• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Лем Ст. / Солярис

Солярис [3/5]

Скачать полное произведение

    Я посмотрел на него. Усмешки уже не было. Не знаю видел ли я ког¬да-нибудь такое измученное лицо.
    - Кельвин, это не... Я... правда не могу, - с трудом проговорил он.
    Я ждал, что он скажет еще что-нибудь, но он только шевелил губа¬ми, как будто старался выдавить из себя слова.
    Я молча повернулся и вышел.
    САРТОРИУС
    Коридор был пуст. Сначала он шел прямо, потом поворачивал напра¬во. Я никогда не был на Станции, но во время предварительной трениров¬ки шесть недель жил в точной ее копии, находящейся в Институте на Зем¬ле. Я знал, куда ведет лесенка с алюминиевыми ступеньками.
    В библиотеке было темно. На ощупь я нашел выключатель, Когда я отыскал в картотеке первый том Соляристического ежегодника вместе с приложением и нажал кнопку, загорелась красная лампочка. Проверил в регистраторе - книга находилась у Гибаряна, так же как и другая - этот "Малый Апокриф". Я погасил свет и вернулся вниз, Я боялся войти в его кабину: она могла туда вернуться. Некоторое время я стоял у двери, по¬том, стиснув зубы, превозмог страх и вошел.
    В освещенной комнате никого не было. Я начал перебирать книги, лежавшие на полу у окна, потом подошел к шкафу и закрыл его. Я не мог смотреть на эту пустоту между комбинезонами.
    Под окном приложения не было, Я методично перекладывал книгу за книгой и, наконец, добравшись до последней пачки, лежавшей между кро¬ватью и шкафом, обнаружил нужный том.
    Я надеялся найти в нем какую-нибудь пометку, и действительно, в именном указателе лежала закладка, Красным карандашом на ней было за¬писано имя, которое мне ничего не говорило: Андре Бертон. В книге оно встречалось дважды. Сначала я отыскал первое упоминание о нем и узнал, что Бертон был резервным пилотом на корабле Шеннона. Следующее упоми¬нание было на сто с лишним страниц дальше.
    Первое время высадки экспедиция действовала чрезвычайно осторож¬но, однако, когда через шестнадцать дней выяснилось, что плазменный океан не только не проявляет никаких признаков агрессивности, но от¬ступает перед каждым приближающимся к его поверхности предметом и вся¬чески избегает непосредственного контакта с какими-либо аппаратами и людьми, Шеннон и его заместитель Тимолис отменили некоторые правила безопасности, так как это страшно затрудняло и замедляло проведение работ.
    Экспедиции была разбита на маленькие группы по два-три человека, которые проводили полеты над океаном на расстоянии иногда в несколько сотен миль. Использовавшиеся раньше в качестве защиты излучатели, ок¬ружавшие территорию работ, были стянуты на Базу. Первые четыре дня после этих изменений прошли без всяких происшествий, если не считать случавшихся время от времени поломок кислородной аппаратуры скафан¬дров, так как выходные клапаны оказались очень чувствительными к кор¬розирующему действию ядовитой атмосферы. В связи с этим их приходи¬лось заменять почти ежедневно.
    На пятый день, или на двадцать первый, если считать от момента высадки, двое ученых, Каруччи и Фехнер (первый был радиобиологом, а второй - физиком), проводили исследовательский полет над океаном в не¬большом двухместном аэромобиле. Это был не летательный аппарат, а глиссер, передвигающийся на подушке сжатого воздуха.
    Когда через шесть часов они не вернулись, Тимолис, который руко¬водил Базой в отсутствие Шеннона, объявил тревогу и выслал всех сво¬бодных людей на поиски.
    По несчастному стечению обстоятельств радиосвязь в этот день при¬мерно через час после вылета исследовательских групп перестала дей¬ствовать. Причиной было большое пятно на красном солнце, излучавшее мощные корпускулярные потоки, достигавшие верхних слоев атмосферы. Действовали только ультракоротковолновые аппараты, которые позволяли поддерживать связь на расстоянии около двухсот миль. В довершение все¬го перед заходом солнца спустился туман, и поиски пришлось прекратить.
