• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шишков В.Я / Ватага

Ватага [2/8]

Скачать полное произведение

    - Обратите внимание, господа партизане: семья моя девять душ, а избенка - собака ляжет, хвост негде протянуть, вот какая аккуратная изба. Мне желательно обменяться с Таракановым, потому у него дом пятистенок, а семья - трое... А моя изба, ежели, скажем, собака...
    - Сам ты собака. Ха! В твою избу. Вшей кормить.
    Бабы подошли. У баб рты, как пулеметы, руки, как клещи, и, сердце - перец.
    Кричал народ:
    - У тя сколь лошадей? А коров? Двадцать три коровы было.
    - Было да сплыло. В казну отобрали. Дюжину оставили.
    - Ага, дюжину!.. А мне кота, что ли, доить прикажешь?
    - Братцы, надо попа расплантовать... Больно жирен.
    - Сколь у него лошадей? Четыре? Отобрать... Две Василью, две оборвышу. Только пропьет, сволочь...
    - Кто, я? Что ты, язви тя...
    - А попу-то что останется?
    - Попу - собака.
    - Это не дело, мужики, - выкрикивали бабы.
    - Плевала я на Зыкова... Кто такой Зыков? Тьфу!
    - А вот подъедет, он те скажет - кто.
    Подъехал Зыков:
    - Ну, как? Слушай, ребята. Обиды большой друг дружке не наносите...
    - Степан Варфоломеич! Набольший! - и драный, низенький оборвыш закланялся в пояс черному коню. - Упомести ты меня к богатею Тараканову, а его, значит, ко мне: избенка у меня - собака ежели ляжет, хвоста негде протянуть.
    Зыков сердито прищурился на него, сказал:
    - Тащи сюда свою собаку, я ей хвост отрублю. Длинен дюже.
    В толпе засмеялись:
    - Ах, ядрена вошь... Правильно, Зыков!.. Он лодырь.
    - Ну, мне валандаться некогда с вами, чтобы из дома в дом перегонять, - потрогивая поводья, сказал Зыков. - Уравняйте покуда скот... Надо списки составить, посовещайтесь, идите в сборню... Что касаемо жительства, вот укреплюсь я, как следовает быть, тихое положенье настанет, все села новые по Сибири построим. Лесу много, знай, топоры точи. Всем миром строить начнем, сообща. Упреждаю: поеду назад, проверка будет. Чтоб мошенства - ни-ни... Эй, Ермаков!
    К ночи все затихло. Месяц был бледный, над тайгой и над горами вставал туман.
    Партизаны разбрелись по избам, многие остались у костров. Лошадей прикрыли потниками, ресницы, хвосты и гривы их на морозе поседели.
    Зыков с шестью товарищами ушел на ночевую к крепкому мужику Филату.
    - Чем же тебя побаловать? - спросил Филат. - Чай потребляешь?
    - Грешен, пью. Плохой я, брат, кержак стал.
    - Эй, баба! Становь самовар, да дай-ка щербы гостям. Такие ли добрые моксуны попались, объяденье.
    Щербу ели с аппетитом. Выпили по стакану водки. Как ни просил хозяин повторить - нельзя.
    - Мой сын, - сказал Филат, - в дизентирах. Ну, он желает записаться к тебе. Гараська, выходи! Чего скоронился?
    Вышел высокий, толстогубый, с покатыми плечами, парень и заскреб в затылке:
    - Жалаим... Постараться для тебя, - сказал он, стыдливо покашливая в горсть.
    - Пошто для меня? Для ради народа, - поправил Зыков. - Ну, что ж. Рад. Конь есть?
    - Двух даем, - сказал отец. - И винтовка у него добрая. Мериканка. И вся амуниция. С фронта упорол.
    И пока пили чай, еще записалось четверо, с винтовками и лошадьми.
    - Мы не будем убивать, так нас убьют, - сказал поощрительно какой-то дядя от дверей.
    Крестьян набилось в избу много. Были и женщины. Зыков крупно сидел за столом среди своих и хозяев, на голову выше всех. Черные, в скобку подрубленные волосы гладко причесаны. Поверх черной рубахи шла из-под густой черной бороды серебряная с часами цепь. Бабы не спускали с него глаз. Акулька, маленькая дочь Филата, выгибаясь и потягиваясь, стояла у печки. Раненая гвоздем рука ее была замотана тряпкой.
    Акулька все посматривала на черного большого дяденьку и что-то шептала. Потом кривобоко засеменила к своей укладке, вытащила заветную конфетку с кисточкой и, сунув ее в горсть Зыкову, нырнула, сверкая пятками, в толпу баб и девок. Все захохотали.
    Зыков растерянно повертел конфетку, качнул головой и тоже улыбнулся:
    - Спасибо, деваха... Расти, жениха найду, - сказал он, пряча подарок в карман.
    Акулька, подобрав рубашонку, голозадо шмыгнула по приступкам на печку, к бабушке.
    Когда укладывались спать, хозяин спросил:
    - Много ли у тебя, Зыков, народу-то?
    - К двум тысячам подходит.
    - Поди, твои кержаки больше?
    - Всякие. Чалдонов* много да беглых солдат. Каторжан да всякой шпаны - тоже прилично. А кержаков не вовся много.
    * Чалдон - коренной сибиряк-крестьянин.
    - А с Плотбища есть кержаки у тя?
    - С Плотбища? Кажись, нет. А где это? Чего-то не слыхал.
    - Весной откуда-то прибегли, разорили, вишь, их там. В глухом логу живут... Нонче пашню запахивали быдто. Верстов с пятнадцать отсель.
    - Надо навестить, - сказал Зыков и стал одеваться.
    - Куда ты? Что ты, ночь... Спи!
    - Ничего. Я там переночую. Скажи-ка парню своему, чтоб двух коней мигом заседлал. Он знает дорогу-то?
