• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шишков В.Я / Ватага

Ватага [8/8]

Скачать полное произведение

    - Не надо, миленький, не надо...
    - Ну, ладно, ладно... А хорошо парнишка пел... Я заприметил тогда, как сердчишко-то твое девичье затрепыхало. Эх, песню бы...
    Все были в полпьяна, всем весело, только пред взором Тани мимолетно проплыла страшная та городская ночь. Царство небесное парню-песеннику. Таня вздохнула тяжко, но Тереха уж выплыл на средину горницы, приурезал каблуками в пол и, скосоротившись, загорланил песню:
    - И-иэх да и во-о-о-уух... ты...
    Зыков нагнулся и поцеловал Таню в губы. Степанида ударила стаканом в стол, - стакан разлетелся, - опрокинула табуретку и быстро вышла в дверь.
    - Стой, бабья соль!.. Куда?
    За дверью послышался стон и плач.
    Когда шли Таня с Зыковым к обрыву, ночь была вся в звездах: в темной вышине все так же дрожал и колыхался золотой песок. Внизу, под обрывом белели заросли цветущей черемухи. Терпкий, духмяный запах подымался вверх. Наперебой, и здесь, и там, в разных местах, заливались соловьи. Зыков развел большой костер. Они сидели в дремучем кедровнике. Землю густо покрывала хвоя. Оба молчали.
    Он вдруг вытащил откуда-то Акулькину конфетку с кисточкой, засмеялся и подал Тане:
    - Девчоночка одна дала... На-ка!.. Вот сгодилась когда...
    - А какая ночь, Степан... Чу, соловьи... Ой, сколько их... И посмотри, как внизу черемуха цветет.
    - Эту ночь не забудем, деваха, в жизнь.
    - Если завтра умру - жалеть не буду. Больше этого счастья, что теперь, не испытать мне. Ах, какая радость любить тебя...
    Соловьи пели всю ночь до утренней зари. И всю ночь плакала Степанида.
    Пред рассветом Таня сказала, чуть согнувшись и глядя пред собою:
    - Но почему же, Степа, милый, такая тоска? Сердце болит?
    Пред рассветом Степанида пробралась сюда, в руках ее топор. У костра тишина. Зыков, должно быть, сказку сказывает, на его коленях разметалась Таня.
    Топор в крепких руках Степаниды очень острый. Вот Степанида хлестнет, оглоушит Зыкова, девку искромсает: на! А сама бросится торчмя с обрыва. В ее глазах огненные круги и все, кроме тех двоих, куда-то исчезает. Она заносит топор и делает шаг вперед. Хрустнул сучок. Зыков обернулся. Она яростно швыряет топором в костер и с диким воем: "дьяволы, погубители!" - как сумасшедшая, мчится прочь, в трущобу, в мрак.
    ГЛАВА XX.
    Зыков еще не совсем справился с болезнью. Последние месяцы - от расправы в городишке до тайного убежища на заимке Терехи Толстолобова - искривили его душу.
    Настроение его было неровное, зыбкое, как трясина. Его взвинченному воображению то рисовались великие подвиги и слава, то позорный невиданный конец. От этого страшно скучало его сердце, он хотел открыться Татьяне в своем малодушии, но не хватало воли.
    - Эх, какой я стал...
    Была истоплена баня жаркая, Зыковская. Топил сам Зыков.
    Степаниды не было, Тереха, захватив ружье, гайкал на весь лес, искал ее.
    Таня сидела в своей горнице под раскрытым окном. Она вся еще была в прошлой ночи, улыбалась большими серыми глазами, прямые темные брови ее спокойны, сердце под черной шелковой кофтой бьется ровно, отчетливо. Как хорошо жить... Скорей бы приходил к ней Степан. Нет, никогда не надо думать о том, что будет завтра...
    Зыков разделся. Кто-то ударил снаружи в дверь. Он отворил:
    - А, Мишка!.. Ну, залазь.
    Медвеженок, набычившись, косолапо вошел с обрывком веревки. Морда и глаза его улыбались по-хитрому. Облизал ноги Зыкову, повалился пред ним вверх брюхом, благодушно заурчал.
    Зыков большим пальцем ноги почесал ему брюхо, потом взял винтовку, кинжал, десятифунтовую гирьку на ремне, револьвер, и вошел в мыльню. Эх, хороша баня, всю хворь прогонит. Зыков вымоется на всю жизнь теперь. Ну, баня.
    Едва он окунул ковш в кадку с кипятком, куда бросали раскаленные камни, как во дворе раздался резкий заливистый собачий лай, а в предбаннике рявкнул Мишка.
    - Кой там чорт еще! - буркнул Зыков, ковш замер в его руке, а Таня всполошно отскочила от окна и глянула из-за кисейной занавески на двор.
    Один за другим въезжали в ворота всадники, их человек двадцать. Раздался выстрел, Таня заметалась, все, кроме одного, соскочили с коней.
    - Занять выходы! Встать у каждой амбарушки! - деловито командовал всадник. Он с большими серыми глазами юноша, сухое загорелое лицо, кожаная, выцветшая по швам куртка, ствол винтовки из-за спины, кожаная шапка.
    - Боже мой, Николенька, - всплеснув руками, прошептала Таня, и ноги ее подсеклись.
    Голоса на дворе, нервные, крикливые, робкие, злые:
    - Где хозяин? Эй, тетка!
    - Нету, батюшки мои, нету... Бабу убег искать.
    - Здесь Зыков? Ну?.. Говори! Где?!
    - Ой-ой... Ничего я не знаю... Пареньки хорошие... Вот хозяин ужо придет.
    - Взять ее!
    - Я знаю, где... - раздался хриплый голос. - А ну, робенки, побежим.
    - Николенька, Николенька, - взмолила Таня. Держась за косяк, она полулежала на лавке у раскрытого окна.
    Юноша слез с лошади, глянул через окно:
    - Сестра!.. - И быстрым бегом в горницу. - Как, ты здесь?.. Татьяна... Тебя Зыков украл? Да?
    - Нет... Я сама пошла к нему...
    - К нему?.. Сама?!. - лицо юноши вытянулось, и сама собой полезла на затылок шапка. - К Зыкову?!
    - Да. Сама, к Зыкову. - Девушка сразу преобразилась, встала и, сложив руки на груди, засверкала на брата взглядом.
    - Татьяна! Ты ли это говоришь?
    - Да, я говорю.
    - Брось глупости, Татьяна. Ты вернешься с нами. Будем работать... Таня, сестра, голубка...
    - Брат... Я люблю его. Умру за Зыкова.
    Зыков отпрянул прочь от низкого оконца бани, и волосы его зашевелились: ему померещилось, что с улицы, к самому стеклу, сделав ладони козырьком, приник Наперсток.
    Зыков закрестился, закричал:
    - Покойник!.. Покойник!.. - и бессильно шлепнулся на пол.
    Горбун толстогубо дышал в стекло, и оловянные глаза его шильями сверлили Зыкова, широкие ноздри раздувались.
    - Здеся! - крикнул он, радостно подпрыгнул и ударил себя по бедрам: - Ей Бо, здеся!.. Хы!.. Как тут и был... Эй, робенки!..
    Горбун рванул в баню дверь... Вдруг Мишка всплыл на дыбы и рявкнул. Наперсток в страхе отшатнулся, но Мишка свирепо двинул его лапой. Наперсток, как лягуха, пал на карачки, заорал. Красноармеец всадил меж лопаток Мишке нож, Мишка оскалил зубы, заплевался и бросился с ножом в лес, широко раскидывая передние ноги и мотая головой.
    Внутреннюю дверь красноармейцы быстро снаружи приперли бревном.
    - Эй! Живые или мертвые?! - кричал запертый Зыков.
    - Живые!.. - хрипло взвизгивал в самую дверь Наперсток. - Ведь я, Зыков - батюшка, Степан Варфоломеич, колдун... Траву-кавыку жру. Ты меня в прорубь спустил, а я рядышком в другую вымырнул... Не досмотрел ты, маху дал... Хы-хы-хы!.. За должишком к тебе пришел... Добрых людей привел.
    - А не мертвый, будешь мертвый, собака! - крикнул Зыков.
    Сжимая кулаки, юноша шипел:
    - Не смей меня называть братом... Я не брат тебе...
    - А ты не смей трогать Зыкова... Зыков мой муж! Слышишь? - шипела в ответ сестра.
    - Дура, тварь...
    - Ой, Боже...
    - Тварь!.. Зыков бандит, палач, враг Советской власти. А ты... Еще последний раз говорю: опомнись. Скорей, Татьяна! Могут войти. Тшшш... - Он взмахнул предупреждающе рукой и обернулся к двери:
    - Сейчас, товарищи!.. Одну минуту... - и к Тане: - Ну, решай. Со мной или с ним? Сестра, умоляю... Ради нашего детства...
    - С ним.
    Юноша на мгновенье закрыл глаза ладонью.
    - Поторопись, товарищ Мигунов!.. Зыкова нашли... В бане... - горячо дышали в дверях три красноармейца.
    - Караульте эту! - твердо крикнул юноша. - Не выпускать...
    - Скорей, товарищ Мигунов, скорей... - хрипел Наперсток, завидя Мигунова.
    Рукава рваного его армяка по локоть засучены, фалды подоткнуты под кушак. Он жался к углу бани, повернувшись боком к бежавшему юноше. Горбун походил на широкоплечего мужика, которому обрубили по колена ноги, всего изувечили, башку отсекли и приткнули кой-как на уродливую грудь, из-под волосатого затылка торчал огромный горб, жирное, коричневое, как сосновая кора, лицо обрюзгло, потекло сверху вниз, все в лишаях, кровоподтеках, ссадинах.
    Юноша с брезгливостью окинул его взглядом.
    Резко, коротко ударил выстрел.
    - Ох, стреляет, чорт! - вскричал горбун.
    Юноша покачнулся, мотнул ногой и, схватившись за живот, отпрыгнул в сторону.
    В бане загремела брань и хохот.
    Наперсток хватил в прискочку из-за угла дубиной и вышиб раму:
    - Эй, вылазь добром!
    - Убивают! Зыкова убивают! - Татьяна птицей выпорхнула из окна и понеслась.
    - Стой! Стой! - гнались за ней красноармейцы и стреляли в воздух.
    Петух с криком взлетывал, как ястреб, порхали утки, курицы.
    Вдруг один красноармеец опрокинулся навзничь и стал недвижим. В бане опять раздался хохот Зыкова.
    Наперсток неистово орал:
    - Куда?!. Не бегай тут!.. Перестреляет всех!.. Убьет!
    Татьяну смяли, поволокли, она билась, кричала, проклинала брата.
    Юноша крепко стиснул зубы. Он был бледен, его колотила дрожь, в испугавшихся глазах металось страданье и смертельная тоска.
    Собаки заливисто лаяли, растерянно крутили хвостами, но их глаза были люты и оскал зубов свиреп.
    Из лесу выбежал Тереха Толстолобов, он остановился, вильнул взглядом туда-сюда и, сразу все поняв, бросился к бане:
    - Что, Зыкова добываете? Бейте его, варнака! Жгите его!.. Через него баба моя задавилась... Ой-ты!..
    Он шатался, как пьяный, весь был дик, походил на лишившегося рассудка.
    - Тащи соломы да хворосту! Чего слюни распустили? - щелкая зубами и воя, кричал он.
    Юноша сдерживал стоны и тихо охал. Он лежал на пуховике, под головой подушка.
    - Навылет, товарищ Мигунов... Авось, обойдется, - маленький, черный, с черными усиками красноармеец, сбросив куртку, обматывал раненому поясницу и живот бинтом, бинт быстро смочился кровью. Рана была большая и рваная, от медвежачьего ружья.
    Красноармейцы - бегом, вприпрыжку - тащили из дому холст и тряпки, стригли, рвали их лентами.
    - Товарищ Суслов, - юноша поискал взглядом высокого, загорелого, с белой бородкой красноармейца. - В случае... вы будете командовать... Что, не вылезает? Поджигайте баню...
    - Поджигай!!.
    - Поджигай!.. Где серянки?..
    - Стой! Сдаюсь... - закричал Зыков.
    - Стой! Сдается! Зыков сдается...
    - Эй, Зыков! Давай оружие сюда.
    - На! - он выбросил винтовку. - На еще, - выбросил пистолет. - Все. Отворяй дверь, выйду.
    - Врешь, нож у тебя, - хрипел, сплевывая и матерясь, Наперсток. - Вижу, нож!
    - Нету, все...
    - Поджигай!
    - На, на! - ножище сверкнул в окне, как на солнце щука. - Где Татьяна? Покличьте Татьяну сюда.
    - Вылазь! Бросай гирю...
    Гиря бомбой брякнулась на землю.
    - Вылазь!
    - Открой дверь, дай я оболокусь. Нагишем, что ли?
    - Эге! нет, брат Зыков, - подмигнул горбун и отчаянно сморкнулся из ноздри. - Ты, этакий леший, выберешься, дубом тебя не свалить... Вылазь в окно!
    Наперсток и другой плечистый красноармеец прижались к самой стене по обе стороны оконца. В их настороженных руках арканы.
    - Вылазь!.. Вылазь, кляп те в рот! - в один голос закричали горбун и Тереха. - А то живьем сгоришь.
    - Жги. Не вылезу нагишом. Где Татьяна? Жги.
    - Ребята, подкаливай со всех углов!
    Солома вспыхнула, густой желтый дым, загибаясь, повалил в баню.
    - Сдаюсь, - упавшим немощным голосом сказал Зыков, лохматая голова и широченные плечи его, изогнувшись и царапаясь о косяки, показались в окне. Живо скрутили под мышками арканом и, как коня на поводу, человек десять красноармейцев повели его к Мигунову. Зыков давил ногами землю, словно великан, красноармейцы казались пред ним ребятами.
    Наперсток, подбоченившись и слюняво похохатывая, ужимался, опаски ради, в стороне:
    - Что, сволочь, хы-хы-хы, будешь честных людей под лед спускать? - Изверченное будто картечью лицо его подергивалось, подмигивало, облизывало толстые, покрытые пеной губищи. - Хотела синичка море зажегчи, море не зажгла, а сама потопла.
    - Еще пострадавшие есть? - спросил Мигунов. Голос ослаб, прерывист.
    - Алехин убит.
    Мигунов неспешно, мутными глазами повел от голых коленей Зыкова вверх, чрез живот, чрез грудь, но до головы не добрался, голова где-то высоко, выше сосен, и в глазах Мигунова темнело.
    - Расстрел на месте, - сказал он, приподняв и вновь опустив кисть умиравшей, вытянутой вдоль тела руки.
    - За что расстрел? - глухо спросил Зыков. Он внешне был спокоен, но лицо потемнело от напряжения воли и потемнели серые глаза. - Я работал на помощь вам.
    - Ха-ха! Хороша помощь! - наперебой закричала молодежь. - В городе сколь народу искромсал, вот начальника нашего изувечил, товарища убил.
    - Анархия, разбой, Советская власть не потатчица, - резко проговорил Суслов.
    - В городу расправлялся по-вашему. Сам в газетине читал, как вы кожу с живых сдираете.
    - Врешь, брешут твои газетины! - кричали красноармейцы. - Контр-революционеры пишут твои газетины! Над мирным людом сроду мы не изгалялись.
    - Расстрел на месте, - открыв глаза, еще раз сказал Мигунов и быстро приподнялся на локте. - Пить.
    Глаза его то вспыхивали, то погасали, как догоревшая лампа. Он жадно глотнул ключевой воды.
    Зыкова повели. Он кричал:
    - Что ж, милости у тебя, малец, просить не стану! И правде повреждения не сотворю! - Он остановился, и все остановились, он потянул за концы аркана, красноармейцы, взрывая землю пятками, надувшись и кряхтя, подъехали к нему и захохотали:
    - Ну, конь.
    - А вот скажи мне на милость, - Зыков уставился в грудь, в мутные глаза сидевшего Мигунова. - Бога признаете вы, Господа нашего Исуса Христа? - в голосе его было страданье, последний крик, настороженность.
    Мигунов резко потряс головой:
    - Нет.
    Зыков закачался, по лицу, как ветер по озеру, пробежала судорога, он крякнул и твердо сказал:
    - Стреляй тогда...
    К нему вдруг вернулось спокойствие, лицо посветлело, на губах появилась улыбка и взор стал радостным, отрешенным от земли.
    - На обрыв, на обрыв! Шагай на обрыв! - кричали сосны, люди, камни.
    Зыков шагал уверенно и твердо, обернулся, проговорил Мигунову душевным голосом:
    - Прости меня, милячок... Согрешил пред тобой... Ау! А жену мою Татьяну, - крикнул он громко, - не трог, ради Христа!.. Может, из-за нее гибну, а духом радостен. Ну, ладно. Других умел, сам умей... Прощай, солнце, прощай, месяц, прощай, звезды, прости, матушка сыра-земля.
    И вновь закричали люди, закричали сосны, закричало небо и камни.
    Наперсток с Терехой Толстолобовым трясли кулаками, хохотали в тыщу труб, плевались. Зыков ни разу за все время не взглянул на Тереху.
    Мигунов застонал, повалился на бок, скорчился, зачмокал губами, во рту было сухо, горько.
    - Пить...
    Возле него на коленях и на корточках четверо красноармейцев, среди них - Суслов, в круглых очках с остренькой белой бородкой. Лукерья, всхлипывая и кривя рот, сновала от умирающего в избу и обратно, тащила то святой воды, то ручник, то какого-то снадобья в пузырьке, вот принесла черную в светлом венчике икону, поставила и в изголовье умирающего, закрестилась.
    Грянули выстрелы. Лукерья ойкнула, подпрыгнула и, заткнув уши, побежала домой.
    Мигунов открыл глаза:
    - Красному зна... Товарищ Суслов... - голос слабел, углы рта подергивались, дыхание было короткое, горячее, большие, как у сестры глаза глядели в пустоту. - Там, в городе... Целую красное знамя... передайте... Умираю... Девчонку расстрелять...
    - Она ваша сестра, товарищ... - откликнулся Суслов, зашевелил бровями, очки на переносице запрыгали. - Она говорила, что...
    Мигунов поймал ртом воздух.
    - Расстрелять, - и глаза его стали стеклянными.
    Татьяна стояла на краю обрыва, как на облаке. Она не чувствовала ни своего тела, ни страха, ни земли.
    Кто-то звонкоголосо, страшно кричал, раскачивая небо:
    - Ха-ха... Сейчас к дружку кувырнешься, свадьбу править.
    Татьяна оглянулась как во сне. Обрыв глубок и камни остры. Меж серых остряков застряло желтое, большое. Узнала: Зыков. Глаза ее мгновенно расширились и сузились. Все плыло, качалось пред ее глазами.
    Восемь винтовок, как черные пальцы, прямо указали ей на грудь.
    - Пли!!.
    Но залп прогремел в пустую: Татьяны не было, пули унеслись в тайгу.
    Наперсток вырвал у кого-то топор и, гогоча, бросился лохматым чортом к пропасти, где лежали два мертвые тела, он с проворством рыси начал было спускаться, но две железных руки схватили его за опояску, встряхнули и вытащили вверх. Наперсток опамятовался, дышал хрипло, глаза налились кровью и вертелись, как у сыча. Он сбросил шапку, отер полой потное лицо и, протягивая руку Суслову, сказал:
    - С благополучным окончанием дел... А кто? Я все. Кабы не я, - чорта лысого вам Зыкова сыскать... Ручку!
    Суслов быстро убрал свои руки назад.
    - Наградишка-то будет, ай не? - и широкий рот горбуна скривился в подхалимной, как грязная слизь, улыбке.
    Суслов отступил на два шага и громко сказал:
    - Бывший партизан Наперсток за кровожадную бессмысленную жестокость, проявленную им при разгроме города...
    Наперсток радостно улыбался, торжествующе поглядывая в застывшие лица красноармейцев, он не слышал, что говорит товарищ Суслов, и только одно слово, как полымя, пронизало оба его уха:
    - Расстрел.
    - Хы-хы-хы, - ничего не соображая, бессмысленно загоготал Наперсток, однако глаза его заметались от лица к лицу и сразу провалились, как в яму, в рот товарища Суслова.
    - Взять! - резко открылся и закрылся рот.
    Наперсток сразу вырос на аршин, сразу до земли согнулся. Залп - и уродливое тело его заскакало по камням в смерть.
    Был поздний вечер, тихий и теплый. Девки пригнали коров и овец. Двор оживился.
    Над свежей могилой под зеленой лиственницей, куда зарывали двух красноармейцев, прогремел последний залп в память со славою погибших. Пели революционные псалмы и стихиры. Товарищ Суслов говорил речь.
    Тереха Толстолобов с красноармейцем поехали "на вершних" в лес, сняли удавленницу-Степаниду с петли и привезли домой. Тереха положил ее в той комнате, где ночевала Таня, зажег лампадку и свечи, крякал, пил вино, утром собирался за попом. Но ему был дан приказ - с зарею вывести отряд на дорогу.
    Красноармейцы торопливо обстругивали большой надмогильный крест, Суслов сделал надпись. Крест белел даже среди ночи, на нем висел из хвой венок.
    Ночь была холодная, как в сентябре, серпом стоял в небе месяц...
    Утро было все в тумане. Тереха повел отряд. Лукерья с девками боялись мертвецов, ушли в лес.
    И опять спустилась ночь, темная, без звезд и месяца.
    В пропасти кучкой лежали трое: кержак, каторжник и купеческая дочь. В избе, с темным и страшным лицом - Степанида. Возле заимки, с ржавым меж лопатками ножом, уткнув в мох морду, - медвежонок.
    Заимка была пуста. Слеталось коршунье.

/ Полные произведения / Шишков В.Я / Ватага