    И только когда спасательные группы уже возвращались на Базу, од¬на из них на расстоянии восьмидесяти миль от берега наткнулась на аэ¬ромобиль. Двигатель работал, и совершенно исправная машина висела над волнами. В прозрачной кабине находился только Каруччи. Он был без соз¬нания.
    Аэромобиль был доставлен на Базу, и Каруччи поручили заботам ме¬диков. В тот же вечер он пришел в себя. О судьбе Фехнера Каруччи ниче¬го не мог сказать. Помнил только, что, когда они уже решили возвра¬щаться, он почувствовал удушье. Дыхательный клапан заклинился, и внутрь скафандра при каждом вдохе проникала небольшая порция ядовитых газов.
    Фехнер, пытаясь исправить его аппарат, вынужден был отстегнуть ремни и встать. Это было последнее, что помнил Каруччи. Возможный ход событий, по мнению специалистов, был таким. Исправляя аппарат Каруччи, Фехнер открыл верх кабины, вероятно, потому, что под низким куполом он не мог свободно двигаться. Это было допустимо, так как кабины таких машин не были герметичными и только защищали от непосредственного воз¬действия атмосферы и ветра. Во время этих манипуляций мог испортиться аппарат Фехнера, и ученый, потеряв сознание, выбрался через открытый купол из машины и свалился вниз.
    Такова истории первой жертвы океана. Поиски тела - в скафандре оно должно было плавать на поверхности океана - не дали результатов. Впрочем, возможно, оно и плавало. Тщательное исследование тысячи квад¬ратных миль почти постоянно покрытой лохмотьями тумана волнистой пус¬тыни превышало возможности экспедиции.
    До сумерек - я возвращаюсь к предшествующим событиям - вернулись все спасательные аппараты, за исключением большого грузового вертоле¬та, на котором вылетел Бертон.
    Он показался над Базой примерно через час после наступления тем¬ноты, когда о нем уже начали серьезно беспокоиться. Бертон находился в состоянии нервного шока. Он выбрался из вертолета только для того, чтобы кинуться бежать. Когда его поймали, он кричал и плакал. Для муж¬чины, имеющего за плечами семнадцать лет космических полетов, иногда в тяжелейших условиях, это было поразительно. Врачи решили, что он отра¬вился.
    Через два дня Бертон, который, даже вернувшись к кажущемуся рав¬новесию, не хотел ни на минуту выйти из главной ракеты экспедиции, ни даже подойти к окну, из которого открывался вид на океан, заявил, что хочет подать рапорт о своем полете. Он настаивал на этом, утверждая, что речь идет о деле чрезвычайной важности.
    Его рапорт был рассмотрен советом экспедиции, признан созданием больного воображения человека, отравленного газами атмосферы, и как таковой помещен не в историю экспедиции, а в историю болезни Бертона. На этом все и закончилось.
    Вот все, что было в приложении. Я понял, что существо дела сос¬тавлял, очевидно, сам рапорт Бертона о событии, которое привело этого пилота к нервному потрясению. Я снова начал перекладывать книги, но "Малого Апокрифа" обнаружить не удалось. Я очень устал и поэтому, от¬ложив дальнейшие поиски до утра, вышел из кабины.
    На ступеньках алюминиевой лесенки лежали пятна света, падающего сверху. Значит, Сарториус все еще работал. Так поздно! Я подумал, что должен с ним встретиться.
    Наверху было немного теплее. В широком низком коридоре дул сла¬бый ветерок. Полоски бумаги бесстрастно шелестели над вентиляционными отверстиями. Двери главной лаборатории представляли собой толстую пли¬ту шероховатого стекла, вставленного в металлическую раму. Изнутри, стекло было заслонено чем-то темным. Свет пробивался только сквозь уз¬кие окна под самым потолком. Я нажал ручку, но, как и ожидал, дверь не поддалась, Внутри царила тишина, и лишь время от времени слышался ка¬кой-то слабый писк. Я постучал - никакого ответа.
    - Сарториус! - крикнул я. - Доктор Сарториус! Это я, новичок, - Кельвин! Мне нужно с вами увидеться, прошу вас, откройте!
    Слабый шорох, словно кто-то ступал по мятой бумаге, и снова тиши¬на.
    - Это я - Кельвин! Вы ведь обо мне слышали! Я прилетел два часа назад на "Прометее"! - кричал я, приблизив губы к щели между дверным косяком и металлической рамой. - Доктор Сарториус! Тут никого нет, только я! Откройте!
    Молчание. Потом слабый шум. Несколько раз что-то лязгнуло, как будто кто-то укладывал металлические инструменты, на металлический поднос. И вдруг... Я остолбенел. Раздался звук мелких шажков, будто бегал ребенок. Частый, поспешный топот маленьких ножек. Может... мо¬жет быть, кто-нибудь имитировал его, очень ловко ударяя пальцами по пустой, хорошо резонирующей коробке.
    - Доктор Сарториус! - заревел я. - Вы откроете или нет?!
    Никакого ответа, только снова детская трусца и одновременно нес¬колько быстрых, плохо слышных размашистых шагов. Похоже было, что че¬ловек шел на цыпочках. Но если он шел, то не мог одновременно имитиро¬вать детские шаги? "А впрочем, какое мне до этого дело?" - подумал я и, уже не сдерживая бешенства, которое начинало охватывать меня, зао¬рал:
    - Доктор Сарториус!!! Я не для того летел сюда шестнадцать ме¬сяцев, чтобы посмотреть, как вы разыгрываете комедию! Считаю до де¬сяти. Потом высажу дверь!!!
    Я очень сомневался, что мне это удастся.
    Струя газового пистолета не слишком сильна, но я был полон реши¬мости выполнить свою угрозу тем или иным способом. Хотя бы пришлось отправиться на поиски взрывчатки, которая наверняка имелась на складе в достаточном количестве. Я сказал себе, что не должен уступать, что не могу играть этими сумасшедшими картами, которые вкладывала мне в руки ситуация.
    Послышался такой звук, словно кто-то с кем-то боролся или что-то толкал, занавеска внутри отодвинулась примерно на полметра, гибкая тень упала на матовую, как бы покрытую инеем плиту двери, и немного хриплый, дискант сказал:
    - Я открою, но вы должны обещать, что не войдете внутрь.
    - Тогда зачем вы хотите открыть? - крикнул я.
    - Я выйду к вам.
    - Хорошо. Обещаю.
    Послышался легкий треск поворачиваемого в замке ключа, потом тем¬ная фигура, заслонившая половину двери, старательно задернула занавес¬ку и проделала целую серию каких-то непонятных движений. Мне показа¬лось, что я услышал треск передвигаемого деревянного столика, наконец дверь немного приоткрылась, и Сарториус протиснулся в коридор.
    Он стоял передо мной, заслоняя собой дверь, очень высокий, худой, казалось, его тело под кремовым трикотажным комбинезоном состоит из одних только костей. Шея была повязана черным платком, на плече висел сложенный вдвое прожженный реактивами лабораторный халат. Чрезвычайно узкую голову он держал немного набок. Почти половину лица закрывали изогнутые черные очки, так что глаз его не было видно. У него была длинная нижняя челюсть, синеватые губы и огромные, как будто отморо¬женные, потому что они тоже были синеватыми, уши. Он был небрит. С локтей на шнурках свисали перчатки из красной резины. Так мы стояли некоторое время, глядя друг на друга с неприкрытой неприязнью. Остат¬ки его волос (он выглядел так, будто сам стригся машинкой под ежик) были свинцового цвета, щетина на лице - совсем седая. Лоб такой же за¬горелый, как у Снаута, но загар кончался примерно на середине лба чет¬кой горизонтальной линией. Очевидно, на солнце он постоянно носил ка¬кую-то шапочку.
    - Слушаю, - сказал он наконец.
    Мне показалось, что он не столько ждет, когда я заговорю, сколько напряженно вслушивается в пространство за собой, все сильнее прижи¬маясь спиной к стеклянной плите. Некоторое время я не находил, что сказать, чтобы не брякнуть глупость,
    Меня зовут Кельвин... вы должны были обо мне слышать, - начал я.
    - Я работаю, то есть... работал с Гибаряном...
    Его худое лицо, все в вертикальных морщинках - так, должно быть, выглядел Дон Кихот, - ничего не выражало. Черная изогнутая пластина нацеленных на меня очков страшно мешала мне говорить.
    - Я узнал, что Гибарян... что его нет. - У меня перехватило голос.
    - Да. Слушаю!
    Это прозвучало нетерпеливо.
    - Он покончил с собой?.. Кто нашел тело, вы или Снаут?
    - Почему вы обращаетесь с этим ко мне? Разве доктор Снаут вам не рассказал?..
    - Я хотел услышать, что вы можете рассказать об этом...
    - Вы психолог, доктор Кельвин?
    - Да. А что?
    - Ученый?
    - Ну да. Но какая связь...
    - А я думал, что вы сыщик или полицейский. Сейчас без двадцати три, а вы вместо того, чтобы постараться включиться в ход работ, веду¬щихся на Станции, что было бы по крайней мере понятно, кроме наглой по¬пытки ворваться в лабораторию еще и допрашиваете меня, как будто я на подозрении.
    Я сдержался, и от этого усилия пот выступил у меня на лбу.
    - Вы на подозрении, Сарториус! - произнес я сдавленным голосом.
    Я хотел досадить ему любой ценой и поэтому с остервенением доба¬вил:
    - И вы об этом прекрасно знаете!
    - Если вы, Кельвин, не возьмете свои слова обратно и не извини¬тесь передо мной, я подам на вас жалобу в радиосводке!
    - За что я должен извиниться? За что? Вместо того чтобы меня встретить, вместо того чтобы честно посвятить меня в то, что здесь происходит, вы запираетесь в лаборатории!!! Вы что, окончательно сош¬ли с ума?! Кто вы такой - ученый или жалкий трус?! Что? Может быть, вы ответите?!
    Не помню, что я еще кричал. Его лицо даже не дрогнуло. Только по бледной пористой коже скатывались крупные капли пота. Вдруг я понял: он вовсе не слушает меня! Обоими руками, спрятанными за спиной, он изо всех сил держал дверь, которая немного дрожала, словно кто-то напирал на нее с другой стороны.
    Уходите... - простонал он странным плаксивым голосом. - Уходи¬те... умоляю! Идите, идите вниз, я приду, приду, сделаю все, что хоти¬те, только уходите!!!
    В его голосе была такая мука, что я, совершенно растерявшись, ма¬шинально поднял руки, желая помочь ему держать дверь, которая уже под¬давалась, но он издал ужасный крик, как будто я замахнулся на него но¬жом, Я начал пятиться назад, а он все кричал фальцетом:
    - Иди! Иди! - И снова: - Иду! Уже иду! Уже иду!!! Нет! Нет!!!
    Он приоткрыл дверь и бросился внутрь. Мне показалось, что на вы¬соте его груди мелькнуло что-то золотистое, какой-то сверкающий диск. Из лаборатории теперь доносился глухой шум, занавеска отлетела в сто¬рону, огромная высокая тень мелькнула на стеклянном экране, занавеска вернулась на место, и больше ничего не было видно. Что там происходи¬ло? Я услышал топот, шальная гонка оборвалась пронзительным скрежетом бьющемся стекла, и я услышал заливистый детский смех.
    У меня дрожали ноги, я растерянно осматривался. Стало тихо. Я сел на низкий пластмассовый подоконник и сидел наверное, с четверть часа, сам не знаю, то ли ожидая чего-то, то ли просто вымотанный до предела, так что мне даже не хотелось встать.
    Где-то высоко послышался резкий скрип, и одновременно вокруг ста¬ло светлее.
    С моего места была видна только часть круглого коридора, который опоясывал лабораторию. Это помещение находилось на самом верху Стан¬ции, непосредственно под верхней плитой панциря. Наружные стены здесь были вогнутые и наклонные, с похожими на бойницы окнами, расположенны¬ми через каждые несколько метров. Наружные заслонки ушли вверх. Голу-бой день кончался. Сквозь толстые стекла ворвался ослепляющий блеск. Каждая никелированная планка, каждая дверная ручка запылала, как ма¬ленькое солнце. Дверь в лабораторию - эта большая плита шершавого стекла - засверкала, как жерло топки. Я смотрел на свои посеревшие в этом призрачном свете сложенные на коленях руки. В правой был газовый пистолет. Понятия не имею, когда выхватил его из футляра. Я положил его обратно. Я уже знал, что мне не поможет даже атомная пушка - что ею можно сделать? Разнести дверь? Ворваться в лабораторию?
    Я встал. Погружающийся в океан, похожий на водородный взрыв, диск послал мне вдогонку горизонтальный пучок почти материальных лучей. Когда они тронули мою щеку (я уже спускался по лестнице вниз), я по¬чувствовал прикосновение раскаленного клейма.
    Спустившись до половины лестницы, я передумал, вернулся наверх и обошел лабораторию вокруг. Как я уже говорил, коридор окружал ее. Пройдя шагов сто, я очутился на другой стороне у совершенно такой же стеклянной двери. Я даже не пробовал ее открыть.
    Я искал какое-нибудь окошко в пластиковой стене, хотя бы ка¬кую-нибудь щель. Мысль о том, чтобы подсмотреть за Сарториусом, не ка¬залась мне низкой. Я хотел покончить со всеми догадками и узнать прав¬ду, хотя совершенно не представлял себе, как удастся ее понять.
    Мне пришло в голову, что лабораторные помещения освещаются через окна, находящиеся в верхнем панцире, и что если я выберусь наружу, то, возможно, сумею заглянуть сквозь них в лабораторию. Для этого я дол¬жен был спуститься вниз за скафандром и кислородным аппаратом. Я стоял у лестницы, раздумывая, стоит ли игра свеч. Вероятнее всего, стекла в верхних окнах матовые. Но что мне оставалось делать? Я спустился на средний этаж. Надо было пройти мимо радиостанции. Ее дверь была рас¬пахнута настежь. Снаут сидел в кресле так же, как я его оставил. Он спал, но, услышав звук моих шагов, вздрогнул и открыл глаза.
    - Алло, Кельвин! - окликнул он меня хрипло.
    Я молчал.
    - Ну что? Узнал что-нибудь? - спросил он.
    - Да, - ответил я, помедлив, - Он не один.
    Снаут скривил губы:
    - Скажите пожалуйста. Это уже что-то. Так, говоришь, у него гости?
    - Не понимаю, почему вы не хотите мне сказать, что это такое, - нехотя проговорил я. - Ведь, оставаясь тут, я все равно рано или поз¬дно все узнаю, Зачем же эти тайны?
    - Поймешь, когда к тебе самому придут гости,- ответил Снаут.
    Казалось, он ждет чего-то и не очень хочет продолжать беседу.
    - Куда идешь? - бросил он, когда я повернулся.
    Я не ответил.
    Ракетодром был в таком же состоянии, в каком я его оставил. На возвышении стоял открытый настежь мой обожженный контейнер. Я подошел к стойкам со скафандрами, и вдруг у меня пропало всякое желание путе¬шествовать наружу. Я повернулся и по крутой лесенке спустился вниз, туда, где были склады.
    Узкий коридор был загроможден баллонами и поставленными один на другой ящиками. Стены его отливали синевой ничем не покрытого металла. Еще несколько десятков шагов - и под потолком показались подернутые белым инеем трубы холодильной аппаратуры. Я пошел дальше, ориенти¬руясь по ним. Сквозь прикрытую толстым пластмассовым щитком муфту они проходили в герметически закрытое помещение. Когда я открыл тяжелую, толщиной в две ладони дверь с резиновой кромкой, меня охватил пронизы¬вающий до костей холод. Я задрожал. Из чащи заснеженных змеевиков сви¬сали ледяные сосульки. Здесь тоже стояли покрытые слоем снега ящики, коробки, полки у стен были завалены банками и упакованными в прозрач¬ный пластик желтоватыми глыбами какого-то жира.
    В глубине бочкообразный свод понижался. Там висела толстая искря¬щаяся от ледяных игл занавеска. Я отодвинул ее край. На возвышении из алюминиевых решеток покоился покрытый серой тканью большой продолгова¬тый предмет. Я поднял край полотнища и увидел искаженное лицо Гибаря¬на, Черные волосы с седой полоской надо лбом гладко прилегали к чере¬пу, Кадык торчал высоко, переламывая линию шеи. Высохшие глаза смотре¬ли прямо в потолок, в углу одного глаза собралась мутная капля замер¬зшей воды. Холод пронизывал меня, я с трудом заставил себя не стучать зубами. Не выпуская савана, я другой рукой прикоснулся, к его щеке. Ощущение было такое, будто я дотронулся до мерзлого полена. Кожа была шершавой от щетины, которая покрывала ее черными точками. Выражение неизмеримого, презрительного терпения застыло в изгибе губ. Опуская край ткани, я заметил, что по другую сторону тела из складок высовы¬вается несколько черных. продолговатых бусинок или зерен фасоли. Я за¬мер.
    Это были пальцы голых ступней, которые я видел со стороны подош¬вы, яйцеобразные подушечки пальцев были слегка раздвинуты. Под мятым краем савана лежала негритянка.
    Она лежала лицом вниз, как бы погруженная в глубокий сон. Дюйм за дюймом я стягивал толстую ткань. Голова, покрытая волосами, собранны¬ми в маленькие синеватые пучки, лежала на сгибе черной массивной руки. Лоснящаяся кожа спины натянулась на бугорках позвонков. Ни малейшее движение не оживляло огромное тело. Еще раз н посмотрел на босые по¬дошвы ее ног, и вдруг меня поразила одна удивительная деталь; они не были ни сплющены, ни сбиты той тяжестью, которую должны были носить, на них даже не ороговела кожа от хождения босиком, она была такой же тонкой, как на руках или плечах.
    Я проверил это впечатление прикосновением, которое далось мне го¬раздо труднее, чем прикосновение к мертвому телу. И тут произошло не¬вероятное: лежащее на двадцатиградусном морозе тело было живым, оно шевелилось. Негритянка подтянула ногу, словно собака, которую взяли за лапу.
    "Она здесь замерзнет", - подумал я. Но ее тело было спокойно и не слишком холодно. Я еще чувствовал кончиками пальцев мягкое прикоснове¬ние. Я попятился за занавеску, опустил ее и вернулся в коридор. Мне показалось, что в нем дьявольски жарко. Лестница привела меня снова в зал ракетодрома. Я уселся на свернутый кольцевой парашют и обхватил голову руками. Я не знал, что со мной происходит, Я был совершенно разбит, мысли сползали в какую-то пропасть - потеря сознания, смерть казались мне невыразимой, недоступной милостью.
    Мне незачем было идти к Снауту или к Сарториусу, я не предстлял себе, чтобы кто-нибудь мог сложить и единое целое то, что я до сих
    пор пережил, видел, до чего дотронулся собственными руками. Единствен¬ным спасением, бегством, объяснением был диагноз - сумасшествие. Да, я, должно быть, сошел с ума сразу же после посадки. Океан подейство¬вал на мой мозг - я переживал галлюцинацию за галлюцинацией, а если это так, то незачем растрачивать силы на бесполезные попытки распу¬тать не существующие в действительности загадки, нужно искать медицин¬скую помощь, вызвать по радио "Прометей" или какой-нибудь другой звез¬долет, дать сигналы "SOS"...
    Тут случилось то, чем я никак не ожидал: мысль о том, что я со¬шел с ума, успокоила меня.
    Я даже слишком хорошо понял слова Снаута - если допустить, что вообще существовал какой-то Снаут и что я с ним когда-либо разговари¬вал. Ведь галлюцинации могли начаться гораздо раньше. Кто знает, не нахожусь ли я еще на борту "Прометея", пораженный внезапным припадком мозгового заболевания; возможно все, что я пережил было созданием мое¬го возбужденного мозга? Однако если я был болен, то мог выздороветь, а это давало мне по крайней мере надежду на спасение, которой я никак не мог увидеть в перепутанных кошмарах Соляриса, длящихся всего нес¬колько часов.
    Необходимо было, следовательно, провести прежде всего какой-то логично продуманный эксперимент над самим собой - experimentum crucis,
    - который показал бы мне, действительно ли я свихнулся и являюсь жер¬твой бредовых видений или же, несмотря на их полную абсурдность и неп¬равдоподобность, мои переживания реальны.
    Так я размышлял, присматриваясь к металлическому кронштейну, ко¬торый поддерживал несущую конструкцию ракетодрома. Это была выступаю¬щая из стены, выложенная выпуклыми плитами стальная мачта, окрашенная в салатовый цвет; в нескольких местах, на высоте примерно метра, крас¬ка облупилась, наверное, ее ободрали проезжающие здесь тележки. Я дот¬ронулся до стали, погрел ее немножко ладонью, постучал в завальцован¬ный край предохранительной плиты: может ли бред достигать такой степе¬ни реальности? Может, ответил я сам себе; как-никак это была моя спе¬циальность, в этом я разбирался.
    А возможно ли придумать этот ключевой эксперимент? Сначала мне казалось, что нет, ибо мой больной мозг (если, конечно, он больной) будет создавать любые иллюзии, какие я от него потребую. Ведь не только при болезни, но и в самом обычном сне случается, что мы разго-вариваем с неизвестными нам наяву людьми, задаем этим снящимся обра¬зам вопросы и слышим их ответы; причем, хотя эти люди являются в дей¬ствительности лишь плодом нашей собственной психики, как-то выделен¬ные временно ее псевдосамостоятельными частями, мы не знаем, какие слова они произнесут, до тех пор, пока они (в этом сне) не обратятся к нам. А ведь на самом деле эти слова являются той же самой обособлен¬ной частью нашего собственного разума, и поэтому мы должны были бы их знать уже в тот момент, когда сами их придумали, чтобы вложить в уста фиктивного образа. Что бы я, таким образом, ни задумал, ни осуществил, я всегда мог себе сказать, что поступил так, как поступают во сне. И Снаут, и Сарториус могли вовсе не существовать в действительности, поэтому задавать им какие бы то ни было вопросы было бессмысленно.
    Я подумал, что мог принять какое-нибудь лекарство, какое-нибудь сильнодействующее средство, например, пеотил или другой препарат, ко¬торый вызывает галлюцинации или цветовые видения. Появление этих фено¬менов доказало бы, что то, что я воспринимаю, существует на самом де¬ле и является частью материальной, окружающей меня действительности. Но и это - продолжал я думать - не было бы нужным ключевым эксперимен¬том, поскольку я знал, как средство (которое я сам должен был выбрать) должно действовать, а значит, могло случиться, что как прием этого ле¬карства, так и вызванный им эффект будут одинаково созданием моего воображения.
    Мне уже казалось, что, попав в это сумасшедшее кольцо, я не су¬мею из него выбраться - ведь нельзя мыслить иначе, чем мозгом, нельзя выбраться из самого себя, чтобы проверить нормальность происходящих а организме процессов, - когда вдруг меня осенила мысль, столь же прос¬тая, сколь удачная.
    Я вскочил и помчался прямо на радиостанцию. Она была пуста. Мимо¬ходом я бросил взгляд на стенные электрические часы. Было около четы¬рех часов ночи, условной ночи Станции, снаружи царил красный рассвет.. Я быстро включил аппаратуру радиосвязи и, ожидая, пока нагреются лам¬пы, еще раз мысленно повторил каждый этап эксперимента.
    Я не помнил, каким сигналом вызывается автоматическая станция об¬ращавшегося вокруг Соляриса сателлоида, но нашел его на таблице, вися¬щей над главным пультом. Дал вызов азбукой Морзе и через восемь се¬кунд получил ответ. Сателлоид, а точнее его электронный мозг отозвал¬ся ритмично повторяющимися импульсами. Тогда я потребовал, чтобы он сообщил с точностью до пятого десятичного знака, какие меридианы звез¬дного купола Галактики он пересекает на расстоянии двадцати двух угло¬вых секунд, обращаясь вокруг Соляриса, Потом я сел и стал ждать отве¬та. Он пришел через десять минут. Я оторвал бумажную ленту с отпеча¬танным на ней результатом и, спрятав ее в ящик (я старался не бросить на нее даже одного взгляда), принес из библиотеки большие карты неба, логарифмические таблицы, справочник суточного движения спутника и еще несколько книг, после чего Начал искать ответ на этот же самый вопрос. Почти час ушел у меня на составление уравнений. Не помню, когда пос¬ледний раз мне пришлось столько считать, Наверное, еще в студенческие годы на экзамене по практической астрономии.
    Вычисления я проводил на большом калькуляторе Станции, Мои рас¬суждения были примерно такими. По картам неба я получу цифры, не точ¬но совпадающие с данными, сообщенными сателлоидом. Не точно, потому что сателлоид подвержен очень сложным пертурбациям, вызванным влия¬нием гравитационных сил Соляриса, его обоих, кружащих друг около дру¬га солнц, а также локальных изменений притяжения, создаваемых океаном. Когда у меня будет два ряда цифр: полученных от сателлоида и вычислен¬ных теоретически, я внесу в мои вычисления поправки. Тогда обе группы результатов должны, совпасть до четвертого знака после запятой. Рас¬хождения будут только в пятом знаке, они отразят неучтенное. воздей¬ствие океана.
    Если даже цифры, сообщенные сателлоидом, не существуют в дей¬ствительности, а являются плодом моего воображения, все равно они не смогут совпасть с другим рядом - вычисленных данных. Мозг мой может быть больным, но ни при каких условиях он не в состоянии произвести вычисления, выполненные большим калькулятором станции, так как на это потребовалось бы много месяцев. А следовательно, если цифры совпадут, значит, большой калькулятор Станции на самом деле существует и я пользовался им в действительности, а не в бреду.
    У меня дрожали руки, когда я вынимал из ящика бумажную телеграф¬ную ленту и расправлял ее рядом с другой, более широкой, из калькуля¬тора. Оба ряда цифр, как я и предполагал, совпадали до четвертого зна¬ка. Расхождение появилось только в пятом. Я спрятал все бумаги в ящик. Итак, калькулятор существовал независимо от меня, Из этого следовала реальность Станции и всего, что на ней происходило.
    Я уже хотел закрыть ящик, как заметил, что его наполняет целая пачка листков, покрытых нетерпеливыми подсчетами. Я вынул пачку и с первого взгляда понял, что кто-то проводил уже эксперимент, похожий на мой, с той только разницей, что вместо данных, касающихся звездной сферы, потребовал от сателлоида измерений альбедо Соля-, риса на рас¬стоянии сорока секунд.
    Я не был сумасшедшим. Последний лучик надежды, угас. Я выключил передатчик, выпил остатки бульона из термоса и пошел спать.
    ХАРИ
    Все расчеты я делал с каким-то молчаливым остервенением, и только оно удерживало меня на ногах. Я настолько отупел от усталости, что да¬же не сумел разложить кровать в кабине и, вместо того чтобы освобо¬дить верхние зажимы, потянул за поручень, и постель свалилась на меня. Наконец я ее опустил, бросил одежду и белье прямо на пол и полуживой упал на подушку, даже не поправив ее. Я заснул при свете, не помню когда. Открыв глаза, я решил, что спал всего несколько минут. Комната была наполнена угрюмым красным сиянием. Мне было холодно и хорошо. Напротив кровати, под окном, кто-то сидел в кресле, освещенный крас¬ным солнцем. Это была Хари. В белом платье, босая, темные волосы заче¬саны назад, тонкий материал натягивается на груди, загорелые до лок¬тей руки опущены. Хари неподвижно смотрела на меня из-под своих чер¬ных ресниц, Я разглядывал ее долго и в общем спокойно. Моей первой мыслью было: "Как хорошо, что это такой сон, когда знаешь, что тебе все снится". И все-таки мне хотелось, чтобы она исчезла. Я закрыл гла¬за и заставил себя хотеть этого очень сильно, но, когда посмотрел, она по-прежнему сидела передо мной. Губы она сложила по-своему, будто со¬биралась свистнуть, но в глазах не было улыбки, Я припомнил все, что думал о снах накануне вечером, перед тем как лечь спать. Хари выгляде¬ла точно так же, как тогда, когда я видел ее в последний раз живой, а ведь тогда ей было девятнадцать. Сейчас ей было бы двадцать девять, но, естественно, ничего не изменилось - мертвые остаются молодыми. Она смотрела на меня все теми же всему удивляющимися глазами. "Кинуть в нее чем-нибудь", - подумал я, но, хотя это был только сон, не решился.

/ Полные произведения / Лем Ст. / Солярис