,
     С плиты загробная вода
     Стекает в ямки вырезные,
     И сохнет в горле виноград.
     Спи, форвард, задом наперед!
     Спи, бедный форвард!
     Над землею
     Заря упала, глубока,
     Танцуют девочки с зарею
     У голубого ручейка.
     Все так же вянут на покое
     В лиловом домике обои,
     Стареет мама с каждым днем...
     Спи, бедный форвард!
     Мы живем.
     1926, Москва
    Офорт
     И грянул на весь оглушительный зал:
     "Покойник из царского дома бежал!"
     Покойник по улицам гордо идет,
     Его постояльцы ведут под уздцы,
     Он голосом трубным молитву поет
     И руки вздымает наверх.
     Он в медных очках, перепончатых рамах,
     Переполнен до горла подземной водой.
     Над ним деревянные птицы со стуком
     Смыкают на створках крыла.
     А кругом громобой, цилиндров бряцанье
     И курчавое небо, а тут --
     Городская коробка с расстегнутой дверью
     И за стеклышком -- розмарин.
     1927
    Болезнь
     Больной, свалившись на кровать,
     Руки не может приподнять.
     Вспотевший лоб прямоуголен --
     Больной двенадцать суток болен.
     Во сне он видит чьи-то рыла,
     Тупые, плотные, как дуб.
     Тут лошадь веки приоткрыла,
     Квадратный выставила зуб.
     Она грызет пустые склянки,
     Склонившись, Библию читает,
     Танцует, мочится в лоханки
     И голосом жены больного утешает.
     "Жена, ты девушкой слыла.
     Увы, моя подруга,
     Как кожа нежная была
     В боках твоих упруга!
     Зачем же лошадь стала ты?
     Укройся в белые скиты
     И, ставя богу свечку,
     Грызи свою уздечку!"
     Но лошадь бьется, не идет,
     Наоборот, она довольна.
     Уж вечер. Лампа свет лиет
     На уголок застольный.


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ]

/ Полные произведения / Заболоцкий Н.А. / Стихотворения


Смотрите также по произведению "Стихотворения":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis