Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Лем Ст. / Солярис
Солярис [5/5]
- Ах ты, святая невинность...
Это меня взорвало. Но, посмотрев на Снаута, я понял, чт вов-
се не издевается. Я увидел его как будто в первый раз. У него было се¬рое лицо, в глубоких морщинах которого спряталась невыразимая уста¬лость. Он выглядел, как тяжело больной человек.
- Зачем ты так говоришь? - спросил я удивительно несмело.
- Потому что эта история трагична. Нет, нет, - добавил он быстро, увидев мое движение, - ты все еще не понимаешь. Конечно, ты можешь это очень тяжело переживать, даже считать себя убийцей, но... это не са¬мое страшное.
- Что ты говоришь! - заметил я язвительно.
- Утешаешься тем, что мне не веришь. То, что случилось, наверно, страшно, но еще страшнее то, что... не случилось. Никогда.
- Не понимаю, проговорил я неуверенно. - Правда, ничего не понимаю
Снаут кивнул.
- Нормальный человек... Что это такое - нормальный человек? Тот, кто никогда не сделал ничего мерзкого. Так, но наверняка ли он об этом никогда не подумал? А может быть, даже не подумал, а в нем что-то по¬думало, появилось, десять или тридцать лет назад, может, защитился от этого, и забыл, и не боялся, так как знал, что никогда этого не осу¬ществит. Ну, а теперь вообрази себе, что неожиданно, среди бела дня, среди других людей, встречаешь это, воплощенное в кровь и плоть, при¬кованное к тебе, неистребимое, что тогда? Что будет тогда?
Я молчал.
- Станция, - сказал он тихо. - Тогда будет Станция Солярис.
- Но... что же это может быть? - спросил я нерешительно. - Ведь ни ты, ни Сарториус не убийцы.
- Но ты же психолог, Кельвин! - прервал он нетерпеливо. - У кого не было когда-нибудь такого сна? Бреда? Подумай о... о фанатике, кото¬рый влюбился, ну, скажем, в лоскут грязного белья, который, рискуя шкурой, добывает мольбой и угрозами этот свой драгоценный омерзи¬тельный лоскут... Это, должно быть, забавно, а? Который одновременно стыдится предмета своего вожделения, и сходит по нему с ума, и готов отдать за него жизнь, поднявшись, быть может, до чувств Ромео и Джульетты. Такие вещи бывают. Известно ведь, что существуют вещи... ситуации... такие, что никто не отважится их реализовать вне своих мыслей... в какой-то один момент ошеломления, упадка, сумасшествия, называй это как хочешь. После этого слово становится делом. Это все.
- Это... все, - повторил я бессмысленна деревянным голосом. В го¬лове у меня шумело. - Но Станция? При чем здесь Станция?
- Ты что, притворяешься? - буркнул Снаут. Он смотрел на меня ис¬пытующе. - Ведь я все время говорю о Солярисе,- только о Солярисе и ни о чем ином. Не моя вина, если это так сильно отличается от того, чего ты ожидал. Впрочем, ты пережил достаточно, чтобы по крайней мере выс-лушать меня до конца. Мы отправляемся в космос приготовленные ко все¬му, то есть к одиночеству, борьбе, страданиям и смерти. Из скромности мы не говорим этого вслух, но думаем про себя, что мы великолепны. А на самом деле, на самом деле это не все и наша готовность оказывается недостаточной. Мы вовсе не хотим завоевывать космос, хотим только рас¬ширить Землю до его границ. Одни планеты пустынны, как Сахара, другие покрыты льдом, как полюс, или жарки, как бразильские джунгли. Мы гу¬манны, благородны, мы не хотим покорять другие расы, хотим только пе¬редать им наши ценности и взамен принять их наследство. Мы считаем се¬бя рыцарями святого Контакта. Это вторая ложь. Не ищем никого, кроме людей. Не нужно нам других миров. Нам нужно зеркало. Мы не знаем, что делать с иными мирами. Достаточно одного этого, и он-то нас уже угне-тает. Мы хотим найти собственный, идеализированный образ, это должны быть миры с цивилизацией более совершенной, чем наша. В других надеем¬ся найти изображение нашего примитивного прошлого, в то же время по ту сторону есть что-то, чего мы не принимаем, от чего защищаемся. А ведь мы принесли с Земли не только дистиллят добродетели, героический мону¬мент Человека! Прилетели сюда такие, какие есть в действительности, и когда другая сторона показывает нам эту действительность - не можем с этим примириться.
- Но что же это? - спросил я, терпеливо его выслушав.
- То, чего мы хотели: контакт с иной цивилизацией. Мы имеем его, этот контакт. Увеличенная, как под микроскопом, наша собственная чудо¬вищная безобразность. Наше шутовство и позор!!! - Его голос дрожал от ярости.
- Значит, ты считаешь, что это... океан? Что это он? Но зачем? Сейчас совсем неважен механизм, но для чего? Ты серьезно думаешь, что он хочет с нами развлечься? Или наказать нас? Это ведь всего-навсего примитивная демонология. Планета, захваченная очень большим дьяволом, который для удовлетворения своего дьявольского чувства юмора подсовы¬вает членам научной экспедиции любовниц. Ты ведь сам не веришь в этот законченный идиотизм.
- Этот дьявол вовсе не такой глупый, - пробурчал он сквозь зубы.
Я изумленно посмотрел на него. Мне пришло в голову, что в конце концов его нервы могли не выдержать, даже если всего, что происходило на Станции, нельзя было объяснить сумасшествием. "Реактивный психоз?.." - мелькнула у меня мысль, когда он начал почти беззвучно смеяться.
- Ставишь мне диагноз? Не торопись. По сути дела ты испытал это в такой безобидной форме, что просто ничего не знаешь!
- Ага. Дьявол сжалился надо мной, - бросил я. Разговор начал мне надоедать.
- Чего ты, собственно, хочешь? Чтобы я рассказал тебе, какие пла¬ны строят против нас икс биллионов частиц метаморфной плазмы? Может быть, никаких.
- Как это никаких? - спросил я, ошеломленный.
Снаут опять усмехнулся.
- Ты должен знать, что наука занимается только тем, как что-то делается, а не тем, почему это делается. Как? Ну, началось это через восемь или девять дней после того эксперимента с рентгеном. Может быть, океан ответил на излучение каким-либо другим излучением, может быть, прозондировал им наши мозги и извлек из них какие-то изолирован¬ные островки психики.
- Островки психики?
Это меня заинтересовало.
- Ну да, процессы, оторванные от всех остальных, замкнутые на се¬бя, подавленные, приглушенные, какие-то воспоминания, очажки памяти. Он воспринял их как рецепт или план какой-то конструкции... Ты ведь знаешь, как похожи друг на друга асимметричные кристаллы хромосом и тех нуклеиновых соединений цереброцидов, которые составляют основу процессов запоминания... Ведь наследственная плазма - плазма "запоми¬нающая". Таким образом, океан извлек это из нас, зафиксировал, а по¬том... ты знаешь, что было потом. Но для чего это было сделано? Ба! Во всяком случае не для того, чтобы нас уничтожить. Это он мог сделать гораздо проще. Вообще при такой технологической свободе он может, соб¬ственно говоря, все. Например, посылать нам двойников.
- А! - воскликнул я. - Поэтому ты испугался в первый вечер, ког¬да я пришел?
- Да. Возможно. А откуда ты знаешь, что я и вправду тот добрый старый Хорек, который прилетел сюда два года назад...
Снаут начал тихо смеяться, как будто мое ошеломление доставило ему бог знает какое удовольствие, но сразу же перестал.
- Нет, нет, - буркнул он. - И без того достаточно... Может, раз¬личий и больше, но я знаю только одно: нас с тобой можно убить.
- А их нет?
- Не советую тебе пробовать. Жуткое зрелище!
- Ничем?
- Не знаю. Во всяком случае ни ядом, ни ножом, ни веревкой...
- Атомной пушкой?
- Ты бы попробовал?
- Не знаю. Если быть уверенным, что это не люди...
- А если в некотором смысле да? Субъективно они люди. Они совер¬шенно не отдают себе отчета в своем... происхождении. Ты, очевидно, это заметил?
- Да. Ну и... как это происходит?
- Регенерируют с необыкновенной скоростью. С невозможной скорос¬тью, прямо на глазах, говорю тебе, и снова начинают поступать так... так...
- Как что?
- Как наше представление о них, те записи в памяти по которым...
- Да. Это правда, - подтвердил я, не обращая внимания на то, что мазь стекает с моих обожженных щек и капает на руки.
- А Гибарян знал? .. - спросил я быстро.
Он посмотрел на меня внимательно:
- Знал ли он то, что мы?
- Да.
- Почти наверняка.
- Откуда ты знаешь, он что-нибудь говорил?
- Нет. Но я нашел у него одну книжку...
- "Малый Апокриф"?! - воскликнул я, вскакивая.
- Да. А откуда ты об этом можешь знать?.. - удивился он с беспо¬койством, впиваясь взглядом в мое лицо.
Я остановил его жестом.
- Спокойно. Видишь ведь, что я обожжен и совсем не регенерирую. В кабине было письмо для меня.
- Что ты говоришь? Письмо? Что в нем было?
- Немного. Собственно, не письмо, а записка. Библиографическая ссылка на соляристическое приложение и на этот "Апокриф". Что это та¬кое?
- Старое дело. Может, и имеет со всем этим что-нибудь общее. Дер¬жи.
Он вынул из кармана переплетенный в кожу вытертый на углах томик и подал мне.
- А Сарториус?.. - бросил я, пряча книжку.
- Что Сарториус? В такой ситуации каждый держится как может. Он старается быть нормальным - у него это значит официальным.
- Ну знаешь!
- Это так. Я был однажды с ним в переплете... Не буду вдаваться в подробности, достаточно того, что на восьмерых у нас осталось пятьсот килограммов кислорода. Один за другим бросали мы повседневные дела, под конец все ходили бородатые, он один брился, чистил ботинки... Это такой человек. И, конечно, то, что он сделает сейчас, будет притвор¬ством, комедией или преступлением.
- Преступлением?
- Хорошо, пусть не преступление. Нужно придумать для этого ка¬кое-нибудь новое определение. Например, "реактивный развод". Лучше звучит?
- Ты чрезвычайно остроумен.
- Предпочел бы, чтобы я плакал? Предложи что-нибудь.
- А, оставь меня в покое.
- Да нет, я говорю серьезно. Ты знаешь теперь примерно столько же, сколько я. У тебя есть какой-нибудь план?
- Какой ты добрый! Я не знаю, что делать, когда... она снова поя¬вится. Должна явиться?
- Скорее всего да.
- Но как же они попадают внутрь? Ведь Станция герметична. Может быть, панцирь...
- Панцирь в порядке. Понятия не имею, как. Чаще всего мы видим "гостей", когда просыпаемся, но спать-то хотя бы изредка надо.
Он встал. Я встал за ним.
- Послушай-ка, Снаут... Речь идет о ликвидации станции. Только ты хочешь, чтобы это шло от меня?
Он покачал головой.
- Это не так просто. Конечно, мы всегда можем сбежать хотя бы на сателлоид и оттуда послать SOS. Решат, разумеется, что мы сошли с ума,- какой-нибудь санаторий на Земле, пока мы все хорошенько не забудем, - бывают же случаи коллективного помешательства на таких изолированных базах... Может быть, это было бы не самым плохим выходом... Сад, тиши¬на, белые палаты, прогулки с санитарами...
Снаут говорил совершенно серьезно, держа руки в карманах, уста¬вившись невидящим взглядом в угол комнаты. Красное солнце уже исчезло за горизонтом, и гривастые волны расплавились в черной пустыне. Небо пылало. Над этим двухцветным необыкновенно унылым пейзажем плыли тучи с лиловыми кромками.
- Значит, хочешь сбежать? Или нет? Еще нет?
Он усмехнулся:
- Непреклонный покоритель... не испробовал еще этого, а то бы не был таким требовательным. Речь идет не о том, чего хочется, а о том, что возможно.
- Что?
- Вот этого-то я и не знаю.
- Значит, остаемся тут? Думаешь, найдется средство?
Снаут посмотрел на меня, изнуренный, с шелушащейся кожей изрыто¬го морщинами лица.
- Кто знает. Может, это окупится, - сказал он наконец. - О нем не узнаем, пожалуй, ничего, но, может быть, о нас...
Он отвернулся, взял свои бумаги и вышел. Делать мне было нечего, я мог только ждать. Я подошел к окну и смотрел на кроваво-черный океан, почти не видя его. Мне пришло в голову, что я мог бы закрыться в какой-нибудь из ракет, но я не думал об этом серьезно, это было че¬ресчур глупо - раньше или позже мне бы ведь пришлось выйти. Я сел у окна и вынул книжку, которую дал мне Снаут. Света было еще достаточно, страница порозовела, комната пылала багрянцем.
Это были собранные неким Оттоном Равинтцером, магистром филосо¬фии, статьи и работы неоспоримой ценности. Каждой науке всегда сопут¬ствует какая-нибудь псевдонаука, ее дикое преломление в интеллектах определенного типа; астрономия имеет своего карикатуриста в астроло¬гии, химия имела его когда-то в алхимии, понятно, что рождение соля¬ристики сопровождалось настоящим взрывом мыслей-чудовищ.
Книга Равинтцера содержала духовную пищу именно этого рода, впро¬чем, нужно сказать честно, что в предисловии он отмежевывался от это¬го паноптикума. Просто он не без оснований считал, что такой сборник может быть ценным документом эпохи как для историка, так и для психо¬лога науки.
Рапорт Бертона занимал в книге почетное место. Он состоял из нес¬кольких частей. Первую составляла копия его бортового журнала, весьма лаконичного.
От четырнадцати часов до шестнадцати часов сорока минут условно¬го времени экспедиции записи были короткими и негативными.
"Высота 1000, 12О0 или 800 метров, ничего не замечено, океан пуст". Это повторилось несколько раз.
Потом в 16.40: "Поднимается красный туман. Видимость 700 метров. Океан пуст".
В 17.00: "Туман становится гуще, штиль, видимость 400 метров с прояснениями. Спускаюсь на 200".
В 17.20: "Я в тумане. Высота 200. Видимость 20 - 40 метров. Штиль. Поднимаюсь на 400".
В 17.45: "Высота 500. Лавина тумана до горизонта. В тумане ворон¬кообразные отверстия, сквозь которые проглядывает поверхность океана. Пытаюсь войти в одну из этих воронок".
В 17.52: "Вижу что-то вроде водоворота - выбрасывает желтую пену. Окружен стеной тумана. Высота 100. Спускаюсь на 20".
На этом кончались записи в бортовом журнале Бертона. Дальнейшие страницы так называемого рапорта составляла выдержка из его истории болезни, а точнее говоря, это был текст показаний, продиктованных Бер¬тоном и прерывавшихся вопросами членов комиссии.
"Бертон. Когда я спустился до тридцати метров, стало трудно удер¬живать высоту, так как в этом круглом, свободном от тумана простран¬стве дул прерывистый ветер. Я вынужден был все внимание сосредоточить на управлении и поэтому. некоторое время, минут 10 - 15, не выгляды¬вал из кабины. Из-за этого я, против своего желания, вошел в туман, меня бросил туда сильный порыв ветра. Это был не обычный туман, а как бы взвесь, по-моему, коллоидная, - она затянула все стекла. Очистить их было очень трудно, взвесь оказалась очень липкой. Тем временем у меня процентов на тридцать упали обороты из-за сопротивления, которое оказывал винту этот туман, и я начал терять высоту. Я спустился очень низко и, боясь зацепиться за волны, дал полный газ. Машина держала вы¬соту, но вверх не шла. У меня было еще четыре патрона ракетных ускори-телей. Я не использовал их, решив, что положение может ухудшиться и тогда они мне понадобятся. При полных оборотах началась очень сильная вибрация; я понял, что винт облеплен этой странной взвесью; на прибо¬рах грузоподъемности по-прежнему были нули, и я ничего не мог с этим поделать. Солнца я не видел с того момента, когда вошел а туман, но в его направлении туман светился красным. Я все еще кружил, надеясь, что в конце концов сумею найти одно из этих свободных от тумана мест, и действительно мне это удалось через какие-нибудь полчаса. Я выскочил в открытое пространство, почти точно круглое, диаметром несколько сот метров. Его границы образовывал стремительно клубящийся туман, как бы поднимаемый мощными конвекционными потоками. Поэтому я старался дер¬жаться как можно ближе к середине "дыры" - там воздух был наиболее спокойным. В это время я заметил перемену в состоянии поверхности океана. Волны почти полностью исчезли, а поверхностный слой этой жид¬кости - того, из чего состоит океан, - стал полупрозрачным с замутне¬ниями, которые постепенно исчезали, так что через некоторое время все полностью очистилось и я мог сквозь слой толщиной, наверное, в нес-колько километров смотреть вглубь. Там громоздился желтый ил, который тонкими полосами поднимался вверх и, всплывая на поверхность, стеклян¬но блестел, начинал бурлить и пениться, а потом твердел; тогда он был похож на очень густой пригоревший сахарный сироп. Этот ил, или слизь, собирался в большие комки, вырастал над поверхностью, образовывал буг¬ры, похожие на цветную капусту, и постепенно формировал разнообразные фигуры. Меня начало затягивать к стене тумана, и поэтому мне пришлось несколько минут рулями и оборотами бороться с этим движением, а когда я снова мог смотреть, внизу под собой увидел что-то, что напоминало сад. Да, сад. Я видел карликовые деревья, и живые изгороди, и дорожки, не настоящие, - все это было из той же самой субстанции, которая цели¬ком уже затвердела, как желтоватый гипс. Так это выглядело. Повер¬хность сильно блестела. Я опустился низко, как только смог, чтобы все как следует рассмотреть. Вопрос. У этих деревьев и других растений, которые ты видел, бы¬ли листья? Ответ Бертона. Нет. Просто все это имело такой вид - как бы мо¬дель сада. Ну да. Модель. Так это выглядело. Модель, но, пожалуй, в натуральную величину. Потом все начало трескаться и ломаться, из рас¬щелин, которые были совершенно черными, волнами выдавливался на повер-хность густой ил и застывал, часть стекала, а часть оставалась, и все начало бурлить еще сильнее, покрылось пеной, и ничего, кроме нее, я уже не видел. Одновременно туман начал стискивать меня со всех сторон, поэтому я увеличил обороты и поднялся на триста метров. Вопрос. Ты совершенно уверен, что то, что увидел, напоминало сад и ничто другое? Ответ Бертона. Да. Потому что я заметил там различные детали. Помню, например, что в одном месте стояли в ряд какие-то квадратные коробки. Поздней мне пришло в голову, что это могла быть пасека. Вопрос. Это пришло тебе в голову потом? Но не в тот момент, ког¬да ты видел? Ответ Бертона. Нет, потому что все это было как из гипса. Я ви¬дел и другие вещи. Вопрос. Какие вещи? Ответ Бертона. Не могу сказать, какие, так как не успел их хоро¬шенько рассмотреть. У меня было впечатление, что под некоторыми куста¬ми лежали какие-то орудия. Они были продолговатой формы, с выступающи¬ми зубьями, как бы гипсовые отливки небольших садовых машин, Но в этом я полностью не уверен. А в том - да. Вопрос. Ты не подумал, что это галлюцинация? Ответ Бертона. Нет. Я решил, что это была фата моргана. О галлю¬цинации я не думал, так как чувствовал себя совсем хорошо, а также по¬тому, что никогда в жизни ничего подобного не видел. Когда я поднялся до трехсот метров, туман подо мной был испещрен дырками, совсем как сыр, Одни из этих дыр были пусты, и я видел в них, как волнуется океан, а в других что-то клубилось. Я спустился в одно из таких отвер¬стий и на высоте сорока метров увидел что под поверхностью океана - но совсем неглубоко - лежит стена, как бы стена огромного здания: она четко просвечивала сквозь волны и имела ряды регулярно расположенных прямоугольных отверстий, похожих на окна. Мне даже показалось, что в некоторых окнах что-то движется. Но в этом я не совсем уверен. Затем стена начала медленно подниматься и выступать из океана. По ней целы¬ми водопадами стекал ил и какие-то слизистые образования, такие сгуще¬ния с прожилками. Вдруг она развалилась на две части и ушла в глубину так быстро, что мгновенно исчезла. Я снова поднял машину и летел над самым туманом почти касаясь его шасси. Потом увидел следующую воронку. Она была, наверное, в несколько раз больше первой Уже издалека я заме¬тил плавающий предмет. Он был светлым, почти белым, и мне показалось, что это скафандр Фехнера, тем более что формой он напоминал человека. Я очень резко развернул машину - боялся, что могу пролететь это место и уже не найду его. В это время фигура слегка приподнялась, словно она плавала или же стояла по пояс в волне. Я спешил и спустился так низко, что почувствовал удар шасси обо что-то мягкое, возможно, о гребень волны - здесь она была порядочной. Этот человек, да, это был человек, не имел на себе скафандра. Несмотря на это он двигался. Вопрос. Видел ли ты его лицо? Ответ Бертона. Да. Вопрос. Кто это был? Ответ Бертона. Это был ребенок. Вопрос. Какой ребенок? Ты раньше когда-нибудь видел его? Ответ Бертона. Нет. Никогда. Во всяком случае не помню этого. Как только я приблизился - меня отделяло от него метров сорок, может, нем¬ного больше, - заметил, что в нем есть что-то нехорошее. Вопрос. Что ты под этим понимаешь? Ответ Бертона. Сейчас скажу. Сначала я не знал, что это. Только немного погодя понял: он был необыкновенно большим. Гигантским, это еще слабо сказано. Он был, пожалуй, высотой метра четыре. Точно помню, что, когда ударился шасси о волну, его лицо находилось немного выше моего, хотя я сидел в кабине, то есть находился на высоте трех метров от поверхности океана. Вопрос. Если он был таким большим, то почему ты решил, что это ребенок? Ответ Бертона. Потому что это был очень маленький ребенок. Вопрос. Тебе не кажется, Бертон, что твой ответ нелогичен? Ответ Бертона. Нет. Совсем нет. Потому что я видел его лицо. Ну, и, наконец, пропорции тела были детскими Он показался мне... совсем младенцем. Нет, это преувеличение. Наверное, ему было два или три го¬да. У него были черные волосы и голубые глаза, огромные. И он был го¬лый. Совершенно голый, как новорожденный. Он был мокрый, скользкий, кожа у него блестела. Это зрелище подействовало на меня ужасно. Я уже не верил ни в какую фату моргану. Я видел его слишком четко. Он подни¬мался и опускался на волне, но, независимо от этого, еще и двигался. Это было омерзительно! Вопрос. Почему? Что он делал? Ответ Бертона. Выглядел, ну, как в каком-то музее, как кукла, но живая кукла. Открывал и закрывал рот и совершал разные движения. Омер¬зительно! Это были не его движения. Вопрос. Как ты это понимаешь? Ответ Бертона. Я не приближался к нему слишком. Пожалуй, двад¬цать метров - это наиболее точная оценка. Но и сказал уже, каким он был громадным, и благодаря этому я видел его чрезвычайно четко. Глаза у него блестели, и вообще он производил впечатление живого ребенка, только эти движения, как если бы кто-то пробовал... как будто кто-то его изучал... Вопрос. Постарайтесь объяснить точнее, что это значит. Ответ Бертона. Не знаю, удастся ли мне. У меня было такое впечат¬ление. Это было интуитивно, Я не задумывался над этим. Его движения были неестественны. Вопрос. Хочешь ли ты сказать, что, допустим, руки двигались так, как не могут двигаться человеческие руки из-за ограничения подвижнос¬ти в суставах? Ответ Бертона. Нет. Совсем не то... Но... его движения не имели никакого смысла. Каждое движение в общем что-то значит, для чего-то служит... Вопрос. Ты так считаешь? Движения младенца не должны что-либо значить. Ответ Бертона. Это я знаю. Но движения младенца беспорядочные, нескоординированные. Обобщенные. А те были... есть, понял! Они были методичны. Они проделывались по очереди, группами и сериями. Как буд¬то кто-то хотел выяснить, что этот ребенок в состоянии сделать руками, а что - торсом и ртом. Хуже всего было с лицом, наверно, потому, что лицо наиболее выразительно, а это было... Нет, не могу этого опреде¬лить. Оно было живым, да, но не человеческим. Я хочу сказать, черты лица были в полном порядке, и глаза, и цвет, и все, но выражение, ми¬мика - нет. Вопрос. Выли ли это гримасы? Ты знаешь, как выглядит лицо челове¬ка при эпилептическом припадке? Ответ Бертона. Да. Я видел такой припадок. Понимаю. нет, это бы¬ло что-то другое. При эпилепсии есть схватки и судороги, а это были движения совершенно плавные и непрерывные, ловкие, если так можно ска¬зать, мелодичные. У меня нет другого определения. Ну и лицо. С лицом было то же самое. Лицо не может выглядеть так, чтобы одна половина бы¬ла веселой, а другая - грустной, чтобы одна часть грозила или боялась, а другая - торжествовала или делала что-то в этом роде. Но с ребенком было именно так. Кроме том, все эти движения и мимическая игра проис-ходили с невиданной быстротой. Я там был очень недолго. может быть, десять секунд, а может, и меньше. Вопрос. И ты утверждаешь, что все это успел заметить в такой ко¬роткий промежуток времени? Впрочем, откуда ты знаешь, как долго это продолжалось? Ты смотрел на часы? Ответ Бертона. Нет. На часы я не смотрел. Но летаю уже шестнад¬цать лет. В моей профессии нужно уметь оценивать время с точностью до секунды. Это рефлекс. Пилот, который не может в любых условиях сориен¬тироваться, длилось ли какое-то событие пять секунд или десять, никог¬да не будет многого стоить. То же самое и с наблюдением. Человек учит¬ся этому с годами схватывать все в самые короткие промежутки времени. Вопрос. Это все, что ты видел? Ответ Бертона. Нет. Но остальное и не помню так ясно. Возможно, доза оказалась для мена слишком большой. Мой мозг как бы закупорился. Туман начал спускаться, и я был вынужден пойти вверх. Вынужден был, но не помню, как и когда это сделал. Первый раз в жизни чуть не разбился. У меня так дрожали руки, что я не мог как следует удержать штурвал. Кажется, я что-то кричал и вызывал Базу, хотя знал, что связи нет. Вопрос. Пробовал ли ты тогда вернуться? Ответ Бертона. Нет. Потому что потом, когда я набрал высоту, по¬думал, что, может быть, в какой-нибудь из этих дыр находится Фехнер, Я знаю, это звучит бессмысленно. Но я так думал. Раз уж происходят та¬кие вещи, подумал я, то, может быть, и Фехнера удастся найти. Поэтому я решил влезать во все дыры, какие только замечу. Но на третий раз, когда и ушел вверх, я понял, что после того, что увидел, ничего не сделаю. Я больше не мог. Я почувствовал слабость, и меня вытошнило. Раньше я не знал, что это такое. Меня никогда в жизни не тошнило. Вопрос. Это был признак отравления, Бертон. Ответ Бертона. Возможно. Не знаю. Но того, что я увидел в третий раз, я не выдумал, этого не объяснить отравлением. Вопрос. Откуда ты можешь об этом знать? Ответ Бертона. Это не было галлюцинацией. Галлюцинации - это ведь то, что создает мой собственный мозг, так? Вопрос. Так. Ответ Бертона. Ну вот. А такого он не мог создать. Никогда в это не поверю. Не способен на это. Вопрос. Расскажите поточнее, что это было, хорошо? Ответ Бертона. Сначала и должен узнать, как будет расцениваться то, что я уже рассказал. Вопрос. Какое это имеет значение? Ответ Бертона. Для меня - принципиальное. Я сказал, что увидел такое, чего никогда не забуду. Если комиссия решит, что рассказанное мной хотя бы на один процент правдоподобно, так что нужно начать соот¬ветствующее изучение этого океана, то скажу все. Но если это будет признано комиссией за какие-то мои видения, не скажу ничего. Вопрос. Почему? Ответ Бертона. Потому что содержание моих галлюцинаций, каким бы оно ни было, мое личное дело. Содержание же моих исследований на Соля¬рисе - нет. Вопрос. Значит ли это, что ты отказываешься от всяких дальней¬ших ответов до принятия решения компетентными органами экспедиции? Ты ведь должен понимать, что комиссия не уполномочена немедленно принять решение. Ответ Бертона. Да". На этом кончался первый протокол. Был еще фрагмент другого, запи¬санного на одиннадцать дней позднее. "Председательствующий... принимая все это во внимание, комиссия, состоящая из трех врачей, трех биологов, одного физика, одного инжене¬ра-механика и заместителя начальника экспедиции, пришла к убеждению, что сообщенные Бертоном сведения представляют собой содержание галлю¬цинаторного комплекса, вызванного влиянием отравления атмосферой пла¬неты, с симптомами помрачения, которым сопутствовало возбуждение ассо¬циативных зон коры головном мозга, и что этим сведениям в действи¬тельности ничего или почти ничего не соответствует. Бертон. Простите. Что значит "ничего или почти ничего? Что это "почти ничего"? Насколько оно велико? Председ. Я еще не кончил. Отдельно запротоколировано votum separatum (частное мнение) доктора физики Арчибальда Мессенджера, ко¬торый заявил, что рассказанное Бертоном могло, по его мнению, происхо¬дить в действительности и нуждается в добросовестном изучении. Это все. Бертон. Я повторяю свой вопрос. Председ. Это очень просто. "Почти ничего" означает, что какие-то реальные явления могли вызвать твои галлюцинации, Бертон. Самый нор¬мальный человек может во время ветреной погоды принять качающийся куст за какое-то существо. Что же говорить о чужой планете, да еще когда мозг наблюдателя находится под действием яда. В этом нет для тебя ни¬чего оскорбительного, Бертон. Каково же в связи с вышеуказанным твое решение? Бертон. Мне бы хотелось сначала узнать, какие последствия бу¬дет иметь votum separatum доктора Мессенджера? Председ. Практически никаких. Это значит, что исследования в этом направлении проводиться не будут. Бертон. Вносится ли в протокол то, что мы говорим? Председ. Да. Бертон. В связи с этим я хотел бы сказать, что, по моему убежде¬нию, комиссия оскорбила не меня, я здесь не в счет, а дух экспедиции. В соответствии с тем, что я сказал в первый раз, на дальнейшие вопро¬сы отвечать отказываюсь. Председ. Это все? Бертон. Да. Но я хотел бы увидеться с доктором Мессенджером. Это возможно? Председ. Конечно". На этом закончился второй протокол. Внизу страницы было помещено напечатанное мелким шрифтом примечание, сообщающее, что доктор Мессен¬джер на следующий день провел трехчасовую конфиденциальную беседу с Бертоном, после чего обратился в Совет экспедиции, снова настаивая на изучении показаний пилота. Он утверждал, что за такое решение говорят новые, дополнительные данные, которые представил ему Бертон, но которые он сможет предъя¬вить только после принятия Советом положительного решения. Совет, в который входили Шеннон, Тимолис и Трахье, отнесся к этому предложению отрицательно, на том дело и кончилось. Книга содержала еще фотокопию одной страницы письма, найденного в посмертных бумагах Мессенджера. Это был, вероятно, черновик; Равинтце¬ру не удалось выяснить, было ли послано это письмо и имело ли это ка¬кие-нибудь последствия. "...ее невероятная тупость, - начинался текст. - Заботясь о своем авторитете, Совет, а говоря конкретно Шеннон и Тимолис (так как голос Трахье ничего не значит), отверг мое требование. Сейчас я обращаюсь непосредственно в Институт, но, сам понимаешь, это бессильный протест. Связанный словом, я не могу, к сожалению, сообщить тебе то, что рас¬сказал мне Бертон. На решение Совета, очевидно, повлияло то, что с от¬крытием пришел человек без всякой ученой степени, хотя не один иссле¬дователь мог бы позавидовать этому пилоту, его присутствию духа и та¬ланту наблюдателя. Очень прошу тебя, пошли мне с обратной почтой след. данные: 1) биографию Фехнера, начиная с детства; 2) все, что тебе известно о его родственниках и родственных отно¬шениях, по-видимому, он оставил сиротой маленького ребенка; 3) фотографию местности, где он воспитывался. Мне хотелось бы еще рассказать тебе, что я обо всем этом думаю. Как ты знаешь, через некоторое время после вылета Фехнера и Каруччи в центре красного солнца образовалось пятно, которое своим корпускуляр¬ным излучением нарушило радиосвязь, главным образом, по данным сател¬лоида, в южном полушарии, то есть там, где находилась наша База. Фех¬нер и Каруччи отдалились от Базы больше всех остальных исследова¬тельских групп. Такого густого и упорно держащегося тумана при полном штиле мы не наблюдали до дня катастрофы за все время пребывания на планете. Думаю, что то, что видел Бертон, было частью операции "Человек", проводящейся этим липким чудовищем. Истинным источником всех существ, замеченных Бертоном, был, Фехнер - его мозг, во время какого-то непо¬нятного для нас "психического вскрытия"; речь шла об эксперимен-тальном воспроизведении, о реконструкции некоторых (вероятно, наибо¬лее устойчивых) следов его памяти. Я знаю, что это звучит фантастично, знаю, что могу ошибиться. Прошу тебя мне помочь: я сейчас нахожусь на Аларике и здесь буду ожи¬дать твоего ответа. Твой А." Я читал с трудом, уже совсем стемнело, и книжка в моей руке ста¬ла серой. Наконец буквы начали сливаться, но пустая часть страницы свидетельствовала, что я дошел до конца этой истории, которая в свете моих собственных переживаний казалась весьма правдоподобной. Я обер¬нулся к окну. Пространство за ним было темно-фиолетовым, над горизон¬том тлело еще несколько облаков, похожих на угасающий уголь. Океан, покрытый тьмой, не был виден. Я слышал слабый шелест бумажных полосок над вентиляторами. Нагретый воздух с легким запахом озона, казалось, застыл. Абсо¬лютная тишина наполняла Станцию. Я подумал, что в нашем решении ос¬таться нет ничего героического. Эпоха героической борьбы, смелых эк¬спедиций, ужасных смертей, таких хотя бы, как гибель первой жертвы океана, Фехнера, давно уже кончилась. Меня уже почти не интересовало, кто "гости" Снаута или Сарториуса. "Через некоторое время, - подумал я, - мы перестанем стыдиться друг друга и замыкаться в себе. Если мы не сможем избавиться от "гостей", то привыкнем к ним и будем жить с ними, а если их создатель изменит правила игры, мы приспособимся и к новым, хотя некоторое время будем мучиться, метаться, а может быть, даже тот или другой покончит с собой, но в конце концов все снова при¬дет в равновесие". Комнату наполняла темнота, сейчас очень похожая на земную. Уже только контуры умывальника и зеркала белели во мраке. Я встал, на ощупь нашел клочок ваты на полке, обтер влажным тампоном лицо и лег навзничь на кровать. Где-то надо мной, похожий на трепетание бабочки, поднимался и пропадал шелест у вентилятора. Я не видел даже окна, все скрыл мрак, полоска неведомо откуда идущего тусклого света висела пе¬редо мной, я не знаю даже, на стене или в глубине пустыни, там, за ок¬ном. Я вспомнил, как ужаснул меня в прошлый раз пустой взор соляристи¬ческого пространства, и почти усмехнулся. Я не боялся его. Ничего не боялся. Я поднес к глазам руку. Фосфоресцирующим веночком цифр светил¬ся циферблат часов. Через час должно было взойти голубое солнце. Я наслаждался темнотой и глубоко дышал, пустой, свободный от всяких мыс¬лей. Пошевелившись, я почувствовал прижатую к бедру плоскую коробку магнитофона. Да. Гибарян. Его голос, сохранившийся на пленке. Мне да¬же в голову не пришло воскресить его, послушать. Это было все, что я мог для него сделать. Я взял магнитофон, чтобы спрятать его под кровать, и услышал ше¬лест и слабый скрип открывающейся двери. - Крис?.. - донесся до меня тихий голос, почти шепот. - Ты здесь, Крис? Так темно. - Это ничего, - сказал я. - Не бойся. Иди сюда. СОВЕЩАНИЕ Я лежал на спине без единой мысли. Темнота, заполняющая комнату, сгущалась. Я слышал шаги. Стены пропадали. Что-то возносилось надо мной все выше, безгранично высоко. Я застыл, пронизанный тьмой, объя¬тый ею без прикосновения. Я чувствовал ее упругую прозрачность. Где-то очень далеко билось сердце. Я сосредоточил все внимание, остатки сил на ожидании агонии. Она не приходила. Я только становился все меньше, а невидимое небо, невидимые горизонты, пространство, лишенное форм, туч, звезд, отступая и увеличиваясь, делало меня своим центром. Я Си¬лился втиснуться в то, на чем лежал, но подо мной уже не было ничего и мрак ничего уже не скрывал. Я стиснул руки, закрыл ими лицо. Оно ис¬чезло. Руки прошли насквозь. хотелось кричать, выть... Комната была серо-голубой. Мебель, полки, углы стен - все как бы нарисованное широкими матовыми мазками, все бесцветно - одни только контуры. Прозрачная, жемчужная белизна за окном. Я был совершенно мок¬рый от пота. Я взглянул в ее сторону, она смотрела на меня. - У тебя затекла рука? - Что? Она подняла голову. Ее глаза были того же цвета, что и комната, серые, сияющие между черными ресницами. Я почувствовал тепло ее шепо¬та, прежде чем понял слова. - Нет. А, да. Я обнял ее за плечо. От этого прикосновения по руке пробежали му¬рашки. Я медленно обнял ее другой рукой. - Ты видел плохой сон? - Сон? Да, сон. А ты не спала? - Не знаю. Может, и нет. Мне не хочется спать. Но ты спи. Почему ты так смотришь? Я прикрыл глаза. Ее сердце билось рядом с моим, четко ритмично. "Бутафория", - подумал я. Но меня ничего не удивляло, даже собствен¬ное безразличие. Страх и отчаяние были уже позади. Я дотронулся губа¬ми до ее шеи, потом поцеловал маленькое гладкое, как внутренность ра¬кушки, углубление у горла. И тут бился пульс. Я Поднялся на локте. Никакой зари, никакой мягкости рассвета, го¬ризонт обнимало голубое электрическое зарево, первый луч пронзил ком¬нату, как стрела, все заиграло отблесками, радужные огни изламывались в зеркале, в дверных ручках, в никелированных трубках, казалось, что свет ударяет в каждый встреченный предмет, как будто хочет что-то ос¬вободить, взорвать тесное помещение. Уже невозможно было смотреть. Я отвернулся. Зрачки Хари стали совсем маленькими. - Разве уже день? - спросила она приглушенным голосом. Это был полусон, полуявь. - На этой планете всегда так, моя дорогая. - А мы? - Что мы? - Долго здесь будем? Мне хотелось смеяться. Но когда глухой звук вырвался из моей гру¬ди, он не был похож на смех. - Думаю, что достаточно долго. Ты против? Ее веки дрожали. Хари смотрела на меня внимательно. Она как буд¬то подмигнула мне, а может быть, мне это показалось. Потом подтянула одеяло, и на ее плече порозовела маленькая треугольная родинка. - Почему ты так смотришь? - Ты очень красивая. Она улыбнулась. Но это была только вежливость, благодарность за комплимент. - Правда? Ты смотришь, как будто... как будто... - Что? - Как будто чего-то ищешь. - Не выдумывай. - Нет, как будто думаешь, что со мной что-то случилось или я не рассказала тебе чего-то. - Откуда ты это взяла? - Раз уж ты так отпираешься, то наверняка. Ладно, как хочешь. За пламенеющими окнами родился мертвый голубой зной. Заслонив ру¬кой глаза, я поискал очки. Они лежали на столе. Я присел на постели, надел их и увидел ее отражение в зеркале. Хари чего-то ждала. Когда я снова уселся рядом с ней, она усмехнулась: - А мне? Я вдруг сообразил: - Очки? Я встал и начал рыться в ящиках, на столе, под окном. Нашел две пары, правда, обе слишком большие, и подал ей. Она померила одни и другие. Они свалились у нее до половины носа. В этот момент заскрежетали заслонки. Мгновение, и внутри Станции, которая, как черепаха, спряталась в своей скорлупе, наступила ночь. На ощупь я снял с нее очки и вместе со своими положил под кровать. - Что будем делать? - спросила она. - То, что делают ночью, - спать.. - Крис? - Что? - Может, сделать тебе новый компресс? - Нет, не нужно. Не нужно... дорогая. Сказав это, сам не понимаю почему, я вдруг обнял в темноте ее тонкие плечи и, чувствуя их дрожь, поверил в нее. Хотя не знаю. Мне вдруг показалось, что это я обманываю ее, а не она меня, что она нас¬тоящая. Я засыпал потом еще несколько раз, и все время меня вырывали из дремы судороги, бешено колотящееся сердце медленно успокаивалось, я прижимал ее к себе, смертельно усталый, она заботливо дотрагивалась до моего лица, лба, очень осторожно проверяя, нет ли у меня жара. Это бы¬ла Хари. Самая настоящая. Другой быть не могло. От этой мысли что-то во мне изменилось. Я перестал бороться и почти сразу же заснул. Разбудило меня легкое прикосновение. Лоб был охвачен приятным хо¬лодом. На лице лежало что-то влажное и мягкое. Потом это медленно под¬нялось, и я увидел склонившуюся надо мной Хари. Обеими руками она вы¬жимала марлю над фарфоровой мисочкой. Сбоку стояла бутылка с жидкос¬тью от ожогов. Она улыбнулась мне. - Ну и спишь же ты, - сказала она, снова положив марлю мне на лоб. - Болит? - Нет. Я пошевелил кожей лба. Действительно, ожоги сейчас совершенно не чувствовались. Хари сидела на краю постели, закутавшись в мужской купальный ха¬лат, белый, с оранжевыми полосами, ее черные волосы рассыпались по во¬ротнику. Рукава она подвернула до локтей, чтобы они не мешали. Я был дьявольски голоден, прошло уже часов двадцать, как у меня ничего не было во рту. Когда Хари закончила процедуры, я встал. Вдруг мой взгляд упал на два лежащих рядом одинаковых платья с красными пу¬говицами, первое, которое я помог ей снять, разрезав декольте, и вто¬рое, в котором пришла вчера. На этот раз она сама распорола шов ножни¬цами. Сказала, что, наверное, замок заело. Эти два одинаковых платьица были самым страшным из всего, что я до сих пор пережил. Хари возилась у шкафика с лекарствами, наводя в нем порядок. Я украдкой отвернулся от нее и до крови укусил себе руку. Все еще глядя на эти два платьица, вернее, на одно и то же, повторен¬ное два раза, я начал пятиться к дверям. Вода по-прежнему с шумом тек¬ла из крана. Я отворил дверь, тихо выскользнул в коридор и осторожно ее закрыл. Из комнаты доносился слабый шум воды, звяканье бутылок. Вдруг эти звуки прекратились. В коридоре горели длинные потолочные лампы, неяс¬ное пятно отраженного света лежало на поверхности двери. Я стиснул зу¬бы и ждал, вцепившись в ручку, хотя не надеялся, что сумею ее удер¬жать. Резкий рывок чуть не выдернул ее у меня из руки, но дверь не от¬ворилась, только задрожала и начала ужасно трещать. Ошеломленный, я выпустил ручку и отступил. С дверью происходило что-то невероятное: ее гладкая пластмассовая поверхность изогнулась, как будто вдавленная с моей стороны внутрь, в комнату. Покрытие начало откалываться мелкими кусочками, обнажая сталь косяка, который напрягался все сильнее. Вдруг я понял: вместо того чтобы толкнуть дверь, которая открывалась в кори¬дор она силилась отворить ее на себя. Отблеск света искривился на бе¬лой поверхности, как в вогнутом зеркале, раздался громкий хруст, и мо¬нолитная, до предела выгнутая плита треснула. Одновременно ручка, выр¬ванная из гнезда, влетела в комнату. Сразу в отверстии показались ок¬ровавленные руки и, оставляя красные следы на лаке, продолжали тянуть, дверная плита сломалась пополам, косо повисла на петлях, и оранже¬во-белое существо с посиневшим мертвым лицом бросилось мне на грудь, заходясь от слез. Если бы это зрелище меня не парализовало, я бы попытался убежать. Хари судорожно хватала воздух и билась головой о мое плечо, а потом стала медленно оседать на пол. Я подхватил ее, отнес в комнату, про¬тиснувшись мимо расколотой дверной створки, и положил на кровать. Из-под ее сломанных ногтей сочилась кровь. Когда она повернула руку, я увидел содранную до мяса ладонь. Я взглянул ей в лицо, открытые глаза смотрели сквозь меня без всякого выражения. - Хари! Она ответила невнятным бормотанием. Я приблизил палец к ее глазу. Веко опустилось. Я подошел к шкафу с лекарствами. Кровать скрипнула, Я обернулся. Она сидела выпрямив¬шись, глядя со страхом на свои окровавленные руки. - Крис, - простонала она, - я... я... что со мной? - Поранилась, выламывая дверь, - сказал я сухо. У меня что-то случилось с губами, особенно с нижней, как будто по ней бегали мурашки. Пришлось ее прикусить. Хари с минуту разглядывала свисающие с косяка зазубренные куски пластмассы, затем посмотрела на меня. Подбородок у нее задрожал, я ви¬дел усилие, с которым она пыталась побороть страх. Я отрезал кусок марли, вынул из шкафа присыпку на рану и возвра¬тился к кровати. Все, что я нес, вывалилось из моих внезапно ослабев¬ших рук, стеклянная баночка с желатиновой пенкой разбилась, но я даже не наклонился. Лекарства были уже не нужны. Я поднял ее руку. Засохшая кровь еще окружала ногти тонкой каем¬кой, но все раны уже исчезли, а ладони затягивала молодая розовая ко¬жа. Шрамы бледнели просто на глазах. Я сел, погладил ее по лицу и попытался ей улыбнуться. Не могу сказать, что мне это удалось. - Зачем ты это сделала, Хари? - Нет. Это... я? Она показала глазами на дверь. - Да. Не помнишь? - Нет. Я увидела, что тебя нет, страшно перепугалась и... - И что? - Начала тебя искать, подумала, что ты, может быть, в ванной... Только теперь я увидел, что шкаф сдвинут в сторону и открывает вход в ванную. - А потом? - Побежала к двери. - Ну и?.. - Не помню. Что-нибудь должно было случиться? - Что? - Не знаю. - А что ты помнишь? Что было потом? - Сидела здесь, на кровати. - А как я тебя принес, не помнишь? Она колебалась. Уголки губ опустились вниз, лицо напряглось. - Мне кажется... Может быть... Сама не знаю. Она опустила ноги на пол и встала. Подошла к разбитым дверям. - Крис! Я взял ее сзади за плечи. Она дрожала. Вдруг она быстро оберну¬лась и заглянула в мои глаза. - Крис, - шептала она. - Крис. - Успокойся. - Крис, а если... Крис, может быть, у меня эпилепсия? Эпилепсия, боже милостивый! Мне хотелось смеяться. - Ну что ты, дорогая. Просто двери, знаешь, тут такие, ну, такие двери... Мы покинули комнату, когда с протяжным скрежетом открылись наруж¬ные заслонки, показав проваливающийся в океан солнечный диск, и напра¬вились в небольшую кухоньку в противоположном конце коридора. Мы хо¬зяйничали вместе с Хари, перетряхивая содержимое шкафчиков и холо¬дильников. Я быстро заметил, что она не слишком утруждала себя стряп¬ней и умела немного больше, чем открывать консервные банки, то есть столько же, сколько я. Я проглотил содержимое двух таких банок и вы¬пил бесчисленное количество чашек кофе. Хари тоже ела, но так, как иногда едят дети, не желая делать неприятное взрослым, даже без при-нуждения, но механически и безразлично. Потом мы пошли в маленькую операционную, рядом с радиостанцией. У меня был один план. Я сказал, что хочу на всякий случай ее осмотреть, уселся на раскладное кресло и достал из стерилизатора шприц и иглу. Я знал, где что находится, почти на память, так нас вымуштровали на Зем¬ле. Я взял каплю крови из ее пальца, сделал мазок, высушил в испарите¬ле и в высоком вакууме распылил на нем ионы серебра. Вещественность этой работы действовала успокаивающе. Хари, отды¬хая на подушках разложенного кресла, оглядывала заставленную прибора¬ми операционную. Тишину нарушил прерывистый зуммер внутреннего телефона. Я поднял трубку. - Кельвин, - сказал я, не спуская глаз с Хари, которая с како¬го-то момента была совершенно апатична, как будто изнуренная пережива¬ниями последних часов. - Ты в операционной? Наконец-то! - услышал я вздох облегчения. Говорил Снаут. Я ждал, прижав трубку к уху. - У тебя "гость", а? - Да. - И ты занят? - Да. - Небольшое исследование, гм? - А что? Хочешь сыграть партию в шахматы? - Перестань, Кельвин. Сарториус хочет с тобой увидеться. Я имею в виду - с нами. - Вот это новость! - Я был поражен. - А что с... - я остановился и кончил: - Ты один? - Нет. Я неточно выразился. Он хочет поговорить с нами. Мы соеди¬нимся втроем по визиофонам, только заслони экран. - Ах так! Почему же он просто мне не позвонил? Стесняется? - Что-то в этом роде, - невнятно буркнул Снаут. - Ну так как? - Речь идет о том, чтобы поговорить? Скажем, через час. Хорошо? - Хорошо. Я видел на экране только его лицо, не больше ладони. Некоторое время он внимательно смотрел мне в глаза. Наконец сказал с некоторым колебанием: - Ну, как ты? - Сносно. А ты как? - Думаю, немного хуже, чем ты. Ты не мог бы... - Хочешь прийти ко мне? - догадался я. Посмотрел через плечо на Хари. Она склонила голову на подушку и лежала, закинув ногу на ногу, подбрасывая жестом безотчетной скуки серебристый шарик, которым окан¬чивалась цепочка у ручки кресла. - Оставь это, слышишь? Оставь, ты! - донесся до меня громкий го¬лос Снаута. Я увидел на экране его профиль. Остального я не слышал: он зак¬рыл рукой микрофон, - но видел его шевелящиеся губы. - Нет, не могу прийти. Может, потом. Итак, через час, - быстро проговорил он, и экран погас. Я повесил трубку. - Кто это был? - равнодушно спросила Хари. - Да тут один... Снаут. Кибернетик. Ты его не знаешь. - Долго еще? - А что, тебе скучно? - спросил я. Я вложил первый из серии препаратов в кассету нейтринного микрос¬копа и по очереди нажал цветные ручки выключателей. Глухо загудели си¬ловые поля. - Развлечений тут не слишком много, и если моего скромного общес¬тва тебе окажется недостаточно, будет плохо, - говорил я рассеянно, делая большие паузы между словами, одновременно стиснув обеими руками большую черную головку, в которой блестел окуляр микроскопа, и вдавив глаза в мягкую резиновую раковину. Хари сказала что-то, что до мена не дошло. Я видел как будто с большой высоты огромную пустыню, залитую серебряным блеском. На ней лежали покрытые легкой дымкой как бы пот¬рескавшиеся и выветрившиеся плоские скалистые холмики. Это были крас¬ные тельца. Я сделал изображение резким и, не отрывая глаз от окуля¬ров, все глубже погружался в пылающее серебро. Одновременно левой ру¬кой я вращал регулировочную ручку столика и, когда лежащий одиноко, как валун, шарик оказался в перекрестье черных нитей, прибавил увели¬чение. Объектив как бы наезжал на деформированный с провалившейся се¬рединой эритроцит, который казался уже кружочком скального кратера с черными резкими тенями в провалах кольцевой кромки. Потом кромка, ощи¬тинившаяся кристаллическим налетом ионов серебра, ушла за границу по¬ля микроскопа. Появились мутные, словно просвечивающие сквозь перели¬вающуюся воду контуры белка. Поймав в черное перекрестье одно из уп¬лотнений белковых обломков, я слегка подтолкнул рычаг увеличения, по-том еще; вот-вот должен был показаться конец этой дороги вглубь, прип¬люснутая тень одной молекулы заполнила весь окуляр, изображение прояс¬нилось, - сейчас! Но ничего не произошло. Я должен был увидеть дрожащие пятнышки атомов, похожие на колышущийся студень, но их не было. Экран пылал девственным серебром. Я довел рычаг до конца. Гудение усилилось, ста¬ло гневным, но я ничего не видел. Повторяющийся звонкий сигнал давал мне знать, что аппаратура перегружена. Я еще раз взглянул в серебря¬ную пустоту и выключил ток. Я взглянул на Хари. Она как раз открывала рот в зевке, который ловко заменила улыбкой. - Ну, как там со мной? - спросила она. - Очень хорошо, - ответил я. - Думаю, что... лучше быть не может. Я все смотрел на нее, снова чувствуя эти проклятые мурашки в ниж¬ней губе. Что же произошло? Что это значило? Это тело, с виду такое слабое и хрупкое - и в сущности неистребимое, - в основе своей оказа¬лось состоящим из... ничего? Я ударил кулаком цилиндрический корпус микроскопа. Может быть, какая-нибудь неисправность? Может быть, не фо¬кусируются поля?.. Нет, я знал, что аппаратура в порядке. Я спустился по всем ступенькам: клетки, белковый конгломерат, молекулы - все выг¬лядело точно так же, как в тысячах препаратов, которые я видел. Но последний шаг вниз вел в никуда. Я взял у нее кровь из вены, перелил в мерный цилиндр, разделил на порции и приступил к анализу. Он занял у меня больше времени, чем я предполагал, я немного утратил навык. Реакции были в норме. Все. Хотя, пожалуй... Я выпустил каплю концентрированной кислоты на красную бусинку. Капля задымилась, посерела, покрылась налетом грязной пены. Разложе¬ние. Денатурация. Дальше, дальше! Я потянулся за пробиркой. Когда я снова взглянул на каплю, тонкое стекло чуть не выпало у меня из рук. Под слоем грязной накипи, на самом дне пробирки, снова нарастала темно-красная масса. Кровь, сожженная кислотой, восстанавливалась! Это была бессмыслица! Это было невозможно! - Крис! - услышал я откуда-то очень издалека. - Телефон. Крис! - Что? Ах да, спасибо. Телефон звонил уже давно, но я только теперь его услышал. Я под¬нял трубку. - Кельвин. - Снаут. Я включил линию так, что мы можем говорить все трое од¬новременно. - Приветствую вас, доктор Кельвин, - раздался высокий, носовой голос Сарториуса. Он звучал так, как будто его владелец вступал на опасно прогибаю¬щиеся подмостки, подозрительный, бдительный и наружно спокойный. - Мое почтение, доктор, - ответил я. Мне хотелось смеяться, но я не был уверен, что причины этой весе¬лости достаточно ясны для меня, чтобы я мог себе ее позволить. В кон¬це концов над чем я мог смеяться? Я что-то держал в руке: пробирку с кровью. Я встряхнул ее. Кровь уже свернулась. Может быть, все, что бы¬ло перед этим, только галлюцинация? Может быть, мне только показалось? - Мне хотелось сообщить коллегам некоторые соображен, связан- ные с... э... фантомами, - я одновременно слышал и не слышал Сарториу¬са. Голос как бы пробивался к моему сознанию. Я защищался от этого го¬лоса, все еще уставившись в пробирку с загустевшей кровью. - Назовем их существами F, - быстро подсказал Снаут. - А, превосходно. Посредине экрана темнела вертикальная линия, показывающая, что я одновременно принимаю два канала, по обе стороны от нее должны были находиться лица моих собеседников. Стекло было темным, и только узкий ободок света вдоль рамки говорил, что аппаратура действует, но экраны чем-то заслонены. - Каждый из нас проводил разнообразные исследования... - Снова та же самая осторожность в носовом голосе говорящего. Минута тишины. - Может быть, сначала мы обменяемся нашими сведениями, а затем я мог бы сообщить то, что установил лично... Может быть, вы начнете, доктор Кельвин... - Я? Вдруг я почувствовал взгляд Хари. Я положил пробирку на стол, так что она закатилась под штатив со стеклом, и уселся на высокий тренож¬ник, пододвинув его к себе ногой. В первый момент я хотел отказаться, но неожиданно для самого себя сказал: - Хорошо. Небольшое собеседование? Хорошо! Я сделал совсем мало, но могу сказать. Один гистологический препарат и парочка реакций. Мик¬рореакций. У меня сложилось впечатление, что... До этого момента я понятия не имел, что говорить. Внезапно меня прорвало: - Все в норме, но это камуфляж. Маска. Это в некотором смысле су¬перкопия: воспроизведение более четкое, чем оригинал. Это значит, что там, где у человека мы находим конец зернистости, конец структурной делимости, здесь дорога ведет дальше благодаря применению субатомной структуры. - Сейчас. Сейчас. Как вы это понимаете? - спросил Сарториус. Снаут не подавал голоса. А может быть, это его учащенное дыхание раздавалось в трубке? Хари посмотрела в мою сторону. Я понял, что в своем возбуждении последние слова почти выкрикнул. Придя в себя, я сгорбился на своем неудобном табурете и закрыл глаза. Как это выразить? - Последним элементом конструкции наших тел являются атомы. Пред¬полагаю, что существа F построены из частиц меньших, чем обычные ато¬мы. Гораздо меньших. - Из мезонов? - подсказал Сарториус. Он вовсе не был удивлен. - Нет, не из мезонов... Мезоны удалось бы обнаружить. Разрешаю¬щая способность этой аппаратуры здесь у меня, внизу, достигает десяти в минус двадцатой ангстрем. Верно? Но ничего не видно даже при макси¬мальном усилении. Следовательно, это не мезоны. Пожалуй, скорее ней-трино. - Как вы себе это представляете? Ведь нейтринные системы неста¬бильны... - Не знаю. Я не физик. Возможно, их стабилизирует какое-то сило¬вое поле. Я в этом не разбираюсь. Во всяком случае если все так, как я говорю, то структуру составляют частицы примерно в десять тысяч раз меньшие, чем атомы. Но это не все! Если бы молекулы белка и клетки бы¬ли построены непосредственно из этих "микроатомов", то они должны бы¬ли бы быть соответственно меньше. И красные кровяные тельца тоже, и ферменты, все, но ничего подобного нет. Из этого следует, что все бел¬ки, клетки, ядра клеток только маска! Действительная структура, ответ¬ственная за функционирование "гостя", скрыта гораздо глубже. - Кельвин! - почти крикнул Снаут. Я в ужасе остановился. Сказал "гостя"? Да, но Хари не слышала этого. Впрочем, она все равно бы не поняла. Она смотрела в окно, под¬перев голову рукой, ее тонкий чистый профиль вырисовывался на фоне пурпурной зари. Трубка молчала. Я слышал только далекое дыхание. - Что-то в этом есть, - буркнул Скаут. - Да, возможно, - добавил Сарториус. - Только здесь возникает то препятствие, что океан не состоит из этих гипотетических частиц Кельвина. Он состоит из обычных. - Может быть, он в состоянии синтезировать и такие, - заметил я. Я почувствовал неожиданную апатию. Этот разговор не был даже сме¬шон. Он был не нужен. - Но это объяснило бы необыкновенную сопротивляемость, - пробур¬чал Снаут. - И темп регенерации. Может быть, даже источник энергии на¬ходится там, в глубине, ему ведь есть не нужно... - Прошу слова, - отозвался Сарториус. Я не выносил его. Если бы он-по крайней мере не выходил из своей выдуманной роли! - Я хочу затронуть вопросы мотивировки. Мотивировки появления су¬ществ F. Я задался бы вопросом: чем являются существа F? Это не чело¬век и не копия определенного человека, а лишь материализованная проек¬ция того, что относительно данного человека содержит наш мозг. Четкость этого определения поразила меня. Этот Сарториус, несмот¬ря на всю свою антипатичность, не был, однако, глуп. - Это верно, - вставил я. - Это объясняет даже, почему появились лю... существа такие, а не иные. Были выбраны самые порочные следы па¬мяти, наиболее изолированные от всех других, хотя, собственно, ни один такой след не может быть полностью обособлен и в ходе его "копирова-ния" были или могли быть захвачены остатки других следов, случайно на¬ходящихся рядом, вследствие чего пришелец выказывает большие познания, чем могла обладать особа, повторением которой должен быть... - Кельвин! - снова воскликнул Снаут. Меня поразило, что только он реагировал на мои неосторожные сло¬ва. Сарториус, казалось, не опасался их. Значило ли это, что его "гость" от природы менее проницателен, чем "гость" Снаута? На секунду родился образ какого то карликового кретина, который живет рядом с ученым доктором Сарториусом. - Да, да. Мы тоже заметили, - заговорил он в этот момент. - Те¬перь что касается мотивировки появления существ F. До определенной границы они ведут себя так, как, действительно вели бы себя... посту¬пали бы... Он не мог выкарабкаться. - Оригиналы, - быстро подсказал Снаут. - Да, оригиналы. Но когда ситуация превышает возможности средне¬го... э... оригинала, наступает как бы "выключение сознания" существа F и непосредственно проявляются иные действия, нечеловеческие... - Это верно, - сказал я, - но таким способом мы только составляем каталог поведения этих... этих существ и больше ничего. Это совершен¬но бесплодно. - Я в этом не уверен, - запротестовал Сарториус. Внезапно я понял, чем он меня так раздражал: он не разговаривал, а выступал, совершенно так же, как на заседаниях в Институте. Видно, иначе он не умел. - Тут в игру входит вопрос индивидуальности. Океан полностью ли¬шен такого понятия. Так должно быть. Мне кажется, прошу прощения, кол¬леги, что эта для нас... э... наиболее шокирующая сторона эксперимен¬та целиком ускользает от него, как находящаяся за границей его понима¬ния. - Вы считаете, что это не преднамеренно?.. - спросил я. Это утверждение немного ошеломило меня, но, поразмыслив, я приз¬нал, что исключить его невозможно. - Да. Я не верю ни в какое вероломство, злорадство, желание уяз¬вить наиболее чувствительным образом... как это делает коллега Снаут. - Я вовсе не приписываю ему человеческих ощущений, чувств, - пер¬вый раз слово взял Снаут. - Но, может, ты скажешь, как объяснить эти постоянные возвращения? - Возможно, включена какая-нибудь установка, которая действует по кольцу, как граммофонная пластинка, - сказал я не без скрытого жела¬ния досадить Сарториусу. - Прошу вас, коллеги, не разбрасываться, - объявил носовым голо¬сом доктор. - Это еще не все, что я хотел сообщить. В нормальных усло¬виях я считал бы, что делать даже предварительное сообщение о состоя¬нии моих работ преждевременно, но, принимая во внимание специфическую ситуацию, я сделаю исключение. У меня сложилось впечатление, что в предположении доктора Кельвина кроется истина. Я имею в виду его гипо¬тезу о нейтринной конструкции... Такие системы мы знаем только теоре¬тически и не представляли, что их можно стабилизировать. Здесь появ-ляется определенный шанс, ибо уничтожение того силового поля, которое придает системе устойчивость... Немного раньше я заметил, что тот темный предмет, который засло¬нил экран на стороне Сарториуса, отодвигается: у самого верха образо¬валась щель, в которой шевелилось что-то розовое. Теперь темная плас¬тина внезапно упала. - Прочь! Прочь! - раздался в трубке душераздирающий крик Сарто¬риуса. В осветившемся неожиданно экране между борющимися с чем-то ру¬ками доктора заблестел большой золотистый, похожий на диск предмет, и все погасло, прежде чем я успел понять, что этот золотой диск не что иное, как соломенная шляпа... - Снаут? - позвал я, глубоко вздохнув. - Да, Кельвин, - ответил мне усталый голос кибернетика. В этот момент я понял, что люблю его. Я действительно предпочи¬тал не знать, кто у него. - Пока хватит с нас, а? - Думаю, да, - ответил я, - Слушай, если сможешь, спустись вниз или в мою кабину, ладно? - добавил я поспешно, чтобы он не успел пове¬сить трубку. - Договорились, - сказал Снаут. - Но не знаю когда. И на этом кончилась наша проблемная дискуссия. ЧУДОВИЩА Посреди ночи меня разбудил свет, Я приподнялся на локте, засло¬нив другой рукой глаза. Хари, завернувшись в простыню, сидела в ногах кровати, съежившись, с лицом, закрытым волосами. Плечи ее тряслись. Она беззвучно плакала. - Хари! Она съежилась еще сильней. - Что с тобой?.. Хари... Я сел на постели, еще не совсем проснувшись, постепенно освобож¬даясь от кошмара, который только что давил на меня. Девушка дрожала. Я обнял ее. Она оттолкнула меня локтем. - Любимая. - Не говори так. - Ну, Хари, что случилось? Я увидел ее мокрое, распухшее лицо. Большие детские слезы кати¬лись по щекам, блестели в ямочке на подбородке, капали на простыню. - Ты не любишь меня. - Что тебе пришло в голову? - Я слышала. Я почувствовал, что мое лицо застывает. - Что слышала? Ты не поняла, это был только... - Нет, нет. Ты говорил, что это не я. Чтобы уходила, Уходила. Ушла бы, но не могу. Я не знаю, что это. Хотела и не могу. Я такая... такая... мерзкая! - Детка!!! Я схватил ее, прижал к себе изо всех сил, целовал руки, мокрые соленые пальцы, повторял какие-то клятвы, заклинания, просил прощения, говорил, что это был только глупый, отвратительный сон. Понемногу она успокоилась, перестала плакать, повернула ко мне голову: - Нет, не говори этого, не нужно. Ты для меня не такой... - Я не такой! Это вырвалось у меня, как стон. - Да. Не любишь меня. Я все время чувствую это. Притворялась, что не замечаю. Думала, может, мне кажется... Нет. Ты ведешь себя... по-другому. Не принимаешь меня всерьез. Это, был сон, правда, но сни¬лась-то тебе я. Ты называл меня по имени. Я тебе противна. Почему? по¬чему?! Я упал перед ней на колени, обнял ее ноги. - Детка... - Не хочу, чтобы ты так говорил. Не хочу, слышишь. Никакая я не детка. Я... Она разразилась рыданиями и упала лицом в постель. Я встал. От вентиляционных отверстий с тихим шорохом тянуло холодным воздухом. Ме¬ня начало знобить. Я накинул купальный халат, сел на кровати и дотро¬нулся до ее плеча. - Хари, послушай. Я что-то тебе скажу. Скажу тебе правду... Она медленно приподнялась на руках и села. Я видел, как у нее на шее под тонкой кожей бьется жилка. Мое лицо снова одеревенело, и мне стало так холодно, как будто я стоял на морозе. В голове было совер¬шенно пусто. - Правду? - переспросила она. - Святое слово? Я не сразу ответил, судорогой сжало горло. Это была наша старая клятва. Когда она произносилась, никто из нас не смел не только лгать, но и умолчать о чем-нибудь, Было время, когда мы мучились чрезмерной честностью, наивно считая, что это нас спасет. - Святое слово, - сказал я серьезно, - Хари... Она ждала. - Ты тоже изменилась. Мы все меняемся. Но я не это хотел сказать. Действительно, похоже... что по причине, которой мы оба точно не знаем... ты не можешь меня покинуть, Но это очень хорошо, потому что я тоже не могу тебя... - Крис! Я поднял Хари, завернутую в простыню, и начал ходить по комнате, укачивая ее. Она погладила меня по лицу. - Нет. Ты не изменился. Это я, - шепнула она. - Что со мной? Мо¬жет быть, то?.. Она смотрела в черный пустой прямоугольник разбитой двери, облом¬ки я вынес вечером на склад. "Надо будет повесить новую", - подумал я и посадил ее на кровать. - Ты когда-нибудь спишь? - спросил я, стоя над ней с опущенными руками. - Не знаю. - Как не знаешь? Подумай, дорогая. - Это, пожалуй, не настоящий сон. Может, я больна. Лежу так и ду¬маю, и знаешь... Она опять задрожала. - Что? - спросил я шепотом, у меня срывался голос. - Это очень странные мысли. Не знаю, откуда они берутся. - Например? "Нужно быть спокойным, что бы я ни услышал", - подумал я и приго¬товился к ее словам, как к сильному удару. Она беспомощно покачала головой. - Это как-то так... вдруг... - Не понимаю? - Так, как будто не только во мне, но гораздо дальше, как-то... я не могу сказать. Для этого нет слов... - Это, наверное, сны,- - бросил я как бы нехотя и вздохнул с об¬легчением. - А теперь погаси свет, и до утра у нас не будет никаких огорчений, а утром, если нам захочется, позаботимся о новых. Хорошо? Она протянула руку к выключателю, в комнате стало темно, я лег в остывшую постель и почувствовал тепло ее приближающегося дыхания. Обнял ее. - Сильнее, - шепнула она. И после долгого молчания: - Крис! - Что? - Люблю тебя. Мне хотелось кричать. Утро было красным. Огромный солнечный диск стоял низко над гори¬зонтом. У порога комнаты лежало письмо. Я разорвал конверт. Хари была в ванной, я слышал, как она напевала. Время от времени она выглядыва¬ла оттуда, облепленная мокрыми волосами. Я подошел к окну и прочитал: "Кельвин, мы завязли. Сарториус за энергичные действия. Он верит, что ему удастся дестабилизировать нейтринные системы. Ему нужно для опытов некоторое количество плазмы как исходного материала. Предла¬гает, чтобы ты отправился на разведку и взял немного плазмы в контей¬нер. Поступай, как считаешь нужным, но поставь меня в известность о своем решении. У меня нет никакого мнения. Мне кажется, что у меня вообще ничего нет. Я хотел бы, чтобы ты сделал это только потому, что все-таки это будет движение вперед, хотя бы и мнимое. Иначе останется только позавидовать Г. Хорек. P.S. Не входи в радиостанцию. Это ты можешь для меня сделать. Лучше позвони". У меня сжалось сердце, когда я читал это письмо. Я внимательно просмотрел его еще раз, разорвал и обрывки бросил в раковину. Потом начал искать комбинезон для Хари. Это было ужасно. Совсем как в прош¬лый раз. Но она ничего не знала, иначе не могла бы так обрадоваться, когда я сказал ей, что должен отправиться в небольшую разведку наружу и прошу ее меня сопровождать. Мы позавтракали в маленькой кухне (при¬чем Хари снова с трудом проглотила несколько кусочков) и пошли в биб¬лиотеку. Я хотел просмотреть литературу, касающуюся проблем поля и ней¬тринных систем, прежде чем сделаю то, что хочет Сарториус. Я еще не знал, как за это взяться, но твердо решил контролировать его работу. Мне пришло в голову, что этот еще не существующий нейтринный аннигиля¬тор мог бы освободить Снаута и Сарториуса, а я переждал бы "операцию" вместе с Хари где-нибудь снаружи, например в самолете. Некоторое вре¬мя я работал у большого электронного каталога, задавая ему вопросы, на которые он либо отвечал, выбрасывая карточки с лаконичной надписью "отсутствует в библиографии", либо предлагал мне углубиться в такие джунгли специальных физических работ, что я не знал, что с этим де¬лать. Мне как-то не хотелось покидать это большое круглое помещение с гладкими стенами, уставленное шкафами с множеством микрофильмов и электронных записей. Расположенная в самом центре Станции, библиотека не имела окон и была самым изолированным местом внутри стальной скор¬лупы. Кто знает, не потому ли мне было здесь так хорошо, несмотря на явный провал поисков. Я бродил по большому залу, пока не очутился пе¬ред огромным, достигающим потолка стеллажом, полным книг. Ценность этого собрания была весьма сомнительна. Скорее его держали здесь как дань памяти и уважения к пионерам соляристических исследований. На полках стояло около шестисот томов - вся классика предмета, начиная от монументальной, хотя в значительной мере уже устаревшей девятитомной монографии Гезе. Я снимал эти тома, от тяжести которых отвисала рука, и нехотя перелистывал, присев на ручку кресла, Хари тоже нашла себе какую-то книжку, через ее плечо я прочитал несколько строчек. Это бы¬ла одна из немногих книг, принадлежавших первой экспедиции, может быть, даже когда-то собственность самого Гезе - "Межпланетный повар". Я ничего не сказал, видя, с каким вниманием Хари изучает кулинарные рецепты, приспособленные к жестким условиям космонавтики, и вернулся к книге, которая лежала у меня на коленях. Работа Гезе "Десять лет изу-чения Соля-. риса" вышла в серии "Соляриана", выпусками от четвертого до двенадцатого, в то время как сейчас они имеют четырехзначные номера. Гезе не обладал лишком большой фантазией, впрочем, эта черта мо¬жет только повредить исследователю Соляриса. Нигде, пожалуй, воображе¬ние и умение быстро создавать гипотезы не становится так опасно. В конце концов на этой планете все возможно. Неправдоподобно звучащие описания форм, которые создает плазма, все-таки абсолютно точны, хотя и не поддаются проверке, так как океан очень редко повторяет свои эво¬люции. Того, кто наблюдает их впервые, они поражают главным образом загадочностью и громадностью. Если бы они проявлялись в более мелких масштабах, в какой-нибудь луже, их бы, наверное, признали за еще одну "выходку природы", проявление случайности и слепой игры сил. То, что посредственность и гениальность одинаково беспомощны перед неисчерпае¬мым разнообразием соляристических форм, также не облегчает общения с феноменами живого океана. Гезе не был ни тем, ни другим. Он был поп¬росту классификатором-педантом, из тех, у кого за наружным спокой¬ствием скрывается поглощающая всю жизнь неиссякаемая страсть к работе. До тех пор пока мог, он пользовался чисто описательным языком, а ког¬да ему не хватало слов, помогал себе, создавая новые, часто неудачные, не соответствующие явлениям, которые описывал. Впрочем, никакие терми¬ны не воспроизводят того, что делается на Солярисе. Его "древовидные горы", его "длиннуши", "грибища", "мимоиды", "симметриады" и "асиммет¬риады", "позвоночники" и "быстренники" звучат страшно искусственно, но дают некоторое представление о Солярисе даже тем, кто, кроме неясных фотографий и чрезвычайно несовершенных фильмов, ничего не видел. Разу¬меется, и этот добросовестный классификатор грешил многими нелепостя¬ми. Человек создает гипотезы всегда, даже если он очень осторожен, да¬же если совсем об этом не догадывается. Гезе считал, что "длиннуши" являются основной формой, и сопоставлял их с многократно увеличенными и нагроможденными приливными волнами земных морей. Впрочем, те, кто рылся в первом издании его произведения, знают, что первоначально он так и называл их "приливами", вдохновленный геоцентризмом, который был бы смешон, если бы не был так беспомощен. Ведь это - если уж искать аналогии на Земле - формации, своими размерами превосходящие Большой Колорадский каньон, смоделированные в массе, которая вверху имеет студенисто-пенистую консистенцию (впрочем, эта пена застывает в гигантские, легко ломающиеся фестоны, в кружева, с огромными ячейками, некоторым исследователям они даже представляют¬ся "скелетистыми наростами"), в глубине же переходит в субстанцию все более упругую, как напряженный мускул, но мускул, вскоре, на глубине полутора десятков метров, приобретающий твердость скалы, хотя и сохра¬няющий эластичность. Между натянутыми, как на хребте чудовища, пере¬понками, за которые цепляются "скелетики", тянется на расстоянии мно¬гих километров собственно "длиннуш" - существо с виду совершенно са¬мостоятельное, похожее на какого-то колоссального питона, который обожрался целыми горами и теперь молча их переваривает, время от вре¬мени приводя свое сжатое по-рыбьему тело в медленные колебательные движения. Но так "длиннуш" выглядит только сверху, с борта летательно¬го аппарата. Если же приблизиться к нему настолько, что обе "стены ущелья" вознесутся на сотни метров над самолетом, "туловище питона" окажется простирающимся до горизонта пространством, заполненным голо¬вокружительным движением. Понемногу становится понятным, что здесь, под тобой, находится центр действия сил, которые поддерживают вознося¬щиеся к небу склоны медленно кристаллизирующегося сиропа. Но того, что очевидно для глаза, недостаточно для науки. Сколько лет длились от¬чаянные дискуссии о том, что именно происходит в недрах "длиннушей", миллионы которых бороздят безбрежные просторы океана. Считалось, что это какие-то органы чудовища, что в них происходит обмен веществ, ды-хательные процессы, транспорт питательных веществ, и только запылен¬ные библиотеки знают, что еще. Каждую гипотезу в конце концов удава¬лось ниспровергнуть тысячами кропотливых, а иногда и опасных исследо¬ваний. И все это касается только "длиннушей", формы по сути дела са-мой простой, самой устойчивой (их существование продолжается недели - явление здесь совершенно исключительное). Наиболее непонятной формой - причудливой и вызывающей у наблюда¬теля, пожалуй, самый резкий протест (конечно, инстинктивный), - были "мимоиды". Можно без преувеличения сказать, что Гезе в них влюбился и их изучению, выяснению их сущности посвятил себя целиком. В названии он пытался отразить то, что было в них наиболее примечательно для че¬ловека: стремление к повторению окружающих форм, все равно - близких или далеких. В один прекрасный день глубоко под поверхностью океана начинает темнеть плоский широкий круг с рваными краями, с поверхностью, как бы залитой смолой. Через несколько часов он начинает делиться на части, все более расчленяется и одновременно пробивается к поверхности. Наб¬людатель мог бы поклясться, что под ним происходит страшная борьба, потому что со всех сторон мчатся похожие на искривленные губы, затяги¬вающиеся кратеры, бесконечные ряды кольцевых волн громоздятся над раз¬лившимся в глубине черным колеблющимся призраком и, вставая на дыбы, обрушивается вниз. Каждому такому броску сотен тысяч тонн сопутствует растянутый на секунды, липкий, хочется сказать, чавкающий гром. Тут все происходит с гигантским размахом. Темное чудовище оказывается заг¬нанным в глубину, каждый следующий удар словно расплющивает его и рас¬щепляет, от отдельных хлопьев, которые свисают, как намокшие крылья, отходят продолговатые гроздья, сужающиеся в длинные ожерелья, сплав¬ляются друг с другом, и плывут вверх, и тащат за собой как бы прирос¬ший к ним раздробленный материнский диск. А в это время сверху неус¬танно низвергаются во все более углубляющуюся впадину новые кольца волн. Такая игра продолжается иногда день, иногда меньше, Порой на этом все и кончается. Добросовестный Гезе назвал такой вариант "недо¬ношенным мимоидом", как будто имел точные сведения, что конечной целью каждого такого катаклизма является "зрелый мимоид", то есть колония полипообразных светлых наростов (обычно превышающая размеры земного города), назначение которой передразнивать окружающие формы. Разумеет¬ся, сразу же появился другой солярист - Ивенс, который признал эту, последнюю фазу дегенерацией, извращением, угасанием, а все многообра¬зие созданных форм - очевидным проявлением освобождения отпочковавших¬ся частей из-под "материнской" власти. Однако Гезе, который в описаниях других соляристических образова¬ний осторожен, как муравей, ползущий по замерзшему водопаду, в этом случае так был уверен в себе, что даже систематизировал по степени возрастающего совершенства отдельные фазы формирования мимоида. Наблюдаемый с высоты, мимоид кажется похожим на город, но это просто заблуждение, вызванное поисками аналогии среди уже известных явлений. Когда небо чисто, все многоэтажные отростки и их вершины ок¬ружены слоями нагретого воздуха, что создает мнимые колебания и изме¬нения форм, которые и без того трудно определить. Первая же туча вызы¬вает немедленную реакцию. Начинается стремительное расслоение. Вверх выбрасывается почти совсем отделенная от основания тягучая оболочка, похожая на цветную капусту, которая сразу же бледнеет и через нес¬колько минут в точности имитирует клубящуюся тучу. Это гигантское об¬разование отбрасывает красноватую тень, вместо одних вершин мимоида возникают другие, причем движение всегда направлено в сторону, проти¬воположную движению настоящей тучи. Думаю, что Гезе дал бы отсечь се¬бе руку, чтобы узнать хотя бы, почему так происходит. Но такие "оди¬ночные изделия" ничто по сравнению со стихийной деятельностью мимоида, "раздразненного" присутствием предметов и конструкций, которые появ¬ляются над ним по воле земных пришельцев. Воспроизводит все, что нахо¬дится на расстоянии, не превышающем восьми - десяти миль. Чаще всего мимоид создает увеличенные изображения, иногда деформируя их и превра¬щая в карикатуры или гротескные упрощения, в особенности это относит¬ся к машинам. Разумеется, материалом всегда является та же самая быс¬тро светлеющая масса, изверженная океаном. Вместо того чтобы упасть, она повисает в воздухе, соединенная легко рвущимися пуповинами с осно-ванием, по которому она медленно передвигается и, одновременно кор¬чась, сокращаясь или увеличиваясь в объеме, пластично формируется в сложные конструкции. Самолет, ферма или мачта воспроизводятся с одина¬ковой быстротой. Мимоид не реагирует только на самих людей, точнее го¬воря, ни на какие живые существа, а также растения, которые тоже дос¬тавляли на Солярис в экспериментальных целях неутомимые исследователи. Однако манекен, кукла, изображение собаки или дерева, выполненные из любого материала, копируются немедленно. Здесь, увы, нужно заметить кстати, что это "повиновение" мимоида желаниям экспериментаторов, такое редкое на Солярисе, время от време¬ни пропадает. Зрелый мимоид имеет свои, если можно так выразиться, "выходные дни", во время которых он только очень медленно пульсирует. Эта пульсация, впрочем, совершенно незаметна для глаза. Ее ритм, одна фаза "пульса", продолжается больше двух часов, и потребовались спе¬циальные киносъемки, чтобы это установить. В такие периоды мимоид, особенно старый, поддается подробному ис¬следованию, так как и погруженный в океан поддерживающий диск и возно¬сящиеся над ним формы представляют собой вполне надежную опору для ног. Можно, конечно, побывать в недрах мимоида и в его "рабочие" дни, но в это время видимость близка к нулю вследствие того, что из спе¬циальных отростков копирующей массы непрерывно выделяется медленно оседающая пушистая, похожая на снег коллоидная взвесь. Нужно сказать, что эти формы не следует рассматривать с небольшого расстояния, так как их величина близка к величине земных гор. Кроме того, основание "работающего" мимоида становится вязким от коллоидного снега, который только через несколько часов превращается в твердую корку, гораздо бо¬лее легкую, чем пемза. Наконец, без специального снаряжения легко заблудиться в лабирин¬те огромных конструкций, напоминающих не то искореженные колонны, не то полужидкие гейзеры, и это даже при ярком солнечном свете, который не может пробить облака непрерывно выбрасываемых в атмосферу "псевдов¬зрывов". Наблюдение мимоида в его счастливые дни (точнее говоря, это счас¬тливые дни для исследователя, который над ним находится) может стать источником незабываемых впечатлений. Мимоид переживает свои "творчес¬кие взлеты", когда начинается какая-то противоестественная гиперпро¬дукция. Тогда он создает либо собственные варианты окружающих форм, либо их усложненные изображения или даже "формальное продолжение" и так может забавляться часами на радость художнику-абстракционисту и к отчаянию ученого, который напрасно старается понять что-нибудь в проис¬ходящих процессах. Временами в деятельности мимоида проявляются черты откровенно детского упрощения, иногда он впадает в "барочные отклоне¬ния", тогда все, что он строит, бывает отмечено распухшей слоновостью. Старые мимоиды особенно часто создают фигуры, способные вызвать ис¬кренний смех. Само собой разумеется, что в первые годы исследований ученые наб¬росились на мимоиды, приняв их за центры соляристического океана, в которых наступит желанный контакт двух цивилизаций. Однако очень быс¬тро выяснилось, что ни о каком контакте нет и речи, так как все начи¬налось и кончалось имитацией форм, которая никуда не вела. Вновь и вновь повторяющийся в отчаянных поисках исследователей антропо- или же зооморфизм усматривал в самых разных творениях живого океана "мысли¬тельние органы" или даже "конечности", за которые ученые (Маартенс, Экконаи) принимали "позвоночники" и "быстренники" Гезе. Но считать эти протуберанцы живого океана, иногда выбрасываемые в атмосферу на высо¬ту до двух миль, "конечностями" было столько же оснований, сколько считать землетрясения "гимнастикой" земной коры. Каталог форм, повторяющихся более или менее постоянно, рождаемых живым океаном так часто, что их можно открыть на его поверхности в те¬чение суток несколько десятков или даже несколько сотен, охватывает примерно триста названий. Наиболее нечеловеческими в смысле абсолютно¬го отсутствия подобия всему, что когда-либо исследовано человеком на Земле, являются согласно школе Гезе симметриады. Постепенно стало яс¬но, что океан не проявляет агрессивных намерений и погибнуть и его плазменных пучинах может только тот, кто этого очень добивается (ес¬тественно, я не говорю о несчастных случаях, вызванных, например, по¬ломкой кислородного аппарата или климатизатора). Даже цилиндрические реки "длиннушей" и чудовищные столбы "позвоночников", неуверенно блуж¬дающих среди туч, можно навылет пробить самолетом или другим лета¬тельным аппаратом без малейшей опасности; плазма освобождает дорогу, расступаясь перед инородным телом со скоростью, равной скорости звука в атмосфере Соляриса, образуя, если ее к этому вынуждают, глубокие тоннели даже под поверхностью океана (причем энергия, которая в этих целях приводится в действие, огромна, - Скрябин оценил ее примерно в 10^19 эрг!!!). Однако к исследованию симметриад приступили с чрезвы¬чайной осторожностью, постоянно отступая, соблюдая все правила безо¬пасности, часто, правда, фиктивные, а имена тех, кто первым опустился в их бездны, известны на Земле каждому ребенку. Ужас, который внушают эти исполины, объясняется не их внешним ви¬дом, хотя он действительно может навеять кошмарные сны. Скорее он выз¬ван тем, что в их пределах нет ничего постоянного, ничего несомненно¬го, в них нарушаются даже физические законы. Именно это позволяло уче¬ным все настойчивее повторять, что живой океан - разумен. Симметриады появляются внезапно. Их образование напоминает извер¬жение. Океан вдруг начинает блестеть, как будто несколько десятков квадратных километров его поверхности покрыты стеклом. При этом ни его густота, ни ритм волнения не меняются. Иногда симметриада возникает там, где образовалась воронка, засосавшая "быстренник", но это не яв¬ляется правилом. Через некоторое время стеклянистая оболочка выбрасы¬вается вверх чудовищным пузырем, в котором, искажаясь и преломляясь, отражаются весь небосклон, солнце, тучи, горизонт. Молниеносная игра цветов, вызванная отчасти поглощением, отчасти преломлением света, не имеет себе подобной. Особенно резкие световые эффекты дают симметриады, возникающие во время голубого дня, а также перед заходом солнца. В это время появ¬ляется впечатление, что планета рождает другую, с каждым мгновением удваивающую свой объем. Сверкающий огнями глобус, с трудом выдавлен-ный из глубины, растрескивается у вершины на вертикальные секторы. Но это не распад. Эта стадия, не очень удачно названная "фазой цветочной чашечки", длится секунды. Направленные в небо перепончатые арки пере¬ворачиваются, соединяются в невидимой внутренней части и начинают мо¬ментально формировать что-то вроде коренастого торса, внутри которого происходят одновременно сотни явлений. Через некоторое время симметриада начинает проявлять свою самую необыкновенную особенность - моделирование, или точнее нарушение физи¬ческих законов. Предварительно нужно сказать, что не бывает двух оди¬наковых симметриад и геометрия каждой из них является как бы новым "и¬зобретением" океана. Далее, симметриада создает внутри себя то, что часто называют "моментальными машинами", хотя эти конструкции совсем непохожи на машины, сделанные людьми. Здесь речь идет об относительно узкой и поэтому как бы "механической" цели действия. Бьющие из бездны гейзеры формируют толстостенные галереи или ко¬ридоры, расходящиеся во всех направлениях, а перепонки создают систе¬му пересекающихся плоскостей, свисающих канатов, сводов. Симметриады оправдывают свое название тем, что каждому образованию в районе одно¬го полюса соответствует совпадающая даже в мелочах система на противо¬положном полюсе. Через какие-нибудь двадцать - тридцать минут гигант начинает мед¬ленно погружаться в океан, наклонив сначала свою вертикальную ось на восемь - двенадцать градусов. Симметриады бывают побольше и поменьше, но даже карликовые возно¬сятся после погружения на добрые восемьсот метров над уровнем океана и видны на расстоянии десятков миль. Попасть внутрь симметриады безопаснее всего сразу же после вос¬становления равновесия, когда вся система перестает погружаться и воз¬вращается в вертикальное положение. Наиболее интересной для изучения является вершина симметриады. Относительно гладкую "шапку" полюса ок¬ружает пространство, продырявленное, как решето, отверстиями внутрен¬них камер и тоннелей. В целом эта формация является трехмерной мо¬делью какого-то уравнения высшего порядка. Как известно, каждое уравнение можно выразить языком высшей гео¬метрии и построить эквивалентное ему геометрическое тело. В таком по¬нимании симметриада - родственница конусов Лобачевского и отрица¬тельных кривых Римана, но родственница очень дальняя вследствие своей невообразимой сложности. Это скорее охватывающая несколько кубических миль модель целой математической системы, причем модель четырехмерная, ибо сомножители уравнения выражаются также и во времени, в происходя¬щих с его течением изменениях. Самой простой была, естественно, мысль, что перед нами какая-то "математическая машина" живого океана, созданная в соответствующих масштабах модель расчетов, необходимых ему для неизвестных нам целей. Но этой гипотезы Фермонта сегодня уже никто не поддерживает. Не было недостатка и в попытках создания какой-нибудь более доступной, более наглядной модели симметриады. Но все это ничего не дало. Симметриады неповторимы, как неповторимы любые происходящие в них явления. Иногда воздух перестает проводить звук. Иногда увеличивается или уменьшается коэффициент рефракции. Локально появляются пульсирую¬щие ритмичные изменения тяготения, словно у симметриады есть бьющееся гравитационное сердце. Время от времени гирокомпасы исследователя на¬чинают вести себя как сумасшедшие, возникают и исчезают слои повышен¬ной ионизации... Это перечисление можно было бы продолжить. Впрочем, если когда-нибудь тайна симметриад будет разгадана, останутся еще асимметриады. Экспедиции отмерили сотни километров в глубинах симметриад, рас¬ставили регистрирующие аппараты, автоматические кинокамеры; телеви¬зионные глаза искусственных спутников регистрировали возникновение ми¬моидов и "длиннушей", их созревание и гибель. Библиотеки наполнялись, разрастались архивы; цена, которую за это нужно было платить, порой становилась очень высокой. Семьсот восемнадцать человек погибло во время катаклизмов, не успев выбраться из уже приговоренных к гибели колоссов, из них сто шесть только в одной катастрофе, известной пото¬му, что в ней нашел смерть и сам Гезе, в то время семидесятилетний старик. Семьдесят девять человек, одетых в панцирные скафандры, вмес¬те с машинами и приборами поглотил в несколько секунд взрыв грязной жижи, сбившей своими брызгами остальные двадцать семь, которые пилоти¬ровали самолеты и вертолеты, кружившиеся над местом исследований. Это место на пересечении сорок второй параллели с восемьдесят девятым ме-ридианом обозначено на картах как "Извержение Ста Шести". Но этот пункт существует только на картах, поверхность океана ничем не отли¬чается там от любой другой точки. Тогда впервые в истории соляристических исследований раздались голоса, требующие нанесения термоядерных ударов. Это было хуже, чем месть, речь шла об уничтожении того, чего мы не можем понять. Тсанкен, случайно уцелевший начальник резервной группы Гезе, в момент, когда обсуждалось это предложение, пригрозил, что взорвет Станцию вместе с собой и восемнадцатью оставшимися людьми. И хотя официально никогда не признавалось, что его самоубийственный ультиматум повлиял на ре¬зультат голосования, можно допустить, что это было именно так. Но времена, когда многолюдные экспедиции посещали планету, прош¬ли. Сама Станция - это было инженерное сооружение такого масштаба, что Земля могла бы им гордиться, если бы не способность океана в течение секунд создавать конструкции в миллионы раз большие, - была сделана в виде диска диаметром двести метров с четырьмя ярусами в центре и дву¬мя по краю. Она висела на высоте от пятисот до полутора тысяч метров над океаном благодаря гравитаторам, приводившимся в движение энергией аннигиляции, и, кроме обычной аппаратуры, которой оборудуются все станции и спутники других планет, имела специальные радарные установ¬ки, готовые при малейших изменениях состояния поверхности океана вклю¬чить дополнительную мощность, так что стальной диск поднимался в стра¬тосферу, как только появлялись первые признаки рождения нового чудови¬ща. Теперь Станция била совершенно безлюдна. С тех пор как автоматы были заперты - по неизвестной мне до сих пор причине - в нижних скла¬дах, можно было бродить по коридорам, не встречая никого, как на бес¬цельно дрейфующем судне, машины которого пережили гибель команды. Когда я поставил на полку девятый том монографии Гезе, мне пока¬залось, что сталь, скрытая слоем пушистого пенопласта, задрожала у ме¬ня под ногами. Я замер, но дрожь не повторилась. Библиотека была тща¬тельно изолирована от корпуса, и вибрация могла иметь только одну при¬чину. Стартовала какая-то ракета. Эта мысль вернула меня к действи¬тельности. Я еще не решил окончательно, выполнить ли мне желание Сар¬ториуса. Если я буду вести себя так, будто полностью одобряю его пла¬ны, то в лучшем случае смогу лишь оттянуть кризис; я был почти уверен, что дело дойдет до столкновения, так как решил сделать все возможное, чтобы спасти Хари. Весь вопрос в том, имел ли Сарториус шанс на успех. Его преимущество передо мной было огромным - как физик он знал пробле¬му в десять раз лучше меня, и я мог рассчитывать, как это ни парадок¬сально, только на сложность задач, которые ставил перед нами океан. В течение следующего часа я корпел над микрофильмами, пытаясь выловить хоть что-нибудь доступное моему пониманию из моря сумасшедшей матема¬тики, языком которой разговаривала физика нейтринных процессов. Снача¬ла мне это показалось безнадежным, тем более что дьявольски сложных теорий нейтринного поля было целых пять, верный признак того, что ни одна из них не является правильной. Однако в конце концов мне удалось найти нечто обнадеживающее. Я переписал некоторые формулы и в этот мо¬мент услышал стук. Я быстро подошел к двери и открыл ее, загородив собой щель. В ней показалось блестящее от пота лицо Снаута. Коридор за ним был пуст. - А, это ты, - сказал я, приоткрывая дверь. - Заходи. - Да, это я. Голос у него был хриплый, под воспаленными глазами - мешки. На нем был блестящий резиновый противорадиационный фартук на эластичных помочах, из-под фартука выглядывали перепачканные штанины все тех же брюк, в которых он всегда ходил. Его глаза обежали круглый, равномер¬но освещенный зал и остановились, когда он заметил стоящую у кресла Хари. Мы обменялись быстрым взглядом, я опустил веки, тогда он слегка поклонился, а я, впадая в дружеский тон, сказал: - Это доктор Снаут, Хари. Снаут, это... моя жена. - Я... малозаметный член экипажа и поэтому... - пауза станови¬лась опасной - не имел случая познакомиться... Хари усмехнулась и подала ему руку, которую он пожал, как мне по¬казалось, немного обалдело, несколько раз моргнул и застыл, глядя на нее, пока и не взял его за плечи. - Извините, - произнес он тогда, обращаясь к ней. - Я хотел пого¬ворить с тобой, Кельвин... - Разумеется, - ответил я с какой-то великосветской непринужден¬ностью. Все это звучало как низкопробная комедия. Выхода, однако, не было. - Хари, дорогая, не обращай на нас внимании. Мы с доктором дол¬жны поговорить о наших скучных делах. Я взял Снаута за локоть и провел его к маленьким креслицам в про¬тивоположной стороне зала. Хари уселась в кресло, в котором до этого сидел я, но подвинула его так, чтобы, подняв голову от книжки, видеть нас. - Ну что? - спросил я тихо. - Развелся, - ответил он свистящим шепотом. Возможно, я бы рас¬смеялся, если бы мне когда-нибудь рассказали эту историю и такое нача¬ло разговора, но на Станции мое чувство юмора было ампутировано. - Со вчерашнего дня я пережил пару лет, Кельвин, - добавил он. - Пару неплохих лет. А ты? - Ничего... - ответил я через мгновение, так как не знал, что го¬ворить. Я любил его, но чувствовал, что сейчас должен его опасаться, вернее, того, с чем он ко мне пришел. - Ничего... - повторил Снаут тем же тоном, что и я. - Даже так? - О чем ты? - Я сделал вид, что не понимаю. Он прищурил налитые кровью глаза и, наклонившись ко мне так, что я почувствовал на лице тепло его дыхания, зашептал: - Мы увязаем, Кельвин. С Сарториусом я уже не могу связаться, знаю только то, что написал тебе. Он сказал мне это после нашей ма¬ленькой конференции... - Он выключил визиофон? - Нет. У него там короткое замыкание. Кажется, он сделал это на¬рочно или... - Снаут резко опустил кулак, будто разбивал что-то. Я смотрел на него молча. - Кельвин, я пришел, потому что... - Не кончил. - Что ты соби¬раешься делать? Ты об этом письме? - ответил я медленно. - Я могу это сделать, не вижу повода для отказа, собственно, для того здесь и сижу, хотел разобраться... - Нет, - прервал он. - Не об этом... - Нет? - переспросил я, изображая удивление. - Слушаю. - Сарториус, - буркнул он после недолгого молчания. - Ему кажет¬ся, что он нашел путь... вот. Он не спускал с меня глаз. Я сидел спокойно, стараясь придать ли¬цу безразличное выражение. - Во-первых, та история с рентгеном. То, что делал с ним Гибарян, помнишь? Возможна некоторая модификация... - Какая? - Мы посылали просто пучок лучей в океан и модулировали только их напряжение по разным законам. - Да, я знаю об этом. Нилин уже делал подобные вещи. И огромное количество других. - Верно. Но они применяли мягкое излучение. А у нас было жесткое, мы всаживали в океан все, что имели, всю мощность. - Это может иметь неприятные последствия, - заметил я. - Наруше¬ние конвенции четырех и ООН. - Кельвин... не прикидывайся. Ведь теперь это не имеет никакого значения. Гибаряна нет в живых. - Ага. Сарториус все хочет свалить на него? - Не знаю. Не говорил с ним об этом. Это неважно. Сарториус счи¬тает, что коль скоро "гость" появляется всегда только в момент пробуж¬дения, то, очевидно, он извлекает из нас рецепт производства во время сна. Считает, что самое важное наше состояние - именно сон. Поэтому так поступает. И Сарториус хочет передать ему нашу явь - мысли во вре¬мя бодрствования, понимаешь? - Каким образом? Почтой? - Шутить будешь потом. Этот пучок излучения мы промодулируем то¬ками мозга кого-нибудь из нас. У меня вдруг прояснилось в голове: - Ага. Этот кто-то - я. А? - Да. Он думал о тебе. - Сердечно благодарю. - Что ты на это скажешь? Я молчал. Ничего не говоря, он медленно посмотрел на погруженную в чтение Хари и отвернулся глазами к моему лицу. Я почувствовал, что бледнею, и не мог с этим справиться. - Ну, как?.. - спросил он. Я пожал плечами. - Эти рентгеновские проповеди о великолепии человека считаю шу¬товством. И ты тоже. Может быть, нет? - Да? - Да. - Это очень хорошо, - сказал он и улыбнулся, как будто я испол¬нил его желание. - Значит, ты против всей этой истории? Я не понимал еще, как это произошло, но в его взгляде прочитал, что он загнал меня туда, куда хотел. Я молчал. Что теперь было гово¬рить? - Отлично, - произнес он. - Потому что есть еще один проект. Пе¬ремонтировать аппаратуру Роше. - Аннигилятор? - Да. Сарториус уже сделал предварительные расчеты. Это реально. И даже не потребует большой мощности. Аппарат будет действовать неог¬раниченное время, создавая антиполе. - По... подожди! Как ты себе это представляешь? - Очень просто. Это будет нейтринное антиполе. Обычная материя остается без изменений. Уничтожению, подвергаются только... нейтрин¬ные системы. Понимаешь? Он удовлетворенно усмехнулся. Я сидел, приоткрыв рот. Постепенно он перестал усмехаться, испытующе посмотрел на меня, нахмурил лоб и, подождав немного, продолжал: - Итак, первый проект "Мысль" отбрасываем. А? Второй? Сарториус уже сидит над этим. Назовем его "Свобода". Я на мгновение закрыл глаза. Быстро соображал: Снаут не был физи¬ком, Сарториус выключил или уничтожил визиофон. Очень хорошо. - Я бы назвал его точнее - "Бойня"... - сказал я медленно. - Сам был мясником. Может, нет? А теперь это будет что-то совер¬шенно иное. Никаких "гостей", никаких существ - ничего. Уже в момент начала материализации начнется распад. - Это недоразумение, - ответил я, с сомнением покачав головой, и усмехнулся. Я надеялся, что выгляжу достаточно естественно. - Это не моральная щепетильность, а инстинкт самосохранения. Я не хочу умирать, Снаут. - Что? .. Он был удивлен и смотрел на меня подозрительно. Я вытянул из кар¬мана лист с формулами. - Я тоже думал об этом. Тебя это удивляет? Ведь это я первый выд¬винул нейтринную гипотезу. Не правда ли? Смотри. Антиполе можно возбу¬дить. Для обычной материи оно безопасно. Это верно. Но в момент деста¬билизации, когда нейтринная структура распадается, высвобождается из¬лишек энергии ее стабилизации. Принимая на один килограмм массы покоя десять в восьмой эрг, получаем для одного существа F пять - семь на десять в девятой. Знаешь, что это означает? Это эквивалентно заряду урана, который взорвется внутри Станции. - Что ты говоришь? Но... ведь Сарториус должен был принять во внимание... - Не обязательно, - ответил я со злой усмешкой. - Дело в том, что Сарториус принадлежит к школе Фрезера и Кайоли. По их мнению, вся энергия в момент распада освобождается в виде светового излучения. Это была бы попросту сильная вспышка. не совсем, возможно, безопасная, но не уничтожающая. Существуют, однако, другие гипотезы, другие теории нейтринного поля. По Кайе, по Авалову, по Сиону спектр излучения зна¬чительно шире, а максимум падает на жесткое гамма-излучение. Хорошо, что Сарториус верит своим учителям и их теории, но есть и другие. И знаешь, что я тебе скажу? - протянул я, видя, что мои слова произвели на него впечатление. - Нужно принять во внимание и океан. Если уж он сделал то, что сделал, то наверняка применил оптимальный метод. Други¬ми словами: его действия кажутся мне аргументом в пользу той, другой школы - против Сарториуса. - Покажи мне эту бумагу, Кельвин... Я подал ему лист. Он наклонил голову, пытаясь прочесть мои кара¬кули. - Что это? - ткнул пальцем. Я взял у него расчеты. - Это? Тензор трансмутации поля. - Дай мне все... - Зачем тебе? - Я знал, что он ответит. - Нужно сказать Сарториусу. - Как хочешь, - ответил я равнодушно. - Можешь взять. Только, ви¬дишь ли, этого никто не исследовал экспериментально, такие структуры нам еще неизвестны. Он верит во Фрезера, я считал по Сиону. Он скажет, что я не физик и Сион тоже. По крайней мере в его понимании. Но это тема для дискуссии. Меня не устраивает дискуссия, в результате кото¬рой я могу испариться, к вящей славе Сарториуса. Тебя я могу убедить, его - нет. И пробовать не стану. - И что же ты хочешь сделать?.. Он работает над этим, - бесцвет¬ным голосом сказал Скаут. Он сгорбился, все его оживление прошло. Я не знал, верит ли он мне, но мне было уже все равно. - То, что делает человек, которого хотят убить, - ответил я тихо. - Попробую с ним связаться. Может, он думает о каких-нибудь ме¬рах предосторожности, - буркнул Снаут и поднял на меня глаза. - Слу¬шай, а если бы все-таки?.. Тот, первый проект. А? Сарториус согласит¬ся. Наверняка. Это... во всяком случае... какой-то шанс. - Ты в это веришь? - Нет, - ответил он. - Но... чему это повредит? Я не хотел соглашаться слишком быстро, мне ведь это и было нужно. Он становился моим союзником в игре на проволочку. - Подумаю, - проговорил я. - Ну, я пошел, - сказал Снаут, вставая. Когда он поднимался, у него затрещали все кости. - Хоть энцефалограмму-то дашь себе сделать?- спросил он, потирая пальцами фартук, будто пытаясь стереть с него не¬видимые пятна. - Хорошо. Не обращая внимания на Хари (она сидела с книгой на коленях и молча смотрела на эту сцену), он пошел к двери. Когда она закрылась за ним, я встал. Расправил лист, который держал в руке. Формулы были под¬линные. Я не подделал их. Не знаю, правда, согласился ли бы Сион с тем, как я их развил. Пожалуй, нет. Я вздрогнул. Хари подошла сзади и прикоснулась к моей руке. - Крис! - Что, дорогая? - Кто это был? - Я говорил тебе. Доктор Снаут. - Что это за человек? - Я мало его знаю. Почему ты спрашиваешь? - Он так на меня смотрел... - Наверное, ты ему понравилась... - Нет, - она покачала головой. - Это был не такой взгляд. Смот¬рел на меня так... как будто... Она вздрогнула, подняла глаза и сразу же их опустила. ЖИДКИЙ КИСЛОРОД Не знаю, как долго я лежал в темной комнате, неподвижный, уста¬вившись в светящийся на запястье циферблат часов. Слушал собственное дыхание и чему-то удивлялся, оставаясь при этом совершенно равнодуш¬ным. Наверное, я просто страшно устал. Я повернулся на бок, кровать была странно широкой, мне чего-то недоставало. Я задержал дыхание и замер. Стало совершенно тихо. Не доносилось ни малейшего звука. Хари? Почему не слышно ее дыхания? Начал водить руками по постели: я был один. "Хари!" - хотел я ее позвать, но услышал шаги. Шел кто-то большой и тяжелый, как... - Гибарян? - сказал я спокойно. - Да, это я. Не зажигай свет. - Нет? - Не нужно. Так будет лучше для нас обоих. - Но тебя нет в живых? - Это ничего. Ты ведь узнаешь мой голос? - Да. Зачем ты это сделал? - Должен был. Ты опоздал на четыре дня. Если бы прилетел раньше, может быть, это и не понадобилось бы Но не упрекай себя. Мне не так уж плохо. - Ты правда здесь? - Ах, думаешь, что я снюсь тебе, как думал о Хари? - Где она? - Почему ты думаешь, что я знаю? - Догадался. - Держи это при себе. Предположим, что я здесь вместо нее. - Но я хочу, чтобы она тоже была. - Это невозможно. - Почему? Слушай, ты ведь знаешь, что в действительности это не ты, это только я. - Нет. Это действительно я. Если бы ты хотел быть педантичным, мог бы сказать - это еще один я. Но не будем тратить слов. - Ты уйдешь? - Да. - И тогда она вернется? - Тебе этого хочется? Кто она для тебя? - Это мое дело. - Ты ведь ее боишься... - Нет. - И тебе противно... - Чего ты от меня хочешь?.. - Ты должен жалеть себя, а не ее. Ей всегда будет двадцать лет. Не притворяйся, что ты не знаешь этого! Вдруг, совершенно неизвестно почему, я успокоился. Слушал его совсем хладнокровно. Мне показалось, что теперь он стоит ближе, в но¬гах кровати, но я по-прежнему ничего не видел в этом мраке. - Чего ты хочешь? - спросил я тихо. Мой тон как будто удивил его. С минуту он молчал. - Сарториус убедил Снаута, что ты его обманул. Теперь они тебя обманут. Под видом монтажа рентгеновской аппаратуры они собирают анни¬гилятор поля. - Где она? - спросил я. - Разве ты не слышал, что я тебе сказал? Предупредил тебя! - Где она? - Не знаю. Запомни: тебе понадобится оружие. Ты ни на кого не мо¬жешь рассчитывать. - Могу рассчитывать на Хари. Послышался слабый быстрый звук. Он смеялся. - Конечно, можешь. До какого-то предела. В конце концов всегда можешь сделать то же, что я. - Ты не Гибарян, - Да? А кто? Может бить, твой сон? - Нет. Ты их кукла. Но сам об этом не знаешь. - А откуда ты знаешь, кто ты? Это меня озадачило. Я хотел встать, но не мог. Гибарян что-то го¬ворил. Я не понимал слов, слышал только звук его голоса, отчаянно бо¬ролся со слабостью, еще раз рванулся с огромным усилием... и проснул¬ся. Я хватал воздух, как полузадушенная рыба. Было совсем темно. Это сон. Кошмар. Сейчас... "дилемма, которую не могу разрешить. Мы пресле¬дуем самих себя. Политерией использован какой-то способ селективного усиления наших мыслей. Поиски мотивировки этого явления являются ан¬тропоморфизмом. Там, где нет людей, там нет также доступных человеку мотивов. Чтобы продолжать выполнение плана исследований, нужно либо уничтожить собственные мысли, либо их материальную реализацию. Первое не в наших силах. Второе слишком похоже на убийство..." Я вслушивался в темноте в этот мертвый далекий голос, звук кото¬рого узнал сразу же: говорил Гибарян. Я вытянул руки перед собой. Пос¬тель была пуста. "Проснулся для следующего сна", - пришла мне в голову мысль. - Гибарян?.. - окликнул я. Голос оборвался сразу же на полуслове. Что-то. тихонько щелкнуло, и я почувствовал легкое дыхание. - Ну, что же ты, Гибарян? - проворчал я, зевая. - Так преследо¬вать из одного сна в другой, знаешь... Около меня что-то зашелестело. - Гибарян! - повторил я громче. Пружины кровати заскрипели. - Крис... это я... - послышался рядом со мной шепот. - Это ты, Хари... а Гибарян? - Крис... Крис... но ведь он не... сам говорил, что он умер... - Во сне может жить, - протянул я. Я уже не был совершенно уве¬рен, что это сон. - Он что-то говорил. Был здесь. Я был страшно сонный. "Раз я сонный - значит, сплю", - пришла мне в голову идиотская мысль. Я дотронулся губами до холодного плеча Хари и улегся поудобнее. Она что-то мне говорила, но я уже погружался в беспамятство. Утром в освещенной красным светом комнате я припомнил происшес¬твие этой ночи. Разговор с Гибаряном мне приснился, но потом? Я слы¬шал его голос, мог бы в этом поклясться, не помнил только хорошенько, что он говорил. Это звучало не как разговор, скорее как доклад. Доклад! Хари мылась. Я слышал плеск воды в ванне. Я заглянул под кро¬вать, где недавно стоял магнитофон. Его там не было. - Хари, - позвал я. Ее мокрое лицо показалось из-за шкафа. - Ты случайно не видела под кроватью магнитофона? Маленький, кар¬манный... - Там лежали разные вещи. Я все положила туда, - она показала на полку около шкафчика с лекарствами и исчезла в ванне. Я вскочил с кровати, но поиски не дали-результатов. - Ты должна была его видеть, - сказал я, когда Хари вернулась в комнату. Она ничего не ответила и стала причесываться перед зеркалом. Только теперь я заметил, что она бледна, а в ее глазах, которые встре¬тились с моими в зеркале, какая-то настороженность. - Хари, - начал я, как осел, еще раз, - магнитофона нет на полке. - Ничего более важного не хочешь мне сказать?.. - Извини, - пробормотал я. - Ты права, это глупость. Не хватает еще, чтобы мы начали ссориться. Потом мы пошли завтракать. Хари сегодня делала все иначе, чем обычно, но я не мог определить, в чем разница. Она все время осматри¬валась, несколько раз не слышала, что я ей говорил, как бы впадая в задумчивость. Один раз, когда она подняла голову, я заметил, что ее глаза блестят. - Что с тобой? - я понизил голос до шепота. - Ты плачешь? - Ох, оставь меня. Это не настоящие слезы, - пролепетала она. Возможно, я не должен был удовлетворяться этим, но я ничего так не боялся, как "откровенных разговоров". Впрочем, в голове у меня бы¬ло совсем другое. Хотя интриги Снаута и Сарториуса мне только присни¬лись, я начал соображать, есть ли вообще на Станции какое-нибудь под¬ходящее оружие. О том, что с ним делать, я не думал, просто хотел его иметь. Я сказал Хари, что я должен заглянуть на склады. Она молча пош¬ла за мной. Я рылся в коробках, искал в ящичках, а когда опустился в самый низ, не мог устоять перед желанием заглянуть в холодильник. Мне, однако, не хотелось, чтобы Хари входила туда, поэтому я только приот¬крыл двери и оглядел все помещение. Темный саван возвышался, прикры¬вая удлиненный предмет, но с того места, где я стоял, нельзя было уви¬деть, лежит ли еще там та, черная. Мне показалось, что место, где она лежала, теперь свободно. Я не нашел ничего, что бы мне подошло, и был в очень плохом нас¬троении, как вдруг сообразил, что не вижу Хари. Впрочем, она сразу же пришла - отстала в коридоре, - но уже ее попытки отойти от меня даже на секунду должны были привлечь мое внимание. Но я все еще вел себя, как будто обиделся неизвестно на кого, или попросту как кретин. У ме¬ня разболелась голова, я не мог найти никаких порошков и злой, как сто чертей, перевернул вверх ногами все содержимое аптечки. Снова идти в операционную мне не хотелось. Я редко вел себя так нелепо, как в этот день. Хари сновала по кабине, как тень, иногда на секунду исчезая. После полудня, когда мы уже пообедали (собственно, она вообще не ела, а я пожевал без аппетита и, оттого что голова у меня трещала от боли, даже не пробовал уговорить ее поесть), Хари уселась вдруг около меня и потянула меня за рукав. - Ну, что такое? - буркнул я машинально. Мне казалось, что по трубам доносится слабый стук. Я решил, что это Сарториус копается в аппаратуре высокого напряжения, и мне захоте¬лось пойти наверх. Но тут мне пришло в голову, что придется идти с Ха¬ри. И если ее присутствие в библиотеке было еще как-то объяснимо, там, среди машин, оно могло преждевременно привлечь внимание Снаута. - Крис, - шепнула Хари, - как у нас?.. Я невольно вздохнул. Нельзя сказать, чтобы это был мой счастли¬вый день. - Как нельзя лучше. О чем ты снова? - Я хотела с тобой поговорить. - Слушаю - Но не так. - А как? Ну, у меня болит голова, масса работы... - Немного желания, Крис... Я выдавил из себя улыбку. Наверно, она была жалкой. - Да, дорогая. Говори. - А ты скажешь мне правду. Я поднял брови. Такое начало мне не нравилось. - Для чего же мне врать? - Может, у тебя есть поводы. Серьезные. Но если хочешь, чтобы... ну, знаешь... то не обманывай меня. Я молчал. - Я тебе что-то скажу, и ты мне скажешь. Ладно? Это будет правда. Несмотря ни на что. Я не смотрел ей в глаза, хотя она искала моего взгляда. Притво¬рился, что не замечаю этого. - Я тебе уже говорила, что не знаю, откуда здесь взялась. Но, мо¬жет, ты знаешь? Погоди, я еще не кончила. Возможно, ты и не знаешь. Но если знаешь, только не можешь этого мне сказать сейчас, то, может, поздней когда-нибудь? Это не самое плохое. Во всяком случае дашь мне шанс. На меня словно обрушился холодный поток. - Детка, что ты говоришь?.. Какой шанс? - запинался я. - Крис, кто бы я ни была, я наверняка не ребенок. Ты обещал. Ска¬жи. Это "кто бы я ни была" так схватило меня за горло, что я мог только смотреть на нее, глуповато тряся головой, как будто защищался от ее слов. - Я ведь говорила, что не можешь мне сказать. Достаточно будет, если скажешь, что не можешь. - Я ничего не скрываю, - ответил я хрипло. - Это хорошо. - Она встала. Я хотел что-то сказать. Чувствовал, что не могу оставить ее так, но все слова застряли у меня в горле. - Хари... Она стояла у окна, отвернувшись. Темно-синий океан лежал под го¬лубым небом. - Хари, если ты думаешь, что... Хари, ведь ты знаешь, что я люб¬лю тебя. - Меня? Я подошел к ней. Хотел ее обнять. Она высвободилась, оттолкнув мою руку. - Ты такой добрый... Любишь меня? Предпочла бы, чтобы ты меня бил! - Хари, дорогая! - Нет, нет. Молчи уж лучше. Она подошла к столу и начала собирать тарелки. Я смотрел в синюю пустыню, Солнце садилось, и огромная тень Станции мерно колебалась на волнах. Тарелка выскользнула из рук Хари и упала на пол. Вода булька¬ла в моечном аппарате. Рыжий цвет переходил на краях небосклона в грязно-красное золото. Если бы я знал, что делать. Если бы знал. Вдруг стало тихо. Хари стояла рядом со мной, сзади. - Нет. Не оборачивайся, - сказала шепотом. - Ты ни в чем не вино¬ват, Крис. Я знаю. Не мучайся. Я протянул к ней руку. Она отбежала внутрь кабины и, подняв це¬лую стопку тарелок, сказала: - Жаль. Если бы они могли разбиться, разбила бы, все разбила бы. Какое-то мгновение я думал, что и вправду швырнет их на пол, но она внимательно посмотрела на, меня и усмехнулась: - Не бойся, не буду устраивать тебе сцен. Я проснулся среди ночи и сразу же, напряженный, сел на кровати. В комнате было темно, только через приоткрытую дверь из коридора падала тонкая полоска света. Что-то ядовито шипело, звук нарастал вместе с приглушенными тупыми ударами, как будто что-то большое билось за сте¬ной. "Метеор, - мелькнула мысль. - Пробил панцирь. Кто-то там есть!" Протяжный хрип. От этого я сразу же пришел в себя. Я на Станции, а не в ракете, а этот ужасный звук... Я выскочил в коридор. Дверь маленькой лаборатории была открыта настежь, там горел свет. Я вбежал внутрь. На меня хлынул поток ледяно¬го холода. Кабину наполнял пар, превращающий дыхание в хлопья снега. Туча белых хлопьев кружилась над завернутым в купальный халат телом, которое едва шевелилось на полу. Это была Хари. Я с трудом разглядел ее в этой ледяной туче, бросился к ней, схватил, халат обжег мне руки, она хрипела. Я выбежал в коридор, миновал вереницу дверей. Я уже не чувствовал холода, только ее дыхание, вырывающееся изо рта облачками пара, как огнем, жгло мне плечо. Я уложил ее на стол, разорвал халат на груди, секунду смотрел в ее перекошенное дрожащее лицо, кровь замерзла вокруг открытого рта, покрыла губы черным налетом, на языке блестели кристаллики льда. Жидкий кислород. В лаборатории был жидкий кислород в сосудах Дьюара. Поднимая ее, я чувствовал, что давлю битое стекло. Сколько она могла выпить? Все равно. Сожжены трахея, горло, легкие, жидкий кисло¬род разъедает сильнее, чем концентрированные кислоты. Ее дыхание, скрежещущее, сухое, как звук разрываемой бумаги, утихало. Глаза были закрыты. Агония. Я посмотрел на большие застекленные шкафы с инструментами и ле¬карствами. Трахеотомия? Интубация? Но у нее уже нет легких! Сгорели. Лекарства? Сколько лекарств! Полки были заставлены рядами цветных бу¬тылей и коробок. Хрип наполнил всю комнату, из ее открытого рта все еще расходился туман. Термофоры... Начал искать их, но, прежде чем нашел, рванул дверцу другого шка¬фа, разбросал коробки с ампулами... Теперь шприц... Где он?.. В стери¬лизаторах... Я не мог его собрать занемевшими руками, пальцы были твердыми и не хотели сгибаться. Начал бешено колотить рукой о крышку стерилизатора, но даже не чувствовал этого. Единственным ощущением бы¬ло слабое покалывание. Лежащая захрипела сильнее. Я подскочил к ней. Ее глаза были от¬крыты. - Хари. Это был даже не шепот. У меня просто не было голоса. Лицо у нее было чужое, словно сделанное из гипса, ребра ходили ходуном, волосы, мокрые от растаявшего снега, рассыпались по изголовью. Она смотрела на меня. - Хари! Я ничего больше не мог сказать. Стоял, как бревно, этими чужи- ми деревянными руками. Ступни, губы, веки начинали гореть все сильнее, но я этого почти не чувствовал. Капля растаявшей в тепле крови стекла у нее по щеке, прочертив косую черточку. Язык задрожал и исчез, она все еще хрипела. Я взял ее, запястье, пульса не было, откинул полы халата и прило¬жил ухо к пугающе холодному телу. Сквозь шум, словно от пожара, услы¬шал частые удары, бешеные тона, слишком быстрые, чтобы их можно было сосчитать. Я стоял, низко наклонившись, с закрытыми глазами, когда что-то коснулось моей головы. Ее пальцы перебирали мои волосы. Я пос¬мотрел ей в глаза. - Крис, - прохрипела она. Я схватил ее руку, она ответила пожатием, которое чуть не разда¬вило мою ладонь, сознание ушло с ее страшно перекошенного лица, между веками блеснули белки, в горле захрипело, и все тело сотрясла рвота. Она свесилась со стола, билась головой о край фарфоровой воронки. Я придерживал ее и прижимал к столу, с каждым следующим спазмом она вы¬рывалась, я мгновенно покрылся потом, и ноги сделались как ватные. Когда рвота ослабла, я попытался ее уложить. Она со стоном хватала воздух. Вдруг на этом страшном окровавленном лице засветились глаза Хари. - Крис, - захрипела она, - как... как долго, Крис? Она начала давиться, на губах выступила пена, снова ее раздирала рвота. Я держал ее из последних сил. Потом она упала навзничь, так что лязгнули зубы, и часто задышала. - Нет, нет, нет, - выталкивала она быстро с каждым вздохом, и каждый казался последним. Но рвота вернулась еще раз, и снова она би¬лась в моих объятиях, в коротких перерывах втягивая воздух с усилием, от которого выступали все ребра. Наконец веки до половины закрылись на ее слепых глазах. Она застыла. Я думал, что это конец. Не пытался да¬же стереть пену с ее рта, стоял над ней наклонившись, слыша где-то да¬лекий большой колокол, и ждал последнего вздоха, чтобы после него упасть на пол, но она все еще дышала, почти без хрипа, все тише, а холмик груди, который почти совсем уже перестал вздрагивать, вдруг задвигался в быстром темпе работающего сердца. Я стоял сгорбившись. Ее лицо начало розоветь. Я, словно оглушенный, ничего не понимал. Только обе ладони у ме¬ня вспотели, и мне казалось, что я глохну, что-то мягкое, эластичное наполнило уши, я все еще слышал тот звенящий колокол, теперь глухой, словно он треснул. Она подняла веки, и наши глаза встретились. "Хари", - хотел я сказать, но у меня как будто не было рта, лицо было мертвой тяжелой маской, и я мог только смотреть. Ее глаза обежали комнату, голова пошевелилась. Было совсем тихо. За мной, в каком-то другом далеком мире, ровно капала вода из неплот¬но закрытого крана. Она приподнялась на локте. Села. Я попятился. Она наблюдала за мной. - Что, - спросила, - что?.. Не... удалось? Почему?.. Почему так смотришь?.. И неожиданно страшный крик: - Почему так смотришь!!! Снова стало тихо. Она посмотрела на свои руки. Пошевелила пальца¬ми. - Это... я? - Хари, - произнес я беззвучно, одними губами. - Хари?.. - повторила она, подняв голову, медленно сползла на пол и встала. Пошатнулась, потом выпрямилась, прошла несколько шагов. Все это она делала в каком-то трансе, смотрела на меня и словно не видела. - Хари? - медленно повторила она еще раз. - Но... я... не Хари. А кто - я? Хари? А ты, ты?! Вдруг ее глаза расширились, заблестели, и тень улыбки и радостно¬го недоумения осветила ее лицо. - Может быть, ты тоже? Крис! Может, ты тоже?! Я молчал, прижавшись спиной к шкафу, там, куда загнал меня страх. У нее упали руки. - Нет. Нет, ты боишься. Слушай, я больше не могу. Так нельзя. Я ничего не знала. Я сейчас... я больше ничего не понимаю. Ведь это не¬возможно? Я, - она прижала стиснутые ослабевшие руки к груди, - ниче¬го не знаю, кроме... кроме Хари! Может, ты думаешь, что я притворяюсь. Я не притворяюсь, святое слово, не притворяюсь. Последние слова перешли в стон. Она упала на пол и разрыдалась. Ее крик словно что-то во мне разбил, одним прыжком я оказался около нее, схватил за плечи; она защищалась, отталкивала меня, рыдая без слез, кричала: - Пусти! Пусти! Тебе противно! Знаю! Не хочу так! Не могу! ты сам видишь, сам видишь, что это не я, не я, не я... - Молчи! - кричал я, тряся ее. Мы оба кричали, не сознавая этого, стоя друг перед другом на ко¬ленях. Голова Хари моталась, ударяясь о мои плечи, я прижал ее к себе изо всех сил. Тяжело дыша, мы замерли. Вода мерно капала из крана. - Крис... - с трудом проговорила она, прижимаясь лицом к моей груди. - Скажи, что мне сделать, чтобы меня не было, Крис... - Перестань! - заорал я. Она подняла лицо, всматриваясь в меня. - Как?.. Ты тоже не знаешь? Ничего нельзя придумать? Ничего? - Хари... сжалься... - Я хотела... я знала. Нет. Нет. Пусти. Не хочу, чтобы ты ко мне прикасался. Тебе противно. - Убила бы себя? - Да. - А я не хочу, понимаешь? Не хочу этого. Хочу, чтобы была здесь, со мной, и ничего другого мне не нужно! Огромные серые глаза поглотили меня. - Как ты лжешь... - сказала она совсем тихо Я опустил ее и встал с колен. Она уселась на полу. - Скажи, как мне сделать, чтобы ты поверила, что я говорю то, что думаю? Что это правда. Что другой нет. - Ты не можешь говорить правду. Я не Хари. - А кто же ты? Она долю молчала. У нее задрожал подбородок, и, опустив голову, она прошептала: - Хари... но... но я знаю, что это неправда. Ты не меня... лю¬бил там, раньше... - Да. Того, что было, нет. Это умерло. Но здесь люблю тебя. По¬нимаешь? Она покачала головой. - Ты добрый. Не думай, пожалуйста, что я не могу оценить всего, что ты сделал. Делал хорошо, как мог. Но здесь ничем не поможешь. Ког¬да три дня назад я сидела утром у твоей постели и ждала, пока ты прос¬нешься, я не знала ничего. У меня такое чувство, словно это было очень, очень давно. Вела себя так, будто я не в своем уме. В голове был какой-то туман. Не понимала, что было раньше, а что позднее, и ни¬чему не удивлялась, как после наркоза или долгой болезни. И даже дума¬ла, что, может, я болела, только ты не хочешь этого говорить. Но по¬том все больше мелочей заставляло меня задумываться. Какие-то проблес¬ки появились после твоего разговора в библиотеке с этим, как его, со Снаутом. Но ты не хотел мне ничего говорить, тогда я встала ночью и включила магнитофон. Соврала тебе только один-единственный раз, я его спрятала потом, Крис. Тот, кто говорил, как его звали? - Гибарян. - Да, Гибарян. Тогда я поняла все, хотя, честно говоря, больше ничего не понимаю. Не знала одного, я не могу... я не... это так и бу¬дет... без конца. Об этом он ничего не говорил. Впрочем, может, и го¬ворил, но ты проснулся, и я выключила магнитофон. Но и так услышала достаточно, чтобы понять, что я не человек, а только инструмент. - Что ты говоришь? - Да. Для изучения твоих реакций или что-то в этом роде. У каждо¬го из вас есть такое... такая, как я. Это основано на воспоминаниях или фантазии... подавленной. Что-то в этом роде. Впрочем, ты все это знаешь лучше меня Он говорил страшные, неправдоподобные вещи, и, если бы все это так не совпадало, я бы, пожалуй, не поверила! - Что не совпадало? - Ну, что мне не нужен сон и что я все время должна быть около тебя. Вчера утром я еще думала, что ты меня ненавидишь, и от этого бы¬ла несчастна. Какая же я была глупая. Но скажи, сам скажи, разве я могла представить? Ведь он совсем не ненавидел ту, свою, но как о ней говорил! Только тогда я поняла! Только тогда я поняла, что, как бы я ни поступила, это все равно, потому что, хочу я или нет, для тебя это все равно должно быть пыткой. И даже еще хуже, потому что орудия пыт¬ки мертвые и безвинные, как камень, который, может упасть и убить. А чтобы орудие могло желать добра и любить, такого я не могла себе пред¬ставить. Мне хотелось бы рассказать тебе хоти бы то, что во мне проис¬ходило тогда, когда поняла, когда слушала эту пленку. Может быть, это принесет тебе какую-то пользу. Я даже пробовала записать... - Поэтому ты и зажгла свет? - спросил я, с трудом издавая звуки сдавленным горлом. - Да. Но из этого ничего не вышло. Потому что я искала в себе... - их - чего-то другого, была совершенно сумасшедшей. Некоторое время мне казалось, что у меня под кожей нет тела, что во мне что-то другое, что я только... только снаружи... Чтобы тебя обмануть. Понимаешь? - Понимаю! - Если так вот лежать часами в ночи, то мыслями можно уйти дале¬ко, в очень странном направлении, знаешь... - Знаю... - Но я чувствую сердце и еще помнила, что ты брал у меня кровь. Какая у меня кровь, скажи мне, скажи правду. Теперь ведь можно. - Такая же, как моя. - Правда? - Клянусь тебе! - Что это значит? Знаешь, я думала, что, может быть, то спрятано где-то во мне, что оно... ведь оно может быть очень маленьким. Но я не знала где. Теперь я думаю, что это были просто увертки с моей стороны, я очень боялась того, что хотела сделать, и искала какой-то другой вы¬ход. Но, Крис, если у меня такая же кровь... если все так, как ты го¬воришь, то... Нет, это невозможно. Ведь я уже умерла бы, правда! Зна¬чит, что-то все-таки есть, но где? Может, в голове? Но я ведь мыслю совершенно обычно... и ничего не знаю... Если бы я мыслила тем, то должна была бы сразу все знать и не любить, только притворяться и знать, что притворяюсь... Крис, прошу тебя, скажи мне все, что знаешь, может быть, удастся что-нибудь сделать? - Что должно удасться? Она молчала. - Хочешь умереть? - Пожалуй, да. Снова стало тихо. Я стоял перед ней, съежившийся, глядя на пус¬той зал, на белые плиты эмалированных предметов, на блестящие рассы¬панные инструменты, как будто отыскивая что-то очень нужное, и не мог этого найти. - Хари, можно мне что-то тебе сказать? Она ждала. - Это правда, что ты не точно такая же, как я. Но это не значит, что ты хуже. Наоборот. Впрочем, можешь думать об этом что хочешь, но благодаря этому... ты не умерла. Какая-то детская, жалобная улыбка появилась на ее лице. - Значит ли это, что я... бессмертна? - Не знаю. Во всяком случае гораздо менее смертна, чем я. - Это страшно, - шепнула она. - Может быть, не так, как кажется. - Но ты не завидуешь мне... - Хари, это, пожалуй, вопрос твоего... предназначения, так бы я это назвал. Понимаешь, здесь, на Станции, твое предназначение в сущ¬ности так же темно, как и мое и каждого из нас. Те будут продолжать эксперимент Гибаряна, и может случиться все... - Или ничего... - Или ничего. И скажу тебе, что хотел бы, чтобы ничего не случи¬лось, даже не из страха (хотя он тоже играет какую-то роль), а потому, что это ничего не даст. Только в этом я совершенно не уверен. - Ничего не даст. А почему? Речь идет об этом... океане? Она вздрогнула. - Да. О контакте. Они думают, что это очень просто. Контакт оз¬начает обмен какими-то сведениями, понятиями, результатами... Но если нечем обмениваться? Если слон не является очень большой бактерией, то океан не может быть очень большим мозгом. С обеих сторон могут, конеч-но, производиться какие-то действия. В результате одного из них я смотрю сейчас на тебя и пытаюсь тебе объяснить, что ты мне дороже, чем те двенадцать лет, которые я посвятил Солярису, и что я хочу быть с тобой. Может, твое появление должно быть пыткой, может, услугой, мо¬жет, микроскопическим исследованием. Выражением дружбы, коварным уда¬ром, может, издевательством? Может быть, всем вместе или - что кажет¬ся мне самым правдоподобным - чем-то совсем иным. Но в конце концов разве нас должны занимать намерения наших родителей, как бы они друг от друга ни отличались? Ты можешь сказать, что от этих намерений зави¬сит наше будущее, и с этим я соглашусь. Не могу предвидеть того, что будет. Так же, как ты. Не могу даже обещать тебе, что буду тебя всег¬да любить. После того, что случилось, я ничему не удивлюсь. Может, завтра ты станешь зеленой медузой? Это от нас не зависит. Но в том, что от нас зависит, будем вместе. Разве этого Мало? - Слушай, - сказала она, - есть что-то еще. Я... на нее... очень похожа? - Была похожа... но теперь... я уже не знаю этого точно. - Как это? Она смотрела на меня большими глазами. - Ты ее уже заслонила. - И ты уверен, что не ее, а меня?.. Меня?.. - Да. Тебя. Не знаю. Боюсь, что, если бы ты и вправду была ею, я не мог бы любить. - Почему? - Потому что сделал ужасную вещь. - Ей? - Да. Когда были... - Не говори. - Почему? - Потому что хочу, чтобы ты знал: я - не она. РАЗГОВОР На следующий день, вернувшись с обеда, я нашел на столе под ок¬ном записку от Снаута. Он сообщал, что Сарториус пока прекратил рабо¬ту над аннигилятором и пытается в последний раз воздействовать на океан пучком жесткого излучения. - Дорогая, - сказал я Хари, - мне нужно сходить к Снауту. Красный восход горел в океане и делил комнату на две части. Мы стояли в тени. За ее пределами все казалось сделанным из меди, можно было подумать, что любая книжка, упав с полки, зазвенит. - Речь идет о том эксперименте. Только не знаю, как это сделать. Я хотел бы, понимаешь... - Не объясняй, Крис. Мне так хочется... Если бы это не длилось долго... - Ну, немного поговорить придется. Слушай, а если бы ты пошла со мной и подождала в коридоре? - Хорошо. Но если я не выдержу? - Как это происходит? - спросил я и быстро добавил: - Я спраши¬ваю не из любопытства, понимаешь? Но, может быть, разобравшись, ты смогла бы с этим справиться. - Это страх, - ответила она, немного побледнев. - Я даже не могу сказать, чего боюсь, потому что, собственно, не боюсь, а только... как бы исчезаю. В последний момент чувствую такой стыд, не могу объяснить. А потом уже ничего нет. Поэтому я и думала, что это такая болезнь... - кончила она тихо и вздрогнула. - Может быть, так только здесь, на этой проклятой Станции, - за¬метил я. - Что касается меня, то сделаю все, чтобы мы ее как можно быстрее покинули. - Думаешь, это возможно? - Почему бы нет? В конце концов я не прикован к ней... Впрочем, это будет зависеть также от того, что мы решим со Снаутом. Как ты ду¬маешь, ты долго сможешь быть одна? - Это зависит... - проговорила она медленно и опустила голову. - Если буду слышать твой голос, то, пожалуй, справлюсь с собой. - Предпочел бы, чтобы ты не слышала нашего разгова. Не то что- бы хотел от тебя что-нибудь скрыть, просто не знаю, что скажет Снаут... - Можешь не кончать. Поняла. Хорошо. Встану так, чтобы слышать только звук твоего голоса. Этого мне достаточно. - Тогда я позвоню ему сейчас из лаборатории. Двери я оставляю от¬крытыми. Она кивнула. Я вышел сквозь стену красного света в коридор, ко¬торый мне показался почти черным, хотя там горели лампы. Дверь ма¬ленькой лаборатории была открыта. Блестящие осколки сосуда Дьюара, ле¬жащие на полу под большими резервуарами жидкого кислорода, были пос-ледними следами ночного происшествия. Когда я снял трубку и набрал но¬мер радиостанции, маленький экран засветился. Потом синеватая пленка света, как бы покрывающая матовое стекло, лопнула, и Снаут, перегнув¬шись боком через ручку высокого кресла, заглянул мне прямо в глаза. - Приветствую, - услышал я. - Я прочитал записку. Мне хотелось бы поговорить с тобой. Могу я прийти? - Можешь. Сейчас? - Да. - Прошу. Будешь с... не один? - Один. Его бронзовое от ожога худое лицо с резкими поперечными морщина¬ми на лбу, наклоненное в выпуклом стекле набок (он был похож на ка¬кую-то удивительную рыбу, живущую в аквариуме), приобрело многозначи¬тельное выражение: - Ну, ну. Итак, жду. - Можем идти, дорогая, - начал я с не совсем естественным оживле¬нием, входя в кабину сквозь красные полосы света, за которыми видел только силуэт Хари. Голос у меня оборвался. Она сидела, забившись в кресло, вцепив¬шись в него руками. Либо она слишком поздно услышала мои шаги, либо не могла ослабить этой страшной хватки и принять нормальное положение. Мне было достаточно, что я секунду видел ее борющейся с этой непонят¬ной силой, которая в ней крылась, и мое сердце сдавил слепой сумасшед¬ший гнев, перемешанный с жалостью. Мы молча пошли по длинному коридо¬ру, минуя его секции, покрытые разноцветной эмалью, которая должна бы¬ла - по замыслу архитекторов - разнообразить пребывание в этой брони¬рованной скорлупе. Уже издалека я увидел приоткрытую дверь радиостан¬ции. Из нее в глубину коридора падала длинная красная полоса света, солнце добралось и сюда. Я посмотрел на Хари, которая даже не пыта¬лась улыбаться. Я видел, как всю дорогу она сосредоточенно готовилась к борьбе с собой. Приближающееся напряжение уже сейчас изменило ее ли¬цо, которое побледнело и словно стало меньше. Не дойдя до двери нес-колько шагов, она остановилась. Я обернулся, но она легонько подтол¬кнула меня кончиками пальцев. В этот момент мои планы, Снаут, экспери¬мент, Станция - все показалось мне ничтожным по сравнению с той мукой, которую ей предстояло пережить, Я почувствовал себя палачом и уже хо¬тел вернуться, когда широкую полосу солнечного света заслонила тень человека. Ускорив шаги, я вошел в кабину. Снаут стоял у самого порога, как будто шел мне навстречу. Красное солнце пылало прямо за ним, и пурпурное сияние, казалось, исходило от его седых волос. Некоторое время мы смотрели друг на друга молча. Он словно изучал мое лицо. Его лица я не видел, ослепленный блеском. Я обошел Снаута и остановился у высокого пульта, из которого торчали гибкие стебли микрофонов. Он мед¬ленно повернулся, спокойно следя за мной, по обыкновению слегка скри¬вив рот в гримасе, которая иногда казалась улыбкой, а иногда выраже¬нием усталости. Не спуская с меня глаз, подошел к занимавшему всю сте¬ну металлическому шкафу, по обеим сторонам которого громоздились сва¬ленные кое-как груды запасных деталей радиоаппаратуры, термоаккумулято¬ры и инструменты, подтащил туда кресло и сел, опершись спиной об эма-лированную дверцу. Молчание, которое мы по-прежнему хранили, становилось по меньшей мере странным. Я вслушивался, сосредоточив внимание на тишине, напол¬нявшей коридор, где осталась Хари, но оттуда не доносилось ни звука. - Когда будете готовы? - спросил я. - Могли бы начать даже сегодня, но запись займет еще немного вре¬мени. - Запись? Ты имеешь в виду энцефалограмму? - Ну да, ты ведь согласился. А что? - Нет, ничего. - Слушаю, - заговорил Снаут, когда молчание стало угнетающим. - Она уже знает... о себе. - Я понизил голос до шепота. Он поднял брови. - Да? У меня было впечатление, что он не был удивлен по настоящему. За¬чем же он притворялся? Мне сразу же расхотелось говорить, но я превоз¬мог себя. "Пусть это будет лояльность, - подумал я, - если ничего больше". - Начала догадываться с момента нашей беседы в библиотеке, наблю¬дала за мной, сопоставляла одно с другим, потом нашла магнитофон Гиба¬ряна и прослушала пленку... Он не изменил позы, по-прежнему опершись о шкаф, но в его глазах зажглись маленькие искорки. Стоя у пульта, я видел дверь, открытую в коридор. Я заговорил еще тише: - Этой ночью, когда я спал, пыталась себя убить. Жидкий кислород. Что-то зашелестело, легче, чем бумага от сквозняка. Я застыл, прислушиваясь к тому, что происходило в коридоре, но источник звука находился ближе. Что-то заскреблось, как мышь. Мышь! Чушь. Не было тут никаких мышей. Я исподлобья посмотрел на Снаута. - Слушаю, - сказал он спокойно. - Разумеется, ей это не удалось... во всяком случае она знает, кто она. - Зачем ты мне это говоришь? - спросил он быстро. Я не сразу сообразил, что ответить. - Хочу, чтобы ты ориентировался... чтобы знал, какое положение... - Я тебя предостерегал. - Хочешь сказать, что ты знал. - Я невольно повысил голос. - Нет. Конечно, нет. Но я объяснял тебе, как это выглядит. Каж¬дый "гость", когда появляется, действительно только фантом и вне хао¬тической мешанины воспоминаний и образов, почерпнутых из своего... Адама... совершенно пуст. Чем дольше он с тобой, тем больше очеловечи-вается. Приобретает самостоятельность, до определенных границ, конеч¬но. Поэтому чем дольше это продолжается, тем труднее... Он не договорил. Посмотрел на меня исподлобья и нехотя бросил: - Она все знает? - Да, я уже сказал. - Все? И то, что раз уже здесь была и что ты... - Нет! Он усмехнулся. - Кельвин, слушай, если до такой степени... что ты собираешься делать? Покинуть Станцию? - Да. - С ней? - Да. Он молчал, как бы задумавшись над моим ответомно в его молча- нии было еще что-то... Что? Снова этот неуловимый шелест тут, прямо за тонкой стенкой. Он пошевелился в кресле. - Отлично. Что ты так смотришь? Думаешь, что встану у тебя на пути? Сделаешь, как захочешь, мой милый. Хорошо бы мы выглядели, если бы вдобавок ко всему начали еще применять принуждение! Не собираюсь тебе мешать, только скажу: ты пытаешься в нечеловеческой ситуации пос¬тупать как человек. Может, это красиво, но бесполезно. Впрочем, в кра¬соте я тоже не уверен, разве глупость может быть красивой? Но не в этом дело. Ты отказываешься от дальнейших экспериментов, хочешь уйти, забрав ее. Так? - Так. - Но это тоже эксперимент. Ты подумал об этом? - Как ты это понимаешь? Разве она... сможет?.. Если вместе со мной, то не вижу... Я говорил все медленней, потом остановился. Снаут легко вздохнул. - Мы все ведем здесь страусиную политику, Кельвин, но по крайней мере знаем об этом и не демонстрируем своего благородства. - Я ничего не демонстрирую. - Ладно. Я не хотел тебя обидеть. Беру назад то, что сказал о благородстве, но страусиная политика остается в силе. Ты проводишь ее в особенно опасной форме. Обманываешь себя, и ее, и снова себя. Ты знаешь условия стабилизации системы, построенной из нейтринной материи? - Нет. И ты не знаешь. Этого никто не знает. - Разумеется. Но известно одно: такая система неустойчива и мо¬жет существовать только благодаря непрекращающемуся притоку энергии. Мне объяснил Сарториус. Эта энергия создает вихревое стабилизирующее поле. Так вот: является ли это поле наружным по отношению к "гостю"? Или же источник поля находится в его теле? Понимаешь разницу? - Да. Если оно наружное, то... она, то... такая... - То, удалившись от Соляриса, такая система распадается, - докон¬чил он за меня. - Утверждать этого мы не можем, но ты ведь уже проде¬лал эксперимент. Та ракета, которую ты запустил... она все еще на ор¬бите. В свободное время я даже определил элементы ее движения. Можешь полететь, выйти на орбиту, приблизиться и проверить, что стало с... пассажиркой. - Ты ошалел! - крикнул я. - Ты думаешь? Ну... а если бы... стащить сюда эту ракету? Это можно сделать. Есть дистанционное управление. Сними ее с орбиты... - Перестань! - Тоже нет? Что ж, есть еще один способ, очень простой. Не нужно даже сажать ее на Станции. Зачем? Пусть кружится дальше. Мы только свяжемся с ней по радио, если она жива, то ответит... - Но... но там давно кончился кислород! - выдавил я из себя. - Может обходиться без кислорода. Ну, попробуем! - Снаут... Снаут... - Кельвин... Кельвин... - передразнил он меня сердито. - Подумай, что ты за человек. Кого хочешь осчастливить? Спасти? Себя? Ее? Кото¬рую? Эту или ту? На обеих смелости уже не хватает? Сам видишь, к чему приводит это! Говорю тебе последний раз: здесь ситуация вне морали. Вдруг я снова услышал тот же звук, как будто кто-то царапал ног¬тями по стене. Не знаю, почему меня охватил такой пассивный, безраз¬личный покой. Я чувствовал себя так, будто всю эту ситуацию, нас обоих, все рассматривал с огромного расстояния в перевернутый бинокль: маленькое, немного смешное, неважное. - Ну, хорошо, - сказал я. - И что, по-твоему, я должен сделать? Устранить ее? Завтра явится такая же самая, правда? И еще раз? И так ежедневно? Как долго? Зачем? Какая мне от этого польза? А тебе? Сарто¬риусу? Станции? - Нет, сначала ты мне ответь. Улетишь с ней и, скажем, будешь свидетелем наступающей перемены. Через пару минут увидишь перед собой... - Ну что? - спросил я кисло. - Чудовище? Черта? Что? - Нет. Самую обыкновенную агонию. Ты действительно поверил в ее бессмертие? Уверяю тебя, что умирают... Что сделаешь тогда? Вернешься за... резервной? - Перестань!!! - я стиснул кулаки. Он смотрел на меня со снисходительной насмешкой в прищуренных глазах. - А, это я должен перестать? Знаешь, на твоем месте я бы прекра¬тил этот разговор. Лучше уж делай что-нибудь другое, можешь, например, из мести высечь океан розгами. Что тебя мучает? Если... - он сделал рукой утрированный прощальный жест, одновременно поднял глаза к потол¬ку, как будто следил за каким-то улетающим предметом, - то будешь под¬лецом? А так нет? Улыбаться, когда хочется выть, изображать радость и спокойствие, когда хочется кусать пальцы, тогда не подлец? А что если здесь нельзя не быть? Что тогда? Будешь бросаться на Снаута, который во всем виноват, да? Ну, так вдобавок ты еще и идиот, мой милый... - Ты говоришь о себе, - проговорил я, опустив голову. - Я... люб¬лю ее. - Кого? Свое воспоминание? - Нет. Ее. Я сказал тебе, что она хотела сделать. Так не посту¬пил бы ни один... настоящий человек. - Сам признаешь... - Не лови меня на слове. - Хорошо. Итак, она тебя любит. А ты хочешь ее любить. Это не од¬но и то же. - Ошибаешься. - Кельвин, мне очень неприятно, но ты сам заговорил об этих своих интимных делах. Не любишь. Любишь. Она готова отдать жизнь. Ты тоже. Очень трогательно, очень красиво, возвышенно, все, что хочешь. Но все¬му этому здесь нет места. Нет. Понимаешь? Нет, ты этого не хочешь по¬нять. Ты впутался в дела сил, над которыми мы не властны, в кольцевой процесс, в котором она частица. Фаза. Повторяющийся ритм. Если бы она была... если бы тебя преследовало готовое сделать для тебя все чудови¬ще, ты бы ни секунды не колебался, чтобы устранить его. Правда? - Правда. - А может... может, она именно потому не выглядит таким чудови¬щем! Это связывает тебе руки? Да ведь о том-то и идет речь, чтобы они были связаны! - Это еще одна гипотеза к миллиону тех, в библиотеке. Снаут, ос¬тавь это, она... Нет. Не хочу об этом с тобой говорить. - Хорошо. Сам начал. Но подумай только, что в сущности она зерка¬ло, в котором отражается часть твоего мозга. Если она прекрасна, то только потому, что прекрасно было твое воспоминание. Ты дал рецепт. Кольцевой процесс, не забывай. - Ну и чего же ты хочешь от меня? Чтобы я... чтобы я ее... устра¬нил? Я уже спрашивал тебя: зачем? Ты не ответил. - Сейчас отвечу. Я не напрашивался на этот разговор. Не лез в твои дела. Ничего тебе не приказывал и не запрещал, и не сделал бы этого, если бы даже мог. Это ты сам пришел сюда и выложил мне все, а знаешь зачем? Нет? Затем, чтобы снять это с себя. Свалить. Я знаю эту тяжесть, мой дорогой! Да, да, не прерывай меня. Я тебе не мешаю ни в чем, но ты хочешь, чтобы помешал. Если бы я стоял у тебя на пути, мо¬жет, ты бы мне голову разбил. Тогда имел бы дело со мной, с кем-то, слепленным из той же крови и плоти, что и ты, и сам бы чувствовал как человек. А так... не можешь с этим справиться и поэтому споришь со мной... а по сути дела с самим собой! Скажи мне еще, что страдание согнуло бы тебя, если бы она вдруг исчезла... нет, ничего не говори. - Ну, знаешь! Я пришел, чтобы сообщить просто из чувства лояль¬ности, что собираюсь покинуть с ней Станцию, - отбивал я его атаку, но для меня самого это прозвучало неубедительно. Снаут пожал плечами. - Очень может быть, что ты останешься при своем мнении. Если я высказался по этому поводу, то только потому, что ты лезешь все выше, а падать с высоты, сам понимаешь... Приходи завтра утром около девяти наверх, к Сарториусу... Придешь? - К Сарториусу? - удивился я. - Но ведь он никого не впускает. Ты говорил, что даже позвонить нельзя. - Теперь он как-то справился. Мы об этом не говорим, знаешь. Ты... совсем другое дело. Ну, это неважно. Придешь завтра? - Приду. Я смотрел на Снаута. Его левая рука будто случайно скрылась за дверцей шкафа. Когда они открылись? Пожалуй, уже давно, но в пылу неп¬риятного для меня разговора я не обратил на это внимания. Как неестес¬твенно это выглядело... Как будто... что-то там прятал. Или кто-то держал его за руку. Я облизал губы. - Снаут, что ты?.. - Выйди, - сказал он тихо и очень спокойно. - Выйди. Я вышел и закрыл за собой дверь, освещенную догорающим красным заревом. Хари сидела на полу в каких-нибудь десяти шагах от двери, у самой стены. Увидев меня, вскочила. - Видишь? - сказала, глядя на меня блестящими глазами. - Удалось, Крис... Я так рада, Может... может, будет все лучше... - О, наверняка, - ответил я рассеянно. Мы возвращались к себе, а я ломал голову над загадкой этого идиотского шкафа. Значит, значит, спрятал там?.. И весь этот разговор?.. Щеки у меня начали гореть так, что я невольно потер их. Что за сумасшествие. И до чего мы договорились? Ни до чего. Правда, завтра утром... И вдруг меня охватил страх, почти такой же, как в последнюю ночь. Моя энцефалограмма. Полная запись всех мозговых процессов, переведен¬ных в колебания пучка лучей, будет послана вниз. В глубины этого необъятного безбрежного чудовища. Как он сказал: "Если бы она исчезла, ты бы ужасно страдал, а?" Энцефалограмма - это полная запись. Подсоз¬нательных процессов тоже, А если я хочу, чтобы она исчезла, умерла? Разве иначе меня удивило бы так, что она пережила это ужасное покуше¬ние? Можно ли отвечать за собственное подсознание? Если я не отвечаю за него, то кто?.. Что за идиотизм? За каким чертом я согласился, что¬бы именно мою... мою... Могу, конечно, заучить предварительно эту за¬пись, но ведь прочитать не сумею. Этого никто не может. Специалисты в состоянии лишь определить, о чем думал подопытный, но только в самых общих чертах: что решал, например, математическую задачу, но сказать, какую, они уже не в состоянии. Утверждают, что это невозможно, так как энцефалограмма - случайная смесь огромного множества одновременно про¬текающих процессов и только часть их имеет психическую "подкладку". А подсознание?.. О нем вообще не хотят говорить, а где уж им читать чьи-то воспоминания, подавленные или неподавленные... Но почему я так боюсь? Сам ведь говорил утром Хари, что этот эксперимент ничего не даст. Уж если наши нейрофизиологи не умеют читать записи, то как же этот страшно чужой, черный, жидкий гигант... Но он вошел неизвестно как, чтобы измерить всю мою память и най¬ти самую болезненную ее частичку. Как же в этом сомневаться? И если без всякой помощи, без какой-либо "лучевой передачи", вторгаясь через дважды герметизированный панцирь, сквозь тяжелую броню Станции, нашел в ней меня и ушел с добычей... - Крис?.. - тихо позвала Хари. Я стоял у окна, уставившись невидящими глазами в начинающуюся ночь. Если она потом исчезнет, то это будет означать, что я хотел... Что убил ее. Не ходить туда? Они не могут меня заставить. Но что я скажу им? Это - нет. Не могу. Значит, нужно притворяться, нужно врать снова и всегда. И это потому, что, может быть, во мне есть мысли, на¬мерения, надежды, страшные, преступные, а я ничего о них не знаю. Че¬ловек отправился познавать иные миры, иные цивилизации, не познав до конца собственных тайников, закоулков, колодцев, забаррикадированных темных дверей. Выдать им ее... от стыда? Выдать только потому, что у меня недостает отваги? - Крис... - еще тише, чем до этого, шепнула Хари. Я скорее почувствовал, чем услышал, как она бесшумно подошла ко мне, и притворился, что ничего не заметил. В этот момент я хотел быть один. Я еще ни на что не решился, ни к чему не пришел... Глядя в тем¬неющее небо, в звезды, которые были только прозрачной тенью земных звезд, я стоял без движения, а в пустоте, пришедшей на смену бешеной гонке мыслей, росла без слов мертвая, равнодушная уверенность, что там, в недостижимых для меня глубинах сознания, там я уже выбрал и, притворяясь, что ничего не случилось, не имел даже силы, чтобы прези¬рать себя. ЭКСПЕРИМЕНТ - Крис, это из-за того эксперимента? От звука ее голоса я вздрогнул. Я уже несколько часов лежал без сна, погрузившись в темноту, совсем один. Я не слышал даже ее дыхания и в запутанном лабиринте ночных мыслей, призрачных, наполовину бес¬смысленных и приобретающих от этого новое значение, забыл о ней. - Что... откуда ты знаешь, что я не сплю?.. - Мой голос звучал испуганно. - По тому, как ты дышишь... - ответила она тихо и как-то винова¬то. - Не хотела тебе мешать... Если не можешь, не говори... - Нет, почему же. Да, это тот эксперимент. Угадала. - Чего они от него ждут? - Сами не знают. Чего-то. Чего-нибудь. Эта операция называется не "Мысль", а "Отчаяние". Теперь нужно только одно: человек, у которого хватило бы смелости взять на себя ответственность за решение, но этот вид смелости большинство считает обычной трусостью, потому что это от¬ступление, понимаешь, примирение, бегство, недостойное человека. Как будто достойно человека вязнуть, захлебываться и тонуть в чем-то, че¬го он не понимает и никогда не поймет. Я остановился, но, прежде чем мое учащенное дыхание успокоилось, новая волна гнева захлестнула меня: - Разумеется, никогда нет недостатка в людях с практическим взглядом. Они говорили, что если даже контакт не удастся, то, изучая эту плазму - все эти шальные живые создания, которые выскакивают из нее на сутки, чтобы снова исчезнуть, - мы познаем тайну материи, буд¬то не знали, что это ложь, что это равносильно посещению библиотеки, где книги написаны на неизвестном языке, так что можно только рассмат¬ривать цветные переплеты... А как же! - А есть еще такие планеты? - Неизвестно. Может, и есть, но мы знаем только одну. Во всяком случае это что-то очень редкое, не так, как Земля. Мы... мы обычны, мы трава Вселенной и гордимся этой нашей обыкновенностью, которая так всеобща, и думаем, что в ней все можно уместить. Это была такая схема, с которой отправлялись смело и радостно вдаль, в иные миры! Но что же это такое, иные миры? Покорим их или будем покорены, ничего другого не было и этих несчастных мозгах... А, ладно. Не стоит. Я встал и на ощупь нашел в аптечке коробочку со снотворным. - Буду спать, дорогая, - сказал я, отворачиваясь в темноту, в ко¬торой высоко шумел вентилятор. - Должен спать. Или сам не знаю... Утром, когда я проснулся свежим и отдохнувшим, эксперимент пока¬зался мне чем-то совсем незначительным. Я не понимал, как мог прида¬вать ему такое значение. То, что Хари должна пойти со мной в лаборато¬рию, тоже мало меня волновало. Все ее усилия становились напрасны пос¬ле того, как я на несколько минут уходил из комнаты. Я отказался от дальнейших попыток, на которых она настаивала (готовая даже позволить запереть себя), и посоветовал ей взять с собой какую-нибудь книжку. Больше самой процедуры меня интересовало, что я увижу в лаборато¬рии. Кроме больших дыр в стеллажах и шкафах (в некоторых шкафах еще недоставало стенок, а плита одной двери была в звездообразных трещи¬нах, словно здесь недавно происходила борьба и ее следы были поспешно, но аккуратно ликвидированы), в этом светло-голубом зале не было ниче¬го примечательного. Снаут, хлопотавший возле аппаратуры, вел себя весьма удачно, при¬няв появление Хари как нечто совершенно обыкновенное, и слегка покло¬нился ей издали. Когда он смачивал мне виски и лоб физиологическим раствором, появился Сарториус. Он вошел в маленькую дверь, ведущую ку-да-то в темноту. На нем был белый халат и черный защитный фартук, дос¬тававший до щиколоток. Он поздоровался со мной так, будто мы были сот¬рудниками большого земного института и расстались только вчера. Лишь теперь я заметил, что мертвое выражение его лицу придают контактные стекла, которые он носил под веками вместо очков. Скрестив на груди руки, Сарториус смотрел, как Снаут обматывает бинтом приложенные к моей голове электроды. Он несколько раз оглядел зал, как бы вообще не замечая Хари, которая сидела на маленькой ска¬меечке, у стены, съежившаяся, несчастная, и притворялась, что читает книгу. Снаут отошел от моего кресла. Я пошевелил тяжелой от металла и проводов головой, чтобы видеть, как он включает аппаратуру, но Сарто¬риус неожиданно поднял руки и заговорил с воодушевлением: - Доктор Кельвин, прошу вас быть внимательным. Я не намерен ниче¬го вам приказывать, так как это не дало бы результата, но прошу прек¬ратить думать о себе, обо мне, о коллеге Снауте, о каких-либо других лицах, чтобы исключить все случайности и сосредоточиться на деле, для которого мы здесь находимся. Земля и Солярис, поколения исследовате¬лей, составляющих единое целое, хотя отдельные люди имеют начало и ко¬нец, наша настойчивость в стремлении установить интеллектуальный кон¬такт, длина исторического пути, пройденного человечеством, уверен¬ность в том, что он будет продолжен, готовность к любым жертвам и трудностям, к подчинению всех личных чувств этой нашей миссии - вот темы, которые должны заполнить ваше сознание. Правда, течение мыслей не зависит целиком от вашего желания, но то, что вы здесь находитесь, подтверждает подлинность представленной мной последовательности. Если вы не будете уверены, что справитесь с задачей, прошу сообщить об этом, коллега Снаут повторит запись. Времени у нас достаточно. Последние слова он проговорил с бледной сухой улыбкой, которая не сделала его взгляд менее пронзительным. У меня внутри все переворачивалось от потока этих серьезных, с такой значительностью провозглашенных фраз. К счастью, Снаут прервал продолжительную паузу. - Можно, Крис? - спросил он, опершись локтем о высокий пульт электроэнцефалографа небрежно и фамильярно, словно опирался на спинку кресла. Я был благодарен ему за то, что он назвал меня по имени. - Можно, - ответил я, закрывая глаза. Волнение, которое опустошило мой мозг, исчезло, как только Снаут кончил крепить электроды и положил пальцы на кнопки. Сквозь ресницы я увидел розоватый свет контрольных лампочек на черной панели прибора. Постепенно пропадало неприятное ощущение от прикосновения влажных, хо¬лодных электродов. Я был как серая неосвещенная арена. Эту пустоту наблюдала толпа зрителей, возвышающаяся амфитеатром вокруг молчания, в котором нарастало ироническое презрение к Сарториусу и Миссии. Напря¬жение внутренних наблюдателей ослабевало. "Хари?" - я подумал это сло¬во на пробу, с бессознательным беспокойством, готовый сразу же отсту¬пить. Но моя бдительная, слепая аудитория не протестовала. Некоторое время я был сплошной чувствительностью, искренней жалостью, готовый к мучительным долгим жертвам. Хари наполняла меня без форм, без силуэта, без лица, и вдруг сквозь безличный, отчаянно сентиментальный образ во всем авторитете своего профессорского обличья привиделся мне в серой тьме Гезе, отец соляристики и соляристов. Но не о грязевом извержении, не о зловонной пучине, поглотившей его золотые очки и аккуратно расче¬санные седые усы, думал я. Я видел только гравюру на титульном листе монографии, густо заштрихованный фон, которым художник окружил его го¬лову, так что она оказалась в ореоле. Его лицо было так похоже, не чертами, а добросовестной старомодной рассудительностью, на лицо мое¬го отца, что в конце концов я уже не знал, кто из них смотрит на меня. У них обоих не было могилы, вещь в наше время настолько обычная и час¬тая, что не вызывала никаких особенных переживаний. Образ уже пропадал, а я на одно, не знаю, какое долгое мгновение забыл о Станции, об эксперименте, о Хари, о черном океане, обо всем, наполненный быстрой, как молния, уверенностью, что те двое, уже не су¬ществующие, страшно маленькие, превращенные в засохшее болото люди справились со всем, что их встретило, и исходящий от этого открытия покой уничтожил бесформенную толпу, которая окружала серую арену в не¬мом ожидании моего поражения. Одновременно с двойным щелчком, выключившим паратуру, по гла- зам ударил свет. Сарториус, стоявший все в той же позе, смотрел на ме¬ня изучающе. Снаут, повернувшись к нему спиной, возился с приборами, будто умышленно шлепая сваливающимися с ног сандалиями. - Как вы считаете, доктор Кельвин, удалось? - прозвучал носовой, отталкивающий голос Сарториуса. - Да, - ответил я. - Вы в этом уверены? - с оттенком удивления и даже подозри¬тельности спросил Сарториус. - Да. Моя уверенность и резкий тон сбили с него на мгновение холодную важность. - Это... хорошо, - пробурчал он и осмотрелся, как бы не зная, что теперь со мной делать. Снаут подошел ко мне и начал снимать повязку. Я встал и прошелся по залу, и в это время Сарториус, который ис¬чез в темноте, вернулся с уже проявленной и высохшей пленкой. На полу¬тора десятках метров записи тянулись дрожащие линии со светлыми зубца¬ми, какая-то плесень или паутина, растянутая на черной скользкой цел-лулоидной пленке. Мне больше нечего было делать, но я не ушел. Те двое вставили в оксидированную кассету модулятора запись, конец которой Сарториус просмотрел еще раз, недоверчиво насупившись, словно пытался расшифро¬вать заключенный в этих трепещущих линиях смысл. Остальная часть эксперимента была невидима. Я видел только, что делается, когда они подошли к пультам управления и привели аппаратуру в действие. Ток проснулся со слабыми басовитым мурлыканьем в обмотках катушек под стальным полом, и только потом огоньки на вертикальных ос¬текленных трубках указателей побежали вниз, показывая, что большой ту¬бус рентгеновского аппарата опускается в вертикальный колодец, чтобы остановиться в его открытой горловине. Огоньки застыли на самых ниж¬них делениях шкалы, и Сарториус начал увеличивать напряжение, пока стрелки, точнее, белые просветы, которые их заменяли, не сделали, по¬качиваясь, полного оборота. Гудение стало едва слышным, ничего больше не происходило, бобины с пленкой вращались под кожухом, так что даже этого нельзя было увидеть, счетчик метража тихонько постукивал, как часовой механизм. Хари смотрела поверх книги то на меня, то на них. Я подошел к ней. Она взглянула испытующе. Эксперимент уже кончился. Сарториус мед¬ленно подошел к большой конусной головке аппарата. - Идем?.. - одними губами спросила Хари. Я кивнул головой. Она встала. Не прощаясь ни с кем - это выгляде¬ло бы слишком бессмысленным, - я прошел мимо Сарториуса. Высокие окна верхнего коридора заполнял закат исключительной кра¬соты. Это был не обычный, унылый, распухший багрянец, а все оттенки затуманенного, как бы обсыпанного мельчайшим серебром розового цвета. Тяжелая, неподвижно всхолмленная чернь бесконечной равнины океана, ка¬залось, отвечая на это теплое сияние, искрилась мягким буро-фиолето¬вым отблеском. Только у самого горизонта небо упорно оставалось рыжим. Внезапно я остановился посредине нижнего коридора. Я просто не мог думать о том, что снова, как в тюремной камере, мы закроемся в ка¬бине, из которой виден только океан. - Хари, - сказал я, - знаешь... я заглянул бы в библиотеку... Ты ничего не имеешь против? - О, с удовольствием, поищу что-нибудь почитать, - ответила она с немного искусственным оживлением. Я чувствовал, что со вчерашнего дня между нами образовалась тре¬щина и что я должен быть с ней добрее, но меня охватила полная апатия. Не знаю, что могло бы меня из нее вывести. Мы вернулись обратно и вошли в маленький тамбур. Здесь было три двери, а между ними цветы, словно в каких-то витринах за большими кристаллическими стеклами. Средняя дверь, ведущая в библиотеку, была с обеих сторон покрыта выпуклой искусственной кожей, до которой я почему-то всегда старался не дотрагиваться. В большом круглом зале с потолком, разрисованным стилизованными солнцами, было немного прохладней. Я провел рукой по корешкам томов солярианской классики и уже хо¬тел взять Гезе, когда неожиданно обнаружил незамеченный в прошлый раз потрепанный томик Гравинского. Я уселся в мягкое кресло. Было совсем тихо. За моей спиной Хари перелистывала какую-то книжку, я слышал легкий шелест страниц под ее пальцами. Справочник Гравинского был сборником расположенных в алфа¬витном порядке соляристических гипотез. Компилятор, который ни разу даже не видел Соляриса, перерыл все монографии, протоколы экспедиций, отдельные статьи и предварительные сообщения, использовал работы пла¬нетологов, изучающих другие планеты, и создал каталог, несколько пу¬гающий лапидарностью формулировок, которые становились тривиальными, убивая утонченную сложность породивших эти гипотезы мыслей. Впрочем, в смысле энциклопедичности это произведение представляло скорее цен¬ность курьеза; оно было издано двадцать лет назад, и за это время вы¬росла гора новых гипотез, которые не вместились бы ни в одну книгу. Из авторов, представленных в справочнике, в живых остались немногие, и, пожалуй, никто из них уже не занимался соляристикой активно. Все это охватывающее самые разнообразные направления интеллектуальное богат¬ство создавало впечатление, что какая-нибудь гипотеза просто обязана быть истинной, казалось невозможным, чтобы действительность была со¬вершенно от них отличной, иной, чем мириады выдвинутых предположений. В предисловии к справочнику Гравинский поделил известные ему шестьде¬сят лет соляристики на периоды. Во время первого, начинающегося с мо¬мента открытия Соляриса, никто не предлагал гипотез сознательно. Тог¬да как-то интуитивно, с точки зрения, "здравого смысла", было принято, что океан является мертвым химическим конгломератом, который обладает способностью создавать удивительные формы благодаря своей квазивулка¬нической деятельности и своеобразному автоматизму процессов, стабили¬зирующих неустойчивую орбиту, подобно тому, как маятник удерживается в однажды заданной плоскости колебаний. Правда, уже через три года Мажи¬но высказался за живую природу "студенистой машины", но Гравинский пе¬риод биологических гипотез датировал лишь на девять лет позднее, ког¬да предположение Мажино, находившегося до этого в полном одиночестве, стало завоевывать многочисленных сторонников. Последующие годы изоби¬ловали очень сложными, подкрепленными биоматематическим анализом, под¬робными моделями теоретически живого океана. Третий период был отмечен распадом почти монолитного единства со¬ляристики и появлением большого количества яростно соперничающих школ. Это было время деятельности Панмаллера, Страбли, Фрейхауза, Легрейе, Осиповича. Все наследство Гезе было подвернуто тогда уничтожающей кри¬тике. Были созданы первые атласы, каталоги, стереофотографии симмет-риад, которые до тех пор считались формами, не поддающимися изучению; перелом наступил благодаря новым, дистанционно управляемым аппаратам, которые посылались в бурлящие бездны ежесекундно угрожающих взрывом колоссов. Тогда же появились гипотезы минималистов, гласящие, что ес¬ли даже пресловутого "контакта" с "разумным чудовищем" установить не удастся, то и в этом случае изучение мимоидов и шарообразных гор, ко¬торые океан выбрасывает, чтобы затем вновь поглотить, принесет весьма ценные химические и физикохимические знания, новые сведении о структу¬ре гигантских молекул и т.д. Но со сторонниками подобных идей никто даже не вступал в полемику. Это был период, когда появились до сих пор не потерявшие своего значения каталоги типовых метаморфоз или биоплаз¬матическая теория мимоидов Франка, которая, хоть и была отвергнута как ложная, все же осталась великолепным примером интеллектуального разма-ха и логики. Эти "периоды Гравинского" были наивной молодостью, стихийным оп¬тимистическим романтизмом, наконец - отмеченной первыми скептическими голосами - зрелостью соляристики. Уже к концу двадцатипятилетия появи¬лись - как возрождение первых, коллоидно-механических - гипотезы, быв¬шие их запоздалым потомством, об апсихичности соляристического океана. Всяческие поиски проявления сознательной воли, целесообразности про¬цессов, действий, мотивированных внутренними потребностями океана, бы¬ли почти всеми признаны каким-то вывихом целого поколения ученых. Яростное стремление опровергнуть их утверждения подготовило почву для трезвых, разработанных аналитически, базирующихся на огромном количес¬тве, старательно подобранных фактов исследований группы Холдена, Эони¬даса, Столивы. Это было время стремительного разбухания и разрастания архивов, картотек микрофильмов. Одна за другой отправлялись экспеди¬ции, оснащенные всевозможной техникой - самопишущими регистраторами, отметчиками, зондами, какую только могла дать Земля. В некоторые годы в исследованиях одновременно участвовало более тысячи человек. Однако уже в то время, когда темп неустанного накопления материалов все еще увеличивался, идея, воодушевившая ученых, становилась все более бес¬плодной. Начинался период (который трудно точно определить по времени) упадка соляристики. История изучения Соляриса была отмечена прежде всего большими, яркими индивидуальностями, сильными характерами - Гезе, Штробл, Севда, который был последним из великих соляристов. Он погиб при загадочных обстоятельствах в районе южного полюса планеты, так глупо, как не мог бы погибнуть даже новичок. На глазах у сотни наблюдателей он направил свою летящую над самым океаном машину в глубь "быстренника", который, это было отчетливо видно, пытался уступить ему дорогу. Говорили о ка¬кой-то внезапной слабости, обмороке, неисправности управления... В действительности же это, по моему мнению, было первое самоубийство, первый внезапный взрыв отчаяния. Первый, но не последний. Постепенно в соляристике оставалось все меньше великих индиви¬дуальностей. Люди больших способностей и большой силы характеры рож¬даются с более или менее постоянной частотой, но неодинаков их выбор. Их присутствие или нехватку в определенной области науки можно, пожа¬луй, объяснить перспективами, какие она открывает. Различно оценивая классиков соляристики, нельзя отказать им в таланте, может быть, даже в гениальности. Лучших математиков, физиков, известнейших специалис¬тов в области биофизики, теории информации, электрофизиологии притяги¬вал к себе молчащий гигант в течение десятилетий. Потом год от года армия исследователей теряла своих вождей. Осталась серая безымянная толпа терпеливых собирателей фактов, создателей многих оригинальных экспериментов, но не было уже массовых экспедиций в масштабе целой планеты, смелых, объединяющих разнообразные факты и явления гипотез. Соляристика начинала разваливаться, и как бы аккомпанементом па¬раллельно ее снижающемуся полету, массово расплодились разнящиеся друг от друга лишь второстепенными деталями гипотезы о дегенерации, инволю¬ции, умирании соляристических морей. Время от времени появлялись бо¬лее смелые, более интересные мысли, но в общем океан был признан ко-нечным продуктом развития, который давно, тысячелетия назад, пережил период наивысшей организации, а теперь, цельный только физически, уже распадался на многочисленные ненужные, бессмысленные агонизирующие создания. Я был знаком с оригинальными работами нескольких европейских пси¬хологов, которые на протяжении длительного времени изучали реакцию об¬щественного мнения, собирая самые заурядные высказывания, голоса нес¬пециалистов, и показали таким образом удивительно тесную связь между изменениями этого мнения и процессами, происходившими одновременно в научной среде. Так, в кругах координационной группы Планетологического институ¬та, там, где решался вопрос о материальной поддержке исследований, происходили перемены, выражавшиеся в непрерывном, хотя и ступенчатом, уменьшении бюджета соляристических институтов и баз, а также дотаций для экспедиций, отправляющихся на планету. Голоса, настаивавшие на необходимости свертывания исследований, перемешивались с выступлениями тех, кто требовал применения сильнодей¬ствующих средств. Но, пожалуй, никто не зашел дальше административно¬го директора Всемирного Космологического института, который упорно го¬ворил, что живой океан вовсе не игнорирует людей, а просто их не заме¬чает, как слон - муравья, гуляющего по его спине, и, для того чтобы привлечь внимание океана и сконцентрировать его на нас, необходимо применить более мощные импульсы и машины-гиганты в масштабе всей пла¬неты. Пикантной деталью было здесь то, как подчеркивала пресса, что таких дорогостоящих начинаний требовал директор Космологического, а не Планетологического института, который финансировал исследования Соля¬риса. Это была щедрость за счет чужого кармана. И снова коловорот новых гипотез, оживление старых, введение в них несущественных изменений... В результате соляристика оказалась загнанной во все более развет¬вляющийся, полный тупиков лабиринт. В атмосфере всеобщего равнодушия, застоя и обескураженности другой, бесплодный, никому не нужный бумаж¬ный океан сопутствовал океану Соляриса. "Возможно, мы дошли до поворотного пункта", - думал я. Мнение об отказе, об отступлении сейчас или в недалеком будущем могло взять верх. Даже ликвидацию Станции я не считал невозможной или маловероят¬ной. Но я не верил, чтобы таким способом удалось спасти что-нибудь. Само существование мыслящего колосса никогда уже не даст людям покоя. Пусть мы исходим галактики, пусть свяжемся с иными цивилизациями похо¬жих на нас существ. Солярис будет вечным вызовом, брошенным человеку. СНЫ Отсутствие каких-либо реакций заставило нас через шесть дней пов¬торить эксперимент, причем Станция, которая до сих пор находилась не¬подвижно на пересечении сорок третьей параллели со сто шестнадцатым меридианом, начала двигаться, удерживая высоту четыреста метров над океаном, в южном направлении, где, как показывали радарные датчики и радиограммы сателлоида, активность плазмы значительно увеличилась. В течение двух суток модулированный моей энцефалограммой пучок рентгеновских лучей каждые несколько часов ударял в почти совершенно гладкую поверхность океана. К концу вторых суток мы находились уже так близко от полюса, что, когда почти весь диск голубого солнца прятался за горизонтом, пурпур¬ный ореол вокруг туч на его противоположной стороне возвещал о восхо¬де красного солнца. Сразу же после захода голубого солнца в северо-западном направле¬нии показалась симметриада, немедленно отмеченная сигнализаторами, пы¬лающая так, что ее почти нельзя было отличить от залитого багрянцем тумана, и выделяющаяся на его фоне только отдельными зеркальными от¬блесками, как вырастающий там, на стыке неба и плазмы, гигантский стеклянный цветок. Станция, однако, не изменила курса, и через чет¬верть часа светящийся дрожащим красным светом, словно угасающая руби¬новая лампа, колосс скрылся за горизонтом. И снова минуло двое суток, эксперимент был повторен в последний раз, рентгеновские уколы охватили уже довольно большой кусок океана. На юге показались отчетливо видные, несмотря на то что они были на расстоянии трехсот километров, Аррениды - скалистый клочок суши с шес¬тью как бы покрытыми снегом вершинами. На самом деле это был налет ор¬ганического происхождения, свидетельствовавший, что эта формация была когда-то дном океана. Мы сменили курс на юго-восточный и некоторое время двигались па¬раллельно горной цепи, покрытой тучами, характерными для красного дня. Затем горы исчезли. С момента первого эксперимента прошло десять дней. Все это время на Станции ничего не происходило. Сарториус один раз составил программу эксперимента, и теперь ее повторяла автомати¬ческая аппаратура, я не был уверен даже, что кто-нибудь контролировал ее работу. Но одновременно на Станции происходило гораздо больше собы¬тий, чем можно было желать. Правда, люди были здесь ни при чем. Я опа¬сался, что Сарториус будет добиваться возобновления работы над анниги¬лятором. Кроме того, я ждал реакции Снаута, когда он узнает от Сарто¬риуса, что я его обманул, преувеличив опасность, которую могло выз¬вать уничтожение нейтринной материи. Однако ничего такого не случи¬лось по причинам, сначала для меня совершенно загадочным. Естественно, я принимал во внимание возможность какого-нибудь подвоха с их стороны. Думал, что они тайно занимаются какими-то приготовлениями и работали. Ежедневно заглядывал в помещение без окон, которое было расположено под главной лабораторией и где находился аннигилятор. Я ни разу не заставал там никого, а тонкий слой пыли, покрывающей аппаратуру, гово¬рил, что к ней много недель никто даже не притрагивался. Снаут в это время стал таким же невидимым, как Сарториус, и еще более, чем тот, неуловимым - визиофон радиостанции не отвечал на вызо¬вы. Движением Станции кто-то должен был управлять, но не могу сказать, кто, меня это просто не интересовало, хотя, возможно, это и звучит странно. Отсутствие реакций со стороны океана также оставляло меня равнодушным до такой степени, что через два или три дня я почти перес¬тал на них рассчитывать или бояться их и полностью забыл и об океане, и об эксперименте. Целыми днями я просиживал либо в библиотеке, либо в кабине с Хари, которая как тень сновала вокруг меня. Я видел, что у нас все нехорошо и что это состояние апатичной и бессмысленной неус¬тойчивости не может тянуться бесконечно. Я должен был как-то его поло¬мать, что-то изменить в наших отношениях, но даже мысль о какой-ни-будь перемене я отбрасывал, неспособный принять определенное решение. Я не могу этого объяснить точнее, но мне казалось, что все на Станции, а особенно то, что существует между Хари и мной, находится в состоянии страшно неустойчивого равновесия и нарушение его может все превратить в развалины. Почему? Не знаю. Самым странным было то, что и она чувствовала, во всяком случае в какой-то мере, что-то похожее. Когда я думаю об этом сейчас, мне кажется, что впечатление неуверен¬ности, временности всего происходящего, надвигающихся потрясений соз¬давала не проявляющаяся никаким другим способом, наполняющая все поме¬щение Станции действительность. Хотя, возможно, была еще одна разгад¬ка: сны. Поскольку я решил записывать их содержание и только поэтому могу о них хоть что-нибудь сказать. Но это тоже только обрывки, лишен¬ные их ужасающего разнообразия. В каких-то непонятных обстоятельствах, в пространстве, лишенном неба, земли, потолков, полов, стен, я находился как бы смешанный или увязший в субстанции, внешне мне чужой, как если бы мое тело вросло в полуметровую, неповоротливую, бесформенную глыбу, или, точнее, как ес¬ли бы я сам стал ею. Меня окружали неясные сначала пятна бледно-розо¬вого цвета, висящие в пространстве с иными оптическими свойствами, чем у воздуха, так что только на очень близком расстоянии предметы стано¬вились четкими, и даже чрезмерно, неестественно четкими, так как в этих снах мое непосредственное окружение превосходило конкретностью и материальностью впечатление яви. Я просыпался с парадоксальным ощуще¬нием, что явью, настоящей явью был именно сон, а то, что я вижу, от¬крыв глаза, - это только какие-то высохшие тени. Таким был первый образ, начало, из которого рождался сон. И только о самых простых снах я мог бы что-нибудь рассказать. То, что было в остальных, не имело уже никаких аналогий в реальности. Были сны, когда в мертвой, застывшей тьме я чувствовал себя пред¬метом деловитых, неторопливых исследований, при которых не использова¬лось никаких ощущаемых мною инструментов. Это было проникновение, дробление, уничтожение до полной пустоты. Пределом, дном этих молчали¬вых истребительных пыток был страх, одно воспоминание о котором через много дней учащало сердцебиение. А дни, одинаковые, как бы поблекшие, полные скучного отвращения ко всему, вяло ползли в беспредельном равнодушии. Только ночей я боял¬ся и не знал, как от них спастись. Бодрствовал вместе с Хари, которой сон был вообще не нужен, целовал ее, ласкал, но знал, что дело тут не в ней и не во мне, что все это я делаю в страхе перед сном, а она, хо¬тя я и не говорил ей об этих потрясающих кошмарах ни слова, должно быть, о чем-то догадывалась, потому что я чувствовал в ее покорности непрекращающееся унижение и ничего не мог с этим поделать. Я уже говорил, что все время я не виделся ни со Снаутом, ни с Сарториусом. Правда, Снаут каждые несколько дней давал о себе знать, иногда запиской, чаще телефонным звонком. Интересовался, не заметил ли я какого-нибудь появления чего-нибудь, что можно расценить как реак¬цию, вызванную столько раз повторенным экспериментом. Я отвечал, что не заметил, и сам задавал тот же вопрос. Снаут только отрицательно по¬качивал головой в глубине экрана. На пятнадцатый день после прекращения экспериментов я проснулся раньше, чем обычно, настолько измученный кошмаром, словно очнулся от обморока, вызванного глубоким наркозом. Заслонок на окне не было, и я увидел в первых лучах красного солнца, как мертвая равнина незаметно начинает волноваться. Ее густой черный цвет сразу же побледнел, как бы покрытий тонкой пеленой тумана, но этот туман имел весьма мате¬риальную консистенцию. Кое-где в ней образовались центры волнения, и постепенно неопределенное движение охватило все видимое пространство. Черный цвет исчез совсем, его заслонили светло-розовые на возвышениях и жемчужно-бурые во впадинах пленки. Сначала краски чередовались, превращая это удивительное покрывало океана в ряды застывших волн, по¬том все смешалось, и уже весь океан был покрыт пузырящейся пеной, взлетающей огромными лоскутами вверх и под самой Станцией, и вокруг нее. Со всех сторон одновременно взметались в пустое красное небо пе¬репончатокрылые глыбы пены, распростертые горизонтально, совершенно непохожие на тучи, с шарообразными наростами по краям. Те, которые го¬ризонтальными полосами заслонили низкий солнечный диск, были по кон¬трасту с его сиянием черными, как уголь, другие, недалеко от солнца, в зависимости от угла, под которым их освещал свет восхода, рыжели, за¬горались вишневым цветом, красно-фиолетовым, и весь этот процесс про¬должался, будто океан шелушился кровянистыми слоями, то показывая из-под них свою черную поверхность, то скрывая ее новым налетом пены. Некоторые из этих глыб взлетали совсем рядом, сразу же за окнами, на расстоянии каких-нибудь метров, а одна даже скользнула своей шелковис¬той поверхностью по стеклу. В это время те, которые взлетали раньше, едва виднелись далеко в небе, как разлетевшиеся птицы, и прозрачной пеленой таяли в зените. Станция застыла в неподвижности и висела так около трех часов, но зрелище продолжалось. Солнце уже провалилось за горизонт, океан под нами покрыла тьма, а рои тонких розоватых силуэтов поднимались все вы¬ше и выше, возносясь как на невидимых струнах, неподвижные, невесомые, и это величественное вознесение продолжалось, пока не стало совсем темно. Все это поражающее своим спокойным размахом зрелище потрясло Ха¬ри, но я ничего не мог о нем сказать. Для меня, соляриста, оно было таким же новым и непонятным, как и для нее. Впрочем, не зарегистриро¬ванные ни в каких каталогах формы можно наблюдать на Солярисе два-три раза в год, а если немного повезет, то даже чаще. Следующей ночью, примерно за час до восхода голубого солнца, мы были свидетелями другого феномена - океан фосфоресцировал. Это явле¬ние было уже описано. Как правило, оно наблюдалось перед появлением асимметриад, вообще же говоря, это был типичный признак локального усиления активности плазмы. Однако в течение последующих двух недель вокруг Станции ничего не произошло. Только однажды глубокой ночью я услышал доносящийся словно ниоткуда и отовсюду сразу далекий крик, необыкновенно высокий, пронзительный и протяжный, какие-то нечелове¬ческие мощные рыдания. Вырванный из кошмара, я долго лежал, вслуши¬ваясь, не совсем уверенный, что и этот крик не есть сон. Накануне из лаборатории, частично расположенной над нашей кабиной, доносились приглушенные звуки, словно там передвигали что-то тяжелое. Мне показа¬лось, что крик тоже доносится сверху, впрочем, совершенно непонятным способом, так как оба этажа разделялись звуконепроницаемым перекры¬тием. Этот агонизирующий голос слышался почти полчаса. Мокрый от пота, наполовину безумный, я хотел уже бежать наверх, он раздирал мне нервы. Но понемногу голос затих, и снова был слышен только звук передвигае¬мых тяжестей. Через два дня, вечером, когда мы с Хари сидели в маленькой кухне, неожиданно вошел Снаут. Он был в костюме, настоящем земном костюме, который его совершенно изменил. Он как будто постарел и стал выше. Почти не глядя на нас, он подошел к столу, наклонился над ним и, даже не садясь, начал есть холодное мясо прямо из банки, заедая его хлебом. Рукав его пиджака несколько раз попал в банку и был весь перепачкан жиром. - Пачкаешься, - сказал я. - Гм? - пробурчал он полным ртом. Он ел, как будто несколько дней у него ничего не было во рту, на¬лил себе полстакана вина, одним духом выпил, вытер губы и, отдышав¬шись, огляделся налитыми кровью глазами. Потом посмотрел на меня и буркнул: - Отпустил бороду?.. Ну, ну... Хари с грохотом бросала посуду в раковину. Снаут начал слегка по¬качиваться на каблуках, морщился и громко чмокал, очищая языком зубы. Мне казалось, что он делает это нарочно. - Не хочется бриться, да? - спросил он, назойливо глядя на меня. Я не ответил. - Смотри! - бросил он, помедлив. - Не советую. Он тоже первым де¬лом перестал бриться. - Иди спать, - буркнул я. - Что? Дураков нет. Почему бы нам не поговорить? Слушай, Кельвин, а может, он нам желает добра? Может, хочет нас осчастливить, только еще не знает как? Он читает желания в наших мозгах, а ведь только два процента нервных процессов сознательны. Следовательно, он знает нас лучше, чем мы сами. Значит, нужно его слушать. Согласиться. Слышишь? Не хочешь? Почему, - его голос плаксиво дрогнул, - почему ты не бреешься. - Перестань, - проворчал я. - Ты пьян. - Что? Пьян? Я? Ну и что? Разве человек, который таскает свое дерьмо с одного конца Галактики на другой, чтобы узнать, чего он стоит, не может напиться? Почему? Ты веришь в миссию? А, Кельвин? Ги¬барян рассказывал мне о тебе до того, как отпустил бороду... Ты точно такой, как он говорил... Не ходи только в лабораторию, потеряешь еще немного веры... Там творит Сарториус, наш Фауст ищет средства против бессмертия. Это последний рыцарь святого Контакта... его предыдущий замысел тоже был неплох - продолжительная агония. Неплохо, а? Agonia perpetua... соломка... соломенные шляпы... как ты можешь не пить, Кельвин? Его почти невидящие глаза с опухшими веками остановились на Хари, которая неподвижно стояла у стены. - О Афродита белая, океаном рожденная, - начал он декламировать и захлебнулся смехом. - Почти... точно... а, Кельвин? - прохрипел он, кашляя. Я все еще был спокоен, но это спокойствие начинало переходить в холодную ярость. - Перестань! - крикнул я. - Перестань и уходи! - Выгоняешь меня? Ты тоже? Запускаешь бороду и выгоняешь меня? Уже не хочешь, чтобы я тебя предостерегал, чтобы советовал тебе, как один настоящий звездный товарищ другому? Кельвин, давай откроем дон¬ные люки и будем кричать ему туда, вниз, может, услышит? Но как он на¬зывается? Подумай, мы назвали все звезды и планеты, а может, они уже имели название? Что за узурпация? Слушай, пошли туда. Будем кричать... Будем рассказывать ему, что он из нас сделал, пока не ужаснется... выстроит нам серебряные симметриады, и помолится за нас своей матема-тикой, и окружит нас своими окровавленными ангелами, и его мука будет нашей мукой, и его страх - нашим страхом, и будет нас молить о конце. Почему ты смеешься? Я ведь только шучу. Может быть, если бы наша поро¬да имела больше чувства юмора, не дошло бы до этого. Знаешь, что он хочет сделать? Он хочет его покарать, этот океан, хочет довести его до того, чтобы кричал всеми своими горами сразу... думаешь, он не осме¬лится предложить свой план на утверждение этому склеротическому арео¬пагу, который нас послал сюда, как искупителей не своей вины? Ты прав, струсит... но только из-за шапочки. Шапочку не покажет никому, он не настолько смел, наш Фауст... Я молчал. Снаут шатался все сильнее. Слезы текли по его лицу и капали на костюм. - Кто это сделал? Кто это сделал с нами? Гибарян? Гезе? Эйнштейн? Платон? Знаешь, все это были убийцы. Подумай, в ракете человек может лопнуть, как пузырь, или застыть, или изжариться, или так быстро ис¬течь кровью, что даже же крикнет, а потом только косточки стучат по металлу, кружась по ньютоновским орбитам с поправкой Эйнштейна, эти наши погремушки прогресса! А мы охотно... потому что это прекрасная дорога... мы дошли... и в этих клетушках, над этими тарелками, среди бессмертных судомоек, с отрядом верных шкафов, преданных клозетов, мы осуществили... посмотри, Кельвин. Если бы я не был пьян, не болтал бы так, но в конце концов должен это кто-нибудь сказать. Кто в этом вино¬ват? Сидишь тут, как дитя на бойне, и волосы у тебя растут... Чья это вина? Сам себе ответь... Он тихо повернулся и вышел, на пороге схватился за дверь, чтобы не упасть, и еще долго эхо его шагов возвращалось к нам из коридора. Я избегал взгляда Хари, но вдруг наши глаза встретились. Я хотел подойти к ней, обнять, погладить ее по волосам, но не мог. Не мог. УСПЕХ Следующие три недели были как бы одним и тем же днем, который повторялся, каждый раз точно такой же, как вчерашний. Заслонки на ок¬не задвигались и поднимались, по ночам меня швыряло из одного кошмара в другой, утром мы вставали, и начиналась игра, если это была игра. Я изображал спокойствие. Хари тоже. Эта молчаливая договоренность, соз¬нание взаимной лжи стало нашим последним убежищем. Мы много говорили о том, как будем жить на Земле, как поселимся где-нибудь у большого го¬рода и никогда уже не покинем голубого неба и зеленых деревьев, вмес¬те выдумывали обстановку нашего будущего дома, планировали сад и даже спорили о мелочах... о живой изгороди... о скамейке... Верил ли я в это хотя бы на секунду? Нет. Я знал, что это невозможно. Я знал об этом. Потому что даже если бы она могла покинуть Станцию - живая, - то на Землю может прилететь только человек, а человек - это его документ. Первый же контроль прекратил бы это путешествие. Станут выяснять ее личность, нас разлучат, и это сразу же выдаст ее. Станция была един¬ственным местом, где мы могли жить вместе. Знала ли об этом Хари? На¬верно. Сказал ли ей кто-нибудь об этом? После всех событий думаю, что да. Однажды ночью я услышал сквозь сон, что Хари тихонько встает. Я хотел обнять ее. Теперь только молча, только в темноте мы могли еще на мгновение стать свободными, в забытьи, которое окружающая нас безыс¬ходность делала только коротенькой отсрочкой новой пытки. Она не заме-тила, что я проснулся, и, прежде чем я протянул руку, слезла с крова¬ти. Я услышал - все еще полусонный - шлепанье босых ног. Меня охватил неясный страх, - Хари? - шепнул я. Хотел крикнуть, но не решился и сел на крова¬ти. Дверь, ведущая в коридор, была прикрыта не до конца. Тонкая игла света наискось пронзала кабину. Мне показалось, что я слышу приглушен¬ные голоса. Она с кем-то разговаривала? С кем? Я вскочил с кровати, но на меня нахлынул такой чудовищный ужас, что ноги отказались повиноваться. Мгновение я стоял, прислушиваясь, было тихо, потом медленно вернулся в постель. В голове бешено пульси¬ровала кровь. Хари скользнула внутрь и застыла, словно вслушиваясь в мое дыхание. Я старался дышать мерно. - Крис?.. - шепнула она тихонько. Я не ответил. Она быстро юркнула в постель. Я чувствовал, как она застыла выпрямившись, и неподвижно лежал рядом с ней, не знаю, как долго. Пробовал придумать какой-нибудь вопрос, но чем больше проходи¬ло времени, тем лучше я понимал, что не заговорю первый. Через некото-рое время, может, через час, я заснул. Утро было таким же, как всегда. Я подозрительно приглядывался к ней, но только тогда, когда она не могла этого заметить. После обеда мы сидели рядом против изогнутого окна, за которым парили низкие баг¬ровые тучи. Станция плыла среди них, словно корабль. Хари читала ка¬кую-то книжку, а я находился в том состоянии самосозерцания, которое так часто теперь было для меня единственной передышкой. Я заметил, что, наклонив голову определенным образом, могу увидеть наше отраже¬ние, прозрачное, но четкое. Я переменил позу и снял руку с подлокотни¬ка. Хари - я видел это в стекле - бросила быстрый взгляд, удостовери¬лась, что я разглядываю океан, нагнулась над ручкой кресла и косну¬лась губами того места, до которого я только что дотрагивался. Я про¬должал сидеть, неестественно неподвижный, а она склонила голову над книгой. - Хари, - сказал я тихо, - куда ты выходила сегодня ночью? - Ночью? - Да. - Тебе... что-нибудь приснилось. Я никуда не выходила. - Не выходила? - Нет. Тебе наверняка приснилось. - Может быть, - сказал я. - Может быть, мне это и снилось... Вечером, когда мы ложились, я снова начал говорить о нашем путе¬шествии, о возвращении на Землю. - Ах, не хочу об этом слышать, - прервала она. - Не надо, Крис. Ты ведь знаешь... - Что? - Нет, ничего. Когда мы уже легли, она сказала, что ей хочется пить. - Там на столе стоит стакан сока, дай мне, пожалуйста. Она выпила полстакана и подала мне. У меня не было желания пить. - За мое здоровье, - усмехнулась она. Я выпил сок. Он показался мне немного соленым, но я не обратил на это внимания. - Если ты не хочешь говорить о Земле, то о чем? - спросил я, ког¬да она погасила свет. - Ты женился бы, если бы меня не было? - Нет. - Никогда? - Никогда. - Почему? - Не знаю. Я был один десять лет и не женился. Не будем об этом говорить, дорогая... У меня шумело в голове, будто я выпил по крайней мере бутылку ви¬на. - Нет, будем, обязательно будем. А если бы я тебя попросила? - Чтобы я женился? Чушь, Хари. Мне не нужен никто, кроме тебя. Она наклонилась надо мной. Я чувствовал ее дыхание на губах, по¬том она обняла меня так сильно, что охватывающая меня неодолимая сон¬ливость на мгновение отступила. - Скажи это по-другому. - Я люблю тебя. Хари уткнулась лицом в мою грудь, и я почувствовал, что она пла¬чет. - Хари, что с тобой? - Ничего. Ничего. Ничего, - повторяла она все тише. Я пытался от¬крыть глаза, но они снова закрывались. Не помню, как я заснул. Меня разбудил красный свет. Голова была как из свинца, а шея не¬подвижная, словно все позвонки срослись. Я не мог пошевелить шершавым, омерзительным языком, "Может быть, я чем-нибудь отравился?" - подумал я, с усилием поднимая голову. Я протянул руку в сторону Хари, наткнул¬ся на холодную простыню и вскочил. Кровать была пуста, в кабине - никого. Красными дисками повторя¬лись в стеклах отражения солнца. Я прыгнул на пол. Должно быть, я выг¬лядел комично, потому что зашатался как пьяный. Хватаясь за мебель, добрался до шкафа - в ванной никого не было. В коридоре и в лаборато¬рии - тоже. - Хари!! - заорал я, стоя посреди коридора и беспорядочно разма¬хивая руками. - Хари... - прохрипел я еще раз, уже поняв. Не помню точно, что потом происходило. Наверное, я бегал полуго¬лый по всей Станции. Припоминаю только, что был даже в холодильнике, а потом в самом последнем складе и молотил кулаками в запертую дверь. Может быть, даже я был там несколько раз. Лестницы грохотали, я обора¬чивался, срываясь с места, снова куда-то мчался, пока не очутился у прозрачного щита, за которым находился выход наружу: двойная брониро¬ванная дверь. Я колотил в нее изо всех сил и кричал, требовал, чтобы это был сон. Кто-то уже некоторое время был со мной, удерживал меня, куда-то тянул. Потом я оказался в маленькой лаборатории, в рубашке, мокрой от ледяной воды, со слипшимися волосами, ноздри и язык мне об¬жигал спирт, я полулежал, задыхаясь, на чем-то холодном, металличес¬ком, а Снаут в своих перепачканных штанах возился у шкафчика с лекар-ствами, что-то доставал, инструменты и стекла ужасно гремели. Вдруг я увидел его перед собой. Он смотрел мне в глаза, внима¬тельный, сгорбившийся. - Где она? - Ее нет. - Но... но Хари... - Нет больше Хари, - сказал он медленно, выразительно, приблизив лицо ко мне, как будто нанес мне удар и теперь изучал его результат. - Она вернется... - прошептал я, закрывая глаза. И в первый раз я действительно этого не боялся. Не боялся ее призрачного возвращения. Я не понимал, как мог ее когда-то бояться. - Выпей это. Он подал мне стакан с теплой жидкостью. Я посмотрел на него и внезапно выплеснул все содержимое ему в лицо. Он отступил, протирая глаза, а когда открыл их, я уже стоял над ним. Он был такой маленький... - Это ты? - О чем ты говоришь? - Не ври, знаешь о чем. Это ты говорил с ней тогда, ночью. И при¬казал ей дать мне снотворное?.. Что ты с ней сделал? Говори!!! Он что-то искал у себя на груди, потом достал измятый конверт. Я схватил его. Конверт был заклеен. Снаружи никакой надписи. Я лихорадочно рванул бумагу, изнутри выпал сложенный вчетверо листок. Крупные, немного детские буквы, неровные строчки. Я узнал по¬черк. "Любимый, я сама попросила его об этом. Он добрый. Ужасно, что пришлось тебя обмануть, но иначе было нельзя. Слушайся его и не делай себе ничего плохого - это для меня. Ты был очень хороший". Внизу было одно зачеркнутое слово, я сумел его прочитать: "Хари". Она его написала, потом замазала. Была еще одна буква, не то Х, не то К, тоже зачеркнутая. Я уже слишком успокоился, чтобы устраивать исте¬рику, но не мог издать ни одного звука, даже застонать. - Как? - прошептал я. - Как? - Потом, Кельвин. Успокойся. - Я спокоен. Говори. Как? - Аннигиляция. - Как же это? Ведь аппарат?! - меня словно подбросило. - Аппарат Роше не годился. Сарториус собрал другой, специальный дестабилизатор. Маленький. Он действовал только в радиусе нескольких метров. - Что с ней? .. - Исчезла. Блеск и порыв ветра. Слабый порыв. Ничего больше. - В небольшом радиусе, говоришь? - Да. На большой не хватило материалов. На меня начали падать стены. Я закрыл глаза. - Боже... она... вернется, вернется ведь... - Нет. - Как это нет? - Нет, Кельвин. Помнишь ту возносящуюся пену? С этого времени уже не возвращаются. - Больше нет? - Нет. - Ты убил ее, - сказал я тихо. - Да. А ты бы не сделал этого? На моем месте. Я сорвался с места и начал ходить все быстрее. От стены в угол и обратно. Девять шагов. Поворот. Девять шагов. Потом остановился перед ним: - Слушай, подадим рапорт. Потребуем связать нас непосредственно с Советом. Это можно сделать. Они согласятся. Должны. Планета будет ис¬ключена из конвенции Четырех. Все средства позволены. Доставим генера¬торы антиматерии. Думаешь, есть что-нибудь, что устоит против антима¬терии? Ничего нет! Ничего! Ничего! - кричал я, слепой от слез. - Хочешь его уничтожить? - спросил он, - Зачем? - Уйди. Оставь меня! - Не уйду. - Снаут! Я смотрел ему в глаза. "Нет", - покачал он головой. - Чего ты хочешь? Чего ты хочешь от меня? Он подошел к столу. - Хорошо. Напишем рапорт. Я отвернулся и начал ходить. - Садись. - Оставь меня в покое. - Существует две стороны вопроса. Первая - это факты. Вторая - наши требования. - Обязательно сейчас говорить об этом? - Да, сейчас. - Не хочу. Понимаешь? Меня это не касается. - Последний раз мы посылали сообщение перед смертью Гибаряна. Это было больше двух месяцев назад. Мы должны установить точный процесс появления... - Не перестанешь? - Я схватил его за грудь. - Можешь меня бить, - сказал он, - но я все равно буду говорить. Я отпустил его. - Делай что хочешь. - Дело в том, что Сарториус постарается скрыть некоторые факты. Я в этом почти уверен. - А ты нет? - Нет. Теперь уже нет. Это касается не только нас. Знаешь, о чем речь? Океан обнаружил разумную деятельность. Он знает строение, мик¬роструктуру, метаболизм наших организмов... - Отлично. Что же ты остановился? Проделал на нас серию... серию... экспериментов. Психической вивисекции. Опираясь на знания, которые выкрал из наших голов, не считаясь с тем, к чему мы стремимся. - Это уже не факты и даже не выводы, Кельвин. Это гипотезы. В не¬котором смысле он считался с тем, чего хотела какая-то замкнутая, скрытая часть нашего сознания. Это могли быть дары... - Дары! Великое небо! Я начал смеяться. - Перестань! - крикнул он, хватая меня за руку. Я стиснул его пальцы и сжимал их все сильней, пока не хрустнули кости. Он смотрел на меня, прищурив глаза. Я отпустил его, отошел в угол и, стоя лицом к стене, сказал: - Постараюсь не устраивать истерик. - Все это неважно. Что мы предлагаем? - Говори ты. Я сейчас не могу. Она сказала что-нибудь, прежде чем?.. - Нет. Ничего. Я считаю, что у нас появится шанс. - Шанс? Какой шанс? На что? - Внезапно я понял: - Контакт? Снова контакт? Мало мы еще - и ты, ты сам, и весь этот сумасшедший дом... Контакт? Нет, нет, нет. Без меня. - Почему? - спросил он совершенно спокойно. - Кельвин, ты все еще, а теперь даже больше, чем когда-либо, инстинктивно относишься к нему, как к человеку, Ненавидишь его. - А ты нет? - Нет. Кельвин, ведь он слепой... - Слепой? - Мне показалось, что я ослышался. - Разумеется, в нашем понимании. Мы не существуем для него, как друг для друга. Лица, фигуры, которые мы видим, позволяют нам узна¬вать отдельных индивидуумов, Для него все это прозрачное стекло. Он ведь проникал внутрь наших мозгов. - Ну, хорошо. Но что из этого следует? Что ты хочешь доказать? Если он может оживить, создать человека, который не существует вне моей памяти, и сделать это так, что ее глаза, жесты, ее голос... го¬лос... - Говори! Говори дальше, слышишь!!! - Говорю... говорю... Да. Итак... голос... из этого следует, что он может читать в нас, как в книге. Понимаешь, что я хочу сказать? - Да. Что, если бы хотел, мог бы понять нас. - Конечно. Разве это не очевидно? - Нет. Вовсе нет. Ведь он мог взять только производственный ре¬цепт, который состоит не из слов. Это сохранившаяся в памяти запись, то есть белковая структура, как головка сперматозоида или яйцо. В моз¬гу нет никаких слов, чувств, воспоминание человека - это образ, запи¬санный языком нуклеиновых кислот на молекулярных асинхронных кристал¬лах. Ну он и взял то, что было в нас лучше всего вытравлено, сильнее всего заперто, наиболее полно, наиболее глубоко отпечатано, понимаешь? Но он совсем не должен был знать, что это для нас значит, какой имеет смысл. Так же как если бы мы сумели создать симметриаду и бросили ее в океан, зная архитектуру, технологию и строительные материалы, но не понимая, для чего она служит, чем она для него является... - Это возможно, - сказал я. - Да, это возможно. В таком случае он совсем... может, вообще не хотел растоптать нас и смять. Может быть. И только случайно... - У меня задрожали губы. - Кельвин! - Да, да. Хорошо. Уже все в порядке. Ты добрый. Он тоже. Все доб¬рые. Но зачем? Объясни мне. Зачем? Для чего ты это сделал? Что ты ей сказал? - Правду. - Правду, правду! Что? - Ты ведь знаешь. Пойдем-ка лучше ко мне. Будем писать рапорт. Пошли. - Погоди. Чего же ты все-таки хочешь? Ведь не собираешься же ты остаться на Станции?.. - Да, я хочу остаться. Хочу. СТАРЫЙ МИМОИД Я сидел у большого окна и смотрел в океан. У меня не было ника¬ких дел. Рапорт, отработанный за пять дней, превратился теперь в пу¬чок волн, мчащийся сквозь пустоту где-то за созвездием Ориона. Добрав¬шись до темной пылевой туманности, занимающей объем в восемь триллио¬нов кубических миль и поглощающей лучи света и любые другие сигналы, он натолкнется на первый в длинной цепи передатчик. Отсюда, от одного радиобуя к другому, скачками длиной в миллиарды километров он будет мчаться по огромной дуге, пока последний передатчик, металлическая глыба, набитая тесно упакованными точными приборами, с удлиненной мор¬дой направленной антенны, не сконцентрирует его последний раз и не швырнет дальше в пространство, к Земле. Потом пройдут месяцы, и точно такой же пучок энергии, за которым потянется борозда ударной деформа¬ции гравитационного поля Галактики, отправленный с Земли, достигнет начала космической тучи, проскользнет мимо нее по ожерелью свободно дрейфующих буев и, усиленный ими, не уменьшая скорости, помчится к двум солнцам Соляриса. Океан под высоким красным солнцем был чернее, чем обычно. Рыжая мгла сплавляла его с небом. День был удивительно душный, как будто предвещал одну из тех исключительно редких и невообразимо яростных бурь, которые несколько раз в году бывают на планете. Существовали ос-нования считать, что ее единственный обитатель контролирует климат и эти бури вызывает сам. Еще несколько месяцев мне придется смотреть из этих окон, с высо¬ты наблюдать восходы белого золота и скучного багрянца, время от вре¬мени отражающиеся в каком-нибудь жидком извержении, в серебристом пу¬зыре симметриады, следить за движением наклонившихся от ветра строй¬ных быстренников, встречать выветрившиеся, осыпающиеся мимоиды. В один прекрасный день экраны всех визиофонов наполнятся светом, вся давно уже мертвая электронная система сигнализации оживет, запущенная им¬пульсом, посланным с расстояния сотен тысяч километров, извещая о приближении металлического колосса, который с протяжным громом грави¬таторов опустится над океаном. Это будет "Улисс", или "Прометей", или какой-нибудь другой большой крейсер дальнего плавания. Люди, спустив¬шиеся с плоской крыши Станции по трапу, увидит шеренги бронированных, массивных автоматов, которые не делят с человеком первородного греха и настолько невинны, что выполняют каждый приказ. Вплоть до полного уничтожения себя или преграды, которая стоит у них на пути, если так была запрограммирована их кристаллическая память. А потом звездолет поднимается, обогнав звук, и только потом достигнет океана конус раз-битого на басовые октавы грохота, а лица всех людей на мгновение прояснятся от мысли, что они возвращаются домой. Но у меня нет дома. Земля? Я думаю о ее больших, набитых людьми, шумных городах, в которых потеряюсь, исчезну почти так же, как если бы совершил то, что хотел сделать на вторую или третью ночь, - броситься в океан, тяжело волнующийся внизу. Я утону в людях. Буду молчаливым и внимательным, и за это меня будут ценить товарищи. У меня будет много знакомых, даже приятелей, и женщины, а может, и одна женщина. Некото¬рое время я должен буду делать усилие, чтобы улыбаться, расклани¬ваться, вставать, выполнять тысячи мелочей, из которых складывается земная жизнь. Потом все войдет в норму. Появятся новые интересы, но¬вые занятия, но я не отдамся им весь. Ничему и никому никогда больше. И, быть может, по ночам буду смотреть туда, где на небе тьма пылевой тучи, как черная занавеска, задерживает блеск двух солнц, и вспоми¬нать все, даже то, что я сейчас думаю. И еще я вспомню со снисходи¬тельной улыбкой, в которой будет немножко сожаления, но одновременно и превосходства, мое безумие и надежды. Я вовсе не считаю себя, того, из будущего, хуже, чем тот Кельвин, который был готов на все для дела, названном Контактом. И никто не будет иметь права осудить меня. В кабину вошел Снаут. Он осмотрелся, взглянул на меня. Я встал и подошел к столу. - Тебе что-нибудь нужно? - Мне кажется, что тебе нечего делать? - спросил он, моргая. - Я мог бы дать тебе кое-какие вычисления, правда, это не срочно... - Спасибо, - усмехнулся я. - Не требуется. - Ты в этом уверен? - спросил он, глядя в окно. - Да, я размышлял о разных вещах и... - Предпочел бы, чтобы ты столько не думал, - начал Снаут и вдруг совсем тихо, каким-то другим голосом сказал: - Мимоид... - Что? А, да. Я его уже заметил. Он очень старый. Мы оба смотрели в подернутое рыжей мглой небо. - Полечу, - сказал я неожиданно. - Тем более что еще ни разу не покидал Станции, а это удачный повод. Вернусь через полчаса. - Что такое? - У Снаута округлились глаза. - Полетишь? Куда? - Туда, - показал я на маячившую в тумане глыбу. - Что этому ме¬шает? Возьму маленький вертолет... Знаешь, было бы смешно, если бы на Земле мне пришлось когда-нибудь признаться, что я, солярист, ни разу не поставил ногу на поверхность Соляриса. Я отошел от вертолета на полтора десятка шагов и уселся на шерша¬вую, потрескавшуюся "землю". Черная волна тяжело вползла на берег, расплющилась, стала совсем бесцветной и откатилась, оставив тонкие дрожащие нитки слизи. Я спустился ниже и протянул руку к следующей волне. Она немедленно повторила тот феномен, который люди увидели впервые почти столетие назад, - задержалась, немного отступила, охва¬тила мою руку, не дотрагиваясь до нее, так, что между поверхностью ру¬кавицы и внутренней стенкой углубления, которое сразу же сменило кон¬систенцию, став упругим, осталась тонкая прослойка воздуха. Я медлен¬но поднял руку. Волна, точнее ее узкий язык, потянулась за ней вверх, по-прежнему окружая мою ладонь светлым грязно-зеленым комком. Я встал, так как не мог поднять руку выше, перемычка студенистой субстанции напряглась, как натянутая струна, но не порвалась. Основание совершен-но расплющенной волны, словно удивительное существо, терпеливо ожидаю¬щее окончания этих исследований, прильнуло к берегу вокруг моих ног, также не прикасаясь к ним. Казалось, что из океана вырос тягучий цве¬ток, чашечка которого окружила мои пальцы, став их точным, только не-гативным изображением. Я отступил. Стебель задрожал и неохотно вернул¬ся вниз, эластичный, колеблющийся, неуверенный, волна приподнялась, вбирая его в себя, и исчезла за обрезом берега. Я повторил эту игру, и снова, как сто лет назад, какая-то очередная волна равнодушно откати¬лась, будто насытившись новыми впечатлениями. Я знал, что пробуждения ее "любопытства" пришлось бы ждать несколько часов. Я снова сел, но это зрелище, хорошо известное мне теоретически, что-то во мне измени¬ло. Теория не могла, не сумела заменить реального ощущения. В зарождении, росте и распространении этого существа, в каждом его отдельном движении и во всех вместе появлялась какая-то осторож¬ная, но не пугливая наивность. Оно страстно, порывисто старалось поз¬нать, постичь новую, неожиданно встретившуюся форму и на полдороге вы¬нуждено было отступить, когда появилась необходимость нарушить таин¬ственным законом установленные границы. Эта резвая любознательность совсем не вязалась с гигантом, который, сверкая, простирался до само¬го горизонта. Никогда я так не ощущал его исполинской реальности, чу¬довищного, абсолютного молчания. Подавленный, ошеломленный, я погружался в, казалось бы, недоступ¬ное состояние неподвижности, все стремительнее соединялся с этим жид¬ким слепым колоссом и без малейшего насилия над собой, без слов, без единой мысли прощал ему все. Всю последнюю неделю я вел себя так рассудительно, что недоверчи¬вый взгляд Снаута перестал меня преследовать. Наружно я был спокоен, но в глубине души, не отдавая себе в этом отчета, чего-то ожидал. Че¬го? Ее возвращения? Как я мог? Я ни на секунду не верил, что этот жид-кий гигант, который уготовил в себе гибель многим сотням людей, к ко¬торому десятки лет вся моя раса напрасно пыталась протянуть хотя бы ниточку понимания, что он, поднимающий меня, как пылинку, даже не за¬мечая этого, будет тронут трагедией двух людей. Но ведь его действия были направлены к какой-то цели. Правда, я даже в этом не был до кон¬ца уверен. Но уйти - значило отказаться от этого исчезающе маленького, может быть, только в воображении существующего шанса, который скрыва¬ло будущее. Итак, года среди предметов, вещей, до которых мы оба дот-рагивались, помнящих еще наше дыхание? Во имя чем? Надежды на ее воз¬вращение? У меня не было надежды. Но жило во мне ожидание, последнее, что у меня осталось от нее. Каких свершений, издевательств, каких мук я еще ожидал? Не знаю. Но я твердо верил в то, что не прошло время ужасных чудес. Закопане, июнь 1959 - июнь 1960
Добавил: Bor1aNS
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
/ Полные произведения / Лем Ст. / Солярис
|
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