    Зыкову хотелось спать, глаза не слушались, но он враз пересилил себя. Горела лампадка у старых икон. Шестеро товарищей его спали в повалочку на полу. Он притворил за хозяином дверь и поднял за плечи рыжеголового.
    - Слушай-ка, Срамных. Ну, прочухивайся скорей, чего шары-то выпучил! Это я. Вот что... - Зыков задумался. - Завтра до солнца айда в город. По пути смени коня и дальше. Чтоб к вечеру туда поспеть. Вынюхай, понимаешь, все. Кой-кого поприметь. Умненько.
    Потом поднял корявого и низенького, в черной бороде с проседью, тот сразу вскочил и коренасто, как кряж, стоял на шубе, раскорячив ноги. Волосы шапкой висли на глаза.
    - Слушай, Жук. Завтра отряд ты поведешь. Понял? Ты. А я нагоню. - Жук почтительно встряхивал головой.
    - Кони готовы! - веселым голосом крикнул Гараська, входя к ним - Винтовку надо?
    - Захвати.
    Было одиннадцать часов. Месяц высоко вздыбился. Скрипучие ворота выпустили двух всадников.
    Они проехали вдоль села. У костров, в тулупах и пимах, взад-вперед, чтоб не уснуть, ходили с винтовками часовые. У дальних за селом ворот, в поскотине, возле покрытых лесом скал, тоже горел костер. Четверо спали около жаркого пламени, пятый часовой с винтовкой, скорчившись, сидел на брошенном у костра седле и храпел. Зыков, проезжая, сгреб его за шиворот, приподнял, бросил в сугроб и, не оглядываясь, поехал дальше. Гараська захохотал:
    - Вскочил... Хы-хы-хы... Опять кувырнулся... Целит!..
    Жихнула пуля мимо самой зыковской головы и горласто, среди гор, грохнул выстрел. Зыков карьером подскакал к костру. Все у костра вскочили:
    - В кого стрелял? - гневно крикнул он.
    Часовой, раскосый парень, отряхивая снег, сердито скосил на Зыкова глаза:
    - В чорта!.. В того самого, что в сугроб людей швыряет.
    Зыков вынул пистолет и выстрелом в лоб уложил часового на месте.
    От села, в тумане взвихренного снега, с гиканьем мчались марш-маршем всадники.
    - Сменить часового! - крепко сказал Зыков и поехал вперед.
    Гараська весь трясся, зубы его стучали.
    Еще ковш Сохатого не повис отвесно над землей, как всадники, миновав звериные горные тропы и лога, подъехали к кержацкой заимке. Заимка, притаившись, плотно сидела в ущельи, как в пазухе блоха.
    - Тпру, - остановил Гараська. - Здесь.
    Из конур, из-под амбара, с лаем выскочили собаки. Трусливый Гараська поймал жердину. Зыков, подойдя к двери, постучал. Гараська, взмахивая жердиной, робко пятился от разъяренной собачьей своры.
    За дверью раздался голос, в избе вспыхнул огонек.
    - Господи Исусе Христе, помилуй нас, - сказал Зыков.
    - Аминь.
    Дверь отворилась, перед ними стоял высокий сухой бородач.
    - Милости просим... Кто такие, гостеньки?
    Маленькая изба, построенная на спешку, битком набита спящими. Было жарко. От разбросанных на полу подушек отрывались встрепанные головы, мигали сонными глазами и валились вновь.
    ГЛАВА IV.
    С утра Жук повел отряд дальше. Их путь был среди гор, в стороне от большака, напрямки, по ущельям, падям и узеньким долинам горных речушек. Древние засельники этого края, инородцы, частью были перебиты в гражданской склоке, частью бежали, куда глаза глядят, а иные притаились поблизости, в недоступных потайных местах.
    И расстилались по пути: горы, тайга, сугробы, вольный ветер и безлюдье. Редко, редко, в стороне - заимка, деревня иль село.
    В это же утро оповещенные по заимкам кержаки сбирались в избу. Уж нечем было дышать, и Зыков предложил пойти на воздух.
    Румяные, веселые лица баб и девок улыбчиво проводили кержаков. Бабы стряпали, топили печь, звонко перекликались.
    Гараська остался в избе. Сидит, врет. Бабье смеется.
    - Овса, что ли, припереть? Сена? Пойдем кто-нибудь, покажь.
    Все тело Гараськи горело, играла кровь. Но старуха, дьявол, зла, как чорт. И глаза у нее по ложке.
    В глухом сосняке, где заготовляли лес, народ расселся на поваленных деревьях. Для сугрева, для веселости, развели костер. Зыков - в длиннополом, черного сукна на лисьем меху кафтане. Позднее зимнее солнце всходило из-за цепи гор. Зарумянились сосны, бородатые и безбородые крепкие лица кержаков. Красный кушак на Зыкове стал ярким, как кровяной огонь.
    - Пошто, отцы и братья, ни единого человека из вас не было у меня на заимке? - спросил Зыков. - Давайте, сотворим беседу.
    - Скрытничаем мы. Вот и сидим, боимся.
    - Бежали, ягодка, сюда, бежали, - молодым голосом сказал белый старик на пне. Нос у него тонкий, горбатый, на серебряном сухом лице два черных глаза. - Наших мальцев Колчак воевать тянул, в солдаты. А с кем воевать-то, чью кровь-то лить, спрошу тебя? Свою же. Сие от диавола суть.
    Старик порывисто запахнул зипун и, оглянувшись на народ, подозрительно уставился в лицо гостя.
    Зыков крякнул, поправил пушистую шапку. Раскачиваясь и чуть согнувшись, он ходил взад-вперед меж костром и народом.
    - Мы бы пришли к тебе, да перечат старики, - выкрикнул с каким-то надрывом молодой парень и сплюнул в снег.
    - Попридержи язык! - Белый дед гневно ударил костылем по сосне и погрозил в сторону примолкшей молодежи. - Словоблуды! Табашниками скоро заделаетесь.
    - Парень дело говорит, - сказал Зыков и остановился. - Так ли, сяк ли, а вы явственно должны мне ответить, кто вы суть? Я только сего ради сюда и завернул. Истинно, не вру.
    Он сложил на груди руки, и спрашивающие глаза его перебегали от лица к лицу.
    - Помощи от вас я не требую: народ у меня есть, и еще идут. - А вот ответьте, без лисьих хвостов, по совести: со мной ли вы, друзьями, враги ли мои лютые, или же ни в тех, ни в сех? Я мыслю - не враги вы мне, - в его голосе была и ласка, и угроза.
    Помолчали. Белый дед смущенно постукивал костылем по пню. Все смотрели на него, ждали, что скажет.
    Дед поднял голову, положил подбородок на костыль и, надменно потряхивая головою, спросил:
    - Ты вопрошаешь, сыне, кто мы тебе: во Христе ли или во диаволе? А по первоначалу ты сам ответь: какое оправданье дашь делам своим? Дела же твои, сыне, зело скудельны. - Глаза старика злые, черные и острые, как шилья.
    Зыков вздохнул и качнулся всем телом:
    - Ты, старец Семион, вижу, в одну дудку с отцом дудишь, с моим родителем. По небесному вы, может, и зрячи, а по земному - слепые кроты. Где ты бывал? что видел? тайгу, горы, пни гнилые. А я везде бывал. Руки мои в крови, говоришь? Верно. Зато сердце мое за народ кипит.
    Кержаки закрякали, зашевелились. Как черная молния, со свистом рассекая морозный воздух, промчался за добычей ястребок.
    Зыков длиннополо взмахнул кафтаном и вскочил на пень:
    - Эй, слушай все!
    Молодежь прихлынула к самому пню и, раздувая ноздри, дышала в мороз огнем.
    - Кто гонитель нашей веры древней? Царь, архиерей, попы, начальство разное, чиновники, купцы. Так или не так?
    - Так, так... Истинно.
    - Добре. А посему - изничтожай их, режь и капища ихние жги. Настало время. Вся земля в огне. Откройте глаза и уши. Кто крепок, иди за мной. Чрез огонь, чрез меч мы возродим веру нашу в Святом Духе, Господе истинном. Кто слаб, зарывайся, как червь, в землю. На врага же своего пойду грудь к груди. Ну, говори, Семион, чего трясешь бородой-то!
    Дед ткнул в воздух костылем, ткнул в лицо Зыкова шильем своих глаз, крикнул:
    - Семя антихристово! Антихрист!.. Дело ли сыну нашей древлей матери церкви с топором гулять?!.
    - А ты забыл Соловецкое сиденье при Алексее при царе? - подбоченился Зыков и перегнулся с пня, длинная цепь на черной рубахе повисла дугой. - Нешто иноки старой веры не били царских слуг, не лили крови? Вспомни, старик, сколько и нашей крови в то время пролито. Вспомни страданья протопопа Аввакума.
    - Семя антихристово! Много вас, предтечев, развелось. Но и сам антихрист уже близ есть. Мозгуй! Голова пустая! По числу еже о нем - 666 - узнаешь его, число же человеческое есть антихристово.
    - Кому нужны твои старые слова? - запальчиво, но сдерживаясь, проговорил Зыков. - О каком числе речь? Много раз предрекалось число сие, даже с незапамятных времен древних. Какое твое число, старче?
    - Лето грядущее: едина тысяча девятьсот двадцать.
    Старик заметил яд улыбки в густых усах и бороде Зыкова и голосом звенящим, как соколиный крик, рванул ему в лицо:
    - Демон ты или человек?!. Пошто харю корчишь?.. Во исполнение лет числа зри книгу о вере правой.
    - Не чтец я твоих заплесневелых книг!! - загремел, как камни с гор, голос Зыкова, и все кержаки, даже сосны поднялись на цыпочки, а старик разинул рот: - Оглянись, - какие времена из земли восстали?! Ослеп - надень очки. Книга моя - топор, число зверя - винтовка да аркан!
    - Уходи, Зыков, уходи! - весь затрясся старик. - Не друг ты нам, всех верных сынов наших отвратил от пути истины... Горе тебе, соблазнителю... Знаю дела твои... Уходи! - неистово закричал старик, и его костыль угрожающе поднялся.
    - Уходи, Зыков!! - вмиг выросли в руках бородатых кержаков дубинки. С треском, ломая поваленные сосны, толпа метнулась к Зыкову:
    - Христопродавец!.. Прочь от нас!!
    Но молодежь вдруг повернулась грудью к своим отцам.
    С злорадной улыбкой Зыков соскочил с пня и пошел, не торопясь, к заимке, затягивая на ходу кушак.
    И толкались, лезли в его уши, в мозг, в сердце: крики, гвалт, стоны, матершина кержаков.
    Ехали медленно. Гараська то был мрачен: вздыхал и оглядывался назад, то лицо его, круглое, как тыква, и румяное, вдруг все расцветало в сладкой улыбке. Гараська облизывался и пускал слюну.
    - А ловко мы с Матрешкой околпачили бабку-то. На-ка, старая корга, видала? - Гараська мысленно наставил кукиш, захохотал и стегнул коня.
    Зыков, прищурив глаза и опустив голову, всматривался в свою покачнувшуюся душу, читал будущее, хотел прочесть все, до конца, но в душе мрак и на дне черный сгусток злобы. И лишь ближайшее будущее, завтрашний день, было для него ясно и четко.
    - Этот старец Семион - ого-го...
    Зыков видит: злобный старик седлает коня, берет двух своих сынов и едет к его отцу, старцу Варфоломею.
    - Две ехидны... Ежели камень преградил твой путь на тропе горной, - столкни его в пропасть...
    И Гараська думает, улыбчиво облизывая толстые от поцелуев губы:
    - Баба ли, девка ли - и не понял ни хрена... Ну до чего скусны эти самые кержачки.
    Кони захрапели. Зыков вдруг вскинул голову. У подножия горы, с которой они спускались в долину речки, ждали три всадника.
    Зыков остановил коня. Гараська снял с плеча винтовку. Ствол, как застывшая черная змея, сверкнул на солнце.
    - Зыков! Это мы, свои... Зыков... - И навстречу им, из-под горы, отделился всадник.
    - Мирные, без оружия, - сказал Зыков.
    - Эх, жалко, - ответил Гараська. - Давно не стреливал.
    Когда съехались все вместе, три молодых парня-кержака сказали:
    - А мы надумали к тебе, хозяин... Возьмешь? Только у нас вооруженья нету. Убегли в чем есть... После неприятности.
    - Вот, даже мне глаз могли подбить, - показывая на затекший глаз, ухмыльнулся длиннолицый парень с чуть пробившейся белой бородкой.
    - Ладно, - сказал Зыков. - Спасибо, детки.
    - Куда, на заимку к тебе, али в город?
    - На заимку. Вернусь, - к присяге приведу. С Богом.
    Дорогой, посматривая на широкие плечища Зыкова, Гараська спросил:
    - А правда ли, Зыков, что тебя и пуля не берет?
    - Правда. Ни штык, ни пуля, ни топор.
    - Кто же тебя, ведун заговорил?
    - Сам. Я ведь сам ведун.
    Гараська захохотал:
    - Ты скажешь... А пошто же хрест у тя? Сам ночесь видал, спали вместе.
    Тот молчал.
    - Быдто тебя летом окружили чехо-собаки, в избе быдто, а ты взял в ковш воды, сел в лодочку да и уплыл. Старухи сказывали.
    - Врут. Это другие разбойники так делывали: Стенька да Пугач.
    - А ты, Зыков, нешто разбойник?
    - Разбойник.
    - О-ой. Врешь! Те - атаманы. А ты нешто атаман?
    - Атаман.
    - Нет, ты воин, - сказал Гараська. - Ты за народ. У тебя войско. Ты войной можешь итти... Ты как генерал какой... Тебя народ шибко уважает. Про тебя даже песня сложена.
    - Спой.
    Гараська засмеялся и сказал:
    - Да я не умею... Чижолый голос очень, нескладный... Ежели заору, у коня и у того со смеху кишка вылезет.
    Долина все сужалась. Желтые, скалистые берега были изрыты балками и, как зубастые челюсти, все ближе и ближе сходились, закрывая пасть. На обрывах лес стоял стеной. Солнце ярко било в снег. Следы зверей и зверушек чертили рыхлые сугробы. Небо бледное, спокойное, наполненное светом и тишиной. Мороз старается щипнуть лицо. Очень тихо. Скрипучий снег задирчиво отвечает некованным копытам. Две вороны, по горло утонув в снегу, повертывают головы на всадников. Сорока волнообразно пересекла долину и с вершины елки задразнилась. Взлягивая прожелтел бесхвостый заяц. Сел. Уши, как ножи, стригут.
    - А ты, Зыков, уважаешь с бабами греться? - Гараська смешливо разинул рот, повернул голову и насторожил припухшее, укушенное морозом ухо.
    - Когда уважаю, а когда и нет...
    - А я завсегда уважаю... - облизнулся Гараська и в волненьи задышал.
    - У меня на этот счет строго. - И, обернувшись, погрозил парню. - Имей в виду.
    - Гы-гы-гы... Имею...
    Они повернули от Плотбища в горелый лес.
    В это время соборный колокол в городке заблаговестил к молебну.
    ГЛАВА V.
    Небольшой собор битком набит народом. Людской пласт так недвижим и плотен, что с хор, где певчие, кажется бурой мостовой, вымощенной людскими головами.
    Редкая цепь солдат, сзади - мостовая, впереди - начальство и почетные горожане.
    Все головы вровень, лишь одна выше всех, торчком торчит, - рыжая, стриженая в скобку.
    Служба торжественная, от зажженного паникадила чад, сияют ризы духовенства, сияют золотые погоны коменданта крепости поручика Сафьянова, и пуговицы на чиновничьих мундирах глазасто серебрятся.
    Весь чиновный люд, лишь третьегодняшней ночью освобожденный из тюрьмы, усердно молится, но радости на лицах нет: ряды их неполны: кой-кто убит, кой-кто бежал, и что будет завтра - неизвестно.
    У двух купцов гильдейских Шитикова и Перепреева и прочих людей торговых в глазах жуткая оторопь: чуют нюхом - воздух пахнет кровью, и напыщенная проповедь седовласого протоиерея для них звучит, как последнее слово над покойником.
    Лицо сухого, но крепкого протоиерея Наумова дышало небесной благодатью. Он начал так:
    - Возлюбим друг друга, како завеща Христос.
    А кончил призывом нелицемерно стать под стяг верховного правителя и, не щадя живота своего, с крестом в сердце, с оружием в руках, обрушиться дружно на красные полчища, на это отребье человеческого рода, ведомое богоотступниками на путь сатаны.
    - Ибо не мир принес я вам, а меч, сказал Христос! - воскликнул пастырь, голос его утонул в противоречии, лицо вспыхнуло румянцем лжи, и глаза заволоклись желчью.
    Рыжеголовый тщетно пытал вытащить руку из сплющенной гущи тела, потом кивком головы он освободил ухо от шапки волос и, разинув рот, весь насторожился.
    По случаю избавления града сего от бунта изуверов и крамольников, престарелый дьякон, выпятив живот, возгласил многолетие верховному правителю, победоносному воинству, верным во Христе иноплеменным союзникам, начальствующим лицам и всем богопасовым гражданам. А погибшим и умученным - вечная память.
    После службы, под колокольный трезвон, народ повалил в городское управление.
    - Будут речи говорить... Митинг...
    - Митинги запрещены.
    - А сегодня особый день... Разрешено. Шагай проворней!
    Рыжий, весь взмокший, жадно глотал ядреный морозный воздух. Он тоже шагал с другими, выпытывал:
    - А это чей домок, фасонистый такой? А-а, Шитикова? Что, дюже богат? Обманывает? Сволочь. А чего смотрите-то на него?
    Таня Перепреева шла из собора домой с младшей сестренкой своей Верочкой.
    Верочке весело, Верочка по-детски смеется, указывая рукой на рыжего верзилу:
    - Таня, Таня, гляди-ка.
    Но Таня ничего не слышит и не видит возле. Ее большие серые глаза устремлены вперед и ввысь, ее нет здесь.
    Рыжий облизнулся на девушку:
    - Вот так товарец... Чьих это?
    Митинг прошел тревожно. Председательствовал внебрачный сын монаха, чиновник Горицвет. Говорило начальство, представители правых партий, служилый люд и духовенство, даже седовласый протоиерей Наумов.
    Настроение было подавленное, всех охватил заячий какой-то трепет, речи были тревожны и смутны: город отрезан, солдат горсточка, солдаты ненадежны, продуктов и хлеба мало, на военную помощь правительства рассчитывать нельзя, красные же полчища с боем продвигаются вперед. Спокойствие, спокойствие!.. Кто-то слышал от самого коменданта, кто-то видел телеграмму, что сюда двинут отряд поляков, что этот отряд еще вчера должен был притти сюда... Долой! Враки! Довольно слухов! Тут предлагают слухи, а между тем - ха-ха! Всюду мужичьи бунты, грабежи, пожары, по стране рыщет партизанская рвань. Разбойник Зыков мутит народ, грабит храмы, режет власть имущих и богачей. Горе стране, где нет хозяина. На кого же уповать, где найти защиту? Единая надежда - Бог. Но для сего надо подготовить себя постом, покаянием, добрыми делами и, главное, возлюбить ближнего, как самого себя. А вся ли крамола арестована? Справку! Пожалуйста, справку о последнем крамольном мятеже. Убито и ранено граждан и солдат 14 человек, двое пропали без вести. Со стороны же большевистской сволочи убито и изувечено 79 человек. А сколько красной сволочи ранено? Раненых нет. Браво! Браво! С задних рядов поднялся костлявый, в черных очках, в измызганной шубенке человек и чахоточным голосом крикнул: - А кто возвестил: любите врагов ваших? Кто?! - А вот кто! - и кулак мясника ударил чахоточного по лицу. Очки погнулись, правое стеклышко упало на пол. - Это портняга! Пьяница!.. - Он всегда за красных. - Бей его! - Сицыли-и-ист... Но страсти постепенно утихали. Возле стенки, вытирая шубой штукатурку, продирался чахоточный, лицо его желто, костляво, безволосо, как у скопца, свободный глаз горел огнем, и жалко темнело сиротливое стеколышко. - Иди, покуда цел, - тянул его за рукав милицейский, и сзади какой-то дядя в фартуке толкал его в загривок. - Благодарим, граждане! Спасибо!.. - крикнул из дверей чахоточный и сплюнул кровью. - Убийцы вы! - Вон, вон, вон! Звонок. - К порядку! Взъершившийся народ опускал перья, остывал, но ноздри все еще раздувались, и судорожно ходили пальцы на руках. - Граждане, православные христиане!.. И в низком, сумеречном зале зашипело: - Шитиков... Шитиков... Сам Шитиков. Купец сбросил енотку, и на тугом животе его засияла золотая с брелками цепь. Загривок и подбородок его хомутом лежали на покатых плечах. Лысая, овальная, как яйцо, голова открыла безусый, безбородый рот и облизнулась. - Граждане, - заквакал он, как весенняя лягушка, и большие лягушачьи глаза его застыли на вспотевшем лбу. - Кто приведет мне христопродавца Зыкова - тому жертвую три тыщи серебром... - Я приведу!.. Самолично, - раздался лесовой хриплый голос. Шитиков и сидевшие за столом быстро оглянулись. Из полутемного угла шагнул рыжий верзила в полушубке, он выбросил широкую ладонь и прохрипел: - Давай, купец, деньги!.. Живьем приведу. Шитиков пугливо откачнулся: - Ты кто таков? Рыжий исподлобья медленно взглянул на него: - Я - неизвестно кто. А берусь... Давай деньги!.. Я каторжанин... И ты каторжанин. Давай деньги!.. Ей-Богу, приведу!.. Самого Зыкова. Живьем... Давай деньги! - А где Зыков? А где Зыков? Эй, рыжий!.. Говорят, сюда идет?! - закричали в народе. - Зыков убит в горах. - Нет, не убит... Идет... Сюда идет. - Враки! - густо, по-медвежьи рявкнул рыжий. - Зыков теперича к Монголии ударился, войско собирать. А за три тыщи приведу... Берусь! Вдруг послышалось на улице "ура" и резкий свист. Рыжий злорадно и загадочно вскрикнул: - Ага, голубчики! - и тяжелым шагом двинулся к дверям. Народ в испуге поднялся с мест. Одни бросились к выходу, другие к окнам, но стекла густо расписал мороз, и сквозь мороз непрошенно лезли в дом свист и крики. - В чем дело? Сядьте, успокойтесь!.. - отчаянным, дрожавшим голосом взывал председатель. - В чем дело?.. Стой!.. Куда! - и сам был готов сорваться и бежать. - Назад! Назад! - вкатывалась в дверь обратная волна. - Назад!.. Это два офицера, чехо-словаки, что ли... Поляки, поляки!.. И отряд... Десять человек... Двадцать... Сотня... Целый полк! И с треском в зале, через гром аплодисментов: - Ура! Ура!.. Два поляка-офицера при саблях: тучный, лысый, с бачками, и черноусый, молодой, в синих венгерках, в длинных, чесаного енота, сапогах, тоже кричали ура, тоже хлопали в ладони. Но не все присутствующие выражали патриотический восторг, многие угрюмо молчали. Как камень молчал и рыжий. Скрестив на груди руки, он стоял, привалившись к косяку, и ждал, что будет дальше. А дальше было... Акцизный чиновник Артамонов в церковь и на митинг не ходил. Чорт с ним, с митингом, он беспартийный, чорт побери всех красных, белых и зеленых, он просто труженик, ему надо обязательно к 15-му числу двухнедельную, по службе, ведомость составить. Царь был, царю служил, Колчак пришел - Колчаку, большевики власть возьмут - верой и правдой будет большевикам служить, чорт их задави. Отец Петр тоже не ходил в собор. Счастливый отец Петр. Отца Петра крестьянин из соседней деревни на требу к себе увез, старуху хоронить. Отказывался, не хотелось ехать. Но крестьянин в ноги упал, крестьянин два золотых отцу Петру в священнослужительскую ручку сунул. Батюшка согласился и уехал. Счастливый отец Петр, уехал! А чиновник Федор Петрович Артамонов замест того, чтоб на счетах щелкать, упражняется с Мариной Львовной в чаепитии. Состояние духа их тревожно. Что-то будет, что-то будет? В этакие, прости Господи, времена живем. Но в тревогу постепенно, исподволь, вплетается какое-то томление, лень и нега. Давненько это началось, а вот сегодня крепко на особицу. Не это ли самое томленье их почуял сердцем отец Петр и упорно отказывался на требу ехать? А все-таки поехал. Судьба. Счастливый отец Петр, счастливые Марина Львовна и акцизный чиновник Артамонов! Кисея, старинные часы в футляре, герань, два щегла, ученый скворец, портреты архиереев. Самовар пышет паром, и пышет здоровьем пышная Марина Львовна, попадья. Дымчатый китайский кот зажмурился, у горящей печки дремлет. - Ужасно все-таки народ стал вольный, - сказала матушка и положила Федору Петровичу в чай со сливок пенку. - О девицах и говорить нечего, но даже женщины. - Наши дни подобны военной будке: белый, красный, черный, - ответил слегка подвыпивший Федор Петрович. - А женский пол поступает хорошо. - Чего же тут хорошего? - спросила матушка, улыбаясь. - А что же тут предвидится плохого? - озадачил хозяйку гость и легонько погладил рукой ее полную ногу. - Тут ничего плохого нет. - Ах, как это нет! - вспыхнула матушка и задвигала стулом. - Веяние времени, - смиренномудро заметил гость и еще ласковей тронул дрогнувшую ногу матушки. Матушка развела коленки и быстро их сомкнула, сказав: - От этих веяний могут выйти неприятности. Уберите вашу руку! - При чем же тут рука? Глаза чиновника горели. Он оправил виц-мундир, оправил бороду и стал закручивать усы. - Одна девка другой сказала, - проговорил он: - а ты любись, чего жалеешь... Чорту на колпак, что ли? - и захихикал. Матушка тоже захихикала и погрозила ему мизинчиком. Федор Петрович в волнении прошелся по комнате, остановился сзади хозяйки и вдруг, схватив ее за полную грудь, насильно поцеловал в губы. - Что вы делаете?.. Что вы делаете? Ой! - вскрикнула она и, перегнувшись через спинку стула, страстно обхватила Федора Петровича за шею. В дверь раздался стук. - Это Васютка. Десятилетний попович Вася - большой любитель всяческих событий. От усталости он шумно дышал и, захлебываясь словами, торопился: - Дай-ка чайку... Поляки пришли. Полсотни. Офицеры. Будут большевиков судить. Один то-о-олстый, с саблей, офицер-то. А кони маленькие, с кошку. Я ура кричал, а другие дураки свистали. К купцу пошли обедать. Повар проехал, вино провез. Дай-ка хлебца. Пойду. Нет, не задавят, мы с Сергунькой!.. И мальчик, хлопнув дверью, убежал. Из окна видно серое небо, серый день и край городишка, а там, дальше, в каменных берегах, - река. По белой ее глади вьется, убегая за серую скалу, дорога. Струи реки быстры, на самой середке вода прососала большую полынью. Черная вода ее обставлена редкими вешками. Артамонов отошел от окна. Он чувствовал себя, как пропуделявший по дичи охотник. Чорт дернул того дьяволенка не во-время притти. - Я бы желал выпить водки, - сказал он. Марина Львовна, покачивая бедрами, подошла к шкафу. Одну за другой Артамонов выпил три рюмки, а матушка только две. - Не Марина ты, а Малина! - пришлепнув ладонь в ладонь, игриво воскликнул Федор Петрович, и... ...Сумерки надвинулись вплотную. В истопленной печке золотом переливаются потухающие угли. Кот, выгибая спину, косится на кровать, идет к двери и мяукает. Бьет шесть часов. И опять кто-то нетерпеливо задергал скобку двери. - Васютка, - сказал Артамонов и стал зажигать лампу. Суетливо оправляя прическу и подушки, матушка сквозь глубокий вздох сказала: - Теперь я понимаю сама, как пагубно действует революция даже на женщин духовного звания. Ах, Федор Петрович, злодей ты... - Да-а-а, - неопределенно протянул тот, - седьмой час уж. - Он дыхнул в закоптелое стекло лампы и, сложив фалду виц-мундира свиным ухом, стал действовать им наподобие ерша. Как угорелый влетел Вася. - Столбы врывают! Три виселицы! Вешать будут! У собора! - Кого, кого? - Изменщиков! - Слава Богу, - перекрестилась матушка. - Когда? - спросил гость. - Завтра. Объявления расклеены... Пойдем читать. Красные скоро придут... Триста верст до красных... Офицеры сказывали на площади... Народу-у... страсть. Пойдем! За окнами падал снег. И что делалось на реке, там, у полыньи, никак нельзя было разглядеть. Полынья чернела. Сумерки сгущались. В окнах хибарок зажелтели огоньки. Рыжий похаживал среди народа, выспрашивал, выпытывал, проводил хохотом