• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шишков В.Я / Ватага

Ватага [4/8]

Скачать полное произведение

    - Зыков, спаси... Зыков, помилуй... Все возьми... - монотонно, как долгий стон, и очень жалобно молил он, упав на колени и подняв взгляд к террасе.
    Но руки вцепились в него, как клещи, блеснул топор. Красноголовая тетя взвизгнула, нырнула в толпу, но любопытство взяло верх - снова вылезла. Она проделала так вот уже двадцать раз, два воза трупов лежали на санях, и плаха - покривилась: от обильной крови под ней подтаял снег. В толпе приговоренных, оцепленных стражей людей, все время раздавались плач, стон, вопли.
    Гараська был как во сне. Он только теперь вспомнил про Зыкова и перевел взгляд вверх: на возвышенном балконе стоял в черной поддевке, в красном кушаке, рыжей шапке, чернобородый, саженного роста великан.
    Наперсток гекнул: - "гек!" - и вся толпа гекнула, топор хряснул, покатилась голова.
    - Злодий! злодий!.. - болезненно выкрикнул Андрон Ерданский и заметался по балкону. Ему вдруг захотелось броситься на горбуна и вгрызться ему зубами в горло. - Пан, пусти. Дуже неможется...
    Возле Зыкова стояли люди, Срамных и другие, еще два парня с винтовками - стража.
    - Веди сюда! - крикнул Зыков.
    И к балкону подтащили коменданта крепости, поручика Сафьянова.
    Лицо Зыкова в напряженном каменном спокойствии, он собрал в себе всю силу, чтоб не поддаться слабости, но пролитая кровь уже начала томить его. Наперсток подошел и ждал. Зыков с гадливостью взглянул в сумасшедшие вывороченные с красными веками глаза его...
    - Довольно крови!.. - прозвучало из тьмы в толпе.
    И в другом месте далеко:
    - Довольно крови!
    Плач, стон, вопли среди приговоренных стали отчаянней, крепче.
    - Пане... Змилуйся!.. - и Андрон Ерданский повалился в ноги Зыкову, - Ой, крев, крев...
    Тот быстро вошел чрез открытые двери в дом, жадно выпил третий стакан вина, отер рукавом усы и на мгновение задумался.
    - Господи Боже, укрепи длань карающую, - промолвил он, крепко крестясь двуперстием, и вновь вышел к народу, весь из чугуна.
    - Судьи правильные, рать моя и весь всечестной люд! - зычно прорезало всю площадь.
    Гараська глуповато разинул рот и огляделся. Направо от него, на двух длинных бревнах, сидели судьи: бородатые мужики, молодежь, горожане и три солдата-колчаковца.
    - Отпустить коменданта, ненавистного врага нашего, иль казнить?
    - Казнить!.. Казнить!! - закричали голоса. - Чего, Зыков, спрашиваешь, сам знаешь...
    - Казнить!.. Он нас поборами замучил... Окопы то-и-дело рой ему. Дрова поставляй... Троих солдат повесил... Девушке одной брюхо сделал... Удавилась... Они, эти офицерики-то с Колчаком, царя хотят!
    - Вздор, вздор! Не слушайте, товарищ Зыков!.. - Поручик Сафьянов, комендант, был с рыженькими бачками, с редкими волосами на непокрытой голове, в офицерской, с золотыми погонами, растерзанной шинели. Он весь дрожал, то скрючиваясь, то выпрямляясь по-военному, во фронт. - Дайте мне слово сказать... Прошу слова!
    - Ну?!
    - Я принимал присягу. Служил верой и правдой... - голос офицера был то глух и непонятен, то звенел отчаянием. - А теперь я верю в вашу силу, товарищ Зыков... Я прозрел...
    - Отрекаешься?
    - Отрекаюсь, товарищ Зыков.
    - Может, ко мне желаешь передаться?
    - Желаю, от всей души... верой и правдой вашему партизанскому отряду послужить... Я всегда, товарищ Зыков, я и раньше восхищался...
    - Тьфу! Гадина... - плюнул Зыков и подал знак Наперстку, но тотчас же крикнул: - Стой! - уцепился руками за балконную решотку и его медный голос загудел по площади: - Эй, слушай все!.. Зыков говорит... Власть моя тверда, как скала, и кровава, во имя божие. Где проходит Зыков, там - смерть народным врагам. Нога его топчет всех змей. Долой попов! Они заперли правую веру от народа, царям продались. Новую веру от антихриста царя Петра, от нечестивца Никона народу подсунули, а правую нашу веру загнали в леса, в скиты, в камень... Смерть попам, смерть чиновникам, купцам, разному начальству. Пускай одна голь-беднота остается. Трудись, беднота, гуляй, беднота, царствуй, беднота!.. Зыков за вас. Эй, Наперсток, руби барину башку!
    Но вдруг с зыковского балкона грянул выстрел, Наперсток схватился за шапку, любопытная тетя, взмахнув руками, навеки нырнула красным платком в толпу.
    Судьи мигом с бревен к террасе:
    - Не тебя ли, Зыков? Кто это?
    Подбежал и Наперсток с топором:
    - В меня, в меня стрелил... в шапку!..
    На полу, у ног Зыкова катались клубком Андрон Ерданский и обезоруженный им парень-часовой.
    - Отдай! Добром отдай! - вырывал свою винтовку парень.
    Безумный Ерданский грыз парню руки, стараясь еще раз выстрелить в толпу, в Наперстка-палача. Все люди казались ему проклятыми горбунами, измазанными кровью уродами, всюду блестели топоры и, как птицы, табунились отрубленные головы.
    - Эх, тварь!.. Не мог кого следует убить-то! - И молниеносный взор Зыкова скользнул от неостывшей винтовки к вспотевшему лбу Наперстка. - Мало ж ты погулял, щенок... - он приподнял Ерданского за шиворот и, перебросив через перила, сказал: - Вздернуть!
    Но Наперсток, рыча и взлаивая, стал кромсать его топором.
    ГЛАВА X.
    - Мужики! Зыков город грабит, а вы, гладкорожие, все возле баб да на печи валяетесь! - еще с утра корили бабы своих мужей в ближней деревне, Сазонихе.
    И в другой деревне, Крутых Ярах, колченогий бездельник, снохач Охарчин, переходя из избы в избу, мутил народ:
    - Айда, паря! Закладывай, благословясь, кошевки... Зыков в городу орудовает... Знай, подхватывай!..
    И в третьей деревне бывший вахмистр царской службы Алехин, сбежавший из колчаковской армии, говорил крестьянам:
    - Нет, братцы, довольно. Кто самосильный - айда к Зыкову!.. Народищу у него, как грязи. Вон, поспрошайте-ка в лесу, при дороге, его бекетчики стоят. Поди, мне какой ни какой отрядишка доверит же он. Пускай-ка тогда колчаковская шпана, пятнай их в сердце, грабить нас придет, али нагайками драть, мы их встретим...
    И на многочисленных заимках зашевелился сибирский люд.
    Это было утром.
    А теперь, когда луна взошла, и Гараська с ватагой рыщут по улицам...
    Взошла луна - и городок опять заголубел.
    Где-то далеко, на окраинах, постукивали выстрелы. Зыков слышит, Зыков отлично знает, что это за выстрелы, и спокойно продолжает дело.
    Настасье хочется на улку погулять, но у ней ключом кипит брага, топится печь, она одна.
    И отец Петр вместе с другими мужиками подошел к костру, там, на окраине. Он переоделся, как мужик: пимы, барловая, вверх шерстью, яга, мохнатая с ушами шапка.
    В голубом тумане, на реке, по утыканной вешками дороге, чернели подводы мужиков.
    - Допустите, кормильцы... Чего ж вы?
    - Нельзя, нельзя! Поворачивай назад!
    Пять партизан загородили им дорогу.
    - Допустите, хрещеные... Мне хошь пешечком... - мужичьим голосом стал просить отец Петр-мужик.
    - Здря, что ли, мы эстолько верст перлись... Сами-то, небось, грабите, а нам так... - сгрудились, запыхтели мужики. - Пусти добром! - У кого нож в руках, у кого топор.
    Пять партизанских самопалов грохнули в небо залп. Мужики самокатом по откосу к лошадям.
    К противоположному концу городка другая дорога прибежала с гор. Там тоже стоял обоз, рвались в город мужики. И колченогий снохач Охарчин тоже здесь:
    - Достаток у нас малой. Толчак на вовся разорил... Желательно купечество пощупать.
    Залп в воздух. Но не все мужики убежали. Осталось с десяток "вершних", на конях.
    Вахмистр царской службы Алехин подъехал к самому костру. Низенькая и толстобокая, как бочка, кобыленка его заржала.
    - Мне к хозяину лично, - сказал он, - к Зыкову.
    - По какому екстренному случаю? - спросил партизан, тоже бывший вахмистр. Из башлыка торчала вся в ледяных сосульках борода и нос.
    - Вот, товарищей привел... Желательно влиться в ваш отряд, - сказал Алехин. - Завтра еще подъедут.