двух пьяных, проехавших домой купцов. Пробрался в крепость. Ворота были празднично открыты. Закроют ровно в девять. На земляном валу у ворот серели часовые. Внутри крепости, впритык к валу стояли наскоро выстроенные еще летом досчатые конюшни. Лошади у кормушек хрупали овес. Сквозь густо падавший снег рыжий вплотную подошел к поляку, чистившему своего коня. - Эй, братяга, - тихо и озираючись, проговорил рыжий в самое лицо солдата. - Передай своим, чтоб ночью не зевали... Да ты лопочешь по-хрещеному-то? - Ну. Знай маленько, - и солдат чуть попятился от сутулого верзилы. - Возьми уши в зубы, коли так. Завтра, по-темну, партизаны придут. Слыхал? Тыщи две. В случае - лататы. На конях в лес всем отрядом дуй... Поперек реки... По дороге вдоль не надо, а то в лапы партизанам угодишь, до единого всех вырежут, секим башка. Так и толкуй своим по-русски... Чуешь? Поперек реки... - Ты кто есть? Провокатор? - словно проснувшись, прокричал солдат. - Эй, мужик, мужик, стой!.. Но рыжий быстро скрылся в мутной мгле. Солдат поднял тревогу. Искали на конях, бегали с фонарями. Рыжий - как сквозь землю. Поляки решили не спать всю ночь. Два их офицера после купеческого угощенья были навеселе. Они отдали приказ: завтра же разыскать бродягу и повесить, а потом заказали привести для услады свеженьких девченок. Дом поповский на горе. Отца Петра все еще нету. Артамонов подходит к окну. - Что это такое? Сквозь белый мрак мутнеют на реке огни. Их много. Огромная дуга огней примкнула концами к городскому берегу и в средине прервалась. Костры, должно быть. Наверное, рыбаки добывают рыбку. Должно быть, так. На душе Федора Петровича противно, тошно и смертельная тоска. Матушка укладывает Васю. - А вы оставайтесь, в лото поиграем до отца Петра. Артамонов молчит. Сердце невыносимо ноет. Хочется застонать протяжно и громко. - Покойной ночи, - говорит он и, чиркая на ходу спички, спускается к себе вниз. Возле купеческого крыльца по привычке дремлет караульный. Он видит страшный сон, мычит и охает. На соборной колокольне сторож пробил девять. Весь город спит. Федору Петровичу не спится. ГЛАВА VI. Вдруг, словно по команде, на сонных улицах, на реке, в лесу и всюду загрохотали выстрелы. На всех колокольнях враз ударили в набат. Чрез соборную площадь, чрез взор и слух проснувшегося караульного, с гиканьем и свистом промчались в снежной мгле гривастые и черные, как черти, тени. - Господи Суси, Господи... - закрестился караульный, и его колотушка покатилась в снег. Федор Петрович Артамонов вскочил с кровати, на босую ногу надел пимы, накинул барнаулку-шубу и, весь дрожа, вышел за ворота. Было тихо, только снег крутил, и он подумал, что все это ему пригрезилось. Но нет. Вскоре где-то на яру, у крепости, вновь затрещали выстрелы, ударил набат, и колыхнулось из-за крыш зарево. "Однако, красные пришли"... - мелькнуло в его испуганном уме. Ржаво поскрипывали калитки. Слышались робкие, прерывавшиеся шаги и голоса. Перекликались соседи: - Эй, Назаров! Ты? - Я. - Это что такое? - Не знаю... Из метели вынырнул и дальше пробежал мальчишка. На бегу звенел на всю метель: - Полякам шубы перешивают!.. - Кто? - Не знай кто!.. Не видно... Чу, палят... - Эй, мальчик! - крикнул и Артамонов. Но калитки резко захлопали. С выстрелами проскакали два всадника, за ними еще, и целый отряд, что-то лопоча, жутко выкрикивая и стреляя в муть. А сзади с гиканьем, со свистом, с матершиной, завихоривали на храпевших конях люди: - В проулки не пушшай! Гони к реке! К реке-е!! Чиновник Артамонов тоже нырнул в калитку. Поляков гнали прямо на костры. Но у костров - народ. Поляки заметались. Тот, которого предупреждал рыжий, кричал товарищам, чтоб мчали поперек реки "до лясу". И вот ошалело ринулись в тьму, в то место, где разорвалась дуга костров. - Ребята, стой! - медной глоткой рявкнул Зыков партизанам и, рванув уздой, враз вздыбил своего коня. Все осадили лошадей. - Готово. Влопались... С проклятьем, с воплем, наседая друг на друга, враги стремглав ухнули в ловушку-полынью, сразу вылетев из седел. Тут было не глубоко - коню по шею - но вода быстро неслась, многих утянуло под лед, иные хватались за конские хвосты, отчаянно хлопались в ледяной воде, но, выбившись из сил, тонули с страшным визгом. Всхрапывали, гоготали лошади, забрасывая передние ноги на закрайки, но тонкий лед, звеня, сдавал. - Вылазют! Вылазют! - вскричали партизаны, их зоркие глаза увидали двух вылезших людей. - Прикончить надо... - Пускай на морозе греются. Сами сдохнут, - сказал Зыков. - А впрочем... добудьте-ка сюда одного. Он повернул коня, и все шагом поехали к кострам. Месяц прогрыз подтянувшиеся к небу тучи, и в мутном свете видно было, как трепаным дымом проплывали облака. - К утру вызвездит, - проговорил рыжий. - Ишь, казацкое солнце ладит рыло показать, - и махнул рукавицей на луну. - Слушай, Срамных, - обратился к нему Зыков. - Город заперт? - Так точно... Кругом дозоры. Офицерье схвачено. Крепостной начальник схвачен... Пушку я досмотрел старинную, у церкви валялась, в крепости, велел своим ребятам на вал втащить... Вдарить можно. Опять же встреча тебе будет: трезвон и леменация... Приказ мной даден. Приволокли поляка. Бритая, без шапки голова, большие усы закорючкой вниз. Глаза на толстощеком лице прыгали, как у помешанного. Весь взмок, и едва держался на ногах. - Пане... Змилуйся, пане!.. - дрожа и стуча зубами, упал он пред Зыковым в снег лицом. "Сейчас пытать начнет", - сладостно подумал Гараська, пьянея звериным чувством. - Встань. Какой веры? - Католик, пане... Католик. - Рымской, что ли? О, сволочь... Разорвать бы... - Дозволь мне, Степан, - хрипло загнусил сзади широкоплечий горбун с свирепой мордой и сверкнул огромным топором. - Нет, мне, Зыков, мне... - и Гараська соскочил с коня. - Ну, ладно. Живи, - милостиво сказал Зыков. - Эй, дайте-ка ему сухую лопотину... Раздеть... Вишь, у молодца руки зашлись. Когда поляк был одет в теплый полушубок, Зыков сказал ему: - Коня тебе не дам. Беги за нами бегом, грейся. Посмотришь, как Зыков царствует, и своим перескажешь. Ежели твоя планида допустит тебя домой вернуться, и там всем расскажи про Зыкова. Я так полагаю, что спас тебя не зря. Ты кто? Ты враг мой, а я тебя возлюбил. И я мекаю, что много грехов тяжких за это мне сбросится с костей. А теперича... - Скачут, скачут! - закричали голоса. Зыков обернулся к городу. В неокрепшем лунном свете мчались четверо. - Передались!.. Без кроволитья! - кричали издали. - Тпрру... Товарищ Зыков, - сказал запыхавшийся солдат. Белый конь его мотал головой и фыркал. - Так что на митинге единогласно все тридцать пять человек постановили присоединиться к вам, товарищи... Долой Колчака, да здравствует Красная армия и красные партизаны с товарищем Зыковым во главе... Ура!.. - солдат замахал шапкой, конь его закрутился, все закричали ура. - Добро, - сказал Зыков. - Вы решили, ребята, по-умному. И нам работы меньше, и ваши головы останутся на плечах торчать. Спасибо. Ну, готово, что ль? Дай-ка огня. Десяток выхваченных из костра горящих головней мигом, как в сказке, осветили Зыкова. Он вынул из-за пазухи часы: - Эвона, одиннадцать скоро. Горнист! Играй сбор! Медный зов трубы звучно и резко прокатился над рекой. Лес и горы, тотчас отозвавшись, пробредили во сне. У многочисленных костров закопошились партизаны, и вот, как на крыльях, стали слетаться к месту сбора всадники. Зыков махнул рукой. Горнист сыграл "повзводно, стройся". Две сотни живо встали головами к городу. - Вот, братцы! - прокричал Зыков, указывая на стоявшего рядом поляка. - Это наш враг был, теперича друг и брательник. Я его крестил в реке, в Ердани. Имя ему теперича дадено Андрон, а фамиль Ерданский. - Бороды враз взмотнулись, и над головами лошадей прокатился шершавый смех. - Ну, теперича на гулеванье!.. Зыков вымахнул вперед отряда, за ним - сподручные. Развернули знамя. Рожечники наскоро продули берестяные рожки, дудари испробовали дудки, пикульщики - пикульки. - Айда за мной! Ударил барабан, горласто задудили многочисленные рожки и дудки, два парня бухали колотушками в медные тазы, в которых только-что варили хлебово, свистуны в такт барабану оглушительно высвистывали. Музыка стонала, выла, скорготала, хрюкала. Партизан от этой музыки сразу затошнило, у всех заскучали животы. Гараська заткнул уши пальцами и скривил рот: ужасно хотелось взвыть собакой. Даже Зыков густо сплюнул и сказал в бороду: - Вот сволочи... Аж мороз по коже... Как только вступили в город, рыжий дядя Срамных сделал выстрел, тогда на всех колокольнях раздался торжественный трезвон. Глаза Зыкова чуть улыбнулись. Он ласково оглянулся на Срамных. Все улицы по пути были освещены кострами. В переулках у костров выгнанные из домов и хибарок горожане, и в каждой кучке - зыковский всадник. Народ по приказу кричал ура, махали шапками, платками, флагами, особенно усердствовали мальчишки. Собаки разъяренно кидались на рожечников, стараясь вцепиться в глотки лошадей. Крайний всадник снял с плеча вилы, ловко воткнул их в захрипевшего пса и перебросил через забор. Зыков, гордо откинувшись, ехал на коне царем. Он совершенно не отвечал на восторженные крики. Только изредка подымал нагайку и выразительно грозил толпе. Лишь показались ворота крепости, с вала пыхнул огонь и вместе с пламенем тарарахнул взрыв, как гром. Кони шарахнулись и заплясали. Бежавшая за отрядом толпа метнулась врассыпную, многие упали, опять вскочили, в ближних домах вылетели стекла. Зыков с подручными рысью въехал в крепость. На валу, около того места, где разорвало пушку, хрипя, полз на карачках бородатый, в поддевке человек. У самых ног зыковского коня он протяжно охнул, перевалился на спину и вытянулся, закатив глаза. На откосе неподвижно лежал еще один, зарывшись головой и руками в снег. - Чурбаны неотесанные, - раздраженно сказал Зыков. - Из пушки палить не могут. - Я им говорил, - замахал руками прибежавший, бледный весь, как полотно, солдат. - Пушка незнакомая, старинная, чорт ее ведает, что за пушка... А они до самых краев, почитай, набили порохом... Вот и... Трое твоих орудовали, двое тута-ка, эвот они... А третьего не знай куда фукнуло, поди, где ни то на крыше. Я от греха убег. Еще подходили солдаты, тряслись, как осинник. - Есть другая пушка? - спросил Зыков. - Ну-ка, давай сюда. И пороху скольки хочешь? Ладно. Дружно тянули от церкви заарканенную ржавую тушу пушки. Подтащили к откосу. Кричали, подергивая концы аркана:

/ Полные произведения / Шишков В.Я / Ватага