    - Езжай один. Скажешь, что Кравчук впустил. А вы оставайтесь до распоряженья. Слезавайте с коней... Табачок, кавалеры, есть?
    Еще где-то погромыхивали выстрелы, то здесь, то там, близко и подальше. Зыков знает, что это за выстрелы: разъезды расстреливают на месте грабителей и хулиганов.
    Но Гараська хитрый: Гараська смыслит, в какие лазы надо пролезать. Мешок его набит всяким добром туго, по карманам, за пазухой, под шапкой - везде добро.
    И ружьишко на веревке трясется за плечом, как ненужный груз.
    Он идет задами, огородами, по пояс пурхаясь в сугробах:
    - Отворяй, распроязви!.. С обыском!.. - и грохает прикладом в дверь.
    Дьяконица старая. Гараська выстрелил в потолок, взломал сундук. Эх, добра-то!
    Гараська ткнул в мешок отрез сукна, - не лезет. Выбросил из мешка чугунную латку, а вот как жаль: хорошая; выбросил медную кострюлю, опять туго набил мешок.
    На столе фигурчатая из фарфора с бронзой лампа.
    - Такие ланпы я уважаю, - пробурчал Гараська. - О, язви-те! Стеклянная, - и грохнул в пол.
    В доме было тихо. Лишь из соседней комнаты прорывались истерические повизгиванья. Гараська сгреб стул и ударил в шкаф с посудой. Движенья его неуклюжи, но порывисты и озорны.
    На шкафу большой, круглый, пирог с вареньем, Гараська отхватил лапами кусок и затолкнул в рот. - "Эх, хорош самоварчик, аккуратный", - пристреливался Гараська глазом. - "Не унести... Другой раз... А сгодился бы... Чорта с два, чтоб я стал Зыкову служить... Нашел Ваньку. Приду домой, оженюсь, богато заживу". - Жрал, перхал, давился, вытягивая шею, как ворона. "Эх, недосуг". Он поставил блюдо с пирогом на пол, расстегнулся, присел и, гогоча, напакостил, как животное, в самую середку пирога.
    Костры возле Шитикова дома горят ярко, охапками швыряют в них дрова, пламя лопочет, колышется, вплетаясь в голубую ночь.
    - Вот ты, Зыков, наших попов кончил, другие - которые хорошие... Это не дело, Зыков. А самую сволоту оставил! - кричали в толпе.
    - Кого? - спросил тот.
    - Отца Петра. Самый попишка жидомор...
    И в разных местах:
    - Нету его! Нету, уж бегали... Третьеводнись на требу уехал.
    - На кого еще можете указать? - крикнул Зыков. - Не было ли обид от кого?
    Народ только этого и ждал. Как ушат помой, доносы, кляузы, предательство. Из домов и домишек выхватывались люди. Звериное судьбище, плевки, матершина, крики, гвалт. Петька Руль у Пахомова в третьем году хомут украл, Иванов о Пасхе жену Степанова гулящей девкой обложил, тот колчаковцам лесу для виселиц дарма возил, этот худым словом Зыкова облаял.
    - Врешь, паскуда, врешь!.. Ты мне два ста должен. Смерть накликаешь на меня?! Дешево хочешь отделаться, варнак. Да ты за груди-то не хватай, жиган такой! А не ты ли в зыковских солдат выстрел дал? Ну-те-ка, опросите Лукерью Хвастунову...
    - Эй, Лукерья!.. Где она? Бегите за Лукерьей Хвастуновой.
    - Здесь она... Лукерья, толкуй!
    Гвалт, крики, слезы, ругань. Ничего не пившая толпа была пьяна. Мещане, мастеровые, гольтепа, все распоясались, у всех закачался рассудок.
    Наперсток пощупал ногтем, не затупился ли топор. Выстрелы, костры, кровь, где-то ревели хором хмельную песню, и на площади, как в кабаке: кровавый хмель.
    - Чиновник Артамонов ты будешь?
    Федор Петрович подытоживал на счетах ведомость, все не выходило, врал.
    Поднял голову. У двери стоял Вася, а перед Федором Петровичом - солдат и бородач.
    - Зыков приказал тебе притти к нему.
    - Зачем это? - его лысый череп, лицо и комната были зелены. Зеленый колпак на лампе дребезжал, и прыгали орластые пуговицы на потертом вицмундире.
    - Зачем?
    - Неизвестно. Велено.
    Артамонов, облокотившись на стол, дрожал крупной дрожью. "Знаю, зачем. Убить".
    - Пошлите его к чорту! - крикнул он, и словно не он крикнул, а кто-то сидевший в нем. - Мне некогда. Ведомость... Я в политике не замешан, колчаковцам и разной сволочи пятки не лижу... А ежели надо, пускай сам сюда идет...
    - Ну, смотри, ваше благородье.
    Оба повернулись и, хихикая, вышли вон. Погоняя коня, бородач сквозь смех говорил солдату:
    - Что-то Зыков скажет? Антиресно...
    Зыков удивился:
    - Ну? Неужто так-таки к чорту и послал? - нахмурил лоб, подумал и сказал улыбаясь: - Молодец. Не трогать.
    - Он хороший человек!.. Спасибо! Не трог его... Только выпить любит... - кричали в толпе.
    Зыкову наскучило, ушел в дом, хватил вина и устало повалился на диван.
    - Аж голова во круги идет... Фу-у-у...
    - Фу-у-у, язви тя! Видала, Настюха, что добра-то? - ввалился потный, весь в снегу, запыхавшийся Гараська. - В деревне сгодится... Женюсь... Думаешь, Зыкову буду служить? Хы, нашел Ваньку. Ну, и натешился я... Только женски все сухопарые подвертывались, а я уважаю толстомясых... Ого, бражка! Давай, давай... А где же наши? - Гараська выхлестал два ковша браги, спрятал под лавку мешок: - Ежели хошь иголка пропадет, убью... - взял другой мешок, пустой, пошлепал Настасью по заду и удрал.
    Кой-где, по улицам, по переулкам, возле домов и домишек с выбитыми стеклами валялись не то пьяные, не то расстрелянные солдаты, выпущенные из острогов в серых бушлатах арестанты и прочий сброд. Улицы безлюдны, разъездов не попадалось, с площади доносился неясный гул.
    Зыков задремал.
    А внизу Мавра, повар и приказчики пекли блины. Блинов целая гора. Блинный дух повис над площадью, над долиной реки, над темным лесом.
    А там, за лесистыми горами, в недоступных взору горизонтах, притаились села, города, столицы, белые и красные. На восток, по стальным, бездушным лентам, спешат грохочущие поезда, набитые тифом, страхом, отчаянием. Это люди бегут от людей же, бегут, как звери, по узкой звериной тропе вражды. И, как звери, они безжалостны, трусливы и жестоки. Люди, как звери, одни бегут, другие нагоняют. Вот настигли. Горе, горе слепому человеку. Даже луна в звездных небесах грустно скосила глаза свои на землю, а над всей землей стояла голубая ночь. Над землей стояла ночь, но красные знамена приближались.
    Гараська поднялся по лестнице и твердо ударил прикладом в дверь:
    - Кто тут?
    - Свои.
    Гараська выбросил Васютку на крыльцо и запер двери.
    - Товарищ, вам кого?.. Мы ж бедные... Товарищ!.. - схватившись за сердце и пятясь, вся задрожала Марина Львовна.
    - Гы-гы... Тебя, толстушечка, тебя!.. - Гараська бросил мешок, сорвал с своих вздыбившихся плеч полушубок. - Такая нам давно желательна... Ложись, а то убью.
    Гараська сразу оглох от резкого крика попадьи.
    Вихрем взлетел снизу Федор Петрович:
    - Это что? Вот я тебя сейчас из револьвера, чорт! Ах ты!!!
    Гараська грохнул его на пол, давнул за горло и орангутангом бросился на попадью, с треском и гоготом разрывая ей одежду:
    - Титьки-та... Титьки-та!..
    ГЛАВА XI.
    Блины готовы, топор ослаб, и кровь на площади остановилась.
    Всех недобитых отвели в деревянную церковь и заперли под караул. Зыков знает, как с ними рассчитаться.
    А возле шитиковских хором затевается штука, ой, да и занятная история.
    Пред самой террасой очистили от народа площадь. Караульщик в двух тулупах пришел с лопатой, но толпа так утоптала снег, что гладко. Ковер за ковром тащут подвыпившие партизаны и кладут на снег рядами, плотно, ковер к ковру. Выносят мебель. Вот выплыла на террасу из распахнутых дверей, как ладья из ущелья, черная грудь рояля.
    - Сады! Тащи сады! - командует Срамных.
    Шитиковский дом богатый, первый дом, и "садов" в этом доме много. Пальмы, фикусы, пахучие туи выкатывались в кадушках на мороз и выстраивались в ряд по грани дорогих ковров.
    Шитиковский дом самый богатый, но, пожалуй, и Перепреевский дом ему подстать.
    - Тпру! - чернобородый чугунный Зыков соскочил с черного коня и бросил поводья стоявшей страже.
    В широкую спину его поглядели большие желтые глаза, и один бородач сказал другому:
    - Видно, сам прикончить пожелал.
    Зыков вошел в Перепреевские покои, как в свой дом, один.
    Федор Петрович пошевелился и застонал. Гараська наскоро выпил второй стакан водки и вильнул в его сторону мокрым глазом:
    - Вот что, попадья, - прогнусил он Марине Львовне, расстрепанно сидевшей на полу. - По присяге я тебя должон чичас зарезать, язви-те... Потому как всей кутье секим-башка...
    Матушка захлюпала и замолилась.
    - Не вой, - и Гараська улыбнулся. Его глаза и улыбка были слюнявые и липкие, как грязь. - Потому как ты очень примечательна, я тебя не потрогаю... А надевай ты, матка, штаны, шапку да тулуп и беги скорей к знакомым... А то придут наши, смерть... Ох, и скусна ты, матка, язви-те...
    Огарок на столе чадил, Гараськина головастая тень пьяно елозила по беленым стенам, в окно косо смотрела луна, а под луной, по улицам разъезжали партизаны: пикульщики пикали на пикульках, дудильщики дудили в дуды, бил барабан и раздавались крики:
     Эй, попы, купцы, дворяне,
     Чиновники и поселяне,
     И вы все, мелкие людишки,
     Пискари, караси, ершишки!..
     Зыков всех зовет на блины-ы!!.
     Представленье смотреть, веселиться,
     Всем чертям молиться...
     На блины-ы-ы!!.
    И под луной же, там на крепостном валу, искусник-пушкарь Миклухин задувает в пушку тугой заряд. А Настя управилась с делами, обрядилась во все новое и, беспечально поскрипывая по снегу новыми полсапожками, шла под луной на пикульи голоса и крик.
    Может быть, от этого крика или потому, что в комнату вдруг вошел огромного роста человек, Таня вскочила с дивана, оторвав от заплаканных глаз платок.
    - Мне не по нраву, когда в горнице темно... Дайте огня.
    Таня бросилась в ближайшую дверь, и, переполошный, замирал-удалялся ее голос:
    - Зыков, Зыков...
    Огня не подавали. Он твердо пошел вслед за Таней. В крайней ярко освещенной комнате, сбившись в кучу у стены, тряслись три женщины. Когда Зыков вошел, они подняли визг и заметались.
    Таня с криком вскочила на кровать и, схватив подушку, прижалась с нею в угол.
    В этот миг ахнула с крепости пушка. Дом вздрогнул, а Настасья сунулась носом в снег и захохотала. Гараська бежал огородами с тугим мешком домой. Тоже упал, поднялся и пьяно проговорил:
    - Ух, язви-те!.. Как подходяво вдарило...
    - Я все купецкие семейства убиваю. Вам же бояться нечего... Это говорю я, Зыков. Ребята караулят ваш дом надежные... Не пужайтесь, - и он кивнул головой на девушку: - Молите бога вот за нее, за эту.
    У Тани вдруг расширились глаза, от страха, или от чего другого, и тонкие губы раскрылись.
    - Танюха, поди сюда! Брось подушку.
    - Зыков, отец родной... Ой, голубчик... - и мать упала на колени.
    Он сдвинул брови и упер железный взгляд в большие остановившиеся глаза девушки:
    - Ну!
    Татьяна соскользнула на пол и послушно стала подходить к нему, высокая, упругая, не понимая сама, что с ней. Он шагнул навстречу и грузной рукой погладил ей голову. Черные девичьи косы туго падали на спину и Зыкову показалось, что все лицо ее - два больших серых глаза под пушистыми бровями и маленький алый рот.
    - Вот, к разбойнику подошла... Вся в черном, как черничка... - ласково сказал он.
    Девушка крикнула:
    - Ах! - внезапно вскинула руки на плечи Зыкова и застонала: - Ой-ой, зачем вы папочку убили?.. Папочку...
    - Так надо, - сказал он, тяжело задышав, и подхватил повалившуюся на пол девушку: - Ну, зашлась, сердешная...
    У Тани глаза закрыты, улыбка на побелевшем лице и скорбь. Понес ее на кровать. Руки девушки повисли, как у мертвой, и повисли две черные косы ее.
    Когда нес, мать и Верочка бросились к Тане. Верочка затряслась, затопала, отталкивая его кулаками:
    - Уходи, убийца!.. Прочь!.. Ты папашеньку убил... За что? Он хороший был... Он честный был... А ты дрянь, мерзавец!.. - и злобная слюна летела во все стороны.
    Он выхватил из графина пробку и быстро смочил водой полотенце. Таня открыла глаза.
    - Испужалась? А ты не бойся, - сказал он, улыбаясь. - Эх ты, дочурка... А я в гости тебя звать пришел, на гулеванье... Чу!
    Опять грохнула пушка.
    - Ну, отлеживайся... Ужинать к тебе приду... - Он взглянул на свои часы. - Ого, первый. Ну, не бойтесь. Будете целы.
    Снег взвивался из-под копыт его лошади, а там, на окраинах, снег мирно блестел и в окна домов и домишек била луна.
    В лунном свете и свете огарка, как лунатик, поднялся с полу Федор Петрович. Сипло закашлялся, покосился на какого-то человека в тулупе и шапке, хотел крикнуть, хотел выгнать вон, но, повертывая посиневшую больную шею, робко и крадучись, стал спускаться вниз, к себе.
    Незнакомый дядя в тулупе и шапке торопливо выгребал все ценное из комодов, сундуков, ларчиков и вязал в большой узел, в простыню.
    Это была матушка, Марина Львовна, попадья.
    Зыков захохотал.
    Перед ним за огромным столом, на мягких шелковых креслах, сидели гости: купечество, баре, белая кость. Наряд их богат и пышен. Шляпки - чудо: с перьями, с птичками, с цветами - одни нахлобучены каравайчиками до самых до бровей, другие сидели на затылке. У носастой дамы, что в середке с веером, шляпа прикреплена атласной лентой: лента процвела сиренью по ушам, по волосатым скулам и под огромной желтой, как сноп, бородищей - великолепный бант. Дамы до-нельзя напудрены и нарумянены, но многие из них страшно бородаты, и на лицах свободного от шерсти места почти нет - белеют и краснеют лишь носы и лбы. Груди у дам, как у кормилиц. Купчиха Шитикова, чьи наряды красовались на гостях, была женщина тучная, крупная: гостям как раз, только у троих лопнули кофты.
    Пегобородый Помазков с огромным турнюром и в кружевном белоснежном чепчике, толстозадый Опарчук в бабушкиной рубахе, очках и красной шляпе, а Митька Жаба в одних панталонах с кружевами и корсете. Курмы, душегреи, капоты, холодаи горят разными цветами. Дамы разговаривают очень тонкими голосами, курят трубки, сипло отхаркиваясь и сплевывая через плечо. Мужчины в сюртуках, пиджаках, поддевках, халатах.
    Зыков смеялся, всматривался из-под ладони в лица, с трудом узнавал своих.
    - Залазь, Зыков, гостем будешь!
    Сряду же после третьей пушки в соборе и других церквах ударил малиновый пасхальный трезвон. Толпа горожан, что густо окружала ковровую площадку, враз повернула головы.
    А трезвон летел в ночи, веселый и нарядный, гулко бухали тяжелые колокола и в трезвоне, в лунном свете чинно двигался из собора крестный ход. Где-то там, все приближаясь, колыхались церковные напевы, и следом в разноголосицу звенело звонкое ура ребятишек.
    Толпа расступилась, изумленно разинула рты, пропуская незнакомое духовенство. Ирмосы священники пели в двадцать ядреных голосов, многие из граждан сдернули шапки, закрестились, но, прислушавшись к словам распевов, раскатисто захохотали и напялили шапки до самых переносиц, а некоторые с плевками и руганью пошли прочь.
    Лишь только духовенство, сияя ризами, вступило на ковры, гости бросились под благословение к долгобородому архиерею. Тот благословлял всех наотмашь, приговаривая:
    - Изрядно хорошо, - и совал для лобызанья кукиш.
    Возле архиерея лебезили, потирая руки и кланяясь в пояс, осанистый купец в енотке и его жена долгобородая купчиха со шлейфом и под зонтиком - хозяева.
    - Пожалуйте, ваше просвященство, к самоварчику. Отцы крутопопы, отцы дьяволы... Ваши окаянства! Милости просим от трудов наших праведных...
    Когда архиерей, благословив блины и питие, стал садиться, из-под него выдернули стул. Митра покатилась, архиерей кувырнулся, задрав вверх ноги, и заругался матерно.
    Настя смеялась, колокола трезвонили во-всю, огромные костры весело пылали, распространяя тепло и свет, а трупы удавленных смотрели с виселиц обледенелыми глазами.
    Настя побежала домой - не ограбили бы хулиганы, а когда вернулась - горы блинов были съедены, вино выпито и вынесенная на улицу купеческая гостиная, вся в цветах, коврах, мебели, оглашалась дружным ревом: духовенство соборне служило молебен.
    На рояли стояло кресло, в кресле высоко восседал в ризах пьяный поп, держащий под пазухой четверть водки. Лохматый протодьякон выхватил изо рта трубку и по-медвежьи взвыл:
    - Завой-ка глас шесты-ы-ый!..
    Архиерей, воздев руки и, с трепетом взирая на сидящего угодника, елейно залился:
    - Приподобный отче попче, угости винишком на-а-а-с...
    Четыре дьякона возженными кадильницами чинно кадили угоднику, гостям, толпе зевак. Гости крестились кукишами, некоторые стояли на коленях, в толпе плевались, слышались недружелюбные выкрики и ругань.
    Но все это тонуло в ответном благочестивом реве глоток:
    - Приподобный отче попче, угости винишком на-а-а-с!..
    Срамных сидел за роялем, как лесовик, он со всей силы брякал в клавиши двумя пятернями враз и дико орал какую-то разбойничью. Рояль гудел и грохотал, дико ревели гости и кадильницы, мерно позвякивая, курили фимиам.
    Насте хотелось хохотать и оскорбленно плакать.
    - Проклятые!.. Чтоб вас громом разразило... - сквозь слезы твердила она и заливалась хохотом.
    В стороне за столом, совершенно один, всеми забытый и все забывший, сидел, пригорюнившись, Зыков. Он подпер голову рукой и о чем-то думал.
    Настя хотела итти домой, но в это время:
    - Благочестивые братие и сестры! - козлом проблеял архиерей и замахал руками. - По синодскому приказу сейчас начнется кандибобер!
    Он круто повернулся, поправил митру:
    - Рработай!..
    И все духовенство - скуфьи, камилавки, парчевые ризы - с азартом, разом накинулось на бородатых купчих. Купчихи, разыгрывая роль, визгливо кричали, бегали вокруг столов, опрокидывали стулья. Попы сладострастно схватывали их, валили на диваны, кровати, ковры и при всем народе делали вид свального греха.
    Тогда сам Зыков плюнул, встал:
    - Довольно!!.
    Все быстро прекратилось. Только вблизи и подальше озлобленный гудел народ.
    И в общем гуле колюче вырывалось:
    - Святые иконы! Архиереев!.. Попов! Церкви!.. Тьфу! И не стыдно, Зыков?!.
    А из толпы выделился сгорбленный и измызганной нагольной шубе человек, тот самый чахоточный мастеровой, портняга.
    Он остановился пред чугунным великаном, как пред кедром сухая жердь:
    - Сволочь ты, Зыков! Чума ты!.. Холера ты!.. - сквозь кашель скрипел он надтреснуто и звонко, втянутые щеки вспыхнули румянцем, воспаленные глаза, сверкая, запрыгали.
    - В чем дело? - спокойно и смутившись спросил Зыков.
    - Как в чем дело?! - и палка человека с силой ударила в ковер. - Зачем ты сюда пришел? Грабить, убивать да жечь?
    Толпа ответно зашумела, пыхтящей волной вкатилась на ковры, кой-кто из партизан опасливо схватились за винтовки, и сквозь шум сухая жердина больно секла чугунный кедр:
    - Нешто за этим тебя, убивца, звали? Все испугались, все присмирели, а вот я не боюсь тебя, чорта... Руби, бросай в костер! Мне все равно подыхать скоро. А правду я тебе, сатане, скажу... Прямо в твои бельма бесстыжие... Нна!
    - Чего зря ума бормочешь?.. Чего ты смыслишь?..
    - Молчи, убивец, сатана! Какой ты к чертям правитель?.. Живорез ты... Погляди, что делают разбойники твои: грабят, увечат народ. Эвот винный склад разбивают, да водку жрут.
    - Ка-ак?!. - и у Зыкова запрыгали щеки.
    - А тебя лают, как собаку... Пра-а-а-а-витель!..
    Зыков крякнул и утер полой взмокшее лицо.
    - Это Наперсток мутит, - сказал Срамных. - Под тебя подковыривается.
    - Знаю, - ответил тот и грозно зарычал: - Эй, горнист!.. Играй тревогу, сбор!.. Я им покажу, какой я есть правитель.
    Гараська с тугим мешком ходко бежал прямо по дороге, за ним с руганью гнался косматый шерстобит, за шерстобитом - его дочь, девушка, крича и плача. У шерстобита в руках здоровый кол, и бежит он по морозу в одной рубахе и без шапки.
    - Убью, дьявола, убью!..
    Гараська бросил мешок и, подобрав полы, помчался, как наскипидаренная лошадь.
    В это время, словно медный бич, резко взмахнул над городом медный крик трубы.
    - Язви-те! Вот так раз... Тревога!.. - задыхаясь, крикнул Гараська и приурезал к площади.
    По переулкам, из дворов, с реки бежали и скакали на конях партизаны.
    - Айда скорей!.. Тревога... - перекидывались выкрики.
    Одни сидели в седлах бодро, прямо, другие слегка мотались от подпития, третьи загребали ухом снег.
    Труба сзывала, тревожно летели звуки и навстречу звукам...
    - Товарищ Зыков!.. Я здесь, прибег... - Гараська кинулся к толпе, где строились широким кругом партизаны.
    А перед Зыковым бросилась на колени растрепанная девушка:
    - Заступись!.. Твой парень... ой, батюшки...
    Молодое лицо ее рдело, волосы рассыпались по вспотевшему лбу, и глаза метались, как птицы в силке.
    - Дочерь моя... Дочерь... варнак хотел изнасильничать, - потрясая колом, орал лохматый шерстобит. - Подай его, убью!
    Зыков быстро поднял женщину.
    - Спасибо, что доверилась Зыкову, - сказал он. - Зыков защиту даст... Вот ищи... Все мои ребята здесь. Только, девка, смотри: ежели не сыщешь - вздерну. Знай! - и, погрозив безменом, он пошел по кругу вместе с ней.
    - Вот он, вот! - ткнула она в Гараську и в страхе схватилась за Зыкова.
    Гараська побелел и забожился.
    - Стервец! - крикнул Зыков, сразу поверив девушке.
    Гараська бросился на колени, но безмен взмахнул, и занесенную руку Зыкова не остановишь.
    И уже Зыков на коне. Конь скачет, пляшет, из ноздрей валит дым, из-под копыт - пламя, из-за крыш, и здесь, и там, тоже вдруг вырвались дым и пламя.
    - Пожар! Пожар!..
    Это загорелись три церкви. По приказу Зыкова церкви с обеда были набиты соломой и дровами.
    - Пожар, пожар!.. - зеваки-горожане бросились туда.
    Четвертая церковь деревянная. Еще маленько, и она запылает ярче всех.
    В ней пятьдесят три человека крамольных горожан ждут своего конца. Они все связаны общей веревкой. Пусть радуются кости протопопа Аввакума! В его честь и славу все приговоренные будут сожжены веленьем Зыкова, и двое поджигателей уже вбежали с огненными головнями в церковь.
    Из открытых дверей повалили струйки дыма, послышались глухие стоны, плач, мольба, вот кругло, густо заклубился желтый дым, и вместе с дымом выскочили из церкви поджигатели.
    - Сволочи! Чего не подождали?.. - прохрипел только что вбежавший с улицы страшный, опьяненный кровью, Наперсток.
    - Куда ты, назад!.. Сгоришь...
    Но тот, загоготав, с высоко занесенным топором бросился сквозь дым в церковь.
    - Кайся, кто первый зачинал! - гремел на весь круг Зыков, и конь его плясал. - Помни клятву, не врать мне ни в чем... Говори правду. Хотели винищем обожраться, да колчаковцам в лапы угодить?!.
    Было выдано восемь партизанов, да два солдата, да еще поймано семеро мещан.
    - Чалпан долой!
    Наперстка не было, и головы рубил Срамных.
    Зыков с коня бросал ему:
    - Монопольку сжечь. Немедленно... Пьяных расстреливать на месте... Я буду там...
    Лишь десятая голова слетела с плеч, Зыков взмахнул нагайкой, конь взвился, обдав всех снегом, загудела земля, и всадник скрылся.
    Наперсток с обгорелыми волосами выкатился в раскорячку из церкви, с его топора, лица и рук текла кровь. Он бросил топор и пал на снег. Рыча и безумно взвизгивая, он грыз свои руки, разрывал одежду, выл, катался по земле, как вывороченный с корнями пень.
    Потом бросился к реке, падая и вскакивая.
    - Кровь... Кровь... - завывал он. - Зарежу, давай топор!..
    И не было для него голубой ночи, простора, звезд: всюду кровь, горячая, липкая, опрокидывающая:
    - Смерть... Смертынька...
    Добежав, он припал к краю проруби и, ляская зубами, стал жадно лакать холодную воду, словно угоревший пес.

/ Полные произведения / Шишков В.Я / Ватага